Дай бог как можно дольше оставаться немедийным артистом. Чтобы зрители после каждого фильма спрашивали: «Кто это играл так здорово?»
— С чего обычно начинается кино? С идеи и вопроса «На кого мы будем писать этот материал?» Надо же деньги найти под проект. Обычно их дают под громкие имена. Кого позвать на главные роли, продюсеры знают. Но короля, как известно, делает свита. Определиться с актерами второго плана зачастую сложнее, чем со звездами. У них тоже должна быть некая медийность, как сейчас принято говорить, но при этом невысокая цена. И возникают новые вопросы: «Блин, а кто сыграет это? И это?!» В такой момент обычно и вспоминают обо мне: «Возьмем Шрайбера, и все будет хорошо».
Мне нравится быть ведомым. По-моему, это самая выгодная позиция, и не только для артиста. Во время Великой Отечественной войны советские летчики придумали систему полетов двойками — ведущий самолет и ведомый. Фашисты летали иначе — тройками, шестерками, по двенадцать и вскоре оценили нашу придумку. Только представьте: ведущий делал несколько пируэтов подряд, а за ним с задержкой в двадцать секунд эти маневры повторял ведомый, и любой, кто заходил в хвост первому, становился жертвой второго. Задержка могла быть и больше — это считалось высшим пилотажем и не давало никаких шансов сбить летчика.
Такая система применима и в нашей работе. Исполнитель главной роли — то есть «первый» — должен быть харизматичным и безбашенным. Неважно, что лошадь слепая! Грузи телегу, давай вперед! Я по натуре скорее «второй». Прежде чем отправиться в путь, обязательно все проверю — подковы, колеса. Мои заслуги не всегда видны. Как в старом анекдоте, когда мужик приезжает в деревню и говорит местным: «Я уголь привез!» А лошадь думает: «Ага! Мы пахали, сказала муха, сидя на шее у быка!» Не беда, главное, что едет наша телега. И у меня все лучше получается, когда я второй.
— Умные люди предпочитают держаться в тени.
— Это не тень — определенная позиция. Возьмите Станиславского и Немировича-Данченко. Оба начинали как режиссеры, но в какой-то момент Немирович-Данченко осознал свое предназначение и сказал: «Нет, Константин Сергеевич, давай ты будешь главным, а я — «завхозом». И без него не было бы многих достижений великого Станиславского.
В Театре имени Волкова в Ярославле, где я прослужил пятнадцать лет, когда-то был замечательный художественный руководитель — Владимир Георгиевич Боголепов. Талантливый режиссер, ученик Андрея Гончарова, поставивший не один успешный спектакль в Москве. Он принес в жертву свои режиссерские амбиции ради нашего театра и на протяжении десяти лет воспитывал творческую смену.
Есть разные типы худруков. Одни гасят интриги и конфликты в коллективе, другие, наоборот, раздувают. Можно, конечно, проверять людей на прочность, но надо понимать, что всему есть предел и, допустим, эту девочку лучше взять под свое крыло. Не потому что красивая, а потому что лет через пять кто-то должен играть главные роли, а из нее можно вырастить героиню. Руководитель театра смотрит далеко вперед.
К сожалению, Владимира Георгиевича больше нет, царство ему небесное, и сейчас в Волковском театре зияет пропасть между двадцатипятилетними и сорокалетними артистами. Пока вкалывало и взрослело наше поколение, сменой никто не занимался...
— Так вы из Ярославля?
— Я там прожил пятнадцать лет. Родился в Тульской области, вырос в Туле. Предки по отцу были поволжскими немцами — переселенцами из Германии, приехавшими в Россию в давние времена. К сожалению, семейную историю я практически не знаю. И спросить уже некого — старики умерли. Известно только, что до начала Великой Отечественной войны бабушка с дедушкой жили на Волге, а потом, как тысячи других этнических немцев, были депортированы в Сибирь. У них было восемь детей. Пока семья добиралась до нового места жительства, четверо умерли.
