Врач выводил Буркова из наркоза: «Вы меня слышите? Где вы сейчас?» — «В кубрике я... Тут со мной Эдик Стрельцов, нападающий из «Торпедо». На следующий день Жоры не стало. А через три дня умер и знаменитый футболист.
М ы с дочкой сидели на дачной веранде и перебирали клубнику. По телевизору показывали фильм «Из жизни отдыхающих», где Жора сыграл повара-«дипломата». Я долго, не отрываясь, смотрела на него и вдруг неожиданно для себя сказала:
— Маша, как же я его люблю! Не могу передать тебе как...
Дочка улыбнулась:
— Я верю, мама. У тебя сейчас такое лицо...
Стукнула калитка — мы разом обернулись. Приехал Машин муж Сергей:
— У меня новость! Георгию Ивановичу Рязанов главную роль предложил! Он от радости сам не свой!
Мне бы тоже ликовать, а я испугалась:
— Поехали в Москву! Прямо сейчас! Надо быть рядом с ним...
Сергей поморщился:
— К чему такая спешка? Поедем завтра утром, как договаривались.
Ночью я уснуть не смогла — сердце щемило предчувствием надвигающейся беды. Услышав, что ворочаюсь, пришла Маша.
— Ну ты чего, мам?
— На душе тревожно. Жора столько лет ждал такого предложения, переживал, что Эльдар держит его на вторых ролях. Как дал когда-то характеристику: «У Буркова лицо спившегося русского интеллигента» — так в этом «амплуа» всю дорогу и использовал. Помнишь, он ведь чуть не заболел, когда Рязанов не его, а Евгения Леонова на главную роль в фильме «О бедном гусаре замолвите слово» утвердил? А теперь Сергей говорит: «От радости сам не свой». Вот этого-то я и боюсь...
— По-моему, кто-то себя просто накручивает, а, мамуль? Все будет хорошо. Спи.
За окном уже светало, а я так и лежала с открытыми глазами, перед которыми как эпизоды фильма проходила наша с Жорой жизнь.
В труппе Московского драматического театра имени Станиславского я была самой младшей — начала работать там в пятнадцать лет, еще до поступления в Щукинское училище. Девчонки постарше надо мной постоянно подтрунивали. Очередной темой для подколов стал приход в труппу новенького.
Наша компания сидела в закутке недалеко от стенда, где вывешивали расписание репетиций и спектаклей. «Танюшка, ты еще этого красавца не видела? Длинный, сутулый, губастый. И ни одной буквы не выговаривает! Герой-любовник — одним словом, все главные роли его будут, — актриса Лида Савченко, жена драматурга Михаила Рощина, шутливо ткнула меня в бок кулачком. — Знакомься, а то опередят! Он из Перми, московская прописка нужна, так что женится сразу. Используй шанс — хватит в девках сидеть!»
Кто-то из девчонок, выглянув из закутка, прошипел: «Тише! Он тут. У доски расписаний стоит».
Давясь от смеха, подружки вытолкали меня в коридор. Ничего другого не оставалось, как не спеша двинуться в направлении «героя-любовника». Пока шла, рассмотрела в подробностях: мешковатые брюки из матросского сукна, клетчатый пиджак, под ним — ярко-красный в белую крапинку «мухомористый» свитер, а на голове — налаченный кок.
Стою топчусь рядом. Когда пауза становится неприлично долгой, тычу пальцем в строчку со своей фамилией:
— Ухарова — это я. А вы Бурков?
— Да.
— Значит, в одном спектакле играть будем. Вы отца, а я дочку.
Он смотрит на меня сверху вниз и, смущенно улыбаясь, молчит. Небрежно, как и подобает опытной актрисе одного из ведущих театров, роняю:
— Пьеса, между нами, так себе. Автор какой-то малоизвестный в театральных кругах поляк. Конечно, мы попытаемся ее вытащить... А вы сейчас на улицу? Ну пойдемте.
Из театра выходим под дружный хохот девчонок. Наша пара и впрямь выглядит комично: размашисто шагающий длинный «денди» с коком и семенящая рядом пигалица (рост — полтора метра, вес — тридцать восемь килограммов), голову которой украшают два детских хвостика...
За сорок минут, что стоим на остановке, успеваем перейти на «ты» и обсудить репертуар половины московских театров. А когда мой автобус наконец прибывает, Георгий вдруг спрашивает: «А может, пойдем пешком? Погода хорошая, прогуляемся. Не возражаешь?»
Всю дорогу мы разговариваем. Точнее, говорит больше Жора — я слушаю. И не устаю поражаться: сколько же он знает, сколько всего прочитал! Еще часа два стоим у подъезда. К себе на «Бауманскую», где снимает комнату, Жора добирается только под утро. Пешком. Потом он признается: в тот день у него не было денег не то что на такси — даже на автобус.
В штат Буркова сразу не взяли, но положили «сумасшедший» гонорар — полтора рубля за спектакль. Впрочем, само предложение попробовать себя на столичной сцене, сделанное ему главным режиссером театра Львовым-Анохиным, было полной авантюрой. Вся труппа — актеры с солидной академической школой, и вдруг — самоучка, трижды провалившийся на экзаменах в ГИТИС и Школу-студию МХАТ. Члены приемных комиссий говорили одно и то же: «Молодой человек, вы, конечно, можете пытаться поступать еще, но просто жаль вашего времени... Советуем поискать себя в другой профессии».
Кто знает, может, в конце концов он и сдался бы. Восстановился в юридическом институте, откуда ушел после второго курса. Если бы не родители. Вернувшись после очередной неудачи, Жора неизменно слышал: «Сынок, не расстраивайся! Занимаешься в студии Дома офицеров — и занимайся! Делай то, к чему лежит душа, мы тебя прокормим».
Мария Сергеевна и Иван Григорьевич единственного ребенка не просто любили — он был для них смыслом жизни. В шесть лет Бурковы своего Жору чуть не потеряли. Сын заболел брюшным тифом в такой тяжелой форме, что началось заражение крови. Его перевели в палату для умирающих. Выжил Жора только благодаря маме, которая забрала его из больницы и на протяжении нескольких месяцев выхаживала травами, прополисом и медовыми обертываниями.
Разрешая взрослому сыну заниматься «тем, к чему лежит душа», родители вряд ли понимали, как он талантлив, и уж точно не строили планов насчет его будущей известности. Просто хотели видеть своего Жорика счастливым, а он без сцены этого счастья не представлял.
