Мы перестали общаться. Разрыв с отцом длился семь лет. Я улетела с семьей в Америку, и между нами возникла пропасть — океан. Но как ни странно, океан нас и помирил. Расстояние лечит: боль от обид прошла и начался путь к сближению...
К ак-то я отцу в больницу принесла книгу Андрея Максимова. Она называлась «Дети — это экзамен, который родители сдают перед Богом». Мне хотелось, чтобы папа ее прочитал. Но он отказался. Меня в этой книге поразила мысль о том, что родители часто не видят в ребенке человека со своим характером, пониманием жизни. Порой им трудно относиться к нему как к самостоятельной личности. Так было и в нашей семье.
Мои родители познакомились в 1952 году при весьма романтических обстоятельствах. Оба приехали в Сочи отдыхать: папа, молодой артист Вахтанговского театра, из Москвы, мама, выпускница института иностранных языков, из Баку. Встретились они благодаря папиным приятелям: Дмитрий Липницкий был знаменитым гомеопатом, Юра Сосенко — замечательным архитектором. А случилось это... в открытом море. Димочка с двумя красивыми барышнями греб в одной лодке, в другой сидели Юрочка с Этушем. Лодки встретились, и папа своим зорким взглядом заметил маму. Она была очень похожа на Вивьен Ли. Нине Крайновой — двадцать пять, он на пять лет старше.
Оба были свободны: к этому времени мама успела побывать замужем, папа до нее тоже был женат. Молодые люди обменялись телефонами. Нина из очень состоятельной семьи, ее отец работал в Баку начальником всех рыбных промыслов. Они стали общаться, папа ездил к ней, а однажды пригласил погостить в столице. Мама обычно останавливалась в гостинице «Москва». Так у них начался роман.
Какое-то время папа с мамой жили по гостиницам. В одиннадцать ночи в дверь стучал швейцар и просил молодого человека покинуть номер. Как рассказывал папа: «Каждый вечер меня выдворяли, мы ведь были не женаты».
Расписались они тихо. Мама не взяла папину фамилию, осталась Крайновой. Молодой семье жить было негде: папа не мог привести жену в коммуналку к своим родителям, так и продолжал ходить к маме в «Москву». Вскоре она забеременела и полетела рожать меня в Баку, условия там были значительно лучше. А папа пошел на прием к Екатерине Фурцевой:
— Екатерина Алексеевна, моя жена родить не может.
— Что вы имеете в виду? — испугалась министр культуры.
— Нам негде жить, — ответил папа.
Мама вернулась вместе со мной в новую квартиру в жилой половине гостиницы «Украина». Раей меня назвали в честь покойной папиной мамы. Папа очень боялся новорожденных детей, но я была на редкость тихим ребенком.
Мама привезла из Баку свое приданое — шесть шуб! Папа посмотрел на всю эту роскошь и покачал головой: «Нина, это неудобно. У меня не то положение в театре, чтобы у моей жены было столько шуб». И мама тут же без сожаления отнесла их в комиссионку. Кроме одной — енотовой, которую доносила буквально до дыр. Лет через двадцать папа сказал: «Ладно, давай купим тебе каракулевую шубу». Маме ее хватило на остальные двадцать пять лет: перешивала, перекраивала, обновляла. Как-то повесила проветрить на балкон. Погода была ненастной, когда спохватилась, выяснилось, что шубу унесло ветром.
Мама была идеальной женой, фантастической хозяйкой, она окружила папу семейным уютом: все начищено, наглажено, накрахмалено. Готовила очень вкусную осетрину в маринаде, пиццу, ее сациви пользовалось бешеным успехом. В театре к Нине относились с приязнью и нежностью. До сих пор те, кто бывал у нас на застольях, их помнят. Всякий раз, когда я встречаю Василия Семеновича Ланового, он говорит о том, как любил мою маму. Она ужасно нервничала перед приходом гостей — это было для нее как премьерный спектакль для актера.
В нашей однокомнатной квартире мы жили вчетвером: мама с папой и я с няней, Раей-большой. В шестнадцатиметровой комнате стояли чешский гарнитур — на комоде телевизор, в серванте звенел хрусталь, — родительский диван и мое раскладное кресло, которое я ненавидела. До одиннадцати лет спала, уткнувшись носом в плюшевый бортик. Няня ночевала в чуланчике со швабрами.
Помню, как Рая-большая развешивает ароматное после стирки белье на веревках, растянутых на кухне, а я сижу на подоконнике и наблюдаю сверху, как родители спешат на работу. В этот момент меня охватывает беспокойство: «Боже мой, а вдруг они потеряются? Как в таком большом городе найдут обратную дорогу?»
Мама преподавала английский язык в Институте тонкой химической технологии, а папа служил в Театре Вахтангова. Первые десять лет он там почти не играл, ролей у него не было из-за довольно экзотической внешности. В академическом театре долго шел спектакль «Фельдмаршал Кутузов». Когда у актеров спрашивали:
— А что играет Этуш? — они с юмором отвечали:
— Пень, на котором сидит Кутузов.
Папа очень рано стал преподавать, с 1945-го его назначили ассистентом педагога по актерскому мастерству. Потом он как преподаватель набрал в «Щуке» свой курс. У него учились будущие звезды: Веня Смехов, Саша Збруев, Зяма Высоковский, Саша Белявский, Юра Авшаров, Ваня Бортник, Люда Максакова. Он дни и ночи проводил в училище, если чем-то был увлечен, отдавал все силы делу. Студенты его обожали. Немногословный, очень сдержанный, он мог похвалить, при этом ни разу не улыбнувшись: «Очень смешно». Кто-то прозвал его «комедийным актером с некомедийным характером».