После войны, когда поволжских немцев реабилитировали, вернуться обратно и поселиться в крупных городах не разрешили. Бабка с дедом обосновались под Тулой, получили кусок земли в поселке Бородинский. Там отец с мамой и познакомились. Она была десятым ребенком в семье, всего детей было одиннадцать. Мамина мама, моя бабушка, прожила сто лет — родилась при Николае II, а умерла при Путине. Говорят, за всю жизнь не выезжала из дома на расстояние дальше тридцати километров. Может, в этом секрет долголетия — в верности родным местам? Не зря говорится: где родился, там и пригодился.
Из бабушкиных детей нет только двоих, остальные девять живы. У всех внуки и даже правнуки. И у меня уже трое троюродных правнуков! Ничего удивительного. Старшая дочь у бабушки родилась в 1932 году, ее внуки — мои ровесники.
— Кровь немецкую чувствуете?
— Конечно. Мама моя русская крестьянка. Черноволосая, красивая, как богиня, и манкая до сих пор. В шестьдесят семь ее добиваются мужчины. Отец был совсем другим, настоящий немец. И во мне как будто два человека. Душа — русская. Песни, водка, тельник разорвать на груди, поплакать — это про меня. Но при этом я слежу за кошельком и очень тщательно подхожу к делам. Должен все выяснить в деталях, расписать по пунктам. Фашист, точно! К гадалке не ходи.
В детстве так и дразнили — фашистом — и постоянно чморили. Поселковая шпана проходу не давала. Я был полненьким и очень добрым, не мог постоять за себя. Потом много лет мечтал о том, как отомщу этим людям. Даже сейчас душа болит, хотя вроде бы все давно быльем поросло, я взрослый состоявшийся человек. Но если бы передо мной поставили моих обидчиков, не знаю, как бы я поступил.
Знаете, в старину был такой обычай — вручить месть. Скажем, ударили разбойники какого-то человека ножом в спину, лежит он на дороге помирает, а мимо идет прохожий. И несчастный ему вручает месть — называет имя своего убийцы. После этого необязательно куда-то мчаться, искать преступника. Можно и дальше жить своей жизнью, ничего не предпринимая. Но если Господь в темном переулке сталкивал тебя со злодеем, ты должен был ему отомстить. Считалось, что это божественное провидение.
Когда-то я частично поквитался со своими обидчиками. В юности у меня был очень хороший друг — моя полная противоположность. Парень вспыльчивый, агрессивный. Он любил конфликты, постоянно попадал в истории и меня в них периодически втягивал.
Однажды приехали в Бородинский на машине. Я был за рулем, он на соседнем сиденье. Навстречу по дороге шла все та же шпана, уже частично спившаяся, сколовшаяся. Я вздохнул:
— Вот и они!
— Кто?
— Черти местные, которые житья мне не давали. Я же тебе рассказывал.
— Так пойдем разберемся!
— Нет.
— Шрайбер, я тебя не уважаю!
Вылез из машины и пошел драться. Пришлось присоединиться. Но потом я был благодарен ему за это. Как говорится, грязь не сало, высохла и отстала. И с меня в тот день как будто спала часть «грязи» — обиды, ненависти. Жить с этим тяжело.
Постепенно я избавился от детских комплексов. Взрослея, многое начинаешь видеть иначе. Когда тебе двенадцать, а твоему обидчику пятнадцать — это огромная разница. Он подавляет тебя. Когда тебе пятнадцать, а ему восемнадцать, все уже не так критично. А когда ему двадцать два, а тебе девятнадцать, но ты на две головы выше и в два раза мощнее, возраст вообще не имеет значения. Ты понимаешь, что можешь сделать с этим человеком все что хочешь. И это тоже плохо, когда кровь бросается в голову и нет тормозов...
В девяностые в Германии был принят закон о возвращении, позволявший очень легко и быстро получить гражданство, и поволжские немцы стали массово уезжать из России на историческую родину. Моя родня тоже решила эмигрировать.
