Начало девяностых, страшное время. Вокруг разбой, дикие пьянки, наркотики. Я непременно мог вляпаться в какие-нибудь неприятности, папе пришлось бы меня отмазывать. Если бы не уехал тогда, закончил бы как Миша Ефремов...
К огда собрался уехать навсегда в Америку, дома случился дикий скандал. Папа — народный артист, секретарь парторганизации МХАТа, друг и соратник Олега Ефремова, убежденный коммунист Петр Щербаков, а сын — невозвращенец.
Через год жизни в США я послал отцу большое письмо, где подробно описал, что Запад вовсе не загнивает, а совсем даже наоборот. И что я остаюсь. После этого он пошел во МХАТ и положил партбилет на стол Ефремова.
Когда я уехал, мне исполнилось девятнадцать лет. Нам с отцом больше не довелось увидеться. Через два года его не стало. Если бы знать...
Никогда не давал о папе интервью, но настало время, когда мне захотелось рассказать, каким он был, каким я его помню.
С детства мне все говорили: «Вылитый Петя!» Щербаковская порода очень сильная. Она неперешибаема: нос в пол-лица, загнутый подбородок и русые волосы передаются из поколения в поколение. Все мужики в нашей семье — типичные русаки. И характер тоже передается. Теперь я это точно знаю.
Папа родился в 1929-м в деревне Поздняково в рабочей семье. Дед мой, как герой шолоховского романа, в тридцатые поднимал целину, в годы коллективизации они с бабушкой поехали под Калугу организовывать колхоз. Потом в Москве дед устроился на завод имени Лихачева, бабушка занималась домом. Дедушку я не застал, а бабушку хорошо помню. Агафья Андреевна одна вырастила трех дочерей и младшенького сына — Петю.
У нас была простая русская семья. Хлебосольные застолья, песни, квашеная капуста, водочка. Все в семье хорошо пели и играли на музыкальных инструментах. Застава Ильича — это малая родина Щербаковых. Марлен Хуциев в фильме «Застава Ильича» показал наш дом. Он до сих пор стоит. Там в коммуналке, в одной комнате, перегороженной занавесками, папа жил с мамой и сестрами. Ему дали квартиру на улице Степана Супруна очень не скоро. К чести папы могу сказать, что для себя парторг театра «Современник» не выхлопотал даже квартиру.
Кто только не побывал в щербаковской коммуналке! Все актеры молодого «Современника». Однажды Олег Ефремов, Олег Табаков, Владимир Земляникин и папа пришли под окна роддома. Сестра Щербакова только что родила. Друзья стояли под окнами и громко орали:
— Аллочка, как мальчика-то назвали?
— Леночкой.
У Щербаковых рождались сплошь девочки. Когда папа стал известным актером, сестры им гордились: на брата оглядывались вслед, просили автограф. В деревне, куда он приезжал погостить, его все звали «Петя-артист». А он не чурался никакой работы, рано утром помогал косить траву по оврагам и буеракам.
Актером папа стал случайно. После семилетки пошел работать на ЗИЛ, вечерами учился в автомеханическом техникуме. Спал по три-четыре часа в сутки, голова кружилась от недоедания, но получил диплом с отличием. Без экзаменов перешел во втуз (высшее техническое учебное заведение. — Прим. ред.). Папа готовился стать инженером и даже на заводе ЗИЛ работал чертежником. Однажды сестра Шура привела его в клуб автозавода, чтобы спасти от дурного влияния улицы. В театральном кружке катастрофически не хватало парней. Это и определило его судьбу.
Как-то гуляя летом по Москве, папа наткнулся на здание ГИТИСа. Шли вступительные экзамены. Он зашел и попросил первого же попавшегося на пути педагога: «Прослушайте меня. Если не гожусь в артисты, так и скажите. Я не Катерина, в Волгу не брошусь!» Просьба была абсурдна. Но паренек был настолько обаятелен, что собрали комиссию. Папа с партнершей по ДК ЗИЛа сыграл сцену из «Бориса Годунова» у фонтана.
