Елена Антоненко — актриса фантастической судьбы. Любимая ученица Олега Табакова была отчислена им из студии. Позже она снялась в фильмах «Синдикат-2», «Молодыми остались навсегда», «Кафедра» и других популярных в СССР в восьмидесятые годы картинах, в девяностые создала «МОСТ» — один из первых в Москве антрепризных театров, потом уехала выступать на Бродвей, сыграла в культовом сериале «Клан Сопрано». А еще работала гримером в морге, в варьете, развозила пиццу... Не менее причудливо складывалась и личная история бывшей любимицы Табакова.
— Началось все с Чистых прудов. Я сидела на скамейке и рыдала навзрыд. Мне было пятнадцать, и казалось, что жизнь закончена. Мимо проходил незнакомый молодой мужчина. Это был Иосиф Райхельгауз — театральный режиссер, педагог, создатель и художественный руководитель ныне известного в Москве театра «Школа современной пьесы». Он остановился рядом со мной и спросил участливо: «Вы, наверное, показывались и не прошли?»
Стоял июнь, вовсю шли прослушивания в театральные студии и институты. И он решил, будто я — одна из непоступивших. Но мое отчаяние не имело к искусству никакого отношения. Это была семейная драма.
Мой папа Виктор в свое время был кандидатом в первый отряд космонавтов вместе с Юрием Гагариным. У меня даже сохранились фотографии: я, новорожденная, на руках у мамы, а рядом будущий первый космонавт с женой Валентиной. Мою маму, кстати, тоже Валей звали. По семейной легенде, когда она родила меня, папа, прямо как Валерий Чкалов в одной из сцен сериала, летал над роддомом, выполнял фигуры высшего пилотажа, выписывая мамино имя. К сожалению, из отряда космонавтов отца списали — здоровье недотягивало. Это стало трагедией для него — за три года он превратился в запойного алкоголика. Работал инженером на секретном заводе в подмосковном Королеве, раньше местечко называлось Подлипки. И... пил. Вечно ругались с мамой.
Помню, как в разгар их очередной громкой ссоры, зажав уши, выскочила из дома на мороз, бежала куда глаза глядят и только на улице заметила, что я босая. Мне было жаль и отца, и мать, ведь любила обоих. Они и не разводились, и продолжали мотать друг другу нервы, а заодно и мне. Единственной отдушиной для меня стала студия художественного слова под руководством Евгении Михайловны Ростовой, низкий ей поклон за все. В одной группе со мной занимался Алеша Колосов — сын известного режиссера Сергея Колосова и актрисы Людмилы Касаткиной. С Алешей мы играли в «Маленьком принце» по Сент-Экзюпери, он — Принца, а я — Розу. На премьере Алешина мама аплодировала нам стоя!
Родители мои все же развелись, и у мамы появился новый муж. Когда мне исполнилось четырнадцать, ее как учительницу направили завучем в ГДР. В Германии я встретила Вадима. Он там служил в армии после музыкального училища — был музыкантом. Старше меня на восемь лет, искренний, трогательный. Он влюбил меня в музыку, которую сам обожал. Мы выступали на творческих вечерах в военных гарнизонах, это было чудесно. Наши отношения носили платонический характер, Вадик боялся до меня дотронуться. Но моя мама, она сама позже призналась, испугалась, как бы я не кинулась как в омут с головой в этот роман, еще не дай бог забеременела бы... И она объявила, что мы уезжаем в Москву на каникулы. Уехали — и обратно в Германию уже не вернулись. Поняв, что мама обманула, я рыдала навзрыд на скамейке на Чистых прудах, где меня и обнаружил шедший мимо Райхельгауз. Сквозь слезы объяснила ему, что даже не пыталась никуда поступать — у меня просто закончилась жизнь.
Новый знакомый взял за руку и куда-то потащил. Привел в белый колонный зал шикарного особняка, где располагался, и сейчас там находится, театр «Современник». Табаков тогда был директором «Современника», с собственным кабинетом. Там высились две мраморные греческие колонны, между ними стоял стол, за которым и сидел Табаков. Олег Павлович чуть ли не старым дедом тогда показался. Мне-то всего пятнадцать было, а ему — под сорок. Он был поджарый, хохмач.
Какие капустники делали! Они выложены в Интернете, черно-белая съемка — «Капустники Таганки с участием Олега Табакова». Галина Волчек дарит Театру на Таганке холодильник, а внутри него сюрприз: живой, с водкой и пивом Олег Павлович. Такой стеб, очень смешно. Он, конечно, безусловный талант. Личность неоднозначная, дитя своего времени. Шестидесятники, чья зрелость пришлась на период оттепели, ратовали за освобождение от «сталинских пут», за возможность открыто говорить, перемещаться по миру... Их представляют нигилистами и романтиками. Но на мой взгляд, разумеется субъективный, шестидесятниками в романтическом смысле были, пожалуй, только Валентин Гафт и Олег Ефремов. Ради искусства и своих убеждений готовы были хоть на плаху, хоть на костер. Остальные, опять же по моему мнению, под этот образ не подходили. Помню, впервые иду по «Современнику», а у них в актерском буфете на столе разложены батнички, кофточки... Видимо, кто-то привез из дальних гастролей и толкает по сходной цене. Вокруг столпились актеры и актрисы и с теми же возвышенными интонациями, с которыми пять минут назад говорили об искусстве, теперь обсуждают кофточки. Дачи и машины себе «пробивали», с «нужными людьми» дружили... Это не хорошо и не плохо. Просто штрихи к портрету времени. И Олег Павлович был в общем земным и очень практичным человеком. Когда я приехала из Америки и мы впервые за много лет встретились, он первым делом спросил: «А зарплата-то у тебя там, в Америке, какая, Елена?»
Но вернусь к нашей самой первой встрече. Я — в немецкой расклешенной юбке, белой с красным стретч-кофте, туфлях на платформе — вся из себя заграничная.
Олег Павлович произносит:
— Ну, Лена, прочитай что-нибудь.