Папа очень настаивал на том, чтобы уехать. Мама не особенно рвалась за границу, ориентировалась на нас. Сестра моя сразу сказала, что не поедет, и я отказался. Уже учился на актера в колледже культуры и искусства и не понимал, как буду заниматься театром в Германии. Отцу пришлось бросить эту затею, а его сестры с детьми уехали.
Жизнь их сложилась по-разному, хотя, в принципе, никто не пожалел о своем решении. Я же лишний раз убедился, какую важную роль играет человеческий фактор. Мой двоюродный брат Коля Голубков, в Германии взявший фамилию Шрайбер, сделал прекрасную карьеру. Но он еще в семнадцать понял, в чем сила. Когда его однокурсники в советском техническом вузе пили водку и гуляли, Коля учился на инженера и получил прекрасное образование.
Жизнь в Германии, конечно, тюленья. Не зря туда так рвутся мигранты со всего мира. Можно годами существовать на пособие, рожать детей и ни о чем не париться. Колю не устраивало такое положение вещей. Он хотел большего и сразу подал документы на подтверждение диплома. Параллельно учил язык — не только разговорный немецкий, но и технический, нереально сложный для иностранца. На всевозможные проверки, экзамены и бумажную волокиту ушло полтора года. Зато сейчас мой двоюродный брат — состоявшийся человек, его знания и деловая хватка оказались очень востребованы.
Я Колей восхищаюсь. У его детей будут лучшие частные школы и университеты в любой стране мира. У моих — непонятно что. Может быть, я накоплю денег и устрою сына в РГГУ или даже в Сколково, но перспектива выглядит довольно туманно. А у Коли уже все схвачено. Он очень ругает Россию, очень! Но я за этой руганью вижу невероятную тоску по родине. В Германии жизнь, конечно, хорошая, но воли нет, как говорил Соловей-разбойник.
— Как вы угодили в актеры?
— По счастливой случайности. Сначала отцу как гражданскому летчику дали квартиру в Туле, и мы переехали. Отучился два года в школе № 27, а когда перешел в третий класс, из нее решили сделать лицей. Раздали детям листочки, где было написано: музыкальный класс, гуманитарный, экономический и театральный — и предложили что-то выбрать. Я поставил галочку напротив театрального класса, хотя не испытывал никакой тяги к актерской профессии и никогда не обезьянничал, никого не изображал. Анекдоты только хорошо рассказывал. У меня их бесконечный запас на любой случай.
В десятый класс меня не взяли, предложили уйти из школы. Почему — рассказывать не буду. Встал вопрос: что делать дальше? И тут, опять же по какой-то счастливой случайности, подвернулся замечательный человек — главный режиссер Тульского ТЮЗа Владимир Степанович Шинкарев, набиравший целевой курс в областном колледже культуры и искусства. Экзамены были как в театральном вузе, но я поступил и со второго курса уже работал в ТЮЗе. До окончания колледжа успел сыграть в девятнадцати спектаклях.
— Родители одобрили ваш выбор? В семье ведь не было людей искусства, некому было помочь.
— Да это было счастьем — сразу поступить в колледж, не потеряв года. И родители могли только радоваться, что все так устроилось. Что же касается помощи, то нас с сестрой всегда приучали к самостоятельности. Маме и папе в юности никто не помогал, они всего добились сами и с нами не сюсюкались. Сейчас все трясутся над своими отпрысками. Не знают, чем напичкать, как развлечь. А мне, помню, папа сказал:
— О, куда это ты собрался такой нарядный?
— Да у меня выпускной в колледже.
— Надо же. Так быстро отучился...
Для папы эти четыре года пролетели незаметно, потому что он работал день и ночь, чтобы у нас была хотя бы тарелка макарон. Времена стояли тяжелые. Люди не жили, а выживали.
К сожалению, когда отец умер десять лет назад, я не понимал, что он для меня сделал. Был слишком молод. Теперь понимаю и жалею, что не успел поблагодарить. Сейчас ему было бы всего шестьдесят восемь. Разве это возраст? Он мог прожить еще как минимум лет десять. Сколько мы успели бы сказать друг другу за эти двадцать «дополнительных» лет! И сколько мимо меня прошло бы всякой дряни, если бы папа был жив.
