Максим Дунаевский отметил семидесятипятилетие в статусе холостяка — он официально развелся с женой Мариной. Неожиданный поворот, ведь в прежних интервью композитор уверял, что этот брак, седьмой по счету, станет для него последним. Снова жизнь — почти с нуля. Хотя красавцу-мужчине, в женах и подругах которого ходили самые эффектные женщины нашей страны, не привыкать.
— Вы знаете, а я ведь с ним «встречаюсь», — признался мой собеседник. — Он мне снится. Не очень часто, примерно раз в несколько месяцев. Таким, каким я его помню. Практически один и тот же сон: папа, улыбаясь, на меня смотрит. А я, понимая, что он сейчас уйдет, пытаюсь очень-очень быстро пересказать все события — что происходит в моей жизни, что я написал, сделал...
— Кто, на ваш взгляд, более счастливый человек — вы или отец?
— Жизнь сама по себе счастье — а я уже на двадцать лет пережил его, больше, чем он, узнал, увидел. В СССР железный занавес не давал возможности путешествовать по миру, и папа из Советского Союза выезжал только в Прагу, а больше никуда. Я же уже полмира объездил. Этот факт и количество лет, которые прожил, то, с каким числом замечательных людей познакомился, не только в нашей стране, а во всем мире, говорят о том, что я имею основания считать себя более счастливым. Проживи отец дольше или если бы он чуть позже родился — лет на пятнадцать-двадцать, застал бы другую эпоху и однозначно больше успел бы. В девяностые, когда я жил в Америке и познакомился со старшим поколением Голливуда, мне эти люди рассказывали, что они помнят, какой фурор произвели в свое время «Веселые ребята» и особенно музыка Исаака Дунаевского. Картина собирала восторженные рецензии критиков и имела самый теплый прием у публики. Его музыка интернациональна.
В родной стране он был, конечно, сказочно знаменит. При том что телевещание только начало развиваться, о популяризации и тем более пиаре никто даже не слышал, тем не менее его знали в лицо. Когда отец появлялся на вокзале, он не мог пройти в поезд: все пассажиры, как один, устремлялись через железнодорожные пути к Дунаевскому. Это была настоящая, не навязанная через средства массовой информации и всяческие скандалы народная любовь.
— Но его не жаловали власти, а в какой-то период буквально травили?
— Это было после сорок пятого года. Не только его травили — многих: Шостаковича, Прокофьева например. Сорок восьмой год стал черным для музыки. В прессе появлялись ругательные статьи.
В СССР боролись с проявлениями западного вкуса, и легкой музыке было довольно сложно — ее называли эпигонством, подражанием Западу. Пробиться в этой ситуации, стать нашим Гершвином отцу не удалось. Хотя многие мастера, например Михаил Плетнев, называют его именно так.
Упрекали его и в отсутствии патриотизма, и в том, что совсем не отразил войну в своих произведениях. Это абсолютный навет! А как же «Ехал я из Берлина», «Песня девушек-бойцов», «Две подруги», «Жди меня» и множество других известнейших песен? Или послушайте, к примеру, «Дорогую мою столицу», неслучайно ставшую уже в наше время гимном Москвы. Разве она не патриотична? Кто бы из современных композиторов написал такую песню, которую знали бы наизусть и пели спустя многие десятилетия? Кстати, в одном из писем Утесову — у меня сохранилась их переписка — папа просит его исполнять эту песню. Леонид Осипович отвечает, что такие маршевые произведения ему неблизки. На что Дунаевский пишет: «Ледик, она вообще-то лирическая, а марш это моя хитрость, чтобы придать ей больше патриотизма».
Но травля была, активизировались все тайные и явные враги. Про старшего сына Евгения — моего брата по отцу — газеты сочиняли, что тот золотая молодежь и якобы вызывающе непотребно себя ведет. Раздули историю, будто он на своей машине в аварии угробил человека. Машина у брата действительно была, причем появилась в шестнадцать лет — отец подарил. Наверное, это было сделано неправильно, породило зависть и злые слухи, добавив в копилку недругов аргументы против отца.
Но брата я прекрасно знаю, мы с ним дружили — он не был таким человеком, каким его описывали. И все же и тогда, как и сейчас, советская пресса выискивала жареные факты из жизни знаменитостей, если что-то дурно пахло, тут же вытаскивалось наружу и преувеличивалось в десятикратном размере. А общественность, не разбираясь, смаковала подробности. Это же человеческая психология — даже симпатизируя конкретному персонажу, если вдруг у него случается неприятность, публика, может, и не радуется в открытую, но ручки потирают многие. Как в еврейском анекдоте: «Сгорела дача Рабиновича — пустячок, но приятно».
— Исаак Дунаевский ушел в пятьдесят пять лет — расцвет таланта для творческого человека. Травля спровоцировала смерть?
— Наверное, это тоже сыграло свою роль. Но ведь и средняя продолжительность жизни в те годы была гораздо меньше, чем сейчас. Люди не принимали никаких мер, чтобы уйти от инфаркта или инсульта, — инфаркт, который хватил папу, стал для него первым и последним. Сейчас, думаю, его спасли бы врачи. Я-то благодаря чему живу? Превентивные средства современной медицины позволяют уходить от неожиданностей. Генетика у меня, кстати, не очень хорошая: долгожителей в роду не было, кроме бабушки Розалии — матери отца, дожившей до девяноста пяти. Остальные родственники уходили в гораздо более раннем возрасте.