Целыми днями Бурков-младший просиживал в библиотеке, а вечером шел в Дом офицеров на репетицию. Пробирался дворами и тихими улочками, опасаясь столкнуться с милиционером. Однажды, когда Жора был уже известным актером, его пригласили принять участие в концерте, посвященном юбилею МВД. Собираю мужа на выступление и вдруг замечаю — что-то не так.
— Ты чего волнуешься? Не премьера ведь, не сложный спектакль...
— Я не волнуюсь, а боюсь. Это привет из молодости, когда в любой момент мог загреметь по статье «тунеядство». До сих пор как увижу милиционера, начинает противно сосать под ложечкой, а тут их будет полный зал. Представляешь: пять тысяч зрителей — и все милиционеры!
Первой большой работой Жоры в театре стала роль... Маяковского. Сыграл он ее в «храме Мельпомены» Березников — города в Пермском крае. Поначалу образ глашатая революции был отписан другому актеру. Жора пошел к худруку:
— Посмотрите меня в главной роли — я придумал грим, подготовил отрывок.
Тот всплеснул руками:
— Жорик, ты в зеркало себя видел? Ну какой из тебя Маяковский! Я, конечно, тебя люблю, но не до такой же степени!
Надо хорошо знать Жору, чтобы понять, как тяжело ему было просить за себя. Хлопотать о гонорарах, квартирах, званиях Бурков не научился до конца жизни. Но когда ему не давали играть, он, поборов природную стеснительность, мог быть настойчивым. Недели две ходил за березниковским «мэтром» по пятам, пока наконец не услышал: «Ладно. Показывай своего Маяковского».
Перевоплощение было таким разительным, что роль тут же отдали Буркову. В следующие несколько лет Жора переиграл почти весь репертуар в Березниках, затем в Кемерово, а после и в родной Перми.
Как-то на один из спектаклей с его участием пришла московский критик Ольга Пыжова. По возвращении в столицу поделилась впечатлением с Львовым-Анохиным: «Какого актера я видела! Во рту полная каша, страшненький, но играет как бог!»
Львов-Анохин обещал вызвать «уральского самородка» телеграммой, о чем Пыжова тут же известила своего протеже. Телеграммы все не было, и Жора, узнав расписание гастролей Драматического театра имени Станиславского, поехал к худруку сам. Явился в гостиничный номер без звонка, что, понятное дело, особого восторга у знаменитого режиссера не вызвало. Но потом... Они проговорили часа четыре, в течение которых Борис Александрович доставал из своих загашников сыр, колбасу, фрукты... Жора — то ли от волнения, то ли от того, что в пути успел проголодаться, — съел все. На прощание Львов-Анохин пригласил Буркова в Москву — показаться худсовету театра.
Там Жора прочитал отрывок из «Записок сумасшедшего» Гоголя. Повисла пауза.
— А какое у вас актерское образование, молодой человек? — нарушил тишину один из членов худсовета.
— Никакого. Разве по мне не видно?
Ответ театральную элиту развеселил. Но смотрели мэтры по-прежнему с бо-о-льшим сомнением: дескать, а что он у нас играть-то будет с такой дикцией, да еще сдобренной уральским диалектом?
— В Москве разговорится! — заверил Львов-Анохин.
Мы были знакомы больше месяца, когда Жора решился пригласить меня в гости. В ту самую комнату, что он снимал на «Бауманской». Весь вечер беседовали о творчестве Экзюпери, о спектакле «Маленький принц» — в театре вот-вот должны были начать его репетировать. И хоть убейте, не помню, как в ходе этих умных бесед я оказалась на старом, с торчащими пружинами диване...
Утром проснулась раньше Жоры и долго на него смотрела. Сердце с каждой минутой наполнялось какой-то особенной нежностью, желанием заботиться, оберегать. Тихонько выбралась из-под одеяла, оделась и отправилась в магазин — купить шоколадного молока. Продавалось раньше такое в пол-литровых стеклянных бутылках. Жора его очень любил.
Пока шла, шепотом передразнивала подруг: «Страшненький, губастый»... Сами вы страшненькие. Да красивее его никого на свете нет! Подумаешь, старше на тринадцать лет, да я гораздо больше него про жизнь понимаю!»
Когда вернулась, Жора не спал.
— Ты куда уходила? Открываю глаза, а тебя нет...
— Вот, купила шоколадного молока, — я поставила бутылку на колченогий стол. — Обязательно позавтракай. А мне до репетиции нужно успеть к бабушке. Попрошу сказать родителям, что ночевала у нее, а то скандал будет.
Жора приподнялся на локте, посмотрел серьезно:
— Не надо ничего сочинять. Выходи за меня замуж. Ты согласна?
— Да! Согласна.
Вечером шла домой с твердым намерением рассказать родителям о скором замужестве. Планы расстроил свежий номер газеты «Правда». За ужином отец — парторг одного из московских НИИ — принялся читать нам с мамой статью про брачного афериста, который, приехав в столицу откуда-то с Урала, знакомится с молодыми девушками, кружит им головы, обирает до нитки, а потом исчезает.
Что-то мне подсказало: торжественную речь нужно отложить, пока папа с мамой не забудут эту дурацкую заметку. Но Жора при каждой встрече спрашивал, объявила ли я о нашем решении родителям. Услышав в ответ: «Нет еще» — менялся в лице. Наверное, боялся, что я передумала. Терзать его дольше не было сил — и я пошла «сдаваться».
Недослушав, папа отрезал:
— Никакого замужества! Тебе надо думать об учебе, о том, чтобы получить профессию, а уж потом... Кстати, а кто он такой, этот «твой»?
По мере поступления информации — тридцать два года, приехал из Перми — лицо отца багровело.
— Так это он и есть, тот самый аферист!
— Папа, это не он... Жора очень хороший!
— Если ты намерена и дальше с ним общаться, уходи!
И я, послушная, ни в чем прежде не перечившая родителям дочь, выкрикнула с вызовом:
— Вот и уйду!
Отец никогда меня не наказывал, а тут схватил скакалку и начал с размаху хлестать по спине. Мама бросилась к нему, стала хватать за руки:
— Сережа, перестань, ей же больно!
А я от неожиданности даже боли не чувствовала.