А я вся в своем горе, понятия не имею, куда и зачем меня притащили.
— Прозу. Или басню, — мягко-вкрадчиво подсказывает Табаков.
Басню вспомнила одну-единственную, Николая Фотьева — о том, как животные собрались на партсобрание. И как заору. То ли от отчаяния, то ли от страха:
— Товарищи!!!
В окнах задрожали стекла. Олег Павлович от неожиданности подпрыгнул, а потом почему-то стал смеяться. А отсмеявшись, принял к себе учиться. Позже он рассказывал в интервью газете «Советская культура», что отсмотрел более десяти тысяч московских школьников, из них взял сорок семь человек. Еще через год осталось всего двадцать.
Сценическое движение у нас гениально вел Андрей Борисович Дрознин. Сейчас он завкафедрой пластической выразительности в Щукинском, в свои более чем восемьдесят лет выглядит молодым красавцем. Он создал первую лабораторию в студии Табакова, где нас гнул и ломал, мы были как йоги. Я в пятнадцать лет могла ногу за шею заправлять. Нам преподавали Авангард Леонтьев, Константин Райкин — прекрасный человек, кстати, у него нет ложных амбиций.
Это был первый набор впоследствии знаменитой Студии Олега Табакова. Среди моих соучеников был, например, Игорь Нефедов. Гениальный артист, могу сравнить его только с Марселем Марсо, подарившим мировому кинематографу и сцене образ солнечного доброго человека. Игорь был человеком высококультурной морали. Как Пушкин, Лермонтов. Мог из-за женщины стреляться. И погиб он, в конечном счете, из-за женщины... Ему изменили. Он в отчаянии позвонил приятелю, которого бесконечно уважал:
— Что мне делать?!
Тот расхохотался:
— Из-за бабы так убиваться, дурачок! Ты еще пойди и повесься.
Как бы пошутил. А Игорь пошел и последовал совету... Но это совсем другая история.
Табаков называл меня своей любимицей. Недавно перебирала старые тетрадки и вдруг нашла фотографию Олега Павловича, на обороте надписано его рукой: «Милой Ленусе». Так тепло стало на душе. Ведь это моя жизнь, юность...
Особенно мне удавались трагические образы. Учитель удивлялся: «Откуда ты берешь эту глубину изображения характера, Елена?» Не стану же ему объяснять, что у меня такая собачья жизнь. В новой семье мамы родился ребенок — мой братик Игорь, которого я очень люблю, но тогда из-за слишком острого восприятия мира чувствовала там себя лишней и ненужной. На это накладывались мои страдания по Вадиму: понимала, что вряд ли мы с ним когда-либо увидимся. Студия Табакова стала для меня лучом света, мы там буквально дневали и ночевали!
— А каким педагогом был Олег Павлович?
— У него была особая методика — влюблять в себя учеников. Он резко контрастировал с другими преподавателями. Вот, например, Борис Сморчков, который играл мужа героини Раисы Рязановой в фильме «Москва слезам не верит», он и матом мог наорать. Я ему однажды сказала: «Вы на нас голос не повышайте — мы студенты, комсомольцы, не потерпим этого!» И занятия у него были очень скучными, некоторые его недолюбливали. А Табакова почитали почти как бога! Какое-то время назад я думала, что это, наверное, неправильно. Мы ведь готовы были за него умереть — опасно так играть юными душами. Но сейчас, когда у меня самой в Америке есть ученики, хорошо его понимаю. Когда ученик влюблен в своего наставника, он иначе живет, дышит, играет. На занятиях Олега Павловича никто и никогда громко не разговаривал. В этом была особая магия тишины. Только у Табакова и еще у Эфроса — больше ни у кого я не слышала такой звенящей тишины. Олег Павлович подходил и шептал на ушко: «Давай ты сыграешь так...» — и объяснял. Мы были готовы горы свернуть. Потому что Учитель в тебя верит! Не было диктатуры режиссера, как у Андрея Гончарова, тот темперамент имел неукротимый, ор стоял на весь театр: «Пошел на три буквы, не будешь играть!», с ролей снимал нещадно даже состоявшихся артистов...
Когда мне доверили выйти на сцену «Современника» в «Эшелоне», душа моя воспарила до небес. Предстояло заменить игравшую роль Саньки Марину Неелову, которая не успевала вернуться со съемок. Режиссером спектакля была Галина Борисовна Волчек.
И я стала готовиться... Представляете, в шестнадцать лет сыграть в знаменитом «Современнике»?!
На спектакле, во время сцены за столом, игравшая главную роль Алла Борисовна Покровская по сценарию пила воду из стакана. И вдруг она захрипела и стала сползать на пол... Оказывается, вместо воды ей налили нашатырного спирта. Так я впервые стала свидетелем театральных интриг в самом страшном их проявлении. Мне кажется, я знаю, кто желал Покровской смерти, но оставлю свои подозрения при себе, тем более что и Аллы Борисовны, и ее соперницы уже нет на свете. Кто-то закричал, началась паника, остановили спектакль, вызвали скорую помощь. Я в шоке выбежала из театра, помчалась в студию, где наши ребята репетировали студенческий отрывок, ворвалась и заорала: «Покровскую отравили!» Со мной случилась настоящая истерика. На следующий день Олег Павлович собрал всех студийцев и сообщил: «Лена — моя самая любимая ученица. Но я не могу с ней работать дальше, потому что ее эмоциональность, ее поступок...» В общем, он меня отчислял. Перед глазами поплыло.
В целом-то Табаков был прав, я нарушила неписаное правило не выносить сор из избы: скандал случился в театре и там же должен был разрешиться, в коллективе, среди своих. Покровскую, к счастью, спасли. А я потеряла студию, которой жила. Несколько недель лежала дома на кровати, ничего не ела и ни с кем не разговаривала. Мама, перепугавшись, как бы я чего с собой не сотворила от отчаяния, позвонила Олегу Павловичу, умоляла простить мою выходку. Но он отказал, сказал: «Лена навсегда останется в моем сердце, я бы очень хотел, чтобы она и дальше занималась актерской профессией, это — ее. Может быть, мы когда-то и встретимся на одной сцене и вместе сыграем». Обижалась ли на Олега Павловича? Трудно сказать. Это как принять удар ножом от родного отца. Но когда становишься старше, многие события прошлого видятся в ином свете.