— Если бы вы все-таки встретились с отцом сейчас, как думаете, что он мог бы вам сказать?
— Думаю, был бы мною доволен. А чем быть недовольным? Я неплохо прожил жизнь — успешен, реализован.
— Исаак Осипович стал бы серьезно разбирать творческие вехи вашей жизни?
— Не думаю. Он не был склонен к скрупулезной критике. Знакомил меня с музыкой, очень красивой, например в пятилетнем возрасте я впервые услышал «Порги и Бесс» Джорджа Гершвина, которого он очень любил. Строгости от отца не припоминаю. Он не был ментором, не читал нотаций. Единственное, что мне было строго-настрого наказано, — я не должен был в школе или во дворе кичиться своим отцом. Он ко мне относился серьезно, как ко взрослому человеку. Когда мне как-то наскучило заниматься музыкой, отреагировал спокойно: «Не хочет — не надо, пусть с мальчишками играет в футбол — больше толку будет!» Видел, что музицирование доставляло мне мучения. Не нужно ребенка заставлять. Всему свое время, для меня оно наступило позже: когда уже не стало отца, я вернулся к музыке. Так же и я отношусь к своим детям: наблюдаю за ними, иногда сержусь — когда что-то в их жизни происходит не так, как мне хотелось бы. Потом говорю себе: стоп, почему должно происходить так, как считаю я? У них может и должно быть свое собственное мнение по этому вопросу. Так что не вмешиваюсь.
— В вашем случае гены взяли свое — на втором курсе консерватории увлечение театром, эстрадой привело к открытому конфликту с вашим педагогом, профессором Дмитрием Кабалевским. Почему он пытался вам помешать следовать своему пути?
— Он был убежден, имел принципиальную позицию: сначала нужно одолеть все высшие премудрости музыкальной академии, а потом заниматься чем хочешь. В некотором смысле он был прав, ведь я учился академической музыке. Вообще, мы все тогда полагали, что в любой профессии в первую очередь надо выучиться. Сегодня почему-то так не считается. Но меня действительно тянуло в театр, в семнадцать-восемнадцать лет я уже начал работать у Марка Розовского, создавшего знаменитую эстрадную студию МГУ «Наш дом». Там состоялись мои первые спектакли с эстрадными песнями и театральной музыкой. Живое общение с публикой приоткрылось мне очень рано. Считаю огромным минусом для творчества многих современных композиторов то, что они подолгу не имеют доступа к зрителю и слушателю, варятся в собственном соку в своих кабинетах. Мне повезло с раннего возраста узнать, что такое публика, как заставить ее плакать, смеяться, — это важное знание для композитора.
Но Кабалевский серчал, снизил оценку по мастерству на втором курсе, и меня хотели отчислить. Я не слишком переживал — был уверенным в себе до наглости. На это были причины: декан фортепианного факультета профессор Соколов, узнав, что меня хотят отчислить, сказал: «А мы его возьмем на фортепианный факультет». Меня любили преподаватели в консерватории, они всегда хорошо относятся к людям, которые что-то из себя начинают представлять и с отдачей трудятся.
— От Кабалевского вы ушли к другому педагогу — Андрею Эшпаю. Он не был столь строг?
— Они совершенно разные. Кабалевский был велеречив, устраивал лекции-представления, на которые приходили все его ученики... Эшпай был скуп на слова и эмоции, но его оценки были всегда точны и убедительны. Он любил джаз, эстрадную музыку и считал очень даже полезным, что я работаю в театре, пишу мюзиклы. Он и сам, будучи симфонистом, писал песни, ставшие широко популярными.
Я благодарен обоим педагогам. Невозможно научить сочинять музыку, но они делились своим мастерством, опытом, пониманием жизни, искусства. Обмен энергиями с великими, талантливыми людьми — это порой гораздо важнее, чем обучение чему-то конкретному.
— К сегодняшнему дню в вашем творческом багаже музыка к десяткам фильмов, спектаклей, мюзиклов, к мультипликационным фильмам... Какие работы — допустим, пять из них — особенно близки вашему сердцу?
— «Д’Артаньяна и трех мушкетеров» обойти невозможно. Это были первые мои песни, зазвучавшие столь массово. Некоторые из них появились за несколько лет до фильма, мы с автором слов поэтом Юрием Ряшенцевым писали их для спектакля. Когда же режиссер Георгий Юнгвальд-Хилькевич решил снимать фильм, он потребовал заглавный хит: «Спектакль — это одно. А кино без хита мы не раскрутим».
Никогда нельзя ставить такой цели — чтобы песня стала хитом, потому что успех вещь непредсказуемая. Но нам задача была поставлена, и мы с Ряшенцевым ее выполнили. Удивительно — это все равно что взять ружье и с одного выстрела попасть в десятку.
Помню, как я позвонил Юрию:
— Нужно написать хит.
Он говорит:
— Дай какую-нибудь идею.