— Уходи, — бросив скакалку, прорычал отец, — но учти, от нас ты не получишь ни рубля. И вообще дорогу сюда забудь.
В тот же вечер я все рассказала Жоре, на что он ответил: «А мне как раз комнату в общежитии выделили. Завтра и переезжай».
Несколько месяцев — до той поры, пока Жоре наконец не дали ставку (целых сорок пять рублей!) — жили мы совсем худо. Часто не было денег даже на метро, и от станции «Аэропорт» до работы приходилось добираться пешком. Высчитывали время так, чтобы на четверть часа задержаться в сосисочной неподалеку от театра. Там работал Жорин земляк, который бесплатно выдавал нам по две сосиски, куску хлеба и стакану ячменного напитка, гордо именовавшегося «кофе». В обед нас подкармливали в театре: совали домашние пирожки, платили за суп и котлеты с гречневой кашей в буфете. А ужин мы зарабатывали застольными выступлениями в молодежных компаниях. Жора в таких случаях шутил: «Идем торговать талантом за еду!»
В театральной среде слухи распространяются быстро, и у «уморительной парочки из Станиславского» от приглашений не было отбою. Никто, конечно, напрямую не говорил: «Ребята, зовем вас, чтоб народ повеселить», но после второго или третьего тоста обязательно следовала просьба: «Жора, покажи собаку!» Свою оставшуюся в Перми дворнягу Бурков изображал так, что все падали со стульев. Пес, если верить хозяину, и впрямь был уникальным: справлял нужду в унитаз, запросто открывая и закрывая крышку, тщательно вытирал лапы о коврик, возвращаясь с прогулки, после еды промакивал морду полотенцем. Я же читала басню Крылова «Ворона и Лисица» от лица двоечника, где большинство глаголов заменяла на непечатные. Успех тоже был, но не такой оглушительный, как у Жоры.
Церемонию бракосочетания нам назначили на двадцать пятое июня. А недели за две до торжества из Перми приехала мама Жоры — знакомиться с будущей невесткой. Мария Сергеевна везла молодой семье ложки с вилками, постельное белье, полотенца и просила встретить ее на вокзале. Выйдя из вагона и увидев меня, она сначала остолбенела, а потом принялась причитать: «Жорочка, у тебя глаз, что ли, нет? Она же даже не ро?дит тебе никого! Неужели получше найти не мог? Папа же не переживет!»
К метро мать и сын шли впереди, я плелась сзади. Жора то и дело оглядывался, смотрел с мольбой: «Не обижайся, пожалуйста. Потерпи. Все устроится». Я в ответ понимающе кивала, но сердце готово было разорваться от обиды.
За обедом, ни разу даже не взглянув в мою сторону, Мария Сергеевна отчитывала сына за внешний вид:
— Артист, а ходишь как подпасок! Почему не носишь те штанишки, что я тебе сшила? В которых сейчас, ими только полы мыть! Вернусь домой, шляпу тебе пришлю. У нас продаются хорошие. Или хоть отцовскую — у него две. Настоящие-то артисты — все в шляпах.
Жора, улыбаясь, кивал:
— Хорошо, мама, как скажешь.
Допив чай, гостья отодвинула стакан и решительно хлопнула ладонью по столу:
— Значит, так, сынок, выбирай — или мы с папой, или она.
— Мама, ты не права...
— Даже и не говори мне ничего! Все равно мы ее не примем!
Жора встал за спинкой моего стула, положив ладони мне на плечи.
— Мама, я хочу, чтобы ты поняла и объяснила папе: я ее люблю.
— Да за что тут любить-то?! — в сердцах воскликнула Мария Сергеевна.
— Люблю, — повторил Жора, — и женюсь, что бы ты ни говорила.
— Тогда я сегодня же уеду!
— Как хочешь.
Вечером Мария Сергеевна отбыла в сопровождении сына на вокзал. Все привезенные подарки она забрала с собой. Как и деньги, которые предназначались на свадьбу.
Накануне похода в ЗАГС Жора взял у кого-то из друзей костюм, я нагладила свое лучшее — то, в котором щеголяла на выпускном балу, — платье. Долго не могла определиться, на что потратить последние деньги: на ремонт единственных туфель или на парикмахерскую. Наконец решила: шикарная прическа важнее.
Мастер очень старалась придать клиентке хоть сколь-нибудь соответствующий статусу невесты вид. В результате на моей голове вырос шедевр под названием «корзиночка»: огромный начес-овин с торчащими параллельно ушам кончиками.
Из салона я примчалась минут за двадцать до отправления в ЗАГС. Открывший дверь Жора замер на пороге.
— Ты что с собой сделала?!
— Тебе не нравится? — расстроилась я.
— Иди мой голову — или никакой свадьбы!
Проскользнув под его рукой, я влетела в комнату и встала перед зеркалом.
— Посмотри-посмотри, на кого ты теперь похожа!
Тоненькие, как прутики, ручки-ножки, узенькие плечики, а на них — огромная голова. Да уж... Но рушить сооруженное на последние деньги великолепие?!
— Жора, это очень трудно смыть — тут столько лака... Мы опоздаем!
— Я же сказал: жениться на тебе такой не буду!
И мы с подружкой поплелись в душ, где кое-как разодрали склеенные «Прелестью» пряди. Сушить волосы было уже некогда, и всю дорогу до ЗАГСа я чувствовала, как капли скатываются мне за ворот. Сидела отвернувшись к окну и жалела себя: «У всех свадьбы как свадьбы, одна я такая несчастная! Родителей не будет, платье старое, туфли тоже, вместо прически — сосульки. Мокрая курица, а не невеста! И все из-за него!»
А Жора, успевший с друзьями «принять» до моего прихода из парикмахерской и добавивший во время ликвидации «корзиночки», вовсю балагурил, смеялся, то и дело пытался меня обнять: «Как же я тебя люблю, Танюрочка! Какой же я счастливый!»
Я дергала плечом, демонстративно сбрасывая его руку, но Жора моей надутости будто не замечал: «Сейчас все женихи умрут от зависти, потому что лучше моей невесты нет и быть не может!»
То ли от волнения, то ли от июньской духоты в ЗАГСе новобрачного совсем развезло. И когда тетка с красной лентой через плечо сказала:
— Объявляю вас мужем и женой. Жених, поцелуйте невесту! — Жора, потянувшись ко мне, начал падать. Я успела его подхватить, чмокнула куда-то в шею, потом с помощью подскочивших друзей вернула на место.