В театре папа все-таки сыграл главную роль в «Двух веронцах». Это был успех. А «Западню» с его участием я смотрела маленькой, сидя в директорской ложе. Спектакль этот поставил папин близкий друг Владимир Георгиевич Шлезингер. Они дружили с детского сада, где занимались в группе немецкого языка. Шлезингер поставил и «Мещанина во дворянстве», где Этуш тоже играл главную роль. Шлезик его разбавлял: папа был пессимистом, а тот легким, смешным. Шутил так, что можно было сойти с ума. Мы часто отдыхали вместе. Они придумали забавные обращения друг к другу: папа был Главнокомандующим, а Шлезик — Младшим сержантом. Вовулька-маленький и Вовулька-большой дружили всю жизнь...
В нашей семье папино слово было законом! Он был богом, непререкаемым авторитетом. Дома у нас царил домострой — все решал отец. Если я обращалась к маме даже по малейшему поводу, она отсылала к нему: «Спроси у папы. Как папа скажет. Как папа решит».
Ему хотелось, чтобы я больше читала, а я как могла отлынивала. Отец стыдил: «Рая, ты же общаешься с тетей Юлией Борисовой, дядей Мишей Ульяновым, скажи, как ты можешь с ними разговаривать, если в глаза не видела «Ревизора» Гоголя?!»
Перед завтраком папа всякий раз проверял: я должна была рассказать несколько страниц из прочитанной книги. Помню, в один из дней мне было интереснее печь сырники, чем читать «Всадника без головы». Сырники получились необычайно пышными и румяными. «Папа так растрогается, — обрадовалась я, — что не заметит, что не выполнила задания». Но он, едва войдя на кухню, тут же спросил:
— А ты читала книгу?
— Да...
— Хорошо, — папа налил себе чаю. — А теперь начинай.
Я стала мямлить, пыталась тянуть время. Папа перестал со мной разговаривать. Он считал, что так меня наказывает. Это могло длиться сколько угодно времени. Как-то гуляем с няней, он подходит к нам, а я поворачиваюсь к нему спиной. «Не могли бы вы нас помирить?» — просит он няню.
Папа был совершенно беспомощным в быту. Без Ниночки в квартире как в диком лесу оказывался. Даже чайник не умел вскипятить. Сборы в театр были похожи на священнодействие: под костюм подбирались носки, под носки платочек в кармашек пиджака, рубашка и галстук. Ответственной за это была мама. Она сама все утюжила, стирала, крахмалила. И не дай бог, если какая-то соринка обнаруживалась на папином рукаве.
«Где мои желтые ботинки?!» — гром и молнии с утра. У меня начинался столбняк, когда я слышала папин крик. Но придраться к жене было практически невозможно. Наша квартира напоминала большую операционную — настолько было чисто. Все пространство в родительском шкафу занимали многочисленные костюмы отца. Мамины платья скромно висели в самом углу. Она любила наряжаться, но больше любила наряжать папу.
Когда рядом такое золото, мужчине порой кажется, что это в порядке вещей, по-другому и быть не может. Но конечно, папа ценил свою Ниночку, он не раз об этом говорил. Хотя не любил показывать свои эмоции, а мама была с ним очень нежна, могла приголубить, сказать что-то хорошее. Вы бы слышали, как она произносила его имя: «Вовуль! Вовулик!» Сколько тепла и нежности в него вкладывала. Все свое время отдавала, ничего не требуя взамен. Она прекрасно понимала, что он из другой семьи, по-другому воспитан, а еще прошел войну, суровые испытания.
Мама всегда мужем гордилась и восхищалась. Хотя, думаю, ей приходилось нелегко: актерская профессия публичная. Папа был мужчиной невероятного обаяния, окружен вниманием, все застолья вел с артистическим шиком. Его всегда выбирали тамадой — настолько замечательно он умел говорить тосты. После спектакля актеры по традиции засиживались в ВТО.
— Ну, рассказывай, где был? — встречала мама папу на пороге.
— Ниночка, — он начинал тереть глаза, чтобы жена не прочитала в них ложь, — на репетиции, конечно.
Она все принимала за чистую монету.
Папины многочисленные поклонницы вели себя неагрессивно, они были интеллигентными театралками. Маме звонками не досаждали, наш подъезд признаниями в любви к Этушу не расписывали. Мама никогда ничего не проверяла, но что-то могла наблюдать, что-то чувствовать. Не думаю, чтобы родители никогда не выясняли отношений. Но у мамы было очень развито чувство собственного достоинства, вряд ли она делилась сокровенным со своими подругами из Баку да и с кем бы то ни было.
У папы была жива родная тетя. Когда папа и его сестра были маленькими, она им очень помогала. Так вот, папина тетя дала маме однажды совет: «Ну что ты сидишь дома? Пошла б с кем-нибудь на свидание!» Но мама никогда этого не стала бы делать, даже чтобы вызвать у папы ревность.
Она любила его без оглядки, по-русски, самоотверженно. По-другому просто не умела. Можно сказать, папа был ее первым ребенком, а я вторым. Только и слышно было: «Вовочка, таблетку! Вовочка, таблетку!» К своим же болячкам относилась легкомысленно. И все потому, что жила не для себя, а для него. Не дай бог, если у папы вдруг температура подскочила: начиналась беготня с градусниками, порошками и микстурами.
Я мечтала о старшем брате, а была у меня только младшая двоюродная сестра по отцовской линии. Папа в целях воспитания считал, что я должна делиться с ней игрушками. В свои шесть не понимала, почему у меня новую куклу забирают для Сонечки. Она была нервным ребенком, часто плакала, а попадало мне. Папа хватал за шкирку, затаскивал в ванную и тряс как грушу. «Ты должна любить свою сестру! Поняла?!» — включал Карабаса-Барабаса. Я зажмуривалась от страха и молилась, чтобы он меня не убил из-за вредины Сонечки. Можно ли хотеть после этого, чтобы родились брат или сестра? Еще с ними игрушками делиться!