— Могу предложить такой вариант: вспомни самый первый музыкальный фильм про трех мушкетеров, американский, тридцатых годов, с музыкой одного из трех знаменитых братьев Покрасс — Самуила, эмигрировавшего в Америку. Там есть суперхит: «Вары-вары-вары-вары...» — чисто американская песенка, почти без слов, возможно, и нам что-то подобное стоит придумать.
И он придумал: «Пора-пора-порадуемся...» Стихи и музыка были написаны очень быстро.
— А на съемках присутствовали? Или композитору достаточно пространства своего кабинета?
— На съемках бывал довольно часто — погрузиться в атмосферу фильма крайне полезно.
— Съемки «Мушкетеров» с каждым годом обрастают все большим количеством легенд: артисты якобы и выпивали, и романы крутили с местными девушками... А что происходило на самом деле?
— Артисты, конечно, собрались на этой картине бравые. Назвать их непьющими было бы неправильно, да и вообще непьющие актеры редко встречаются. Ну, во время работы-то не выпивали. Дело не в этом. Мушкетерские костюмы, оружие — все вместе создавало на съемках особую атмосферу и энергетику. Актеры могли ради забавы прийти в ресторан в мушкетерских костюмах, вызывая ажиотаж публики. Съемки проходили в Одессе и Львове.
Женщины, которые работали на картине, влюблялись в артистов-мушкетеров, и местные девушки тоже. Да, было много любовных историй. Боярский тогда, кстати, не был настолько знаменит, так, чтобы буквально разрывали на части, его невероятная популярность пришла как раз с ролью д’Артаньяна. К слову, сначала режиссер хотел снимать не его, а Александра Абдулова или даже совсем юного Дмитрия Харатьяна.
Мушкетерская дружба, заложенная Дюма и продолженная в этом фильме (хотя он несерьезный, комедийный, я бы сказал, это скорее игра в мушкетеров), дала актерам свой огромный заряд дружбы, объединила их.
Хотя, если подумать, может, ничего романтичного в реальности и не было. Чем мушкетеры отличались от гвардейцев и других родов войск? Любимцы короля. Кто у нас становится популярным героем, желанным гостем? Люди, как правило, легкомысленные, выпивохи, гуляки привлекают всегда. А Дюма это романтизировал.
— Вы чувствовали себя мушкетером?
— Сейчас в большей степени чувствую. Настоящий потомок д’Артаньяна, весьма пожилой господин, живущий в фамильном замке в Гаскони, герцог Эмери де Монтескью-Фезансак д’Артаньян, создал международное общество мушкетеров. Меня торжественно приняли в него несколько лет назад — с почестями вручили реальную мушкетерскую ленту-перевязь, документы и шпагу. Это очень интересно и престижно.
Вспоминаю, как работалось над фильмом. Я считал, что надо придумать что-то необычное. Любопытным казалось задействовать не оркестр, не ансамбль, а рок-группу. В то время они очень нравились публике. При том что самого определения «рок-группа» у нас не существовало и слово «рок» находилось под запретом. У нас существовал их аналог: ВИА — вокально-инструментальные ансамбли. Поиск соответствующего моим представлениям ВИА привел в Полтаву, где жила и работала очень интересная, незаурядная украинская группа «Краяне». Руководство «Мосфильма» страшно рассердилось, что я отказался от услуг их штатного оркестра ради непонятно какой провинциальной группы. Сейчас неважно, с кем ты сотрудничаешь: хочешь с оркестром, хочешь дома пиши. А тогда правила были строгие: оркестр существует, чтобы с ним работать в кино, вот и работайте.
Ссора с киностудией в то время могла поставить крест на карьере. Но я об этом даже не думал, поступив по молодости очень резко и вызывающе — отправился в Полтаву работать над фильмом с местными музыкантами, которые мне нравились. И вся музыка к фильму в результате была записана там, на местной радиостудии.
— Режиссер Юнгвальд-Хилькевич на съемках был диктатором?
— Нет, наоборот — он давал полную свободу, мне в том числе. Диктаторство в кино ни к чему не приводит. Хороший режиссер приглашает талантливого оператора, художника, драматурга, композитора, чтобы каждый из них привнес в картину свое. Так рождается шедевр. А если он диктатор, перед которым все падают ниц, ничего не получится. Современные продюсеры этого не понимают. Является такой на съемочную площадку — мало того что сам толком не разбирается ни в кино, ни в музыке, так еще и диктатор. Ходят лощеные и вещают прописные, а чаще ими самими придуманные истины. А что они такого выдающегося создали? Я на них смотрю с жалостью, честно говоря.
Мне никто не мешал. Вот взять Ролана Быкова. Я, совсем молодой композитор лет двадцати шести, писал музыку к фильму «Автомобиль, скрипка и собака Клякса». Быков, уже мэтр, известнейший режиссер и актер, полностью доверился мне, он подчеркивал: «Если буду говорить тебе, какой должна быть здесь музыка, зачем ты нужен? Я тогда аранжировщика возьму и скажу ему, что мне надо, он сделает. А мне нужен Композитор».
Творческую свободу давали и Леонид Квинихидзе, и Александр Митта, и даже, несмотря на свой жесткий характер, Татьяна Михайловна Лиознова. Поэтому и получились надолго запомнившиеся всем работы!
— Но ведь на ее «Карнавале» вы раз двадцать переписывали музыку к «Позвони мне, позвони»?