Что меня ждало, закрепись я тогда в «Современнике»? Могла бы погибнуть, как Лена Майорова — тоже ученица Олега Павловича. Мы с ней были очень дружны в студенчестве и очень похожи характерами. Стеснительные, скромные. Неуверенность в себе, такая изящная деликатность. И темперамент, который выдавали только глаза... По мировоззрению, ощущению мира — «без кожи». И я, и Лена принимали все слишком близко к сердцу.
Лишенная студии, я с трудом приходила в себя. Писала письма в стол: «Дорогой Олег Павлович, прошло еще полгода, как вас нет в моей жизни...» Летом отправилась поступать в ГИТИС. К Табакову не рискнула — была уверена, что не примет. Пошла к другому мастеру.
Вступительные экзамены ознаменовались знакомством с двумя Юрами — Стояновым и Томашевским. Они учились на третьем курсе и сидели в приемной комиссии — тогда старшекурсникам доверяли эту почетную миссию. В перерыве оба Юры подошли ко мне, Стоянов шутливо взял за воротник платья — на мне было симпатичное, в горошек, позже из-за этого платья меня на курсе называли Горошком. (А еще называли Американкой — говорили, что у меня западная внешность.) Сказал: «Ты очень хорошо читала, так что считай, уже поступила. А пока сбегай-ка нам за чебуреками». Чебуречная находилась рядом с ГИТИСом. Дали мне россыпь монет, и я притащила эти чебуреки.
Поступила и училась легко. В студенчестве играла в спектаклях ТЮЗа — в «Наташе Ростовой», Нюрку в «Тимуре и его команде», в современных пьесах — интересные большие роли.
В конце третьего курса режиссер телевизионного объединения «Экран» Марк Орлов пригласил меня в «Синдикат-2» — шестисерийный сериал. Снимали по заказу МВД СССР, это фильм про НКВД. Я играла девочку, которую бандиты изнасиловали, убили ее родителей, и она сошла с ума. На роль пробовались Елена Цыплакова, Марина Яковлева, а Орлов утвердил меня. Студентам тогда запрещали сниматься под угрозой отчисления. Но в «Синдикате-2» играл Владимир Алексеевич Андреев — он преподавал в ГИТИСе и смог договориться, чтобы меня не выгнали. Когда фильм вышел на экраны, однокурсники посмотрели его и пригвоздили: «Все, Антонешка, теперь только психов будешь играть!» Картина получила Госпремию РСФСР, а я на гонорар купила однокомнатную квартиру. Так что весь наш дружный курс у меня дневал и ночевал.
К слову, меня сравнивали с Ириной Алферовой — актрисой моего типажа, но постарше. Меня пригласил Геннадий Иванович Полока, задумавший продолжение темы своей картины «Республика ШКИД» о беспризорниках. Это был фильм «Наше призвание», мне предназначалась роль Розы Малиновой. Полока — гениальный, одним предложением он объяснил, как надо играть: «Представь, что через глазок кинокамеры на тебя смотрит Бог!» Снимали в Серпухове, жили в общежитии Дома ученых. Геннадий Иванович называл меня своей Джейн Фондой, смеялся: «Ну вот, нашел свое счастье». Он был тогда не женат и, как говорили в киногруппе, пребывал в поиске. А потом на съемочную площадку приехал один мой однокурсник. Это я замолвила за него словечко перед Геннадием Ивановичем, потому что была знакома с его мамой и она меня умоляла: «Леночка, помоги ты ему, устрой хоть на эпизод». Однокурсник вертелся вокруг Полоки, тогда я думала: молодец какой, профессиональный опыт перенимает. Лишь спустя много лет узнала от общей знакомой, что он напел Геннадию Ивановичу, какая я отвратительная личность. Наверное, сложно представить, чтобы взрослый умный режиссер мог поверить словам мальчишки, который, честно говоря, с первого курса пытался за мной ухаживать, но получил от ворот поворот. Но я видела, что мастер вдруг совершенно ко мне переменился. Каждое утро меня одевали в костюм, гримировали — и я сидела в ожидании съемки. Режиссер ходил мимо, вечером громко говорил: «Ой, мы снова не успели снять Антоненко — ну, завтра». А через неделю по его вызову приехала актриса Маша Овчинникова, она пробовалась на эту роль вместе со мной. Геннадий Иванович объявил, чтобы я передала Маше костюм героини... А меня отправили домой. На следующий день со мной случился нервный срыв и я оказалась в больнице. Но что уж теперь об этом вспоминать.
Убеждала себя, что еще будет кино в моей жизни, — и оно было. Картины «Сашка», «Кафедра», «Нежданно-негаданно», «Набат», «Лиха беда начало», «Факты минувшего дня» (я там играю с Леонидом Куравлевым, у меня небольшая роль, но очень яркая), «Возьму твою боль» и сейчас по телевизору показывают довольно часто. А также много «Фитилей», где я снималась у таких мэтров, как Леонид Гайдай и Карен Шахназаров.
Окончив ГИТИС, я постеснялась показываться в какие бы то ни было столичные театры, мне казалось, я этого недостойна, раз меня выгнал сначала Табаков, потом Полока... И меня распределили в театр в Тбилиси. Тем же летом пригласили сниматься в картину о Великой Отечественной войне «Молодыми остались навсегда» грузинского режиссера Мераба Тавадзе. Я играла медсестру, которая подрывается на снаряде. Наутро после съемок тяжелейших сцен в лесу, на морозе, проснулась в гостинице, спускаюсь на лифте в холл и вдруг теряю сознание. Очнулась на руках Пааты Бурчуладзе — оперного певца. Он гастролировал и остановился в той же гостинице, увидел меня еле живую... А съемочная группа, как выяснилось позже, уехала, забыв обо мне. Паата отвез в больницу, там обнаружили, что у меня тяжелейшее воспаление почек — на съемках подхватила. И меня спасали, я чуть не умерла.