— А теперь, — строго потребовала загсовская дама, — поцелуйтесь по-настоящему.
Жора снова стал падать.
— Все, хватит! — от отчаяния я сорвалась на крик. — Я его дома поцелую.
Возле общежития, куда мы прибыли после торжественной церемонии, меня ждало еще одно испытание. Выходя из машины, Жора споткнулся и упал ничком на газон. Настроение у меня вконец испортилось, и за свадебный стол с купленным в соседней кафешке люля-кебабом и бутылками дешевого портвейна я садилась мрачнее тучи. И тут Жора, желая повеселить гостей, начал рассказывать, какой красоткой его невеста явилась из парикмахерской. Этого я стерпеть уже не смогла — выскочила из-за стола и, хлопнув дверью, выбежала из комнаты.
Ноги сами понесли меня в цирк на Цветном бульваре. В старших классах я проводила здесь все свое свободное время. Мальчик, в которого была влюблена, бредил цирком и почитал за счастье ровнять опилки на манеже, чистить клетки. Я, пока он трудился, общалась с гимнастами, жонглерами и с самим Никулиным. Наше знакомство продолжилось на съемочной площадке фильма «Друг мой, Колька!..», где Юрий Владимирович играл одну из главных ролей, а я, будучи еще школьницей, — эпизодическую.
Первым, кого встретила в цирке, зайдя через служебный вход, был Никулин.
— Танюша, здравствуй! Как дела?
— Я сегодня замуж вышла.
— Здорово, поздравляю! А кто муж-то?
— Артист один из нашего театра.
— А почему ты здесь, если у тебя свадьба? И глаза на мокром месте. Что, плохой оказался человек?
— Нет, он хороший, очень хороший. Только смеется все время надо мной.
— Ну уж если вышла замуж — терпи. И иди сейчас к мужу. Как его зовут-то?
— Жора.
— Да-а-а, — протянул Юрий Владимирович, — и имечко какое-то дурное... Но все равно иди. Куда ж теперь деваться-то. Надо.
Спустя девять лет мы встретились с Никулиным на съемках фильма «Они сражались за Родину»: я прилетела навестить мужа. Юрий Владимирович и Жора до этого уже снимались вместе в «Стариках-разбойниках», часто общались, но познакомить друг друга с женами случая как-то не представилось. И вот мы с Жорой идем по палубе теплохода, где жили артисты, навстречу — Юрий Владимирович:
— Танюша, а тебя сюда каким ветром?
— Да вот, к мужу приехала, — киваю головой на стоящего рядом Жору.
— Так это к нему я тебя после свадьбы-то отправлял?! Да-да, ты же тогда говорила: артист, зовут Жора. Ну надо же! Георгий Иванович, ты, выходит, мой должник — я тебе семью сохранил.
К жениху я вернулась за полночь. Увидев меня, Жора завопил на все общежитие: «Моя жена пришла! Как же я ее люблю, люди!»
Ну как после этого можно было продолжать на него сердиться?!
Справедливости ради стоит сказать: характер по молодости у меня был еще тот! Я и свидетельство о браке в окно выкидывала, и на Жору с кулаками бросалась. Пару раз даже лицо ему в кровь расцарапала. Ревновала страшно! Не к женщинам — тут он повода не давал или я об этих «поводах» ничего не знала... Мне, собственнице, было невмоготу делиться любимым мужем даже с коллегами и приятелями. Если после спектакля или съемки он не сразу ехал домой, а задерживался на фуршете-банкете — все, держите меня трое! Посмотрел бы кто со стороны — умер со смеху: девчонка, от горшка два вершка, кидается на взрослого дяденьку, а он, подняв руки вверх, испуганно бормочет: «Ну Танюрочка, ну чего ты?»
Следы от моих ногтей на лице Буркова увековечены в фильме «Печки-лавочки». На пробы к Шукшину Жора пришел вскоре после очередной семейной разборки, и как гримеры ни старались, скрыть царапины не удалось. Василий Макарович утвердил Буркова сразу, и кадры с проб вошли в картину.
Жора знал: чтобы избежать дома скандала, жену нужно чем-то поразить.
В фильме «Семейное счастье» он играл героя, который в финале падает в пруд. На дворе стояла поздняя осень, и у бедного Буркова зуб на зуб не попадал. Только он из речки вылез — выяснилось: пленку запороли, надо снимать заново. А какое у нас средство от простуды? Водка, конечно. Вторая попытка тоже оказалась неудачной. И третья. После каждой Жоре наливали. А по окончании смены они узким кругом решили еще где-то добавить — чтоб уж, значит, наверняка. Про «водно-водочные» процедуры мне поведал кто-то из администраторской группы картины: Жора попросил, чтобы позвонили жене и сказали, что он задерживается. Время к полуночи, а мужа все нет. Мечусь по комнате: вот только пусть появится — я ему покажу «добавить»! Разведусь, завтра же!
Раздается звонок. Лечу к двери как разъяренная фурия. На пороге Жора — в белом костюме, белых туфлях, в канотье и с тросточкой. Рукой в лайковой перчатке делает жест — вуаля! — «Вот он я! Весь в белом! А вы — в дерьме!»
Мой гнев улетучился в ту же секунду. А ночью я все трогала его лоб: не простудился ли, несмотря на «профилактику»...
Трезвенником Жора не был, но и болезненным пристрастием к алкоголю никогда не страдал. Мне по сей день приходится слышать:
— Эх, мог бы еще жить и жить, если бы не водка...
А когда начинаю возражать:
— Да откуда вы взяли, что Жора был алкоголиком?! — изумляются:
— Как?! Он же сам рассказывал!
Это правда — наговорить на себя Жора мог.
Приезжаем на «Мосфильм». Вот-вот начнутся съемки, а исполнитель главной роли не в состоянии горлышко бутылки боржоми к краю стакана пристроить — трясутся руки.
— Я ж ничего не сыграю, — скулит, — в картину с условием взяли: до первого срыва. Сейчас получу под зад коленкой...
— Да я неделю не просыхал! — тут же начинает сочинять Жора. — И тоже думал: все, не остановлюсь. А теперь — смотри! — как огурец.
Я отвожу мужа в сторону:
— Жор, ну зачем ты на себя наговариваешь?