— В результате-то я ее обманул — после двадцатой попытки принес свой самый первый вариант. И Татьяна Михайловна сказала: «Вот наконец то, что нужно». Могу ее понять. Например, если сейчас молодой композитор принесет какой-нибудь современный хиток — мне вряд ли понравится. Как говорится, надо присмотреться. А Татьяна Михайловна же тогда принадлежала к старшему поколению.
Режиссер у нас — главное лицо в фильме. Если ему не нравится, он пытается добиться, чтобы понравилось, даже если полностью мне доверяет. В Америке, кстати, совершенно иной подход. Помню мою первую встречу с одним американским продюсером в девяностые годы. Я принес музыку для фильма, в котором должен был работать. Он прослушал и в задумчивости молчит.
Спрашиваю:
— Вам не понравилось?
Он отвечает:
— Мне понравилось. Но не должно нравиться ни вам, ни мне — должно нравиться им, — и показал рукой в сторону улицы за окном, имея в виду прохожих.
Должно нравиться публике — в этом отличие американского продюсера от наших. Наши (сейчас продюсеры, а в советское время режиссеры) руководствовались и руководствуются своим субъективным мнением. Американский же может смотреть шире, понимая, что сегодня аудитории понравится, что нужно, а что нет. Хотя там тоже, конечно, присутствует субъективизм, но в гораздо меньшей степени — они больше отталкиваются от профессионального опыта и обратной связи с публикой.
Среди любимых картин не могу не назвать «Мэри Поппинс, до свидания». К тому времени я втайне завидовал композиторам, которым посчастливилось работать с Леонидом Квинихидзе. Он создавал замечательные фильмы-мюзиклы: «Соломенная шляпка», «31 июня», «Небесные ласточки»... Ходил по «Ленфильму» и «Мосфильму» этакий современный, молодой, красивый, модный и уверенный в себе человек. И вдруг этот человек позвонил мне и предложил сочинить музыку к истории про Мэри Поппинс. Я был счастлив несказанно!
Один из любимых моих композиторов Леонард Бернстайн когда-то написал, что будущее музыки за синтезом всех жанров. Он и сам эту идею всячески культивировал. В «Мэри Поппинс...» мне удалось воплотить его лозунг — там есть и джаз, и попсовые песенки, и рок, и симфоническая музыка. Музыку писали уже с оркестром на «Мосфильме». Они мне «простили» мои юношеские прегрешения. Тогда я познакомился с замечательным дирижером Сергеем Ивановичем Скрипкой. Теперь он народный артист России, художественный руководитель Госоркестра кинематографии, а тогда был совсем молод.
Главную роль писали под Анастасию Вертинскую. У нее довольно долго не находилось времени послушать музыку, она работала на другой картине. В Москву вернулась, когда все наши песни уже были записаны. За день до съемок сказала мне, что послушала, и... «Это совершенно не мое, я себе представляла Мэри Поппинс другой». Честно говоря, был убит этими ее словами.
Позвонил Квинихидзе, объяснил ситуацию:
— Такая история, что делать?
Он говорит:
— Приезжай ко мне прямо сейчас.
Сидели и молчали оба. Потом Леонид Александрович задумчиво спрашивает:
— А что сейчас делает Наташа?
Наташа Андрейченко была тогда моей женой. До рождения нашего сына Мити она была дородной русской красавицей с длинной косой, вы могли это видеть, например, в фильме «Сибириада». А потом сильно похудела, превратившись в женщину европейского склада, стройную и изящную. Квинихидзе уже один раз видел ее в новом образе.
Отвечаю ему:
— Она только что закончила съемки у Тодоровского в «Военно-полевом романе».
— Позвони ей, спроси, сможет ли она сейчас приехать.
Леонид Александрович был задумчивым меланхоличным человеком. Никогда не отзывался о музыке в слишком хвалебном тоне, как некоторые артисты и режиссеры. Но я видел, что ему нравится. И вдруг выяснилось, что он в мою музыку просто влюблен. Квинихидзе проявил принципиальность, которой лично я от него никак не ожидал, — принял решение заменить не музыку, а... Вертинскую!
Была почти ночь, когда Наташа приехала. Он спросил ее:
— Ты слушала музыку Максима к «Мэри Поппинс...»?
Она ответила:
— Только в рояле.
Квинихидзе поставил запись — Наташа слушала и плакала. Потом он сказал:
— Завтра в восемь утра съемка, прошу быть готовой.
Наташа ответила:
— Хорошо.
И утром начались съемки.
— Вертинская не жалела потом, что упустила такую роль?
— Никогда об этом не заговаривала, по крайней мере со мной. Наташе было непросто. Песни уже записаны — не под нее, а у Вертинской голос гораздо выше. У Наташи он довольно низкий, и во время озвучания ей пришлось поднимать голос, представляете. Это актерский подвиг, я считаю, — пожертвовать своим голосом. При том что у нее характер очень упрямый, принципиальный, она имеет свою позицию во всем и всегда, но в этом случае даже не намекала на то, чтобы переписать песни с другой певицей или с ней самой.
Я приезжал на съемки, подкармливал жену. А снимали часто ночью. Пауза или перерыв, два часа. Я блюдо с бутербродами предлагаю Зиновию Гердту:
— Угощайтесь, пожалуйста.