В тот год не набирали актеров, и его приняли на актерский факультет сразу на второй курс, правда с условием, что он сдаст потом экзамены. Папа учился с Борей Владимировым и Вадиком Тонковым, будущими Авдотьей Никитичной и Вероникой Маврикиевной. Они вместе занимались, обедали, готовили этюды и отрывки... Марта Тонкова была свидетельницей их дружбы. Они с Вадимом были женаты со второго курса. Вадим был внуком знаменитого архитектора Федора Шехтеля, который построил здание МХАТа в Камергерском. Студенты знали об этом и любили ходить к нему в гости. Все тогда жили трудно, тесно, а у Вадима квартира большая, две огромные комнаты. Вера Федоровна, мама Вадика, очень интересная дама, была знакома с самим Маяковским, в гостях у нее бывали прославленные артисты МХАТа. Вадим был из рафинированной интеллигентной московской семьи, а папа — из простой рабочей. Казалось, что их связывало? Но они дружили всю жизнь. Вместе готовились к экзаменам, у Тонковых была роскошная библиотека, мама Вадима занималась с ними французским. Папа жадно впитывал все, ему было интересно слушать рассказы Веры Федоровны. «Как?! У вас в доме был Маяковский? Надо же!» — искренне удивлялся он. За столом Вера Федоровна тактично подсказывала: «Петенька, вилочку надо держать так, а ножичек возьми в правую руку...»
Вадим завидовал папе: «У Пети полная свобода — в чем хочу, в том и хожу». А его постоянно воспитывали: «Это неприлично. В такой рубашке идти нельзя! Надень галстук!» Вадик приходил к папе на Заставу Ильича, они ели прямо из сковородки, и никто замечаний не делал!
Папа был очень любвеобильным. Крупный, плечистый, интересный мужик, он пользовался успехом у барышень. Летом у Тонковых все уезжали на дачу, в квартире оставался один Вадим. Папа просил друга: «Дай, пожалуйста, ключ. У меня свидание». Мало того — Вадим был его связным! У него был телефон, по тем временам большая редкость. «Вадь, если тебе позвонит такая-то, скажи ей, что жду ее у памятника Пушкину в семь часов, а этой скажи, что я болею... Только не перепутай!» — наказывал папа Тонкову.
На четвертом курсе в ГИТИС пришли отбирать будущих актеров для русского театра в Германии. Папа три года проработал в театре Группы советских войск. Когда вернулся, его пригласили в фильм «Добровольцы». И тут взошла его звезда. Роль красавца Славы Уфимцева, бесстрашного героя, вписалась в ансамбль молодых актеров: Михаила Ульянова, Элины Быстрицкой, Леонида Быкова. Песню «Комсомольцы-добровольцы» распевала вся страна. Эта романтика была свойственна поколению. Герою верили и ассоциировали его с папой: он такой же справедливый, сильный, смелый, как Славка Уфимцев. Отец таким и был. То поколение не думало о деньгах, оно с энтузиазмом строило новую жизнь. Папа, мне кажется, стал заложником своего образа «комсомольца-добровольца». После фильма «Добровольцы» его узнавали все. Он был «русско-народным»! Мощная фактура и харизма, настоящий мужик.
На этой картине они подружились с Михаилом Ульяновым. Эти строчки об отце из его книги я запомнил на всю жизнь: «Он был не самым крупным актером — он был замечательно крупным человеком».
Как-то папа и Людмила Крылова, его партнерша по фильму «Добровольцы», разговорились. Он сказал, что нигде не работает, и она направила его в «Современник»: «Знаешь, есть молодая студия, туда Ефремов собирает артистов по всей Москве. Иди!»
Олег Ефремов сразу же принял папу в театр.
Папе было уже за сорок, когда я появился на свет. Андреем меня назвали в честь папиного деда. Двухкомнатную квартиру у метро «Аэропорт» папе дали в 1970 году, после моего рождения. Жили родители вместе недолго. Моя мама умерла, когда мне было четыре года. Я ее, к сожалению, совсем не помню, слишком был мал. Знаю только, что ее звали Ниной Николаевной, она не была актрисой, работала инженером. По рассказам близких, моя родная мама была потрясающей женщиной добрейшей души, веселой, с необыкновенно солнечной улыбкой.