— Да ладно тебе, Танюрочка! От меня ж не убыло, а человеку, видишь, сразу полегчало. Взбодрился, повеселел. Сейчас знаешь как сыграет!
Опустить себя, чтобы другой мог подняться, — это было в его обыкновении.
Дни Георгия Буркова сократила не водка, а его неспособность обернуть сердце хотя бы самой тоненькой защитной пленкой. Каждый раз, когда в Театре имени Пушкина шел спектакль «Иван и Мадонна», я давала себе слово: «Не буду стоять за кулисами во время главного монолога Жоры, уйду в гримерку». Но каждый раз оставалась. Жора играл старого солдата, которого через много лет после войны находит награда. И вот он произносит монолог о погибших друзьях, о том, что кого-то не смог спасти, кому-то не помог. По пепельно-серому, искаженному болью и страданием лицу текут слезы... Взрослые сильные мужики в зале тоже плачут — вместе со старым солдатом.
После спектакля Бурков сидит в гримерке, бессильно свесив руки между колен. Бросаюсь к нему:
— Жора, ну нельзя же так себя рвать! Пощади сердце, давай поживем еще хоть немножечко...
Он поднимает глаза:
— Ты не беспокойся, Танюрочка, где можно, я себя берегу. Но тут обмануть нельзя. Никак нельзя, понимаешь?
Только вот моментов, когда Жора «обманывал», было очень мало. На этом они сошлись с Шукшиным. А еще на каком-то особенном, трепетном отношении ко всему живому, совестливости и чувстве вины. В одном из дневников Жора оставил такую запись: «Добрый ли я? Многие скажут, что да, добрый. Тем более что это закреплено за мной самим Шукшиным. И все же это не так. Или не совсем так... Просто мне стыдно. За что? За кого? А ни за что и ни за кого. Или за все и за всех. Вот что роднит меня с большинством, делает народным — беспричинный и беспредметный стыд. Вот и любят меня за то, что мне, как и большинству, стыдно жить».
У Жоры, кроме Шукшина, друзей не было. Приятели, знакомые — этих в избытке. А друг — один. И потому его смерть стала страшным ударом. Наверное, именно тогда, в 1974-м, муж и перенес на ногах инфаркт, который аукнулся спустя годы.
Василий Макарович свою смерть предчувствовал. Я хорошо помню утро, когда он и Жора отправлялись на съемки фильма «Они сражались за Родину». Шукшин заехал к нам по пути в аэропорт и стоял у машины мрачный, чем-то расстроенный. Жора это сразу почувствовал:
— Вась, ты чего? Нездоровится?
— Да девок жалко! — Шукшин сжал зубы так, что заходили желваки, а потом с силой провел сжатой в кулак ладонью по щеке — будто слезу вытер.
— Каких девок?
— Дочек. У одной ангина, другая всю ночь кашляла как не знаю кто. Лидка где-то на гастролях. Вышли за мной к подъезду. «Идите домой», — говорю, а они не уходят. Стоят как два штыка. Уезжаю, а у самого сердце не на месте — будто одних оставляю. То и верно, что одних, хоть бабка и присматривает...
В воспоминаниях многих Шукшин остался мужиком резким и суровым. С кем другим он, может, таким и был — только не с Жорой. Его любовь к Буркову распространялась и на меня. Во время отпуска, который я провела на пришвартованном к берегу Дона теплоходе, вечерами мы часто сидели в Жориной каюте втроем. Шукшин читал отрывки из пьесы «Ванька, смотри!» (в печати она выйдет под названием «До третьих петухов»), которую писал между съемками, Бурков разыгрывал прочитанные им сцены в лицах. Однажды Василий Макарович, положив руку на Жорино плечо, сказал: «Два тайма мы с тобой уже проиграли, а третий — не имеем права. Очень много времени потрачено на неглавное...» И с такими тоской и горечью это было сказано...
А на другой день с утра подходит ко мне веселый: «Поехали со мной в станицу — помоги подарки выбрать. Говорят, в тамошнем магазине побрякушек золотых — целый прилавок. А я ни матери, не сеструхе ни разу ничего такого не дарил».
Приехали в магазин, Василий Макарович командует: «Говори, чего брать надо!» А мне, у которой за всю жизнь не было ни одной золотой безделушки, откуда знать? Стою, пожимаю плечами. Он — к продавщице:
— Хоть вы тогда посоветуйте.
Молодая девчонка, не спуская глаз со знаменитого артиста, выгребает из витрины содержимое горстями, высыпает на стекло:
— Выбирайте, пожалуйста.
— Эх, советчицы! — Шукшин весело машет рукой. — Давайте вот это, еще колечко и цепочку...
Набрал целый кулек, наверное, весь гонорар потратил.
Из магазина идем отправлять посылку на Алтай. Узнав, что в бумажном свертке золото, девушка на почте теряется: «Вы его хоть в сумку какую-нибудь положите».
Идем опять в магазин, покупаем хозяйственную сумку из кожзаменителя с застежкой-молнией, складываем в нее золото.
— Какую ценность ставить будете? Если большую — надо опись составлять.
— Три рубля — это небольшая? Вот ее и ставьте.
Бандероль дошла на Алтай в целости и сохранности.
Шукшина не стало через несколько недель после моего возвращения в Москву. Когда Жора позвонил, чтобы сказать о смерти Василия Макаровича, я с трудом узнала его голос.
— Ты только сам держись, пожалуйста, — умоляла мужа. — Я сегодня же возьму билет и прилечу.
— Не надо. Завтра Васю отправляют в Волгоград на экспертизу. Я провожу — и поеду в Москву.
Домой Жора приехал постаревшим на десять лет. Рассказывая, как обнаружил друга мертвым, то и дело замолкал, утыкаясь лицом в ладони: «С вечера договорились: поскольку завтра в съемках не участвуем, часов до десяти выспимся, а потом над пьесой поработаем... Время одиннадцать, а его все нет. Обычно же как? Вася только встает, сразу стучит в мою дверь: «Джорджоне, ставь кофе!» В двенадцатом часу заглядываю к нему — Вася лежит на кровати: ноги поджаты, рука вывернута неловко и почти до пола свисает. Позвал несколько раз — даже не шелохнулся. Тронул за плечо, а оно как лед. Вышел из каюты, закрыл дверь. В голове крутится: «Нет, это мне показалось. Он живой!» Зашел снова, взял руку в свою — а она уже деревянная. Иду по коридору и ничего перед собой, кроме Васиной свесившейся руки, не вижу. В каютах, как назло, никого. В пятой или в десятой увидел Колю Губенко. «Идем со мной, — говорю, — там Вася умер...»