Уехала из Тбилиси, не успев отработать в театре ни дня. Мой давний, со студенческих времен, приятель Валера Белякович рекомендовал меня в Театр полифонической драмы Геннадия Ивановича Юденича. Театр Юденича могу сравнить с «Ленкомом» Марка Захарова. Марк Анатольевич — умница, монолитный режиссер и человек, который первым пытался создать советский Бродвей. Спасибо ему, так как посещая США в семидесятые и восприняв стилистику, понял, что в СССР нужно срочно делать нечто подобное. Юденич никому не подражал, был единственным и уникальным. Позже похожим образом начал работать Роман Виктюк, но даже ему далеко до Геннадия Ивановича, первым в России поставившего «Вестсайдскую историю», он сам перевел либретто и написал текст. Белякович познакомил нас, Юденич взял меня на роли Марии и Малышки Джона, я одновременно играла и мальчика, и Марию. Честно говоря, главным своим учителем в профессии я считаю все-таки не Олега Павловича, а Геннадия Ивановича. Он учил актеров полифоническому театру, пантомиме, пластике, ритмике, петь с оркестром, внушал, что ни одна фраза на сцене не может быть пустой. В Советском Союзе так никто, мне кажется, не учил и сейчас не учит. Безумно больно, что позже его театр закрыли. Такого мастера в Москве больше не было и нет, это растоптанный гений. Он жив, я желаю ему здоровья и долгих лет.
У Юденича была творческая студия, а мне нужно было найти себе место в государственном театре. Помог еще один добрый друг — Миша Зонненштраль. Он уже был звездой Театра сатиры. Предложил: «Леночка, иди к моей бабушке в Театр теней, она там помощник директора».
И я стала работать в Театре теней, получила первую зарплату — сто пять рублей. Мне было интересно все! Снималась в студенческих работах ВГИКа, там же познакомилась с будущим первым мужем Франком Вильягрой. Он из Чили и учился на операторском факультете, тогда довольно много ребят из дружественных стран получали образование и жили в СССР. В 1986-м родила Мигеля.
Самое большое мое творческое сожаление — что не удалось поработать с Татьяной Дорониной, гениальной актрисой, которой я поклонялась всю жизнь. А ведь была возможность попасть во МХАТ — один из актеров, который был также секретарем парторганизации, сказал, что им нужна актриса моего типажа. Есть нюанс — надо вступить в партию.
Но бабушка — мамина мама, к тому времени ее не было на свете — перед смертью умоляла меня: «Леночка, что бы ни случилось в жизни, только не вступай ни в какую партию!» Она была простой женщиной, работала на заводе. Во время Великой Отечественной войны — в самом начале, в декабре 1941-го, когда в Москве строили оборонительные сооружения, пришел эшелон с солью. Бабушка была среди тех женщин, кто его разгружал. После работы всем раздали пятидесятиграммовые стаканы — граненые, из которых водку пьют, — соли. Голодное было время, в Москву не поступали продукты. Жили на Лосиноостровской, сейчас это метро «Бабушкинская». Она несла эту соль и нарвалась на военный патруль. Моментально, без суда и следствия была посажена в тюрьму. Даже не дали увидеться с дочерью, которой тогда было всего три года. Маму спасло то, что дедушку — ее отца — комиссовали с фронта из-за осколочного ранения в голову, он вернулся домой и нашел дочь, уже умирающую от истощения. Так что ни в какую партию я не вступила.
Менялся мир, а вместе с ним и мы. Конец восьмидесятых и девяностые — удивительное время, очень неоднозначное. С одной стороны, переоценка ценностей. С другой — множество новых возможностей. С Мишей Зонненштралем, актером Артемом Хряковым и директором театра кукол Сергеем Кузьменко создали антрепризный театр «МОСТ». Страдая, что не имею возможности играть в серьезных постановках академических театров, написала пьесу по трем рассказам Гаршина — «Я объявляю ревизию сему сумасшедшему дому». И мы сделали спектакль. Я играла сразу три главные роли. Из экзотической женщины-пальмы перевоплощалась в бога зла — Аримана.
Примерно в те же дни в моей жизни произошла судьбоносная встреча. Иду однажды по Дорогомиловской улице рядом с Киевским вокзалом и вижу: на тротуаре полулежит женщина — она поскользнулась и сломала лодыжку, вокруг собирается толпа. Вдруг эта женщина смотрит на меня и произносит на ломаном русском: «Пожалуйста, сходите в мою представительскую квартиру, вот ключ — принесите документы и деньги». Почему именно меня выбрала из всей толпы, нет ответа. Какое-то чудо, Божие провидение. Так я познакомилась с американской журналисткой Роуз Мари Брейди, приехавшей в Москву в командировку.
Мы стали общаться, подружились. Посмотрев наш спектакль, Роуз сказала, что его надо обязательно показать на международном фестивале! Ведь в Европе Гаршина знают и почитают. Но чтобы вывезти труппу за границу, нужны были деньги. Мы стали их собирать. Брейди — через каких-то своих американских спонсоров. Она очень пробивная. Я стала учиться у нее этому качеству. Заходила в офисы на Тверской, где помещения арендовали новые русские бизнесмены, объясняла, что я актриса и мы собираем деньги на зарубежный фестиваль. И деньги давали! Без расписок, безо всяких поручительств. Я носила их в поясной сумке. Когда набралась нужная сумма, а «Аэрофлот» дал бесплатно билеты взамен на рекламу, мы отправились в Эдинбург. Наш Гаршин имел огромный успех! Про меня написали в Herаld — это известная британская газета, сравнили с Элеонор Браун, лучшей драматической артисткой Англии. Нас называли «метафизическим театром». Директор клуба гаршиноведов Европы Питер Генри даже взял текст моей пьесы в свой музей. А еще пригласили сыграть несколько спектаклей в американском James Madison University. И мы поехали на две недели. В те же дни туда прибыл Михаил Горбачев — читать лекции о перестройке. В одном зале выступал он, а в другом играли мы. Интерес к России за границей был колоссальным!