Умерла она по глупой случайности: после перенесенного на ногах гриппа попала с пневмонией в больницу и ушла через две недели. Помню, что в этот день меня отвезли к бабушке. Я играл на ковре с машинками, вдруг она обняла меня, прижала к себе и сказала: «Андрюша... Твоя мама умерла...» Если честно, я даже не понял тогда, что произошло, слишком был мал.
От меня не стали ничего скрывать. А чего тянуть? Щербаковы же из деревни, а там никогда с этим не церемонились. Смертность-то высокая. Все было проще.
В доме повисла тишина. Взрослые о чем-то шептались на кухне, на стенах квартиры папа развесил портреты мамы. На похороны меня, естественно, не взяли в силу возраста.
Папа остался вдовцом с маленьким сыном на руках. Для него это было настоящей трагедией. Я это понял, когда вырос. Папа повторил судьбу своего Славы Уфимцева из «Добровольцев»: тот в фильме потерял свою большую любовь, а в жизни папа потерял Нину.
Этого удара он так и не пережил, мне кажется. Думаю, это была одна из зарубок на его сердце.
Он остался в абсолютной растерянности. Мужчины, а тем более актеры, не созданы для домашних ежедневных хлопот: у них репетиции, съемки, спектакли до позднего вечера. Отец разрывался на части, надо было мною заниматься. Ему приходилось очень тяжело. Он готовил мне еду, отводил в садик, бежал на репетицию.
Отцу часто приходилось брать меня с собой в театр. Я возился с любимыми машинками то в комнатке костюмеров, то в папиной гримерной. Пока он играл на сцене, под присмотром тетеньки-билетерши я сидел в темном зрительном зале. Однажды в «Современнике» давали какой-то спектакль. У папы была драматическая сцена: он лежал в кровати весь перебинтованный и кричал «Умираю!» Я был так напуган, что заорал что есть мочи: «Папа, не умирай!»
К нам в двухкомнатную квартиру у метро «Аэропорт» часто приходили какие-то тетеньки из театра, они взяли над папой шефство: помогали забирать меня из детского садика, приносили продукты. Толмачева и Дорошина готовили еду, убирали. Бабушка очень папе со мной помогала. Она была главной женщиной в моей маленькой жизни. Остальных воспринимать в качестве мамы было делом несерьезным, они часто менялись.
Басяха — все так в семье звали бабушку — пестовала меня, очень любила и жалела. Пришивала мне пуговички, гладила рубашки и брюки.
Она на какое-то время переехала к нам жить. Я был не только ее единственным внуком, но и сыном единственного любимого сына. В деревне девочки были не в счет: «Бабы-девки». Первый сын у Агафьи Андреевны умер совсем крошечным. В честь него и назвали папу Петром.
Когда я приезжал на дачу, папины сестры и бабушка вокруг меня хороводы водили. Чтобы не нагружать старенькую Басяху, папа летом отправлял меня в пионерский лагерь. А она, хотя ей было уже трудно, ездила меня навещать. Как-то вернулась вся в слезах: «В жару Андрюша бегает в резиновых сапогах. У него все ноги взопрели. Сопли до колен. Бедный, как его жалко! Давайте заберем мальчика».
Если бы мама не умерла так рано, все было бы хорошо. Но увы, все пошло наперекосяк. Поэтому папа и побухивал, и женщин у него было немало. Как сейчас понимаю, многие были не прочь занять место в сердце свободного Петра Ивановича.
Я смутно помню Галю, которая приходила и даже жила у нас. Их роман продолжался недолго. История с Галиной Лиштвановой получила такую огласку, потому что та работала билетершей в одном с папой театре и ребенка от него родила...
Через два года, когда мне исполнилось шесть лет, в нашем доме появилась Валентина Ивановна. Папа наконец остепенился, женился и уже никого не искал. Его жена не была актрисой, работала директором ресторана Дома дружбы народов. И хотя она была старше отца, они прожили вместе до самой его смерти...
Родную мать я совсем не помню, для меня мамой стала Валентина Ивановна. Она так расположила к себе, что я сразу же к ней потянулся.