Теперь есть человек, который может меня «притормозить» в каких-то вещах. А раньше, после ухода отца, этого никто не мог сделать...
Окончив колледж, поехал поступать в Москву, в театральный вуз. Но меня никуда не взяли. Мастера не любят абитуриентов со средним актерским образованием, их приходится ломать и лепить заново.
Умные люди советовали скрыть свои возможности и полученные навыки. Один мой знакомый так и сделал и поступил. Но не выдержал второго круга — необходимости вернуться к исходной точке и пройти тот же путь на более высоком уровне.
Он и предложил: «Поехали в Ярославль на допнабор. Хочу там учиться». В тот год в Ярославском театральном вузе набирали курс для Театра Волкова. Там практически не было актеров моложе сорока лет, и Владимир Георгиевич Боголепов решил сформировать костяк труппы. Со второго курса мы уже играли на основной сцене. Даже не ставили дипломные спектакли, потому что плотно работали в театре. У меня к моменту выпуска было девять названий.
Наш курс до сих пор остается костяком труппы. Одиннадцать человек там так и работают. Однажды предложили перевестись в столичный вуз. Пошел за советом к Боголепову.
— И что ты там будешь делать? — спросил он.
— Как что? Это же Москва!
— Да, Москва. Но что тебя там ждет? А здесь жизнь предлагает такую практику, которой не будет нигде. Семь-восемь премьер в год!
И я подумал: зачем мне Москва? Кому я там нужен? Здесь мы с ребятами уже сдружились и у меня есть возможность постоянно выходить на сцену. Дело ведь не в масштабе ролей, а в их количестве и подходе к работе.
Первая моя роль в Театре Волкова — попа лошади в спектакле «Конек-Горбунок». Это была потрясающая постановка, в которую взяли несколько студентов. Мы с одним парнем изображали коня, которого воровали братья Иванушки-дурачка, внутри ростовой куклы. И я был просто счастлив! Детские сказки в театре — прекрасная практика для артиста. Их нужно играть с огоньком, шутками-прибаутками, чтобы детям было весело.
Такой простор для творческой фантазии дают еще только елки. Вы вообще представляете, что такое елка в профессиональном театре?
— Повод для бесконечных шуток и баек.
— Школа актерского мастерства! С двадцать второго декабря по двенадцатое января мы каждый день играли три интермедии и три спектакля. То есть у нас было шесть выходов на сцену! Что мы вытворяли! Какие играли сказки! Даже в стиле Тарантино. Начальство в это время уезжало отдыхать, в театре оставались только артисты, которые делали с материалом все что хотели. Соблюдая одно условие: дети должны получать удовольствие.
— А как в вашей жизни появилось кино?
— В Ярославль часто приезжали киногруппы. На эпизодические роли обычно брали местных артистов, и я постепенно стал сниматься. У меня два преимущества: я большой, фактурный, и не тупой.
— Есть мнение, что артист не должен быть умным.
— Неправда. Все-таки у нас особая профессия. Мы не гайки заворачиваем. Такие вещи делаем! Иногда получается, иногда нет. Можно взять стопроцентный материал, прекрасных артистов, гениальных режиссера и оператора, а на выходе получить процентов десять от ожидаемого результата. Потому что все должно сработать в комплексе.
— Помните свой первый выход на площадку?
— Нет конечно. Это было что-то совсем незначительное. Но потихоньку карьера стала развиваться. Для этого пришлось проявить активность. На протяжении десяти лет я упорно ездил в Москву на кастинги. Искал о них информацию в Интернете, знакомился с людьми. И ездил, ездил, ездил.
Иногда звонят некоторые знакомые:
— Слушай, помоги попасть в кино!
— Дорогой, все в твоих руках. Могу дать список кастинг-агентств. Это все, что требуется.
Меня не понимают. Обижаются. Люди хотят всё и сразу.