Я написала эссе о нашей с Роуз дружбе, Роуз перевела и отправила в организацию, где выдавали гранты на совместные проекты. И мы получили заказ на книгу Kapitalizm (она вышла на трех языках — китайском, английском и, по-моему, испанском). Мы с ней проехали весь Урал, Сибирь, Дальний Восток... Сделали больше двухсот интервью с разными людьми, от мэров городов до воров в законе.
Иностранный муж сидел без работы. Я придумала, чтобы он снял фотоальманах о России: перестройка, американизация общества, первый «Макдоналдс» и русская глубинка. Рекламное агентство дало деньги. Франк отправился в экспедицию по Байкалу и Сибири. Вернулся, сдал материалы в издательство и... исчез.
Я не находила себе места, боялась, что его убили. Мало ли кому мог перейти дорогу, скольких лишали жизни в то неспокойное время. Звонила его родителям в Чили, но и они ничего не знали о местонахождении Франка. Добрые люди советовали молиться. И я отправилась в подмосковный Сергиев Посад в лавру, рыдала перед иконами. А возвращаясь в Москву, встретила мужа... в электричке. Снова зарыдала — уже от счастья! Выглядел он вполне довольным. Оказалось, из экспедиции привез в Москву девушку. Мне тридцать один, а ей восемнадцать. Она была сиротой из Северодвинска, он ее пожалел и спас. На мой вопрос, почему не сообщил хотя бы, что все в порядке, ответил: мол, пребывал в депрессии — потому что я своей активностью якобы его подавляла.
В тот период, когда я полагала, что Франк погиб, меня поддерживал приятель Володя. Стал ухаживать, предлагал: «Пусть у нас будет еще ребенок, воспитаем обоих». Меня обожала его мама Таисия Ефимовна. А так хотелось женского счастья, семьи! И родился наш с ним сын Паша.
С Володей отношения не сложились. Мы разные совсем. Есть поговорка, что большие деньги портят человека, в этом случае она сработала на сто процентов. Не хочу вдаваться в подробности, но я буквально сбежала с двумя сыновьями из его огромной квартиры в центре Москвы в мою маленькую на окраине. Притом что денег он давал сколько хочешь, но для меня счастье совсем не в них. Однажды на пороге моей квартирки возник Франк со своей девушкой. Сказал, что им негде жить, он снова без работы. И я пустила их к себе. Они помогали нянчить Пашу, кормили его кефиром. А я с головой ушла в репетиции. С актером и режиссером Юрой Васильевым поставили спектакль «Человеческий голос» по пьесе Жана Кокто, повезли его в Америку. С нами поехал директор Театра сатиры Мамед Агаев. Получили приз, играли и в Москве на сцене Театра сатиры, Агаев позволял там репетировать. Эта работа мне тоже необыкновенно дорога, а репетиции буквально спасли от отчаяния, в котором я пребывала. Грызла себя: что я за женщина, если не смогла сохранить ни первую семью, ни вторую?..
На нью-йоркском фестивале познакомилась с Грэгом. Он американец, филолог, из прекрасной семьи, умница, интеллигентнейший человек. Потом были гастроли в Америке. На один из спектаклей моя добрая Роуз приглашает Гарольда Принца! Он известнейший продюсер, величина. Создатель почти всех мюзиклов на Бродвее. Это все равно что в Москве взглянуть на тебя на сцене пришел бы сам Станиславский. Гарольд Принц пригласил меня петь в мюзикле «Призрак Оперы» на Бродвее, подписал письмо на грин-карту, причем с формулировкой «наиболее ценные специалисты, нужные Америке».
Грэг, о котором я рассказала чуть выше, начал за мной ухаживать. Зачем я ему? Он красивый, неженатый. А у меня двое детей, один совсем крошечный, мне уже за тридцать, Грэг тремя годами младше. Но он познакомил со своими родителями. Его мама сказала: «Он полюбил, в нашем доме все разговоры, Лена, только о вас, так что берите детей и переезжайте».
Чтобы вы понимали — в Москве у меня было все хорошо. Сотрудничала со многими, в Театре имени Островского — сейчас это Губернский театр под руководством Сергея Безрукова — даже дали два бенефиса, собрались все посольские работники смотреть мою пьесу по Гаршину. Я беженкой никогда не была и родину не бросала. Ехала на работу — пригласили на Бродвей! А потом вышла за Грэга. Это не было «любовью всей моей жизни». Просто он и его семья окружили меня и моих сыновей такой заботой, как никто и никогда. Мигель и Паша до сих пор говорят, что Грэг — единственный человек, который любил их и меня. Я это осознала и полюбила его всей душой, лишь потеряв. Но об этом позже.
По-английски не говорила совсем, осваивала, что называется, в процессе.
Бродвей — это огромная улица, в каждом здании идет свой мюзикл двадцать — тридцать лет, меняется только состав артистов, причем каждые девять месяцев. Такой порядок — железное правило: ни с кем контракт не продлевают, люди не переживают и заранее ищут себе работу. Я прошла огромнейшую школу, училась петь с большим оркестром. Когда закончился контракт, а с ним и деньги, началась моя «большая американская рапсодия»: я устроилась в ночной клуб петь и разносить завтраки на Уолл-стрит. Не считала это зазорным. Что было еще делать? Это жизнь. Я еще плохо говорила по-английски. Надо было кормить детей, а сидеть на шее у мужа стеснялась. Я была ему благодарна.