Мама Валя приняла меня как своего, пылинки сдувала. Она создала в доме уют, комфорт, готовила. Делала со мной уроки, водила в школу. Отец не был богатым, но хорошо зарабатывал. Возил меня на море, покупал игрушки, давал денежки на булочки в школьном буфете.
Помню, как однажды папа принес мне, еще совсем мелкому, собачку. Я очень был привязан к Джине. Однажды взял ножницы и отстриг ей челочку. Джина, бедная, жила месяца два под кроватью, прячась от света. Там ее и кормил, она не вылезала.
В детстве я очень любил играть в машинки. Папа на день рождения подарил мне маленькую настоящую машину, я на ней рассекал по квартире.
Меня отдали в школу с усиленным английским языком. Очень трудно приходилось «сыну Щербакова»: постоянно ощущал давление педагогов, надо было быть хорошим учеником. Учителя упрекали: «Ты же сын известного актера! Должен стать для всех примером». Это сильно угнетало: я все время был на виду, а мне хотелось похулиганить, сбежать с товарищами с уроков. Я был, честно говоря, не подарком — не блистал ни хорошим поведением, ни отметками.
У меня была своя отдельная маленькая комната. Каждую премьеру в «Современнике» по традиции отмечали у нас дома. Выпивка, закуска, песни, споры... Время было такое: бедно жили, но веселились от души. Папа обожал ходить на рынок, сам выбирал мясо, специи. Варил фирменный борщ. Когда он был готов, обзванивал всех приятелей и звал в гости.
Если собирались друзья, меня отправляли к себе, чтобы не мешал. Папа любил аккомпанировать себе на гитаре, когда пел. А кто-то из гостей подарил ему балалайку.
У папы была машина «Жигули» третьей модели. Страстным автолюбителем, в отличие от своего друга Евгения Евстигнеева, он не был, хотя при своем положении мог поменять ее на лучшую модель. Но он никогда не пользовался привилегиями, которые давала его должность парторга. Не выбивал себе квартиры, награды, дачи. Оставался принципиальным в этом вопросе, верил в коммунизм и был настоящим партийцем. Максимум — его пропускали в очереди за колбасой. Вот здесь он с удовольствием пользовался своей популярностью.
Идея выдвинуть папу в парторги театра «Современник» принадлежала Ефремову. Воспитанный на идеалах коммунизма Щербаков олицетворял собой советского человека. С такой плакатной внешностью, биографией рабочего, человеческой добротой ему только и ходить по высоким кабинетам. Как очень популярному и обаятельному человеку папе было легче выбивать квартиры, дачи, машины для актеров. Он был очень полезен для театра. Папа никому не делал подлости и друзей не сдавал. Его вызывали в высокие кабинеты по поводу Игоря Кваши, который подписывал какие-то письма. Он приходил и обо всем рассказывал Кваше.
Это было мучительно — общаться с партийным начальством. Рассказывали, что папа после таких встреч выпивал рюмку водки и кричал в окно все антисоветские лозунги, которые знал. Его еле оттаскивали. Человек чести не мог не видеть эту ложь вокруг.
Его друг Вадим Тонков в своей книге написал о папе так: «Петр был вечный секретарь, сначала комсомольских, а потом и партийных организаций: на ЗИЛе, в ГИТИСе, в «Современнике» и во МХАТе. Он внешне и внутренне, казалось, был рожден для этой роли. Во всем положительный герой, такое впечатление, что он сошел с плаката, которых в то время было хоть пруд пруди. Но сколько же раздоров и распрей происходило в нем...»
В «Современнике» сложилась молодая дружная команда талантливых единомышленников. Они ставили капустники, папа там был в своей стихии. Он становился на стул, как маленький мальчик, и читал «Муху-цокотуху». Все обожали, как он смешно читает, и все время просили: «Петя, Муху!»