Папин папа приходил к нам в гости раз в неделю. Сидел и молчал. Приносил мне шоколадку. У него была шуба мехом внутрь с висящими беличьими хвостиками. Я в передней с ними играла.
Как-то летом, мне было лет одиннадцать, мы поехали на машине в Алушту на съемки «Кавказской пленницы». Это было очень долгое путешествие. Папа был заядлым автомобилистом. Сначала у него был зеленый москвичок, папа выиграл его «на спичках» у дяди Миши Ульянова. В Театр Вахтангова пришла одна машина, вот они в гримерке ее и разыграли. Однажды на даче он машину полностью разобрал, а потом собрал. Позже мой бакинский дедушка подарил зятю автомобиль. Это была новенькая «Волга», на ней мы и отправились в Крым. На машине стоял ограничитель скорости — дня три тащились.
Наша поездка была изнурительной для всех. Я сзади ныла:
— Когда мы приедем?
В глазах рябило от мелькающих за окном столбов. Мама сидела рядом с отцом и, как «штурман Жорж», бдительно следила за дорогой. Она громко предупреждала:
— Осторожно, пешеход переходит дорогу! — или: — Кошка впереди!
Папа вначале пытался ее вразумить:
— Ниночка, если ты видишь, то вижу и я.
Постепенно заводился, ужасно злился, кричал на нее, особенно когда она ногой пыталась нажать на тормоз. Он обладал прекрасным глазомером, в пробках умело лавировал, отлично чувствуя габариты своей «Волги».
На съемки папа меня не брал. Пока он снимался в Алуште, мы с мамой жили в Ялте, сняв на горе сарайчик.
После выхода фильма «Кавказская пленница» папа проснулся знаменитым и вся жизнь его моментально изменилась. Ему было тогда сорок четыре года. Стоило папе прийти на рынок, как к нему кидались продавцы всех национальностей — армяне, азербайджанцы, грузины, дагестанцы, — чтобы одарить своего дорогого «товарища Саахова». Помню, когда он входил в троллейбус, люди впадали в оторопь: где они его видели? Один дядька с похмелья долго пристально всматривался в знакомое до боли лицо, потом полюбопытствовал: «Скажите, а вы, случайно, машинистом не работали?»
Папе нравилась слава, ему было приятно, что его узнают, улыбаются, просят автографы. Он так долго был в тени, играл крошечные роли, что теперь просто купался в известности. Работы у него прибавилось. Был вечно занят: кому-то надо обязательно позвонить, что-то решить, отрепетировать, сняться, сыграть. А еще достать лекарства, положить в больницу, помочь с квартирой.
Театральная жизнь Москвы в то время бурлила. Вахтанговский был в полном расцвете. К нам приходили очень интересные гости: Рубен Симонов, Михаил Ульянов, Василий Лановой, Татьяна Шмыга. Папа дружил с драматургом Николаем Эрдманом, директором Дома актера Александром Моисеевичем Эскиным. Они друг друга разыгрывали, с удовольствием участвовали в капустниках, которые ставили на старый Новый год. Когда папа на вечеринках пел с трагическим видом «Выхожу один я на дорогу», все от хохота лежали. Если в нашей «однушке» собиралась веселая команда, меня с Раей-большой отводили ночевать к Липницкому.
Папа так был занят в театре, что ему было некогда следить за моими школьными успехами. Он прибегал в обед после репетиции — мама бросалась греть суп. Папа сидел за столом и взглядом как бы подгонял процесс. «Не сверли мне спину своими глазами, быстрее не разогреется!» — говорила мама, не поворачиваясь.
Он быстро поглощал первое, второе и компот. Спустя время мама его спрашивала:
— А ты помнишь, что съел за обедом?
Папа напрягался, потом вспоминал:
— Ну как же, котлеты.
Однажды она не успела их приготовить к его приходу и купила в кулинарии. Папа, желая исправиться, стал нахваливать:
— Ниночка, какая ты умница! Котлеты удались как никогда.
Мама лишь улыбнулась и спросила:
— А что хорошие мальчики говорят?
— Ну, да-да, спасибо.
Минут сорок до вечернего спектакля папа спал. Выносил будильник, чтобы он не мешал своим тиканьем. Мы с мамой сидели на кухне тихо, как мышки, и ждали, когда он проснется.
Все мое воспитание легло на мамины плечи. Она дирижировала процессом очень умело. Когда, по ее мнению, я переставала слушаться, подключала папу, время от времени жалуясь на мои двойки. «Доклад» о моих неуспехах шел после того, как я ложилась спать, а папа возвращался с вечернего спектакля. Результаты родительских ночных бесед объявляли утром.
«О чем ты думаешь? Какое тебя ждет будущее? Кем станешь?» — гремел папа, размахивая дневником. Его вопросы вселенского масштаба не имели никакого отношения к моим отметкам. Я виновато опускала голову. Всегда робела перед ним: папе надо поклоняться, как мама, а спорить было бесполезно.
В какой-то момент родители попытались заинтересовать меня: «Рая, ты ведь хочешь собаку? Закончишь хорошо четверть — купим». Я так мечтала о собаке, что решилась на «преступление»: ставила в дневнике четверки и расписывалась за учителя. Мама, почуяв неладное, пошла в школу. Опять скандал в благородном семействе! Спасло только то, что через час ждал самолет в Баку: я улетала на каникулы к дедушке.