Однажды подаю меню и вдруг слышу от посетителя: «Елена, а это ваше резюме?» Клиент оказался соотечественником, узнал. Решила, что с меня хватит — возвращаюсь с детьми в Москву! И вдруг мне звонят из актерского агентства. Приехав в США, оставила там свою анкету и фотографии, ни на что особенно не надеясь. Но мне предложили роль в «Клане Сопрано». Первый блокбастер Америки! А я стала первой русской артисткой, снявшейся в этом сериале. После меня из наших снялись Алла Клюка и Елена Соловей. Позже пригласили в сериал «Улица» Даррена Стара (также автора «Секса в большом городе»), в картины «Хлеб и розы» режиссера Кена Лоуча и «Внизу на Брайтоне».
Познакомилась с русской эмиграцией. Среди них был Борис Сичкин — легендарный Буба Касторский. Он ворчал: «Ты куда приехала, зачем, это же дно для советской актрисы — и Бродвей, и сериалы?!» Сичкин не производил впечатления счастливого человека. Как и Олег Видов. С Олегом мы познакомились в 1999-м через мою Роуз, которая знакома с его женой. Джоан тоже журналистка. У них был очень гостеприимный дом, там часто собирались русские артисты. Олег любил гостей. Любил, когда в доме поют, — открывал рояль, сам музицировал.
Однажды, в 2000-м, в Америку приехали режиссер Павел Чухрай и Владимир Машков. Они представляли русскоязычной эмиграции свой фильм «Вор». Есть фотография, где мы с Машковым играем на фортепиано в четыре руки в доме Видова — Олег устроил большой прием.
Машков мне очень нравится — спокойный, сдержанный, без ненужного пафоса. Была история в начале нулевых — мы встретились на фестивале русского искусства в Голливуде. Я подошла, поздоровались, обнялись. Говорю ему:
— Я задумала написать пьесу, хотелось бы сыграть с тобой, но ты, наверное, ужасно занят...
Он улыбнулся:
— Пиши и присылай!
Однако есть жестокая реальность. Я — жена и мать, в шесть утра должна проснуться, детей завтраком накормить, отвезти в школу, потом младшего на тренировку — Паша с детства занимается футболом. Пьесу только недавно дописала, и уже неловко звонить Машкову — столько лет прошло.
В 2002-м заболел Грэг. Все сбережения ушли на лекарства. Подрабатывала где только можно. Шесть месяцев даже гримировала покойников в морге. Я ведь успела окончить курсы гримеров, визажистов и парикмахеров, вообще люблю учиться всему новому, а полученные навыки выручали в трудных ситуациях. Пиццу разносила. Однажды директор пиццерии подошел ко мне и говорит: «Я все думаю, Элен, у вас такое знакомое лицо, где мог вас раньше видеть?» У него перед офисом, оказывается, висел постер «Клана Сопрано», а на нем мое изображение! В клубе пела. И в лимузинной компании работала — по ночам развозила клиентов. Детей оставляла дома. Старалась, чтобы этого никто не видел, иначе их по местным законам могли отобрать.
К сожалению, лечение не помогло, через полтора года муж умер от рака. Дом, который мы незадолго до его болезни купили в кредит, забрал банк за долги. Все опечатали, даже не разрешили взять компьютер — только документы, свидетельства о рождении детей и деньги, больше ничего. Америка жесткая страна, никто не будет ждать, когда в твоей жизни закончится черная полоса. Мигелю было шестнадцать лет, Паше — девять. И у нас не было денег даже на билеты в Москву. Помогала Роуз (она стала крестной моего Паши). И Олег Видов. Звонил, говорил, что жизнь не закончилась: «Приезжай с сыновьями к нам, поживете здесь какое-то время». И мы переехали в Голливуд.
Видов помог мне снять квартиру. Хозяйкой была русская эмигрантка, довольно шумная, собирала большие компании — нам с детьми даже приходилось спать в машине во дворе. Олег, узнав об этом, приехал и сказал хозяйке: «Вы обязаны перестать шуметь, у Елены двое детей, и она должна отдыхать... А я буду появляться и смотреть, как вы тут себя ведете». Стало поспокойнее. Олега вырастили мама и тетя, он их очень любил и с огромным уважением относился ко всем женщинам.
Помню, накупит нам еды или позвонит: «Мы с Джоан едем в китайский ресторан, бери мальчишек, давайте с нами».
Я очень боялась каньонов, а Видов жил на самой высокой точке горы. Однажды там в меня влетел огромный джип — у женщины отказали тормоза, она орала и отпустила руль. Олег прибежал спасать, в беде он всегда приходил на помощь первым.
Наши отношения трудно определить каким-то одним словом. Он влюблял в себя, много давал и ничего не просил взамен. В этом была его русскость. Считал, что все женщины мира должны коллекционировать его фотографии, спрашивал: «Скажи честно, у тебя была?» Говорил, я напоминаю ему первую любовь — Тамарку. Не знаю, кто она. Был зациклен на своей звездности. Любил общение, чтобы все слушали и внимали. Его возмущало, если вдруг кто-то другой начинал лидировать в компании.
Мы проводили вместе довольно много времени. Однажды прогуливались, к нам подбежала женщина, наша эмигрантка:
— Вы — Олег Видов? С юности люблю вас! А мой муж — стоматолог...
— У меня хорошие зубы, — заметил Олег.
— Будут еще лучше!
Она тут же набирает мужу:
— Алекс, ты представляешь, я встретила самого Олега Видова, он тут со своей переводчицей (почему-то приняла меня за переводчицу), мы сейчас приедем!
Она ему даже шансов не оставила. И мы поехали. Офис в центре, стены все в фотографиях голливудских знаменитостей — клиентов этой клиники. Олега завели в кабинет, я в коридорчике ждала. Зубы ему и правда сделали лучше прежних, конечно же бесплатно. Потому что — Видов! Он был очень доволен.
Каждый день звонил:
— Ты сегодня приедешь?
А я уже преподавала:
— Не могу, у меня репетиция.
— Ах да, я забыл, ты же говорила. А когда будешь?
— Через три дня.
— Я тебя жду! Давай пораньше, к завтраку.