В «Провинциальных анекдотах» папа играл с Анастасией Вертинской, Мариной Нееловой и Владимиром Земляникиным. Мне очень нравился этот спектакль. С Володей они крепко дружили. Познакомились на съемках на Одесской киностудии, а сблизились в театре «Современник». Даже внешне были похожи: оба русаки, с ямочками на щеках, косая сажень в плечах. Словно богатыри с картины Васнецова. Они часто ходили друг к другу в гости. Выпивали. За рюмкой жаловались, что нет ролей.
На гастролях жили всегда в одном номере. Папа очень хорошо готовил. Однажды в Болгарии он предложил: «Сейчас пойдем на рынок и купим все для борща». Людмила, жена Володи, дала ему с собой кипятильник. Папа заткнул пробкой раковину, сунул в воду кипятильник, кинул нарезанные овощи и стал варить борщ. «Иди попробуй! — сказал папа Володе. — Как это прекрасно! Как вкусно!» Зачерпнул ложкой готовый борщ и нечаянно задел пробку. И вся вода ушла, осталась одна гуща.
Папа никогда не отказывался от шефских концертов. Как-то поехал с Людмилой Ивановой на какой-то завод. А у нее гитары с собой не было.
— Что делать будем? У нас даже сцены общей из спектакля нет! — сказала Иванова.
— Ничего. Я тут на шкафу видел бубен. Возьмем его и пойдем, как будто так и надо. Ты будешь петь, а я буду бубном аккомпанировать.
Авангард Леонтьев в какой-то передаче рассказывал: «На сцене Петя был абсолютным королем. Зал принимал его с восторгом. А за пределами театра... доходило и до обратного эффекта. Как-то на гастролях в Свердловске в гостинице выделили два часа для того, чтобы артисты могли спокойно пообедать. В рыбный день, в четверг, заходит в ресторан Щербаков. Уже никого нет. Официантка прибирает со столов.
— У нас спецобслуживание.
— Что это такое?
— Мы обслуживаем артистов.
— А я и есть артист...
— Да ладно! Я твою рожу здесь каждый день вижу!»
Помню, как отец возил меня на съемки фильма «Гараж». Наверное, он мечтал, чтобы я стал актером. А я этого не хотел. Меня всегда бесило, что все дети актеров идут по стопам отцов. И неважно, есть талант или нет. Зачем мне-то это нужно?!
Никогда эта профессия меня не привлекала. Маленьким я часто ходил с папой, держась за его руку, и становился невольным свидетелем оборотной стороны славы. Мне очень не нравилось повышенное внимание людей к отцу. Его останавливали на улице, улыбались, говорили какие-то слова. Но были и совершенно бесцеремонные поклонники, они могли, тыча в него пальцем, громко кричать: «Ой, а вы артист?» или того хуже — угощали, приглашали в свою веселую компанию в ресторане. Стоило папе где-то появиться, как ему сразу же наливали. Отказаться означало проявить неуважение к поклонникам. Папа любил и умел выпить, но никогда не делал этого во время работы.
Отец был строгим. Хотел, чтобы я стал порядочным, честным человеком, как и он сам. У меня был его пример перед глазами. Папа постоянно давил на мою ответственность: кем станешь? Что будешь делать? Никогда не наказывал ремнем. Ему было достаточно нахмуриться, как все становилось понятно. Силой слова воспитывал. А еще своим отношением к профессии...
По опросу журнала «Советский экран» в 1983-м кинокартина «Мы из джаза» была названа лучшей. Папа исполнил там одну из прекраснейших своих ролей — саксофониста Ивана Ивановича. Это была для него очень необычная роль. В кино до этого он играл преимущественно чиновников и ответственных партработников, а тут «тлетворное влияние Запада»!
К новой роли папа отнесся очень серьезно. Принес домой саксофон и нанял профессионала, чтобы брать у него уроки. После выхода фильма к нему в Доме кино подошли профессиональные музыканты и сказали: «Мы даже не предполагали, что вы играете на саксофоне».
Есть легенда, что новоорлеанский джазовый музей купил у СССР фильм «Мы из джаза». Когда к ним приезжали русские кинематографисты, спрашивали у них об Иване Ивановиче: «Что это за маэстро? Почему мы о нем ничего не знали?»