Он берет бутерброд, откусывает и произносит:
— Судя по колбасе, вы хороший композитор.
Табаков замечательный. Он почему-то всю жизнь был мне благодарен за роль в фильме «Ах, водевиль, водевиль...». Хотя приглашал его не я, а режиссер, все тот же Юнгвальд-Хилькевич. Но Олег Павлович там поет действительно с моей подачи. Он страшно боялся, что его переозвучат. Честно говоря, Табаков не очень хорошо пел, фальшивовато. Но у меня даже мысли не было искать другого исполнителя песни прапорщика Ушицы — такой характерный у него был голос, своеобразный, заменить невозможно никем.
Очень люблю сказку «Летучий корабль». Я над ней работал вместе с невероятным Юрием Энтиным. Позже мы из этого мультика сделали театральный мюзикл. Небольшая сказка, но ее поставило огромное количество театров и продолжают ставить.
Записывали музыку и песни все с тем же ансамблем в Полтаве, который уже был к тому времени под моим руководством и назывался «Фестиваль». Когда потребовался какой-то редкий инструмент, а в городе его не нашлось (сейчас такое сложно представить, все что угодно можно взять напрокат), мы отправились всей командой, человек десять или больше во главе с режиссером Гарри Бардиным, в Винницу. Все ради того, чтобы записать несколько фраз на этом инструменте. Почему-то никому даже в голову не пришло сказать: этого инструмента у нас нет — давайте другой запишем, похожего звучания. Все были молодыми перфекционистами и максималистами и жуткими непоседами. Потом снова не нашлось чего-то нужного нам — поехали в Днепропетровск. В Москве на «Союзмультфильме» писали Папанова. В общем, десятиминутный мультфильм делали в четырех городах. Бардин со смехом вспоминает: «Было ощущение, что мы никогда не закончим, но Дунаевский выглядел таким убежденным, энергичным настолько, что не поверить в успех было просто невозможно». Только Энтин не ездил — он домосед. Но душой оставался всегда с нами, непоседами, и готов был на любые бесконечные доделки и переделки.
Среди дорогих мне работ также мюзиклы «Алые паруса» и «Мата Хари: Любовь и шпионаж», в котором главные роли играют Лариса Долина и Дмитрий Харатьян. С Димой нас познакомила работа над «Зеленым фургоном» в 1983 году. Это первый фильм, где Харатьян поет. Его привел режиссер картины Александр Павловский: «У парня хороший голос, предлагаю послушать и записать». А до этого мы хотели Градского писать! Самого! Но послушал Диму — замечательные данные. Тогда же мы подружились и дружим до сих пор.
— У вас много друзей среди киношной братии?
— Много друзей в принципе быть не может. У меня почти со всеми добрые теплые приятельские отношения. А среди действительно близких был Коля Караченцов, мой многолетний настоящий друг. Душевный, сердечный. Мы общались и по творческим поводам, и без творчества было много общего. Познакомились очень давно, в Петровском парке, где находились тогда теннисные корты. Приятель, с которым мы играли, вдруг говорит: «Смотри, Караченцов подает мяч, давай подойдем». Он был еще совсем молодым, и хотя уже начал много сниматься, к нему еще не бросались толпы восторженных почитателей таланта, это случилось позже. Подошли, познакомились — и завязалась дружба. Он был очень легким в общении. Мне его очень не хватает.
— Давайте уйдем от грустной темы к лирической. Вы слывете человеком любвеобильным — семь официальных браков! Известная фраза вашей мамы Зои Пашковой: «Максим не умеет любить». Научились с годами?
— Мама имела в виду, наверное, что любить надо всю жизнь одну женщину. Я считаю, однолюбы — это категория довольно скучных людей. Хотя знаком не с одной парой, прожившей всю жизнь вместе и счастливо. Дай Бог! Но такая жизнь не для меня, как выяснилось. Не потому что много раз женился (кстати, можно было бы и меньше). Это же каждый раз мотивация для мужчины, острый момент, который дает огромные силы начать заново. Я бы сказал, для меня просто надобность, необходимость — начинать сначала.
Я же все отдавал — и душевно, и материально. Может быть, сейчас это выглядит смешно: отдать двухкомнатную квартиру бывшей жене, а самому жить где придется. Доходило до того, что возил с собой в багажнике автомобиля постельное белье и подушки, потому что не знал, где заночую, — не было у меня дома. Останавливался у друзей, у Наума Олева например, моего друга и поэта-соавтора. Но не жалею об этом совершенно. И почти со всеми своими женщинами дружу. Кроме первой жены — ее, почему-то так получилось, после развода никогда не видел. Она не горела желанием общаться, а я в таких случаях не настаивал. Остальные тоже обижались. Все обижаются, так или иначе. Вначале портятся отношения, потом восстанавливаются. С душевной простотой к этой ситуации относиться в тот момент очень трудно: когда происходит разрыв — это жизненная драма.
— В тусовке в ходу шутка про Клуб бывших жен Максима Дунаевского.
— Это Наташа Андрейченко придумала — будто бы она председатель этого Клуба бывших жен. Ну что, теперь можно и пошутить. А с той же Наташей, когда приняли решение о разводе, рыдали ведь оба!