Встречал в любимой белой или голубой рубашке. Он их чередовал. Голубого в гардеробе было больше — этот оттенок подчеркивал цвет его глаз. Или в батнике, тоже голубом, с воротником-стойкой. Обожал красиво одеваться. Он был Всадником — ему не хватало экранной любви, романтики. Часами рассказывал мне о своей судьбе. Ненавидел пошлость, советскую власть, ложь, двуличие. Мы много говорили про его побег из СССР, про жизненные ценности. Сетовал, что зря в молодости лез в правительственные компании и пытался «дружить». Не зря говорят, что там «вход — рубль, а выход — десять». Он пытался манипулировать женщинами из высоких кругов, а они ведь этого не прощают. Эти бабы его просто размолотили. Я знаю в деталях всю его судьбу. Но в душе Олег Борисович все-таки любил только самого себя. Глубоко страдал по родине, где лишился ролей, у него фактически украли двадцать лучших лет, давая играть только в эпизодах... Поэтому возненавидел систему и никогда не вернулся бы даже в новую Россию.
Видов написал сценарий фильма «Ангел на дороге». Это история любви: человек, который уже почти ни во что не верит, живет вдали от родины и вдруг встречает девушку. Фильм на двоих, женскую роль играю я. В нескольких сценах герой видит в этой героине свою маму, качающую колыбель. Так как Олег любил танцевать, то и в «Ангеле на дороге» снял ночной танец, без музыки. К сожалению, фильм не вышел — не успели его завершить из-за болезни Видова.
Олег до последнего оставался артистом, любил эпатировать. То шубку в «магазине для покойников» купит, то шляпу, то туфли на шпильке сорок третьего размера. В Америке есть такие специальные магазины, где задешево приобретают вещи для умерших. Там продается обувь, нижнее белье и верхняя одежда. Можно купить даже норковую шубу за доллар! Олег покупал себе — и иногда встречал гостей не в голубом батнике, а в образе городского сумасшедшего. Прикалывался!
Когда знакомые, впервые видевшие нас вдвоем, спрашивали его: «Это твоя дочка?», он расстраивался. Ему-то хотелось выглядеть в глазах окружающих молодым!
Носил длинные волосы, а я в один прекрасный день взяла ножницы и остригла их. Он не возражал: «Ну если тебе так больше нравится...»
Каждое Девятое мая мы встречались с ветеранами войны прямо в центре Голливуда. Это святое мероприятие придумало сообщество русских эмигрантов, а нас приглашали как почетных гостей.
Джоан общалась со мной по-американски сдержанно. Она не очень любила ходить с мужем на русские тусовки. Присутствовала только на тех, что проходили в их доме, а на другие спокойно отпускала его одного. Я считаю ее великой женщиной. Не родила своих детей, отдала всю любовь Олегу. И сейчас растит внучку — дочь внебрачного сына Видова Сергея, счастлива в роли бабушки.
А Видов, думаю, был все-таки несчастен. Хотя убеждал всех и себя самого в противоположном: «Америка — великая страна!» А мне наедине говорил: «Беги отсюда! Твое место — в театре».
Я тоже не стала там счастливой, хотя хорошего было много. Создала собственное шоу, особенным успехом у русскоязычной эмигрантской публики пользовались мои пародии на звезд российской эстрады — Пугачеву, Аллегрову, Вайкуле... Работала с профессиональным джаз-бандом чернокожих музыкантов, сам Брайан Старр, ученик Стиви Уандера, писал для меня музыку и стал автором первого альбома. Одной из любимых моих песен стала «Мой крест», там такие строчки:
Хочешь, я тебе скажу,
Сколько лет несла я этот крест?
Счастье точно не в деньгах
И не в перемене мест.
Эту песню несколько месяцев крутили две радиостанции в Москве. Воспользовавшись коротким знакомством с Игорем Крутым (снималась в клипе на песню, которую он исполнял сам. В кадре ему выносят новорожденную дочь — я играла доктора), обратилась к нему. Он сказал: «Да, мы можем снять клип на твою песню и поставить в эфир на российском телевидении. Для этого нужно приблизительно пятьдесят тысяч долларов. Запустим проект, станешь звездой».
Это было через год после смерти Грэга, и такой суммы у меня не нашлось. Можно было продать московскую квартиру, но она принадлежит моим сыновьям, сама я оттуда давно выписалась. Не могла же оставить их без жилья!
В Америке я выучила язык, окончила факультет педагогики и психологии в университете, защитила диссертацию на тему «Театр как психотерапия». Я — доктор психологии и социального образования. Пройдя через множество испытаний, давно осознала: жизнь — это не об успехе, а об опыте, боли, потерях, преодолениях, раскрывающих пространство твоей души.
Вот только на кинопробы в США почти не хожу. Потому что как ни крути, а русскоязычным актрисам чаще всего предлагают роли специфические — однотипных «русских Наташ».
В один из нечастых моих приездов на родину встретилась с Табаковым. Это было на премьере у Саши Марина — успешного актера, режиссера, работавшего в Канаде, Америке, а когда-то, как и я, учившегося у Олега Павловича, только не в студии, а на курсе в ГИТИСе. С Сашкой мы познакомились на Ярославском вокзале. Они с папой стояли и изучали расписание поездов, а я ехала в Лосинку к бабушке. Слышу, разговаривают про ГИТИС — а я уже поступила. Встряла в их беседу:
— Вы тоже туда?
Сашкин папа говорит:
— Сегодня сдали документы, а теперь стоим и думаем, надо бы на экзамены костюм купить.
Сказал, что в Москве никого знакомых нет. Предложила:
— Поживите пока у нас, мама возражать не станет.
И они на три дня остановились в нашем доме. На экзамены Сашка отправился в пиджаке моего брата, мама отдала его насовсем: «Сашенька, носите».
Вот он с благодарностью это вспоминает и шутит: «Лен, если б не пиджак, может, жизнь моя по-другому сложилась бы».
Табаков пришел на премьеру Сашкиной «Старшей сестры». Подошла поздороваться. Не узнал:
— А вы кто?