Осенью начинались занятия в школе и театральный сезон. Я обожала цирк. Папа водил меня туда с удовольствием. Мне так хотелось быть воздушной гимнасткой! А еще обязательно присутствовала на детских спектаклях в Вахтанговском. В «Приключениях Гекльберри Финна» и «Горя бояться — счастья не видать» играл мой папа. Ну а когда подросла, часто ходила на «Принцессу Турандот». Однажды Ульянов, увидев меня в сотый раз на спектакле, спросил:
— Рая, не понимаю — а когда ты учишься?
— В антрактах.
Роли масок в этом спектакле играли Юрий Яковлев, Николай Гриценко, Михаил Ульянов и Эрик Зорин. Папа был Бригеллой. Они всегда импровизировали. Когда я сидела в зале, Зорин обязательно вплетал в действие какие-то истории про Раю. Например:
— Даже Рая знает, как быстро поймать мышей.
— Как?
— Загнать мышей под шкаф и быстро отпилить у него ножки.
Конечно, окончив школу, я захотела стать актрисой. Папа от кого-то в театре это услышал и спросил меня: «А ты не думаешь, что я могу запретить?» Он был категорически против. Но я впервые в жизни проявила строптивость и поступила по-своему, несмотря на недовольство папы. Это был бунт! Ведь не зря я была характером в него. Мама добровольно покорялась, а я, когда подросла, стала сопротивляться.
Меня всегда растили в строгости. «Рая, в десять быть дома!» — это закон. Если бы сейчас можно было спросить родителей, как они меня воспитывали, хором ответили бы: «Мы давали дочери столько свободы!» Я их понимаю: они желали добра, хотели как лучше. Помню, мне было уже за тридцать, а мама все обзванивала моих знакомых: «Я вас очень прошу, не приглашайте Раю. Вы далеко живете, а ей потом поздно возвращаться».
Отец всегда боялся переборщить с любовью, разбаловать дочку нежностями, подарками. Во всем должна была быть мера. Да и денег особых в семье не водилось — у папы была крошечная зарплата. Дедушка с маминой стороны помогал...
У меня было одно платье, которое перешили из мужского костюма. Я его носила лет пять — рукава три четверти больно врезались в руки. Одна пара туфель. Папа как-то привез из Афганистана дубленку. Она стоила там столько же, сколько у нас утюг, и сильно пахла овцой. В ней я и проходила первый курс в Щукинском училище.
Папа был педантом во всем. И мы должны были быть такими. Он никогда не опаздывал. И студентов, кстати, за это наказывал. План воспитательной беседы со мной писал заранее на листке по пунктам. А сколько времени тратил на то, чтобы повесить брюки на вешалку, стрелка к стрелке! В его «Волге» была идеальная чистота, не дай бог, фантик оставлю. Возмущался, что не мою «москвич», который он мне подарил. Я на нем шесть лет проездила, сколько раз лежала под ним, закручивая гайки. Помню, иду на свидание, а у меня в кармане пальто лежат запасные свечи.
Все мои романы начались в институте. Папа всегда с любопытством смотрел на кавалеров, которых я приглашала домой. Иногда проводил «профилактические беседы».
— Слышал, что у тебя с этим парнем серьезные отношения.
— Нет, что ты!
— Я бы не хотел, чтобы рядом с тобой находился такой человек.
Похожие разговоры происходили часто. Как все отцы, он ревновал меня к мужчинам. Только Сережу, моего первого мужа, принял как своего. А все потому, что тот умел соблюдать субординацию. У них началась настоящая мужская дружба. К тому времени мы переехали жить в квартиру Астангова на Ленинском проспекте. Михаил Федорович очень дружил с папой и называл его «мой мальчик». Вдова Астангова захотела, чтобы именно мы заняли их квартиру.
Встретились мы с будущим мужем во дворе, где гуляли с собаками. Моя Джана подбежала к Сережиной собаке и познакомила нас. За Сергея Трофименко я вышла замуж в восемнадцать лет. Он как раз оканчивал Институт международных отношений. Родители не просто не возражали, чтобы Сережа переехал к нам, а были счастливы. Папа обожал зятя, даже решил разменять квартиру ради молодой семьи. Мы переехали в Гранатный переулок, в дом-«утюг», и стали жить в одном доме, но в разных подъездах: у родителей трехкомнатная, а у нас однокомнатная. Но прожили мы с Сережей недолго, лет шесть.
Для папы наш развод был трагедией. Долго со мной не разговаривал из-за этого. Считал, я виновата, что упустила такого хорошего мужа. Кстати, он до последнего дня своей жизни общался с Сережей, очень его любил. Мой первый муж даже ходил проведывать папу в больницу. Место Сережи в папином сердце, увы, уже никто не смог занять.
Мой второй супруг был американцем. Весь период ухаживаний был отравлен тем, что родители и слышать о нем не хотели — нашла коса на камень. Познакомились мы в Театре сатиры, где я работала. Пришел за кулисы после спектакля «Вишневый сад» и сказал, что такого исполнения не видел ни в одном театре мира. Я впечатлилась — он был похож на пожилого Великого Гэтсби.
Здесь я хочу сделать важное отступление. Папа принял меня как актрису не сразу, он понимал, что дочери только предстоит найти свое амплуа. Я была его ахиллесовой пятой — он боялся, что кто-то из коллег упрекнет его в протекции дочке. А еще — что опозорю фамилию. Предупреждал: «Клеймо «дочка Этуша» всегда будет преследовать тебя».