Лучшие советские режиссеры приглашали папу в свои картины. Но судьба не баловала его главными ролями, подкидывала в основном второстепенные, часто эпизоды.
Зато какой диапазон: от баяниста — до генерала! Его Бубликов, начальник отдела общественного питания из фильма «Служебный роман», и вовсе молчал. Крохотная роль без слов, ставшая киноклассикой. Самое смешное, что папиного героя в «Служебном романе» тоже звали Петром Ивановичем. Говорят, режиссер неспроста на роль «знатока женских ножек» пригласил папу. На женщин он смотрел как ценитель их красоты, а они смотрели на него с умилением. Про него в театре говорили, что он большой любитель слабого пола.
Однажды я оказался свидетелем того, как папа ведет себя с понравившейся ему женщиной. Напротив нашего дома была женская консультация. Как-то я познакомился с симпатичной медсестрой. Мне не было и двадцати, она чуть старше. Пригласил девушку к себе. Родителей дома не было. Вдруг приходит отец. И тут я вижу, как он вокруг нее начал ходить гоголем, даже голос изменился. Растаял перед красивой девчонкой. И борщом нас накормил, и анекдоты рассказывал. Я с удивлением на него поглядывал, никогда не видел отца «в деле»...
Когда из «Современника» ушел во МХАТ его друг Евстигнеев, он тоже засобирался. В «Современнике» плакатно, ярко играл комсомольских вожаков. Ему казалось, что уже не будет других ролей, а Ефремов продолжал его уговаривать. Он был для отца богом и учителем. Помню, как папа советовался со мной: переходить ли ему во МХАТ? Я сказал: «Хватит тут сидеть. Там тебе будет интереснее». Галина Борисовна звонила маме и говорила: «Валя, не дайте ему перейти! Поймите, МХАТу нужен парторг Щербаков, а не артист!»
В «Современнике» сочли его уход предательством. Но мне кажется, папа ушел оттуда при первой же возможности из-за ситуации с Галиной Лиштвановой. Работать в одном театре было невозможно. Он народный артист, секретарь парторганизации, а тут внебрачный ребенок. Его за это могли из партии исключить. Они с Галиной продолжали работать в одном театре, но друг с другом даже не здоровались. Ситуация для обоих была невыносимой. Это же так больно! Растет девочка, похожая на отца, бегает по коридорам «Современника», а он делает вид, что у него только один сын. Папа, думаю, страшно мучился, но что-то в себе не мог преодолеть. Он страшно не любил выяснять отношения. Боялся увидеться с дочкой, боялся ее упрека: «А почему ты ко мне не приходил?» Это была еще одна зарубка на его сердце...
Папа защищал меня от этой информации, видимо не хотел травмировать. Он был очень скрытным. Отца уже не было в живых, когда я узнал, что у него есть внебрачная дочь. Об этом сказали здесь, в Америке, по телевизору. Даже мама мне об этом не говорила. Я был в шоке. Папа был всегда правильным и порядочным человеком. Он не женился на Галине, но платил дочери алименты. Оказывается, у него были свои скелеты в шкафу...
Во МХАТе у папы появились интересные роли. Он с успехом играл Бутузова в «Так победим!», в радиоспектакле «Бронепоезд 14-69» исполнял роль Вершинина. Я ходил на номенклатурный спектакль «Так победим!», папа там, естественно, играл коммуниста. Помню, зевал весь вечер.
Все это мне было неинтересно. Тусовался с неформалами, играл в панк-группе. Ходил в длинном пальто, с поролоновыми наушниками. Рос избалованным вниманием мальчиком, перед которым все двери театральных вузов распахнуты. Таких, как я, было в актерской среде много.
Папа хотел дать сыну хорошее образование, старался оторвать от неформального окружения. Единственный раз он поступился своими принципами и засунул меня в Школу-студию МХАТ без экзаменов. Наверное, благодаря его протекции меня потом взяли бы работать во МХАТ.
— Актером быть не хочу! — заявил я.
— Ладно, иди на режиссерский.
Я поступил на постановочный.
Как вся диссидентствующая молодежь, слушал «Голос Америки», интересовался модной музыкой. Притащил как-то барабаны к нам домой на двенадцатый этаж. Соседи снизу с ума сходили от шума.