Весь день Жора пролежал, отвернувшись к стене.
Я просила:
— Ты хоть поешь чего-нибудь, выйди на улицу. Нельзя же заживо себя в гроб загонять...
— Ничего не хочется, Танюрочка.
Накануне похорон к нам пришел посланец от Лидии Шукшиной с вопросом: не забрал ли Бурков случайно с теплохода джинсы Василия Макаровича? Жора долго не мог взять в толк, чего от него хотят:
— Джинсы? Какие джинсы? Нет, джинсов у меня Васиных нет. Бритва его в моей каюте оставалась, и книжку мне Вася давал почитать.
— Жора, где они? — внутри у меня все клокотало.
— На письменном столе.
Я метнулась в кабинет, положила в пакет бритву и книгу:
— Вот, возьмите! И передайте там, что... Нет, ничего не надо передавать!
Гроб с телом Шукшина установили в Доме кино. Дочки Оля и Маша, не понимая, что отец умер, бегали по залу, крича друг другу: «Это кино! Папа снимается!» До этой минуты Жора держался: и когда мы забирали гроб из НИИ Склифосовского, и когда везли на Васильевскую. А тут его будто ветром качнуло. Прошептал еле слышно: «Как же Вася их любил... Помнишь его слова: «Уезжаю, а сердце болит — будто своих девок одних оставляю...» Словно знал, что больше их не увидит».
Наверное, в ту минуту Жора думал и о своей дочке, о том, что и ей когда-то придется его провожать...
У Маши с отцом была какая-то особенная связь. И любила она его больше, чем меня. Признаю это безо всякой обиды. А Жора... Он все время боялся, что с ней что-то случится. Началось это еще до появления Машуни на свет. Если в метро было многолюдно, он тут же становился сзади и, вытянув вперед руки, сцеплял пальцы в замок — чтобы, не дай бог, кто-нибудь не задел мой живот.
На руки дочку Жора долгое время не брал — боялся, что «у нее что-нибудь оторвется или сломается». А стоило Маше заплакать, тут же, в чем был, мчался в детскую поликлинику, которая располагалась на первом этаже нашего общежития. Я даже не успевала его остановить. Влетал туда с криком: «Помогите!!! У меня ребенок плачет!»
Возвращался вместе с доктором: «Проверьте быстрее, что у нее болит!» Врачи беззлобно ворчали: «Успокойте вы своего сумасшедшего папашу! Всю поликлинику переполошил, а у ребенка всего-навсего зубки режутся».
Как-то доставленная Жорой врач порекомендовала от вздутия животика подавать Маше укропную воду. Он побежал в аптеку. Вернулся, кладет на стол пакетик. Я разворачиваю — внутри «изделие номер два».
— Жора, что это?
Он берет покупку и с полминуты растерянно ее рассматривает. Потом начинает восстанавливать события:
— Я подошел к отделу, попросил укропную воду. Мне сказали:
— В кассу — четыре копейки.
Я заплатил. Вернулся, протягиваю чек, провизорша спрашивает:
— Вам что?
А я забыл, как называется — укропная, петрушечья?.. Говорю:
— Ну я же только что вам называл. — Она еще так хмыкнула и дала вот это.
— Папа, тебя надо в дурку! Ты что, не видел, что это не вода? Хоть укропная, хоть петрушечья?
— Ну что ты сердишься, Танюрочка? Что мне дали, то и взял. Я же не виноват, что и вода, и это, — он потряс пакетиком, — одинаково стоят!
В такие анекдотические ситуации Жора попадал постоянно. Неприспособленность к быту у него была потрясающая. Когда Бурков вдруг загорался желанием что-нибудь прибить или отремонтировать, у меня начиналась паника. Ходила за ним по пятам и прикидывала: смогу плоды его деятельности исправить сама или придется вызывать мастера? Жоре ничего, боясь обидеть, не говорила, а своему отцу, случалось, жаловалась:
— Опять дорогой муж стенку испортил. Решил картину повесить — шесть совков штукатурки намела!
Папа тут же вставал на защиту:
— Вбить гвоздь любой дурак сможет, а вот сыграть, как Георгий! Таких актеров с десяток не наберется. Ты, Таня, его береги...
Зять с тестем познакомились в день моей выписки из роддома и сразу прониклись друг к другу симпатией. Историю со статьей в «Правде» про афериста в семейном кругу не вспоминали.
А Марию Сергеевну с выбором сына не примирило даже рождение внучки и то, что дочку мы с Жорой назвали в ее честь. Посмотреть на малышку она все же приехала, пробыла у нас только ночь, которую они напролет проговорили с Жорой. Меня, подшивавшую на машинке до утра пеленки, свекровь демонстративно игнорировала. «Наверное, она больше внука хотела, — оправдывал маму Жора. — Вот в другой раз родим мальчика — увидишь, как она переменится».
Мы оба мечтали о сыне, только осуществление этой мечты долго приходилось откладывать. В крошечной комнате, где ютились втроем, вторую детскую кроватку даже некуда было поставить. Квартиру, самыми последними из наших соседей по общежитию, получили только в 1973-м. Спустя полгода я забеременела, но выносить ребенка не смогла — на шестом месяце случился выкидыш. Врачи советовали больше не рисковать. Помню, как Жора меня успокаивал: «Не переживай, Танюрочка! Смотри, какая у нас дочка замечательная. Взрослая совсем, лет через десять дедом и бабкой нас сделает!» Голос бодрый, будто даже веселый, а руки, которыми он гладит мою голову, дрожат...
Наверное, послушавшись врачей, я больше не рискнула бы, но Жора так тяжело переживал смерть Шукшина. Казалось, потеря единственного друга выжгла его изнутри. Рождение сына могло заполнить эту пустоту.
Когда я сказала о беременности, впервые за долгие месяцы лицо Жоры озарилось счастьем. Теперь мне не позволялось носить из магазина ничего, кроме хлеба, в женскую консультацию я должна была ходить только с сопровождающим. Если Жора был дома, а не на съемках, — с ним, если его не было — с одной из моих подруг.