Первые шесть лет в театре выдались тяжкими. Это были в основном вводы в готовые спектакли. Я всегда хотела быть самостоятельной личностью, а меня все время сравнивали с отцом. Вдруг звонит по внутреннему телефону Валентин Плучек и просит зайти к нему в кабинет. Бегу в костюме клоуна Бука — я играла эту роль вместо Тани Васильевой в спектакле «Пеппи Длинныйчулок».
«Старуха, а попробуем-ка с тобой сделать Раневскую?» — вдруг предлагает Плучек. Эту роль репетировала Васильева, но она внезапно ушла из театра. Плучек пригласил Татьяну Доронину. Она очень хотела сыграть Раневскую, но Ефремов ее отговорил: «Ну что ты в этом кафешантане играть будешь?» И Валентин Николаевич по непонятной причине выбрал меня. Родители в это время отдыхали в Кисловодске. Звонит мама и спрашивает:
— Как дела?
— Мне предложили роль Раневской!
— Ну, это вообще смешно, — и она повесила трубку.
Через два месяца выпустили спектакль. Я проснулась знаменитой... в стенах театра. Папа пришел посмотреть. Он появился в гримерке и поглядел как-то пристально, словно в первый раз увидел: «А ты знаешь, очень хорошо». Принял меня как актрису...
Так вот, продолжаю про своего американского мужа. В один из премьерных вечеров и зашел ко мне Питер Вульф с охапкой цветов. Он учился по обмену в МГУ, до этого преподавал английскую литературу в штате Миссури. Старше меня на двадцать два года. Вышла за него замуж очень быстро. Теперь даже кажется, что сделала это назло — уж слишком на меня давили родители.
Мой жених сидит в гостиной и ждет, когда мы поедем расписываться. В это время мы с папой выясняем отношения на кухне: он встал передо мной на колени и умолял не выходить замуж. А мне уже за тридцать, я в разводе и имею право решать свою судьбу. Папа плакал, когда мы уходили в ЗАГС. Его ужасала мысль, что единственная дочь уедет от них навсегда. И куда? В Америку!
Он всегда был патриотом. И потом, это могло отразиться на его карьере: заместитель секретаря парторганизации, ректор Щукинского училища, ветеран Великой Отечественной войны. До меня был в нашей семье прецедент: его родная сестра эмигрировала в США. Папа попросил ее выехать из страны под фамилией мужа и потом не общался с ней десять лет. А тут родная дочь такую свинью подкладывает! Не думает об отце!
Этот брак, можно сказать, начинался как мой протест, а стал легкомысленной глупостью. Новоиспеченный муж уехал в Америку и ждал меня там. А у меня жизнь бурлит в Театре сатиры, веселые актерские компании, новый роман. Если признаться честно, я уже и забыла о Питере. Когда наконец прилетела к мужу в Сент-Луис, оказалось, что он страшный зануда. Десять раз пожалела о своей ошибке. Вечером мы пошли в театр и там рассорились окончательно. Я заявила, что улетаю к тете в Нью-Йорк. В сердцах Питер дал мне пинка под зад. Это стало окончательной точкой. А папа был несказанно рад возвращению «блудной дочери». Но рано он радовался...
Мое третье замужество послужило детонатором в наших с отцом отношениях. Не то чтобы папа не принял Буча вообще. Но все было не так, как он хотел, а сделать ничего не мог: когда я выходила замуж, была уже беременна. В конце концов, мне тридцать девять лет, он не мог запретить, и это его страшно раздражало.
Папа видел, что на этот раз все серьезно. Мой возможный отъезд из страны, вернее вторая его попытка, был очень большой драмой. Отец хотел, чтобы мы жили одной семьей. Мама, как всегда, была солидарна с отцом, но она любила меня, желала счастья. Я всегда пыталась балансировать между родителями, брала то одну, то другую сторону. Это удавалось до какой-то поры...
У меня очень интересно сложилась жизнь: первая ее половина была посвящена папе, а вторая — маме. Когда я работала в театре, у нас с отцом была одна профессия, даже в фильме вместе снялись, были очень близки. А когда вышла замуж и родила ребенка, ближе стала мама.
Я не люблю быт — убивает рутина. Хотелось встретить человека, который будет меня понимать. И я встретила Джеймса — Буча, как все его называют. На этот раз не ошиблась. Он очень хороший муж и уникальный отец. Мы уже много лет вместе.
Джеймс работал в Москве, у него имелась своя компания по разработке газовых и нефтяных промыслов. Но она была зарегистрирована в Америке, и когда поменялось законодательство, начались проблемы с бизнесом.
Наш брак мы собирались зарегистрировать в Нью-Йорке. Здесь, в Москве, надо было собрать миллион справок. У меня до Буча — два мужа, для него это тоже был третий брак. Он старше на десять лет.
Мы собирались улететь всего на один день, а тут с мамой приключилась беда. Если она заболевала, то всегда серьезно. Помню, как до этого перенесла инфекционный менингит. У нее начались дикие головные боли, которые ни на минуту не отпускали: лежала и стонала. Прихожу утром. Папа сидит на кухне завтракает.
— Как мама?
— Спит, — спокойно отвечает он.
Вхожу в спальню, а мама лежит со страдальческой гримасой на лице и с закрытыми глазами. «Мам, давай попросим Мухина (это был врач, наш сосед по дому) тебя посмотреть?» — предложила я. Доктор сразу же сказал: «Это менингит. Она без сознания. Срочно в больницу!»
А тут буквально перед нашим отлетом в Америку папа привез маму с дачи с адскими болями в позвоночнике. Они часто ездили в дом на Икше, это был кооператив от Союза кинематографистов. Утром, когда папа проснулся, на даче не было электричества. Мама вскочила и стала нервничать: что делать? Мужа надо срочно кормить, у него же сахар высокий. Она сбежала со второго этажа по ступенькам и упала с размаху, поскользнувшись на мраморном полу.