— Есть версия, что Андрейченко не ушла бы от вас к Максимилиану Шеллу.
— Это мне Лариса Удовиченко, ее ближайшая подруга в то время, сказала. Я спросил, почему на меня обижена Наташа, ведь сделал так, как она хотела, чтобы быстро развестись и уехать с Максимилианом в Европу или Америку, где у нее вполне складывается теперь западная карьера.
Сказал:
— Я поступил как друг, почему она обижается?
Лариса ответила:
— Скажу тебе как женщина — ты слишком просто ее отдал другому мужчине. Если бы в течение двух-трех недель или месяца настоял, чтобы Наташа вернулась, она бы это сделала.
— Вы не из тех, кто может стукнуть кулаком по столу?
— Не из тех. Думал, зачем это нужно? Я глубоко уважал Максимилиана, видел, что у них с Наташей взаимные чувства, зачем же буду мешать? Я не ревнивый, а в данном случае тем более. Зачем биться головой о стену, если двое полюбили друг друга? Поэтому и не настаивал.
— Как поживает ваш общий с Натальей сын Дмитрий?
— Живет в Швейцарии. Ко мне все время собирается и никак не приедет, дела не пускают.
— Жалеете, что вас не было рядом, когда он рос?
— А что жалеть? Он владеет профессией, встал на ноги, я тоже в его становлении участвовал: помогал и советами, и участием, и материально иногда. С весьма состоятельным Шеллом он, в общем, ни в чем не нуждался, кроме отцовской моральной поддержки и участия.
— К советам прислушивается?
— Да, по телефону иногда подолгу разговариваем. Я, во всяком случае, удержал, например — это я-то! — его от рокового решения. Он увлекся, как мне показалось, не очень достойной его женщиной и даже хотел уйти от жены. Я убедил его этого не делать. Детей у них нет, но с женой живут уже лет десять. Дмитрий не раз уходил, потом возвращался — ну да он же мой сын, а на осинке не растут апельсинки.
— Какие качества вас особенно восхищают в бывших женах?
— Как мои педагоги, и соавторы, и друзья, о которых мы с вами вспомнили, — все разные, потрясающие, огромная удача встретить таких — так же с женщинами: все они по-своему очень интересны. Кто-то склонен называть свои романы «ошибками юности», а в моем случае ошибок нет. Мне нравились эти женщины, я любил их за лучшие качества, а они же у каждой остались. Человек-то остается, чьи качества я когда-то полюбил. Точно знаю, почему с этими женщинами общался, любил их и женился. И дружу с ними. Поддерживать отношения — это мое правило. Если женщина, конечно, сама не против. Она может отказаться, как моя первая жена, в этом случае навязываться не стану. Считается, только детей надо поддерживать, и то до восемнадцати лет. Но ведь нормальные родители не только до восемнадцати так делают, а сколько могут. Считаю, бывшая жена — это как твой ребенок, тем более если много вместе прожито. Это обязанность, от которой ты не можешь уйти.
— У всех бывших жен счастливо сложилась судьба, личная жизнь?
— Мне кажется, да. Наташа Андрейченко, правда, развелась с Максимилианом, прожив в браке, в общем, довольно долго. Потом Шелл умер. Наташа одна, но, безусловно, жизнь и у нее сложилась. К слову, она и сейчас не испытывает недостатка в мужском внимании.
— Не могу не спросить: что был за громкий скандал с внебрачной дочерью Алиной, мама которой Нина Спада даже написала книгу о ваших отношениях?
— Комментировать тут особо нечего, все объясняется очень просто. Алина воспитывалась матерью, мужчины практически не участвовали в этом процессе — ни я, ни какие-либо другие. Дочери уже тридцать семь лет, но влияние матери на нее еще очень велико. Удивительно, ведь Алина вроде бы самостоятельный взрослый человек. Ее мама — женщина, у которой как раз не складывалось в жизни. Первый муж умер. Со вторым она, кстати, приезжала — я их принимал, катал по Москве, показывал достопримечательности, потом он меня ответно принимал в Париже.
Ну так вот: женщина оказалась одна. Кто-то это переживает спокойно, как Андрейченко: самодостаточный человек, у нее профессия, она сама себя вполне устраивает. А есть люди, которые не могут такое пережить, — Нина, мне кажется, из таких. Она вдруг в какой-то момент решила из небольшого эпизодика жизни сделать себе имя и биографию. В моей жизни встреча с ней — это точно эпизод, я ему никакого значения не придавал. Другое дело, что родилась дочь. Они ко мне приезжали и сюда, и в Америке у меня жили месяц. Потому что это мой ребенок. Но Нина, оказывается, восприняла ситуацию иначе — возможно, ждала своего часа, ждала, когда мы оформим отношения.
— Хотела замуж за вас?
— Да. Но я-то не собирался жениться. Потому что это не мой человек — бывает такое. Я про всех своих женщин хорошо говорю, и про нее есть что сказать хорошего. Но просто не мой человек — вообще.
Повторюсь: она же решила из эпизодика сделать биографию. Только этим могу объяснить все Нинины многочисленные интервью и появление книги. Я, правда, ее не читал, но знакомые рассказывали, о чем она. Как я понял, там множество небылиц. Ну как можно из какого-то эпизода написать книгу? Чья-то шутка ходила: «Написал мемуары, как я дал прикурить Станиславскому» — из этой серии.