До родов оставалось две-три недели, когда мы с мужем в очередной раз пошли на прием к врачу. Уже возвращались обратно, переходили трамвайные пути. Из открытого окна ближнего дома доносился голос диктора, рассказывавшего о стране Шри-Ланка. Я отпустила локоть мужа, за который до этого крепко держалась, развернулась к нему лицом:
— А где это — Шри-Ланка? — поскользнулась и с размаху села на трамвайный рельс.
Жора бросился меня поднимать:
— Ушиблась? Тебе больно?
Всю дорогу до дома заглядывал в глаза:
— Ты как?
— Не беспокойся, все нормально.
Боли я и вправду не чувствовала — только немного ныл копчик. Но ближе к вечеру живот налился свинцом. Всю ночь я прислушивалась к себе, ждала: вот сейчас маленький толкнется... Утром позвонила подруге: «Приезжай. Проводишь меня в роддом. У Маши ухо начало стрелять, Жора ее с рук не спускает. А одна я, боюсь, не доеду».
Врач в родильном отделении встретила меня злым окриком:
— Говори, что делала, чтобы ребенка скинуть?!
От растерянности я начала задыхаться:
— Как вы можете? Мы с мужем так ждем этого ребенка!
— Ну как же, ждете вы... Ложись на стол!
Докторица, вдвое больше меня весом, навалилась на живот. От боли я потеряла сознание. Когда открыла глаза, увидела лицо склонившейся надо мной акушерки.
— Кто у меня родился?
— Мальчик. Его уже отнесли в детское отделение.
Утром в палату вкатили тележку, на которой рядком сопели малыши. Соседкам раздали дочек и сыночков.
— А мой где?
— К вам сейчас подойдет врач.
Ждала долго, а может, мне это только казалось. Наконец в палату вошла доктор — не которая принимала роды, другая: «Ваш ребенок погиб».
Держась за стенку, добралась до висящего в коридоре телефона.
Услышала в трубке Жорино радостное «Алло!» — и чтобы сдержать рыдания, зажала рот рукой.
— Танюрочка, это ты? Почему молчишь? Мы еще вчера звонили, в справочной сказали: «Мальчик». Спасибо тебе! Я такой счастливый!
— Он умер, Жора. Забери меня отсюда, прямо сейчас.
Столько лет прошло, а я помню все до мелочей. Мокрое от слез стекло, в которое я упираюсь лбом, и Жорино лицо за этим стеклом. Черное от горя. И до сих пор стоит услышать название Шри-Ланка — внутри все будто цепенеет...
Я села на кровати, тряхнула головой: «Ну что же такие горькие воспоминания память выдает?! Надо их гнать — думать о хорошем». Всю дорогу домой молилась про себя: «Господи, сделай так, чтобы мои предчувствия не оправдались!»
На лавочке у подъезда сидят соседки. Увидев меня, тут же замолкают. В ответ на приветствие кивают головами, в глазах — сострадание пополам с любопытством. «Беда! Она все-таки случилась...» Не дожидаясь лифта, бегом взлетаю на четвертый этаж. Дверь распахнута, на пороге — свекровь. Воет в голос:
— Горе-то какое! Жорочка! Он не умрет?!
Беру ее за плечи:
— Что с ним? Инфаркт?
— Нет! — вмиг прекратив причитать, резко и сухо обрывает свекровь. — Он ногу сломал. Скорая в Первую градскую увезла.
— Слава богу! Главное — не инфаркт и не инсульт, а уж ногу-то врачи соберут.
Травму Жора получил на глазах у матери. Оперся на журнальный столик, потянулся к верхней полке за книгой — столик поехал и он со всего маху ударился о подлокотник кресла, массивный, из мореного дуба. Тазовая кость раскололась на четыре части.
Операция длилась несколько часов и, по словам врачей, прошла удачно. Весь следующий день я провела у Жориной постели. Он балагурил, рассказывал медсестрам и нянечкам анекдоты, цитировал любимые книги. Говорил не умолкая, как и два года назад, когда его срочно госпитализировали в Институт кардиологии...
Мы, домашние, замечали: Жора стал плохо спать, быстро устает, то и дело — чего прежде никогда не бывало — ложится в кабинете на диван. Но стоило кому-то из нас забеспокоиться: «Тебе нехорошо?» — принимался уверять, что чувствует себя отлично. И тут же начинал что-нибудь рассказывать. Потом, уже в палате НИИ кардиологии, когда врачи обнаружат на его сердце рубцы от инфарктов, Жора признается: «Когда мне плохо, я начинаю забалтывать боль. У меня же на это талант — кого хочешь заговорить могу».
Так что, зная эту примету, я спросила:
— Болит? Не скрывай, пожалуйста!
— От тебя скроешь! Правда, все хорошо. Позвонит Рязанов, скажи — скоро встану, а пока пусть сценарий «Небес обетованных» сюда, в больницу, пришлет. Представляешь, я буду играть Президента нищих!
К вечеру в палатах Первой градской становится невыносимо душно. На дворе восемнадцатое июля, разгар лета. Жора уговаривает меня идти домой:
— Отдохнешь, а утром приедешь.
Я еще пытаюсь противиться, когда из установленного в холле телевизора вдруг начинает звучать песня «Арго». Мы с Жорой часто пели ее дуэтом. И во время праздничных застолий, и оставаясь вдвоем. Наша любимая, заветная песня.
— Слышишь? — Жора приподнимает голову. — Это хороший знак... Я очень люблю тебя, Танюрочка!
— Я тебя тоже очень люблю, Жорочка.
Он откидывается на подушку:
— Вот и поезжай, а то я всю ночь переживать буду, что ты сидишь без сна.
Утром девятнадцатого вхожу в палату, а на Жориной кровати — свернутый матрас. Наверное, я вскрикнула, потому что его сосед тут же открыл глаза: «Не пугайтесь — он жив. Ночью Георгию Ивановичу стало плохо, и его увезли в реанимацию».
Из реанимационного отделения ко мне выходит медсестра: «Диагноз пока неясен — или инфаркт, или тромб. Ждем кардиохирурга. Он обещал скоро быть».
Я звоню Маше, она тут же приезжает. Теперь мы вместе меряем шагами площадку у входа в реанимацию. Проходит час, два — хирурга нет. Из дверей выглядывает нянечка:
— Кто тут жена Буркова? Ты, милая, смотри, не уходи никуда. Он просил, чтоб осталась.