Было воскресенье. Папа кое-как устроил на заднем сиденье машины стонущую маму и привез в Москву. На следующий день ее положили в больницу. Потом выяснилось, что у нее трещина в позвоночнике, маму заковали в корсет. Мы с Бучем, к сожалению, не могли отменить свою поездку в США. Слава богу, боль в маминой спине потихоньку утихла.
Рожать ребенка я тоже летала в Америку. Вернулись с мужем, когда Вовочке исполнилось четыре месяца. В аэропорту нас встречал папа. Когда он взял на руки своего внука, был страшно горд, что ребенка назвали в честь него Владимиром. У мамы в спальне наготове стояла коляска, лежали пеленки и распашонки — постиранные и отутюженные с двух сторон.
Мы с мужем и ребенком стали жить в моей однокомнатной квартире. Наш режим был подчинен сыну, я от Вовочки не отходила. Было тесно, неудобно. Ребенок по ночам спал беспокойно, а мужу рано вставать на работу. Сына я укладывала на маленький диванчик, сама, скрючившись, спала на двух табуретках.
Мой муж — небогатый человек. Он пережил банкротство, у него двое детей от предыдущего брака, их надо было содержать. Покупать жилье побольше было не на что. И вдруг папа (думаю, мама ему все-таки подсказала) стал хлопотать о квартире для меня. Однако жизнь его в это время оказалась на волоске. Когда Вовочке было полгодика, папу обследовали и выяснилось, что нужно срочно оперировать сосуды. В Германии ему сделали операцию на сердце.
После возвращения отец пошел на прием к Лужкову, и по его распоряжению нам стали показывать разные варианты. Папе было уже семьдесят лет, а он как молодой бегает со мной то на одиннадцатый этаж, то на двенадцатый. Лифты в строящихся домах еще не работали, я еле за ним поспевала. Наконец выбрали. Я продала нашу однокомнатную и внесла деньги за новую. Осталось только ремонт сделать.
Мой муж с августа по январь уехал в Америку — у него шел очень важный судебный процесс. Мы давно не виделись, он очень скучал, все время звонил, звал к себе. Для него было важно встретить Рождество вместе с семьей. Мальчику было полтора года. Мы с Вовочкой собрались ехать к Бучу. Папа безумно нервничал по этому поводу:
— Тебе нужно делать ремонт. О чем ты думаешь? Куда ты едешь?
— Папа, извини, сейчас не могу. Вернемся и сделаем.
— У тебя отберут квартиру!
Он всерьез считал, что я совершаю преступление и не имею права уезжать в такой ответственный момент.
До моего отъезда папа привел мастеров, которые работали у него в училище, — он им доверял. Работяги заселились в нашу квартиру и занимались ремонтом совершенно не торопясь: хозяев нет, над ними не каплет. Мы вернулись, а в квартире все те же строительные козлы посреди комнаты стоят. Обои приклеили на голые стены, пол покрыли чем-то таким, что он стал черным, на этом «ремонт» закончился. Первоначальная сумма в шесть тысяч долларов чуть ли не в полтора раза выросла. Папа первое время ходил и регулярно проверял, как идет ремонт, а потом прораб его «пожалел»: «Ну зачем пожилому человеку нервничать?»
Въехали мы с мужем и сыном в квартиру первого мая. Ко мне пришли приятели и ужаснулись: обои отклеились, потолок потрескался. А я должна работягам еще пять тысяч долларов. Они возмутились: «Какой ужас! Уже не те времена, за что платить?! Даже не вздумай».
Папа, узнав об этом, со мной не согласился.
— Я — гарант этих рабочих! Не позволю их обижать!
— Папа, а ты видел, как они сделали ремонт?
Я прекрасно помню даже, где и как происходил наш разговор. Мы шли по улице, уже по-весеннему ярко светило солнце. Я посмотрела на отца. Меня поразил его профиль — сурово поджатый рот и грозно насупленные брови.
Папа вызвал меня к себе, когда мужа не было в Москве.
— Рая, я заплатил за вас рабочим. Вот расписка.
— Во-первых, у меня этих денег нет, а во-вторых, не считаю, что им должна...
Он меня перебил. Не хотел слушать никаких возражений. Бесповоротно принял ту сторону и готов был воевать со мной. Это было делом принципа.
Я подумала: «Мне сорок один год, я могу уже сама что-то решать в своей жизни. Почему должна опять поступать, как сказал папа?»
— Но у меня хранится бумага с их расчетами...
— Чего языком зря трепать, докажи, что они обманули. Я на их стороне!
— А кто на моей стороне?
— Твой муж должен о вас заботиться!
Это был удар ниже пояса. Папа искренне думал: раз муж — американец, то непременно мешок с долларами. Он не знал, что у Буча тяжелая ситуация, что у него ничего нет: ни здесь, ни в Америке. Ноль целых ноль десятых.
Мы с отцом перестали общаться. Но нас еще связывала мама... Последние два года перед ее уходом его как подменили. Я заметила, что отец стал раздражительнее, часто срывался, кричал на меня и маму. Очень переменился к нам. У нас с папой всегда была дистанция. Но теперь она становилась все длиннее и длиннее.
Мама в этой ситуации оказалась между двух огней. Она привыкла во всем поддерживать мужа, быть с ним заодно, но при этом не могла не видеть меня и родного внука. Чтобы папу не травмировать, впервые в жизни решилась на обман: приходила к нам тайком. Все чаще жаловалась на скандалы дома, причем по любому поводу. Никто не мог понять: это папина болезнь говорила в нем или характер совсем испортился? Помню, как примерно через три года после нашей ссоры мама позвонила и плача жаловалась, что он опять кричит на нее. Я предложила тогда: «Переезжай к нам, ну зачем ты терпишь? Зачем позволяешь ему это?!»