Однажды был такой разговор:
— Коль, я знаю, ты долго шел к тому, чтобы активно сниматься в кино. Давай ты меня туда протащишь, и я весь этот период промахну!
— Солнышко, да как его можно промахнуть? Лишь у немногих ребят есть трамплин, позволяющий сразу расправить крылья и полететь. Их все знают в этой среде, они там выросли. У большинства трамплина нет, и надо строить его самому. Стучаться во все двери. Надоедать.
Постоянно звонил режиссерам и кастинг-директорам: «Здравствуйте, вчера был у такого-то. Можно к вам тоже заеду? Вдруг понадобится мой типаж?» Если уже пересекался с человеком, разговор строил по-другому:
— Привет! Я завтра в Москве. Может быть, есть какой-то эпизод?
И иногда слышал:
— О! Это очень кстати.
До сих пор примерно раз в два месяца обзваниваю всех знакомых. Они спрашивают:
— Чего хотел-то?
— Да ничего. Позвонил просто так. Если честно, надеялся, что этот звонок останется у тебя в памяти. Потом, если что-то всплывет, что я сделал бы с удовольствием и качественно, ты меня вспомнишь.
— Ладно. Но сейчас ничего нет.
— И не надо. Я просто позвонил, ты снял трубку. Галочку поставил на подкорке — Шрайбер звонил.
Казалось бы, все так просто. Но работает!
— И когда произошел прорыв?
— Наверное, когда Боря Хлебников взял меня в сериал «Озабоченные, или Любовь зла». Незадолго до этого я сыграл в фильме «Околофутбола». Очень небольшую роль — продавца в магазине. Но определенная часть населения страны, фанатеющая по футболу, заметила и полюбила моего персонажа. Видимо, эпизод получился. И вообще картина выстрелила, ничего подобного в России раньше не было.
«Околофутбола» монтировала жена Хлебникова — Ольга. Она ему и посоветовала попробовать меня на роль Георгия. И Боря сразу сказал: «Да-да, это он».
Хлебников — уникальный человек. Талант его не объяснить и не измерить. У меня, например, можно выделить какие-то составляющие — плюсы и минусы. Борину индивидуальность на них разложить нельзя. Наверное, это и есть гениальность.
На съемках Хлебников доверяет только самому себе. Просто смотрит и говорит: «Мне нравится». Или наоборот: «Не нравится». Повлиять на него или надавить невозможно. Я, например, могу взглянуть на какие-то вещи с десяти точек зрения: актера, продюсера, женщины, мужчины и так далее. Могу поставить себя на место любого человека. Я — пластилин. И это плохо. У настоящего гения одна точка зрения — его собственная.
На «Озабоченных...» мы с Женей Калинец, игравшей мою жену, сразу нашли язык общения, который понравился Боре. Она тоже профессиональная артистка, мы быстро сконтактировались. В иные дни снимали всего один план — нас с Женей весь день. Такое у меня случалось только на этом сериале.
— По-моему, Гора на вас похож.
— В нем много от меня. Его боль я знаю и понимаю. У меня и сын был того же возраста, что в сериале, так что проблемы воспитания подрастающего поколения оказались очень близки. Сейчас Яше уже девять.
Многие родители жалуются, что современные мальчики и девочки очень поздно взрослеют. Наверное, мы сами виноваты — слишком нянчимся с ними. И еще, мне кажется, для нынешних отцов очень важно понимать, что их опыт с детьми не работает. Он передается от деда к внуку.
Мы — поколение выживальщиков. В детстве у нас не было навороченных гаджетов, мы играли палками и тем, что подвернется под руку. А детей задарили. На все готовы — лишь бы учились. Не пускаем гулять — боимся педофилов и других злодеев. И они неизбежно вырастут немножечко лохами. Но когда эти лохи нарожают нам внуков, то уж с ними-то, обжегшись с детьми, мы будем обращаться совсем по-другому!
Мальчишек научим снимать девочек улыбками и конфетами, а не лайками в «Инстаграме*», правильно чистить ботиночки, одеваться по-человечески, драться — воспитаем настоящих воинов. И не позволим нашим детям сделать из их детей то же самое, что мы сделали из них.