— Я никуда не уйду. Передайте ему, что я здесь, рядом.
Проходит еще три часа. Медсестра смотрит виновато: «Врач будет с минуты на минуту. Сейчас собаку выгуляет — и приедет».
Хирург появляется через шесть часов после первого звонка. Потом меня будут уверять, что его присутствие Жору все равно не спасло бы. Ни в Первой градской, ни в какой другой московской больнице в ту пору не было аппаратуры, с помощью которой можно было бы преградить тромбу дорогу к сердцу и легким. В любом случае про прогулку с собакой мне лучше было бы не знать.
В пять вечера медики отправляют нас с Машей домой: «Приедете к семи — раньше все равно никакой ясности не будет. Привозить ничего не надо, разве что клюквенный морс».
Я отжимаю ягоды, когда раздается звонок: «Это из Первой градской. Георгий Иванович умер. Время смерти — восемнадцать часов пять минут».
Место на Ваганьковском выхлопотали отец и сын Шахназаровы и друг их семьи академик Георгий Арбатов. Похоронили Жору двадцать первого июля. Спустя три дня я пришла на кладбище и увидела, что рядом вырос новый холмик. Совсем свежий — даже покрывавшие его ковром цветы не успели завять. Прочла на табличке имя: «Стрельцов Эдуард Анатольевич» — и вздрогнула...
Когда еще в травматологии после операции Жору привезли в палату, врач, выводя его из наркоза, спросил:
— Георгий Иванович, вы меня слышите? Где вы сейчас?
— В кубрике я, в кубрике... — Жора отвечал не открывая глаз и так, будто был в это время где-то очень далеко.
— А кто там с вами?
— Тут мно-о-го народу, а рядом Эдик Стрельцов, нападающий из «Торпедо». Мой любимый футболист.
Позже я узнала: Эдуард Стрельцов умер через несколько часов после того, как тело Жоры было предано земле. В ночь с двадцать первого на двадцать второе июля 1990 года, в онкоцентре на Каширке...
Мне нужно было искать где-то силы, чтобы жить дальше. Поддерживать Машу, для которой с уходом отца рухнул мир, заботиться о старой, оставшейся на моем попечении свекрови. Похоронив сына, Мария Сергеевна была близка к помешательству. Сидела раскачиваясь взад-вперед часами, а когда я пыталась ее обнять, утешить — отстранялась, смотрела с укором: «Он умер, а ты живая! Почему он, а не ты?!»
Нас всех спасло появление на свет Георгия Буркова-младшего. Весной 1992 года Маша родила сына. Выбор имени перед нами не стоял: как только врачи сказали, что будет мальчик, — сразу стали звать его Жорой. А свою фамилию сыну Маша дала потому, что с Сергеем Вельяминовым, сыном известного актера Петра Вельяминова, развелась вскоре после того, как узнала о беременности. В ЗАГСе о том, что ждет ребенка, говорить не стала, иначе расторгать брак пришлось бы через суд.
Их союзу изначально был уготован короткий век. Росли в одном дворе, учились вместе в Школе-студии МХАТ, только на разных курсах... Поженились, потому что с детства знали друг друга, потому что пришло время. Любви — такой, какая связывала нас с Жорой, — между ребятами не было и в помине. Может, я несправедлива, но, скорее всего, предложение Маше Сергей сделал в надежде, что Георгий Иванович поможет зятю единственной дочери продвинуться в профессии. От Петра Вельяминова, не раз заявлявшего: «Я пробивался сам, вот и ты попробуй!» — этой помощи ждать не приходилось. До смерти Жоры у молодой семьи — во всяком случае, внешне — все было более или менее гладко, а когда его не стало, Сергей начал отдаляться и в конце концов стал совсем чужим.
Сына он видел лишь однажды — при выписке из роддома. И то потому, что я попросила приехать. Хотела избавить Машу от вопросов «А где же папаша?» и шепотков за спиной «Дочка артиста Георгия Буркова без мужа родила». Сергей принял сына из рук медсестры, донес до машины, которая нас ждала, пожелал всего хорошего и больше знать о себе не давал. Пишу это не в укор бывшему зятю, не для того, чтобы его пристыдить... Хотя, не скрою, были моменты, когда рука сама тянулась к телефонной трубке, а из души рвался упрек: «Вспомни, что у тебя есть сын! Помоги — мы сейчас очень нуждаемся!»
В начале девяностых артисты были никому не нужны. В год киностудии выпускали одну-две картины. Кто-то из коллег жил на старые гонорары, а у нас всех накоплений — восемьдесят рублей, что Жора отложил когда-то на сберкнижку.
Материально было очень тяжело, но в квартире раздавался детский смех и имя внука, Жора Бурков, мы теперь произносили уже без прежней боли.
Мария Сергеевна пережила сына на семь лет. За несколько месяцев до смерти у нее развился обширный склероз: свекровь перестала узнавать родных, ночами ей казалось, что кто-то забрался в дом. Подруги, видя, как я измучилась, советовали:
— Отправь бабушку в Пермь, там у нее пять сестер, куча племянников.
Я сердилась:
— Да как я могу?! Нет-нет, она останется со мной...
Боялась одного — что болезнь не позволит нам проститься. Но в последнюю минуту рассудок вернулся. Я сидела возле постели Марии Сергеевны, рука лежала на ее подушке. Вдруг она повернулась — щека коснулась моей ладони:
— Танечка, доченька дорогая... Мне бы еще хоть годика два пожить. Увидеть, как Жорочка в школу пойдет. Я б ему штанишки красивые сшила... Ты прости меня, если что не так...
— И вы меня, мама, простите...
Услышала ли она мои слова? Хочу верить, что услышала и ушла с миром.
...Георгию Буркову-младшему уже двадцать восемь. Внешне он мало похож на деда, но иногда мне кажется — в него переселилась Жорина душа. Он читает и перечитывает любимые дедушкины книги, хотя ни я, ни Маша никогда ему подобный список литературы не составляли. Смеется над тем, что развеселило бы Жору, те же вещи отзываются в нем болью.
Артистом Георгий Бурков-младший не стал — к моему великому сожалению, потому как вижу в нем серьезные задатки. Внука больше занимают монтаж, графика, компьютерные технологии. Но он личность творческая, глубокая, и дед там, на «небесах обетованных», наверняка им гордится.
Подпишись на наш канал в Telegram