Мама не могла бросить мужа. Столько лет вместе, и потом, она его любила. А папа вымещал на ней весь свой негатив, направленный на дочь. Считал, что мы объединились против него. Это была драма нашей семьи. И дело не в квартире, эту абсолютно бытовую историю мы бы пережили. Дело в человеческих отношениях. Папа привык чувствовать себя безоговорочно главным, а тут я противоречу, у меня своя жизнь. Он не мог с этим смириться.
Мама умерла, когда мы с сыном еще жили в Москве. Она сильно болела, я за ней ухаживала. Мы с папой едва здоровались при встрече. Прихожу однажды к нему и прошу:
— Пап, маме надо нанять сиделку...
— У меня нет денег на это, — холодным тоном произнес он.
Меня словно ударили по щеке.
Мама умерла в больнице двадцать пятого сентября 2000 года. Они с папой прожили вместе сорок восемь лет. Отец остался один, для него это было сильнейшим потрясением. Я постоянно приходила к нему, носила продукты, мы подолгу гуляли. Он мог позвонить ночью или рано утром, при первой же возможности я мчалась к нему, разрывалась между своей семьей и отцом. Попросила Олю, няню моего ребенка, чтобы она готовила папе. А тот всеми правдами и неправдами пытался забрать у меня ключи от их квартиры. «Они Оле нужны, она же приходит убирать», — говорил он. Естественно, я тут же отдала.
Прошло месяца два. Как-то вечером звонит наш сосед по даче: «Рая, ты только не волнуйся. Авария... Автомобиль Владимира Абрамовича шесть раз перевернулся. Но с ним все нормально. Имей в виду, в машине он был не один. Их надо отсюда вывозить».
Я побежала в ЦКБ, взяла неотложку, мы помчались на Икшу. Там я впервые увидела Лену. Помню, у нее на лбу была глубокая ссадина. Мы развезли пострадавших по больницам. Вечером из клиники звонит Лена, говорит, что ей оказали помощь и оставаться там нет никакого смысла. А что делать, не ночевать же на улице? Я попросила водителя мужа привезти ее к нам.
Муж с сыном спали, а мы тихо разговаривали на кухне. Я ей рассказывала о папином здоровье, о том, что у него высокий сахар. А она — о том, как целых десять лет в первом ряду смотрела все спектакли Владимира Абрамовича. Когда я ее спросила, как попали в аварию, ответила, что они поехали за веничком в Дмитров и перевернулись по дороге. Я постелила Лене на диване. Утром позвонил папа, я передала ей трубку. Шофер Буча отвез ее домой.
На следующий день опять звонок от Лены. «Я для вас сделала все, что могла. Больше сюда не звоните, пожалуйста», — попросила я. Она пожаловалась отцу, он потом сделал мне выговор, что невежливо с ней себя вела.
Папа начал потихонечку приходить в себя. Я все силы бросила на то, чтобы помочь ему справиться с потерей мамы. Он терпеть не мог одиночества, не привык жить один. Прекрасно понимала, как ему тяжело. Отец капризничал, просил меня сопровождать его на какие-то мероприятия, а я очень поправилась, была еще в декретном отпуске, в старую одежду не влезала. Скрепя сердце его слушалась.
Отец был недоволен тем, как я выгляжу, как одета. А тут опять жалоба: ему стало не нравиться, как Оля готовит. Я пыталась справиться сама, передавала отварную осетрину по маминому рецепту, все время возила ему продукты. Периодически в холодильнике стала находить чужие баночки с едой. Вдруг в какой-то момент звоню отцу и слышу женский голос: «Алло». Это была явно не Оля. Вешаю трубку, сразу раздается звонок от папы: «Я неважно себя чувствую, Лена за мной ухаживает, таблетки дает по часам. У меня с глазами плохо...»
Все стало понятно: место мамы в нашем доме заняла чужая женщина. Папа совершенно был не приспособлен к холостой жизни. Через год после ее смерти отец официально женился. Об этом я узнала от его приятеля. В одном интервью папа объяснил это так: «Я должен быстро жениться, чтобы продолжать жить».
Не скрою, восприняла это очень болезненно. Умом понимала, что запрещать ему вступать в брак глупо. Мне же самой страшно не нравилось, когда он пытался такое проделать со мной. Он взрослый, это его выбор. Но сердцем простить ему предательства памяти мамы не могла: они вместе прожили полвека, как он мог так быстро забыть ее?!
Конечно, тогда я подозревала эту женщину в меркантильности. Полагаю, любая дочь на моем месте так же думала бы. Отцу восемьдесят лет, невесте тридцать девять — ну какая здесь может быть любовь?! Она годилась ему во внучки! Папа — народный артист, а она его поклонница. Мне казалось это тогда мезальянсом. Мы перестали общаться. Разрыв с отцом длился семь лет.
Папа написал книгу воспоминаний «И я там был» и посвятил ее моей маме. Спустя время мемуары были переработаны и изданы уже под другим названием — «Все, что нажито...», и надпись «Посвящаю памяти моей жены Нины Александровны и моему внуку Вове Этушу» исчезла. Теперь там стоит имя его последней жены Елены...
После ухода мамы жили в Москве не пересекаясь. Внука папа видел раз в месяц. Когда мы уехали из страны, даже не знаю, был ли папа в курсе этого. Наша ссора достигла апогея. Масла в огонь добавила еще одна история. Перед отъездом я продала двухкомнатную квартиру в доме на Икше. Кооператив от Союза кинематографистов был долгостроем, он начался, когда я еще в школу ходила. Родители туда ездили на выходные.