До книги были суды: Нина требовала, чтобы я удочерил Алину, а ведь девочке было уже под тридцать лет. Мой адвокат не понимал, зачем это делать. Говорил мне: «Алина в любой момент может взять вашу фамилию, вы же от нее не отказываетесь». Удочерить можно в одном случае: если немощный папа подает в суд на дочь, хочет, чтобы она за ним ухаживала. Во всех других случаях с юридической точки зрения это абсурд.
Алина, видимо с подачи своей мамы, говорила мне так:
— Хочу быть в твоей семье.
Я объяснял:
— Хочешь — будь, приезжай, я же не отказываюсь.
Мы с ней даже к продюсерам ходили по ее просьбе, когда она приезжала в Москву, я готов был помочь с карьерой, познакомить с кем надо. Из этой затеи ничего не вышло потому, что она живет в Париже и переезжать не собирается. А никакой продюсер в Москве не станет работать с молодым артистом, живущим во Франции.
Суд тем не менее состоялся — по ее настоянию. Я на него пришел.
Судья задает вопрос:
— Вы признаете свою дочь?
Говорю:
— Конечно.
На этом процесс был завершен. Адвокат Алины говорит судье:
— Судебные издержки — за счет ответчика.
Тут даже судья возмутилась:
— Ну уж нет, издержки будут за счет вашей клиентки, она все это инициировала — отец и без суда признавал свою дочь!
Но считаю, Алина совершенно ни при чем, она просто под влиянием, в цепких руках, а мама у нее с характером очень цепким. Психологу эта история была бы понятна: у женщины жизнь не сложилась, но хочется доказать всем, и себе в том числе, будто все не так. Это касается именно Нины.
С Алиной мы переписываемся, но когда возникают острые вопросы, дочь каждый раз уходит в сторону: «Я здесь ни при чем, с мамой разбирайтесь». Пишу ей: «Ты хотя бы один раз в жизни скажи или напиши мне «Папа, ты у меня самый любимый, давай забудем все». Ты хотя бы скажи!»
— Сказала?
— Нет. Она все время стоит в какой-то обиженной позе. Но ты-то почему обижаешься? На что? Приезжай, живи, кто против — я даже квартиру ей собирался отдать. Не приехала. Не так давно был в Париже, позвонил и предложил: «Давай встретимся?» Она находилась относительно недалеко, в Ницце, но не приехала. Вот и вся цена ее «песням» в интервью и на разных телешоу о том, что «папа не хочет со мной видеться». Позвони, приезжай! Я же оплачивал всегда все ее приезды. Сядь со мной за стол, скажи: «Пап, давай нормально поговорим...» Но этого не происходит.
— В ноябре в вашей жизни произошли крупные изменения: вы официально развелись с женой Мариной. А ведь в своих прежних интервью клялись, будто седьмой брак точно станет последним. Что пошло не так?
— Действительно, когда-то давал себе такой зарок. Но как писал Оскар Уайльд, самый большой грех — это не нарушить обеты, а давать их.
Есть семейные тайны, раскрывать которые будет некорректно и по отношению к Марине, и по отношению к себе самому. Причины достаточно серьезные, они накопились. У нас не складывалось. Последние лет пять семейной жизни были плохими, не должны так жить муж с женой. Тем более что я творческий человек, мне нужна поддержка, я же не из тех, кто к восьми утра идет на завод, а вечером залил глаза — и гори все синим пламенем.
Полагал, что придется дожить как есть. Но три, точнее уже почти четыре года назад мне встретилась женщина моего склада и темперамента, музыкант. Я подумал: почему должен грустно сидеть в своем кабинете, когда остаток жизни могу прожить по-другому? Кроме того, я на виду. Перестал с Мариной появляться в общественных местах. Это все замечают, спрашивают, что у нас происходит и почему я пришел с другой женщиной. Надо было внести ясность, расставить точки над i, чтобы не давать пищи для досужих разговоров и кривотолков, которые с удовольствием раздувают СМИ.
— Знаю, что Марина долго надеялась на воссоединение.
— Да, но надеяться пассивно — это же неправильно, человек должен принять какие-то конкретные меры. У нее было достаточно много времени для того, чтобы повернуть ситуацию. В семьдесят четыре года — а теперь уже семьдесят пять — не каждый мужчина решится на развод. Нет, понятно, если мужик безоглядно запал на двадцатилетнюю девчонку. И то в большинстве случаев жена на это закрывает глаза, а мужчина думает: «Зачем же мне уходить из семьи, со своего насиженного места?» Мужчины тяжело уходят, кстати говоря. «Седина в бороду — бес в ребро» — так крайне редко происходит.
Несмотря на то что я много разводился, седьмой развод — это уже чересчур. И совсем не двадцатилетняя девочка завладела моим сердцем. Конечно, женщинам (и Марина, наверное, в их числе) легче думать: ну вот, влюбился в другую, потому и ушел. Это в какой-то мере оправдывает женщину. Но «влюбился» — это ведь не причина, а следствие неправильной жизни, когда быть вместе заставляют только обстоятельства.