Вы скажете — молодежь не умеет и не хочет общаться вживую, сидит в своих гаджетах. Внуки будут общаться, потому что родители, сидящие в гаджетах, сбагрят их нам! На что еще нужны старики? А нам только дай волю! Через два дня они уже будут лазить по деревьям с рогатками, потому что этому нас учили наши деды, когда отцы зарабатывали на жизнь.
Я не застал своих дедов — только бабушек. А у моего сына есть дед, мой бывший тесть, и он оказывает на него потрясающее влияние. Яшка срисовывает его вчистую. Мужик только годам к пятидесяти обретает харизму. И мощь, копившуюся всю жизнь. Мой бывший тесть своеобразный человек, и меня очень радует, когда я нахожу в сыне отражение деда.
— После выхода «Озабоченных...» вы попали в команду Хлебникова? Он пригласил вас и в «Аритмию».
— Боря всегда в поиске. Может годами подбирать людей на какие-то роли. У Хлебникова свой язык, свое видение. Но я, конечно, очень хотел бы принадлежать к его кругу.
«Аритмию», кстати, снимали в Ярославле. Этот город постепенно превращается в настоящую Мекку для наших кинематографистов. У нас был потрясающий консультант, проработавший на скорой помощи двадцать шесть лет. Укол в его исполнении — просто фокус какой-то. Я исколол себе все пальцы, пока добился относительной ловкости.
Однажды тринадцать часов снимали трехминутную сцену — как наша бригада спасает девочку, которую ударило током под фонарным столбом. Репетировали пять часов со всем необходимым реквизитом, со всеми переходами. Мы с Сашей Яценко отрабатывали каждое движение до автоматизма, чтобы сцена выглядела правдиво.
Консультант подсказывал гениальные вещи: «Убери руки, подними колени с мокрой земли. Когда происходит разряд дефибриллятора, фельдшер не может так сидеть». Отсюда моя дурацкая поза рядом с травмированной девочкой.
Яценко — удивительный. Органичный как собака. Обычно смотрю на артиста и вижу «швы» в его работе. Сашка играет без «швов». Во всяком случае, я их не замечаю. Наверное, он гений.
У нас в театре был свой индикатор органичности — реакция коллег на обман. Например надо было слинять с репетиции. Ты мог провести кого угодно — режиссера, завтруппой, только не своих партнеров. Они сразу все считывали, потому что мы слишком хорошо друг друга чувствовали и знали. Но если ты так врал, что даже свои верили, это считалось высшим пилотажем!
В тот день, кстати, меня впервые «пробило» от кино. Когда закончили снимать сцену, подумал: «Боже мой! Тринадцать часов снимали три минуты экранного времени! А у настоящих врачей три минуты зачастую вмещают в себя целую жизнь...» Как мы видим окружающий мир? Вот здесь я сидел с Борей, там мы встретились с Сашкой. А врачи вспоминают: здесь этого пациента откачали, там этот умер. На скорой помощи работают настоящие фанатики и любители адреналина. В театре то же самое. Ты столько претерпеваешь ради каких-то мгновений творческого подъема и озарения...
— О театре вы можете говорить бесконечно?
— На протяжении пятнадцати лет там была вся моя жизнь. И только в театре возможно полное творческое самовыражение.
Представьте: вы три месяца лепите какой-то образ. Плавненько, спокойненько грузите себя как бутербродик. Накладываете слой за слоем. У нас в деревне опытные тетеньки свинок так кормили: месяцочек — травкой, чтобы была прослоечка мяска, потом комбикормом с топленым салом, чтобы было сальце, и так далее. И ты себя напитываешь. Сначала под руководством режиссера, а потом уже самостоятельно. Увидев, что ты двигаешься в нужном направлении, он может заняться другими делами.