Когда потребовалось внести деньги за эту квартиру, я отдала сумму, полученную в наследство от дедушки. Это было в 1971-м. Мама буквально стояла над головой отца, чтобы загородное жилье оформили на меня. Узнав о продаже, папа был возмущен, что я не спросила его совета. В прессе появился его гневный комментарий: «Я не думал, что дочь может так поступить со мной, говорить гадости. Ведь подмосковная квартира — не только место отдыха, но и память о долгих совместных годах жизни с ее матерью. В результате я не могу навещать внука, а имущественные споры сильно омрачают мое существование. И только любовь к Елене согревает меня».
Его слова напомнили цитату из моей любимой пьесы Эрдмана «Самоубийца»: «Мы сидим здесь в глубоком трауре и беседуем о покойнице». Я улетела с семьей в Америку, и между нами возникла пропасть — океан. Но как ни странно, океан нас и помирил. Расстояние лечит: боль от обид прошла и начался путь к нашему сближению...
Когда мы снова встретились, не вспоминали о прошлом. Это было негласным табу. Но я прекрасно знаю своего отца: он все помнил и считал, что прав. Не случалось в жизни такого, когда бы он признался в своей вине. Первой всегда шла мириться мама: «Ну Вовунчик, что ты?» У меня другой характер. Мне эти семь лет дались кровью. Я не хотела войны, я за мир. Но это была боль за маму, за папу, за меня, за сына...
Разлука с отцом помогла мне вылечиться и посмотреть на все сверху, из космоса. Если бы жила рядом, страдала бы все время, переживала. Самое главное, мы остались бы чужими. А так боль потихонечку ушла. Я стала мудрее, на многое смотрела уже совсем другими глазами. Очень скучала по отцу, мне его стало не хватать. Повесила у своей кровати старые фотографии: вот папа с мамой — молодые, красивые, улыбаются в камеру. Вот рядом с папой маленькая девочка — это я... Каждое утро, проснувшись, смотрю на моих родных людей.
Научилась его понимать, признавать свои ошибки и прощать чужие. Есть и моя вина в нашей многолетней ссоре. Я виновата в том, что не реализовала папину мечту. Отец часто рисовал такую картинку: он сидит во главе большого стола, а вокруг жена, дочь с мужем, внук. Он был лишен этого.
Все-таки мы оставались родными людьми. Поняла главное: папа у меня один и я у него единственная дочь, все остальное неважно. Во мне долго жили два негативных чувства, разъедали изнутри — ревность и эгоизм. Не хотела понять и услышать отца. Ведь он пытался объяснить, что ему нужна семья, что один погибнет. На это твердила: а как же я, а как же твой внук?
Я много думала об этом. Понадобились годы, чтобы поняла: в этой истории нет правых и виноватых. Признала в конце концов, что именно благодаря Лене он прожил так долго.
Жизнь коротка, нельзя тратить ее на обиды. Решение восстановить отношения приняла сама. Считала, что внук должен снова познакомиться со своим дедом. Он ведь ни в чем не виноват. Пусть знает о дедушке только хорошее. Позвонила папиной двоюродной сестре: «Мы приезжаем, если отцу интересно увидеться с Вовой, пусть приходит».
И он пришел. Мы при встрече поцеловались. «Давайте я вас в цирк отведу?» — предложил папа. Мы втроем пошли в цирк. Папа провел внука за кулисы, ему даже дали подержать игуану, они смотрели на слонов. Вот так все и наладилось, и я стала летать к отцу через океан. Мы общались, как будто ничего не произошло. Раз в год на майские праздники, на день рождения отца, приезжала в Москву. Жила то у Валерочки Гаркалина, то у подруги. Конечно, заходила в родительскую квартиру. У меня больно щемило сердце, когда видела фотографию мамы на стене.
Я понимала, как Лена необходима отцу, без нее он как без рук. Папе очень повезло, что встретил такую верную подругу. Она помогала ему в работе, вела все дела, на ней был дом, его здоровье. Прав был папа, когда сказал: «Без женщины я бы зачах».
Лет шесть назад приезжала к папе на премьеру «Окаёмовых дней». После спектакля предложила:
— Давай отметим это событие! Пойдем в ресторан.
Лена сразу же внесла предложение:
— Лучше я дома накрою стол.
— Зачем Лене утруждаться: накрывать, потом все убирать? Она не спала перед премьерой, — запротестовала я.
Вдруг отец разворачивается ко мне и чеканя слова, произносит:
— Ты здесь ни-кто! Ты — гость!
Да, он был прав. Я стала уже гостьей в его жизни. Папа ведь, в принципе, своей женитьбой облегчил мне существование, развязал руки: смогла уехать, заниматься мужем и сыном. Я очень благодарна этой женщине, она столько лет была рядом. У меня нет к ней претензий: Лена появилась рядом с отцом в нужное время. Претензии у меня были к отцу, но я нашла в себе силы его простить и попросить прощения.
Господь позаботился обо мне и продлил жизнь папе, чтобы я могла к нему ездить, держать за руку, сказать ему:
— Я тебя люблю.
И в ответ услышать:
— Я тебя тоже.
Приезжала к нему без всякой задней мысли и, как это ни эгоистично звучит, скорее для себя. Между нами таяли противоречия, обиды, которые копились годами. Я смогла посмотреть ему в глаза, попрощаться...
Да, кстати о книге, что я принесла папе — «Дети — это экзамен, который родители сдают перед Богом». Мне кажется, к ней надо дописать второй том. И назвать его так: «Родители — это экзамен, который дети сдают перед Богом»! Надеюсь, в итоге я этот экзамен сдала.
Подпишись на наш канал в Telegram