Однажды проколол ухо. Отец разозлился: он не понимал, как парень может носить серьгу.
«Андрей, а ты не голубой?» — вдруг спросил он. Вот этот вопрос меня и отрезвил. Это ведь был просто порыв души, все музыканты носили фенечки. Я сразу же снял серьгу.
Если честно, я был разгильдяем. Через год меня выгнали из Школы-студии МХАТ за неуспеваемость. А это начало девяностых, страшное время. Я боялся оказаться в плохой компании: всюду разбой, дикие пьянки, наркотики. Непременно мог вляпаться в какие-нибудь неприятности, папе пришлось бы меня отмазывать. Впереди была полная беспросветка — никаких перспектив. Вокруг криминальные истории.
Мы с папой порой спорили о «линии партии», он срывался, начинал кричать: «Поезжай в свою Америку!»
Я очень хотел оправдать его доверие, понимал: в России его разочарую. Не просил у отца деньги, сам крутился. Потому и уехал, чтобы от него не зависеть. Хотел доказать, что могу прожить без него, сам всего добиться. Я уже был убежден, что лучше быть богатым, чем знаменитым...
Это было жуткое время, казалось, страна летит в пропасть. Впереди только тьма. Человеческая жизнь не стоила и гроша. В подъезде снимали кроссовки, молодые умирали от передоза. Продуктов нет, все по карточкам. Слово «дефицит» определяло наше сознание. Помню, как мама Валя посылала меня в магазин за яйцами. Это была серьезная экспедиция. Мне выдавали авоську и деньги. Я вначале стоял в очереди в кассу, где пробивали чек, а потом уже с ним отстаивал огромную очередь к прилавку.
Тут в Америку с гастролями нашего цирка уехал мой приятель — он летал под куполом цирка. Шоу называлось «Журавли».
Выехать в США было очень трудно. В визах отказывали всем, а я простоял четыре часа в очереди в посольство, и мне сразу же дали визу. Но была другая проблема — достать билет на самолет невозможно. Цены были атомными. Мы с приятелем, совершенно не надеясь, поехали в Шереметьево «на подсадку». Я подошел к какой-то женщине, и нас посадили в самолет! Даже с родителями толком не попрощался, ушел из дома с маленькой сумкой и тремя сотнями долларов. Чмокнул их на прощание. Они посмеялись: «Андрей, до вечера!»
Так я оказался в Нью-Йорке. Поселился у друга-акробата. Работал и официантом, и таксистом. Если бы остался тогда в Союзе и не было у меня такой сложнойшколы выживания в Америке, стал бы таким же, как Миша Ефремов. Только Америка поставила меня на место. Это было так тяжело, почти как служба в армии.
После этого я стал верить в судьбу: «Если чего-то очень хочешь, непременно сбудется!» Меня все время тяготило, что ничего в жизни не добился. Важно было доказать папе, что я и сам на что-то способен. В Москве я был сыном Щербакова, а в Америке — никому не известным человеком.
Только через год смог начать звонить отцу. Покупал в Нью-Йорке телефонную карточку и набирал с определенного аппарата. Зато много ему писал, рассказывал про свое житье-бытье, что работая таксистом, на порядок больше получаю, чем он, народный артист!
Папа надеялся, что я одумаюсь, как-то сказал мне по телефону:
— Андрюша, ты что? Возвращайся!
Но я ответил:
— Нет, папа, я остаюсь здесь навсегда...
На день рождения прислал отцу подарок — осенние ботинки.
Людмила, жена Володи Земляникина, рассказывала, что папа их пригласил на свой день рождения, как оказалось, последний... Вытащил из шкафа ботинки, которые я ему прислал, и с гордостью им показал. Он их целовал, прижимал к щеке, гладил. Людмила вышла из комнаты, чтобы скрыть слезы.
Мама мне потом при встрече рассказывала, что для отца мое решение остаться навсегда в Америке было ударом. А последним ударом стал уход из жизни ближайшего друга Евгения Евстигнеева.