Мне безумно повезло. Я застал мастеров старой школы и такое счастье, как неделя репетиций на сцене в костюмах, неделя генеральных прогонов утро-вечер. Помню, Сергей Иванович Яшин, бывший главный режиссер Театра имени Гоголя, ставил у нас «Бешеные деньги». Я играл Василькова. В день премьеры он позвонил:
— Приди в театр.
— Зачем? У нас нет репетиции. Я хотел...
— Да знаю, чего ты хотел. Трусы постирать утром. Приди в театр. Поброди. Поспи где-нибудь за кулисами. Не надо ничем другим заниматься в этот день. Тебе же играть вечером. Соберись.
В кино все другое. Прежде всего — скорость мышления. Весь опыт, накопленный в театре, ты должен использовать в сто пятьдесят раз быстрее. За минуту научиться делать то, чего не умел раньше. И так, чтобы зритель поверил, что ты делаешь это всю жизнь.
К сожалению, невозможно сидеть на двух стульях — играть двадцать с лишним спектаклей в месяц и при этом еще ездить сниматься. Тебе говорят:
— Надо репетировать.
— А можно я уеду на неделю? Пойдите навстречу, пожалуйста!
— Нет!
Когда тебе не оставляют выбора, неизбежно начинаются конфликты. Некоторые артисты ухитряются сохранять какое-то спокойствие, какой-то баланс сил и нервов, работая в театре. Но это очень непросто. Выходя на сцену, ты каждый раз отдаешь частичку себя. Твою энергию впитывает тысяча человек. У нас это называется качать зал.
Поначалу ты полон энтузиазма и горишь желанием заниматься профессией. А потом все чаще видишь какие-то вещи, которые тебя не то что надламывают, но сгибают. Все больше и больше...
Пытался замениться в нескольких спектаклях. Осложнил отношения с руководством и все равно потерял два очень перспективных проекта. Не сдавался, мотался туда-сюда. Но сил не хватило. Кончилось тем, что попал в больницу.
Находясь на больничной койке, пропустил три спектакля. Меня заменили другим артистом, все отыграли. Но главный режиссер не простил. Предложил написать заявление и уволиться по собственному желанию. Что ж, я написал. Год нигде не работал, приходил в себя. Гиря до полу дошла.
— В большинстве московских театров актеров отпускают на съемки. Почему у вас было иначе?
— В Москве все по-другому. Актер заинтересован в театре, а театр — в актере. Поэтому все ищут компромисс. Никто ничего не диктует.
Почему Тимофей Трибунцев снимается, и снимается много, хотя у Райкина это не принято? Потому что театр в нем заинтересован. И Трибунцев заинтересован в театре, хотя ему и нужно зарабатывать деньги. Уйди он от Райкина, работы будет больше в разы. Но я понимаю, почему артист остается в «Сатириконе».
Недавно сходил на его «Дон Жуана» и впал в депрессию на месяц. Что они с Райкиным вытворяют! Мне нельзя смотреть такие блестящие спектакли, потому что потом я мучаюсь, думаю, что профукал свою жизнь. Меня никогда не позовут в такой театр! И я потеряю навык.
— Да полно! Наверняка уже приглашали в какую-нибудь московскую труппу.
— Приглашали. Я отказался. Это были бы те же яйца, только в профиль. Сначала нужно заработать имя. Куда потом пойду проситься, уже знаю.
В прошлом году снялся во многих проектах. Не везде в больших ролях, но тем не менее. Пока берусь за все, пробую себя в разных жанрах. Конечно, хочется признания, к чему лукавить. Всем актерам этого хочется, чтобы они ни говорили.
Как-то смотрел по телевизору церемонию вручения одной кинопремии и невольно сравнивал себя с некоторыми номинантами. Поделился своими размышлениями с приятелем. А он:
— Лучше не лезь туда.
— Почему?
— Ну смотри. Если представить любой вид деятельности в виде графика, абсолютно очевидно, что после каждого взлета обязательно происходит падение. Даже если потом удается подняться вновь, нужно очень много усилий, чтобы достичь прежнего уровня. Не говоря уже о принципиально новой высоте. Самый простой и быстрый путь из одной точки в другую — прямая линия.