— Лена Антоненко.
— Ой, хорошенькая какая! — поцеловал в нос, в лоб.
Я его обняла, он — меня. И все всколыхнулось в душе: теплота, любовь, боль такая сильная, что дышать не могу... Мне стало плохо, онемела нога, сердце давит... Гипертонический криз!
А Сашка пригласил после спектакля на банкет по случаю премьеры. Ну куда идти в таком состоянии? И не пошла. А надо было подойти и сказать: «Олег Павлович, спасибо, что выгнали меня тогда...»
Уже после его смерти случилась неприятная история. Журналисты известной газеты взяли у меня интервью и то ли неправильно поняли, то ли нарочно переврали мои слова об Олеге Павловиче. По этой статье выходило, будто я обвиняю Табакова в сексуальных домогательствах! На самом деле я пришла к нему после выпускного спектакля в ГИТИСе посоветоваться, в какой театр лучше устроиться. Беседа проходила в его кабинете. О скандале в «Современнике» мы не вспоминали, но Олег Павлович очень серьезно говорил мне, что с такой эмоциональностью сложно придется мне и в театре, и в жизни, что надо менять характер, в искусстве полно интриг и провокаций, надо учиться наращивать броню. А потом пошутил, возможно не слишком удачно: мол, к примеру, предложит тебе какой-нибудь режиссер в обмен на роль показать свою маленькую сисечку — и что ты будешь делать?..
Я тогда настолько растерялась, что выбежала из его кабинета, показалось, что это он сам намекает на интим. Сейчас-то совсем иначе отреагировала бы, с юмором. Все это и рассказала журналистам. К сожалению, мой рассказ перевернули. Так я, сама того не желая, стала героиней секс-скандала. Звонили старые друзья и знакомые и совершенно незнакомые люди, понятия не имею, откуда брали мой номер. Стыдили: мол, Табаков умер, а вы вылезли со своими откровениями. Как же я плакала! До сих пор больно, совершенно не заслужила таких слов, недоразумение вышло — за что вы так со мной?
Бывший однокурсник, тот самый, которого когда-то пристроила на съемки к Полоке — этот парень сейчас успешный актер и режиссер, позвонил и назвал бесстыжей.
Хочу, чтобы такие «друзья», не помнящие добра, но готовые первыми бросить камень, даже не разобравшись в ситуации, навсегда исчезли из моей жизни. Чтобы никогда больше наши пути не пересекались.
Одним из немногих, кто меня поддержал, был Сережа Насибов. В ГИТИСе мы учились на одном курсе, но в разных группах, редко общались. Он казался взрослым, хотя всего на год старше. Очень красивый и очень закрытый, человек-загадка. На первом курсе он женился на Кате Дуровой — дочери известного артиста Льва Дурова, родилась дочь. Позже много писали о его романе с Натальей Гундаревой.
В начале нулевых вдруг встречаю Сережу в США на одном из фестивалей. Он сказал, что живет в Санта-Барбаре с женой и дочкой, пригласил в гости. И мы с сыновьями поехали на выходные. Плавали у него в бассейне. Сережа рассказывал удивительную историю своей жизни в Америке. Он через многое прошел. Но пересказывать я не имею права.
После скандальной статьи Насибов позвонил: «Не переживай, выдохни — все забудется». Поддержал как брат. Сказал: семья главное, что есть у человека, а все остальное — пена, она схлынет.
Конечно, я согласна. Моя семья — это мои сыновья, невестка и внучка, старший, Мигель, женился. Он журналист, несколько лет жил и работал в Москве. Младший, Паша, поступил в университет на актерский факультет.
А десять лет назад мы нашлись с Вадимом. Это тот самый парень-музыкант, с которым познакомились в Германии в мои четырнадцать. Он разыскал меня через соцсети. Поженились, я с головой ушла в личную жизнь, настолько соскучилась по счастью, поднимая детей шесть лет одна после смерти Грэга.
Вадим переехал ко мне в Америку. Познакомила его с Видовым. Олег пригласил в гости, накрыл стол. В какой-то момент сказал мне: «Я очень рад, что ты теперь замужем». Не знаю, был ли он рад на самом деле. Почему-то с того дня больше не звонил. Конечно же, из-за обострившейся болезни ему было уже не до компаний. Грамотная и практичная Джоан поддерживала его и в болезни, нашла врача. А за несколько дней до смерти привезла батюшку из русской православной церкви и Олег исповедовался. Умереть он хотел дома, и жена выполнила его последнюю волю. Спустя некоторое время Джоан позвонила мне и сказала: «Ты многое знаешь о нас, и я хочу попросить, чтобы личная жизнь осталась при нас». И я обещала.
Когда иду купаться в океан, смотрю на гору, где стоял его дом в Малибу, вспоминаю Олега, даже кажется, слышу его голос. Дом незадолго до смерти Видова Джоан продала.
С Вадимом у нас не все просто. Люди меняются с годами, и мы оба изменились, не могу сказать, что рядом с ним я счастливейшая из женщин. Не получается пока хеппи-энда, а дальше как Бог даст.
Несколько слов о моей нынешней деятельности в Америке. Преподавала студентам в актерской студии, даже ставили «Евгения Онегина». Сейчас репетирую и ставлю в оздоровительном центре, где собрались люди с разным прошлым, в том числе с темным, их всех объединяет то, что они нуждаются в помощи.
Мечтаю вернуться в Москву. Вот всем Америка хороша — но нет душевного наполнения, русскости.
— Что это такое? — спросите вы.
Отвечу:
— Вечный поиск смысла. В этом же счастье, а «не в деньгах и не в перемене мест», как поется в моей песне.
Я могла бы быть полезной русскому театру со своим американским, жизненным и человеческим опытом. Мечтаю о роли настоящей своей современницы, прошедшей через ад, а также, может быть, поставить мюзикл... Думаю, мое возвращение не за горами, а душа моя всегда была и остается в Москве.
Подпишись на наш канал в Telegram