Это касается не только ее, а всех нас. Есть такое понятие в кино — «замыливается глаз»: когда режиссер долго снимает картину, он теряет внутренние критерии, понимание «хорошо — плохо», «правильно — неправильно». У людей, живущих в браке много лет, тоже глаз замыливается. Они думают, что так, как есть, будет вечно. А это неверная мысль. Необходимо работать душевно, что-то друг для друга постоянно делать. Нужна работа над отношениями, над их развитием — не могут они застывать. Застывшие отношения деградируют. То, что ты считаешь стабильностью, — это уже стагнация. Философия жизни — изучайте, иначе не бывает. Но случилось как случилось.
Думаю, мы полюбовно обо всем договоримся с Мариной. Она остается в моей жизни: мы каждый день разговариваем по телефону, переписываемся, иногда встречаемся. Но серьезных обид и обвинений избежать все равно нельзя — в таких случаях женщина всегда сначала начинает тебя воспринимать как врага. Хочется верить, что это исправимо со временем. Говорю ей: «Ты навсегда для меня останешься родным и близким человеком. Родным! Всегда буду рядом с тобой. Не захочешь — не буду, конечно».
— Она поняла?
— Я надеюсь.
— Опять начинаете с нуля?
— Есть все-таки дети, много чего еще, что нулем не назовешь... Но личная жизнь, получается, с нуля.
— Как восприняли развод родителей дочери? (Максим Исаакович воспитывал дочь Марины от первого брака Марию, и у пары есть общая дочь Полина. — Прим. ред.)
— Мы поговорили, они ведь уже взрослые. Да, переживают. Маша третий год работает актрисой в Малом театре. Младшая переживает сильнее — годы острые, семнадцать лет. Но я сказал им: «В вашей жизни ничего не меняется, вы для меня любимые и такими останетесь». Они, кстати, живут отдельно — Полина тоже, я ей отдал квартиру. Помогаю, естественно.
— И сейчас вы снова жених?
— Да, жених.
— Планируете пойти в ЗАГС в восьмой раз?
— Время покажет. Но вообще-то нужно — для понимания формальностей. Возраст уже не мальчика, все должны знать, что им останется после меня.
— То есть вы трезво смотрите на ситуацию?
— Конечно, а как же.
— В двадцать — тридцать лет мужчинам нравятся длинноногие блондинки. С возрастом приоритеты меняются. Что важно для вас сейчас, какие качества в даме сердца?
— Моя любимая женщина, к слову, длинноногая блондинка.
— Но, видимо, это скорее приятный бонус, а не главное, что вас в ней привлекло?
— Вы правильно сказали — бонус. Она не профурсетка. Очень серьезный человек: музыкант, музыковед, преподаватель, доцент, кандидат наук, сейчас докторскую защищает. Ее зовут Алла Новоселова. Она спокойная, разумная — и я успокоился, это тоже важно. Ошибочно думать, будто творческие люди должны всегда «гореть». Так недолго и в пепел превратиться, а не хочется. Важно, чтобы дома дали покой, невозможно находиться все время в стрессовом дрожащем состоянии. Сегодня это спокойствие, к счастью, в моей жизни присутствует.
— А дальше жизнь покажет?
— Жизнь всегда покажет. Но даже в семьдесят пять лет можно сделать вывод, к которому пришел Оскар Уайльд, и согласиться с пословицей «Никогда не говори никогда». Почему-то мы всегда этому сопротивляемся: мол, у меня будет все по-другому. А так никогда не бывает.
Однажды Давид Тухманов, Адик, как мы его все зовем, сказал мне интересную вещь. В тех самых девяностых — ужасающих годах почти для всех, а для творчества особенно, он приехал ненадолго из Германии, а я из Америки. Мы встретились в Москве, заговорили о жизни, о творчестве.
Я сказал:
— Адик, мы живем все время каким-то будущим, ждем, что послезавтра наступит счастье. Или через месяц, через год, через пять...
Он на меня посмотрел очень внимательно и изрек:
— А вот я считаю, что сегодня у нас есть — это и есть то, на что мы только и можем рассчитывать. А что будет завтра или через год — это все пустое.
Юбилей я не отмечал. Люди самолюбивые, амбициозные, думающие о себе гораздо лучше, чем есть на самом деле, обычно празднуют их при огромном стечении народа, обязательно звездного: политиков, бизнесменов, банкиров, артистов... Это именно то, чего я не люблю и потому не делаю. Вместо этого запланирован на осень большой концерт в Кремлевском дворце — «Дунаевский плюс Дунаевский», так как у отца тоже круглая дата: тридцатого января сто двадцать лет со дня его рождения, а в июле — шестьдесят пять лет со дня ухода из жизни. Будут звучать произведения его и мои. Вот там выступят звезды — они должны сиять не за столом, а на сцене, и дарить свое творчество людям. Большое гала-представление, надеюсь, будет очень интересным. Потом банкет конечно — его не избежать.
В остальном стараюсь жить днем сегодняшним, ничего не загадываю. Даже итогов не подвожу. Вот если когда-то удастся сесть на балконе с видом на море в глубокое кресло, поставить на столик бокал хорошего вина и углубиться в созерцание морских далей — наверное, можно будет подводить. Но пока рано: жизнь моя продолжает стремительно развиваться, я работаю практически без пауз — это и радует, и вдохновляет.
Подпишись на наш канал в Telegram