И я подумал: «А действительно, зачем мне взлеты и падения? Буду играть хороший второй план всю свою жизнь. Дай бог как можно дольше оставаться неизвестным, немедийным артистом. Чтобы зрители после каждого фильма спрашивали: «Кто это играл так здорово?» Для них я всегда буду в новинку, а для профессионалов — просто незаменимым. Потому что они будут знать, что я всякий раз играю по-новому и это интересно и не заляпано никакими клише.
— И где вы себя видите лет через десять?
— Скажем так, в московском театре. Это не план — один из вариантов развития. Конечно, люблю все планировать, но так далеко не заглядываю. Не дай бог, споткнусь, упаду с лестницы — и все. Даже завещание не написано.
Мой мастер Владимир Георгиевич Боголепов, кстати, говорил: «Есть надежда, что годам к пятидесяти, если сложится актерская карьера, ты станешь настоящим трагиком. Это редкое амплуа. Но если хочешь находиться в списке на первом месте, будь готов к тому, что сзади тебя постоянно станут пинать».
Хотелось бы как-то совместить все интересы и не потерять навык. Огромное спасибо Театру Волкова за то, что была возможность работать с очень разными людьми, в разном репертуаре. Но этот опыт можно сохранить, только если работаешь на сцене. Театр живой. В кино невозможно развиваться, ты стоишь на месте, пользуешься только тем, что накоплено, и нарабатываешь технику. Она немножко другая. Надо уметь очень быстро включаться и выключаться. Много раз повторять одно и то же. Нести себя как сосуд, не взбалтывая содержимое, чтобы хватило надолго. Если проект длинный, постоянно «доливать» сосудик чем-то хорошим — музыкой, книгами, приятным общением. И тратить себя очень вдумчиво, не разбрасываясь на ерунду. Иначе через две недели сил не останется.
— Вы всю жизнь были крупным и вдруг резко похудели. Что случилось?
— Любимая женщина однажды дала тетрадку с какими-то цифрами и сказала: «У тебя же немецкая башка! Вот смотри. Через неделю питания по этой системе будут такие результаты». Все очень просто — надо тщательно считать калории и избегать их дефицита. Кормить организм исправно белками, жирами и углеводами каждые три часа, не превышая определенную норму.
Действуя по этой схеме, я за полгода потерял пятьдесят семь килограммов без особых физических нагрузок. Наоборот — интенсивные тренировки были запрещены. Сейчас уже можно заниматься. Начал плавать.
— Я-то думала, что эта трансформация связана с активной работой в кино — вам посоветовали сменить имидж.
— Наоборот, многие говорили: «Ничего не меняй. Оставайся таким, какой есть». В новом весе мне очень комфортно. Диапазон предлагаемых ролей, по идее, должен расшириться. Хотя если понадобится, я за месяц наберу и десять, и двадцать килограммов. Без проблем.
— Любимая ваша тоже артистка?
— Да, одного из тверских театров. Поселившись в Твери, я выиграл два часа на дорогу — этот город ближе к Москве, чем Ярославль. На пробы ездить удобнее и быстрее. От моего дома до центра Москвы — час сорок на поезде.
— В столицу пока перебираться не хотите?
— Москва — очень сложный город. В нем нужно либо родиться, либо влюбиться. Здесь жизнь очень нелегкая. Она тебя полностью забирает, а я люблю, когда остается время. Раньше его не было. Но сейчас у меня совершенно новый этап. Я сам распоряжаюсь своей жизнью. Провожу больше времени с близкими людьми. Хожу в бассейн. Езжу к матери в Тулу. Раньше даже почитать было некогда. Пропустил столько интересных новинок! В общем, наверстываю упущенное за пятнадцать лет.
— В каких проектах снимаетесь?
— Начались съемки очередного сезона сериала «Гранд». Много планов и проб, но говорить об этих проектах рановато. Представляете, на меня уже стали писать материал! Это, конечно, вдохновляет, но и налагает особую ответственность.
Подпишись на наш канал в Telegram