Они с Евстигнеевым были полными противоположностями, но друг друга дополняли. Евгений Александрович высоко ценил талант Щербакова, называя его «очень высоким памятником».
На прощании с Евстигнеевым, когда выносили гроб из МХАТа, папа произнес фразу: «А следующим буду я!» Так и случилось...
Папа абсолютно не верил в мистику. Как-то ему приснился Женя Евстигнеев, который сказал: «Ты знаешь, а здесь совсем неплохо!» Отец решил, что это знак. На следующий день он пошел по театру и стал со всеми прощаться, просил прощения. Он всем говорил: «Я скоро умру», но ему никто не верил. И буквально на девятый день умер...
Папа ушел во сне. Я бы тоже так хотел умереть. Ему было всего шестьдесят два года. Я не смог приехать на похороны, хотя рвался — отец был для меня всем. Но меня отговаривали: это был бы билет в один конец. Не имея еще американского паспорта, я не смог бы вернуться назад.
Тяжело, до сих пор мучаюсь этим... И чувствую себя предателем. Думаю, у нас впереди, на том свете, еще будет по этому поводу разговор, он мне даст еще тумаков. С этим грехом живу до сих пор.
В 1995-м я приехал в Москву. Границы были уже открыты. Буквально три года папа меня не дождался. Мама Валя прилетала ко мне погостить в Майами. Когда она умерла, я поставил родителям памятник: на фото они обнимаются, счастливые.
Я уже тридцать лет живу в США. Осел в Майами, работаю риелтором. Всего в жизни добился сам. Не знаю, гордился ли бы папа мною сейчас, но я им очень горжусь.
Все фото из архива отца отдал на «Мосфильм», там их место. Папа был бы доволен. Оставил себе один его портрет, он висит у меня на стене. Я бы сейчас с удовольствием почитал его интервью, но не нашел их. Видимо, они не сохранились, а может, их не было вообще? Папу любили зрители, он был очень популярным актером, но пресса и кинокритики не баловали его своим вниманием. О нем стали вспоминать уже после его смерти.
Я никогда не видел слез отца. Хотя уверен, он испытывал кучу эмоций. Думаю, что у папы были моменты, когда он плакал. Он не былинный герой, не комсомолец-доброволец плакатный. Случались и переживания...
Я во многом похож на отца: мне легче уйти, закрыться от всех, только бы не конфликтовать. Мечтаю исправить его ошибку. Жизнь — очень сложная штука. Люди встречаются, люди расходятся. И кто в этом виноват — не нам судить. Очень хочу познакомиться со своей единственной сестрой Олей. Думаю, папа был бы доволен, если бы мы встретились. Это его страшно мучило, как я понимаю.
До сих пор переживаю, что у меня не было возможности поговорить с отцом по душам. Я пропустил очень важный момент в нашем общении. Был задиристым подростком, критиковал все, что папа мне говорил, трудно шел на контакт. А он был очень наивным человеком, большим ребенком и часто обижался.
Сейчас мы поговорили бы по-человечески. Бесконечно жалею, что не довелось... Очень скучаю по папе. Пришла пора, когда я все чаще о нем думаю.
Этот разговор случился буквально перед моим отъездом. Помню, однажды сидел в своей комнате с грустным лицом. Папа подошел и спросил:
— Что случилось?
Я очень хотел его озадачить и ответил:
— Вот скажи, отец, ты все время суетишься, что-то делаешь, бежишь вечно куда-то... А в чем смысл жизни?
— Как, ты не знаешь?
— Нет.
— В любви.
Не ожидал от папы такого ответа и запомнил его на всю жизнь. Думал, что он мне сейчас начнет читать мораль о светлом коммунистическом будущем, а я, как всегда, буду с ним спорить до хрипоты. А тут такое...
И только теперь, став старше, понял, как он был прав. Я женился, у меня родились близнецы Арнольд и Аделия. Мы счастливы с Алиной вместе уже пять лет. Так получилось, что дети один день не дотянули до моего пятидесятилетия и родились двадцать девятого августа. И только сейчас я понял, в чем смысл жизни. Как верно сказал папа: «В любви...»
Подпишись на наш канал в Telegram