Как-то Шура Ширвиндт посвятил своим однокурсницам, мне и Дорошиной, шутливый панегирик: «Есть у меня две сумасшедшие подруги — Нина и Вера. В девяностые годы во время перебоев с продуктами, когда я мотался между Ленинградом и Москвой, они через меня передавали друг дружке посылки. Вере я вез гречку и сахар, а Нине — корюшку».
В Щукинское училище мы все поступили в 1952 году. Курс Веры Константиновны Львовой оказался звездным: харизматичный Лев Борисов, всенародная любимица Инна Ульянова, удивительная Раиса Куркина, много лет проработавший в «Современнике» Володя Земляникин, Мария Кнушевицкая, актриса Театра Моссовета, и конечно Нина Дорошина и Александр Ширвиндт. Это было настоящее братство. Вместе готовились к экзаменам, писали шпаргалки, болели друг за друга на отрывках.
И после окончания училища мы никогда не забывали друг о друге, а с Ниночкой Дорошиной были дружны всю жизнь. Как остроумно подметил Ширвиндт: «Они очень трогательно общаются друг с другом, в нашу цифровую эпоху сохраняя традицию рукописных писем». Послания от Ниночки приходили очень длинные, на нескольких страницах, в уголках каждой пометка: «Утро», «День», «Вечер», в конце приписка: «Вот я и закончила писать тебе свое долгоиграющее письмо...» Нина часто вспоминала нашу молодость, спрашивала: «Помнишь, какими мы были?!» Как говорил наш любимый Шурка Ширвиндт: «Вся трагедия не в том, что стареем, а в том, что в душе мы остались молодыми». Конечно, я все помню!
Первого сентября нас, первокурсников, усадили в кружок и началось знакомство. Среди вчерашних школьников присутствовали и бывшие фронтовики в гимнастерках. Каждый студент рассказывал о себе какую-нибудь историю. Я очень волновалась: как бы не опозориться в стенах прославленного училища. Когда дошла очередь, я поведала, как в эвакуации мы, дети войны, ели все подряд: щавель, дудник, сныть, полынь, лепешки из клевера, так что вернулась в Ленинград толстушкой. Все мои старые свитерочки оказались впору на куклу!
Настала очередь Нины Дорошиной. Выдержав паузу, она таинственно, как Шахерезада, произнесла: «У меня очень сложная биография. — Все сразу навострили уши. — Одно время я жила с родителями в Иране и видела та-ко-о-е...» Она была прирожденной артисткой, большой придумщицей и разыграла перед нами свой первый этюд. Ее папа работал оценщиком одного из столичных меховых комбинатов. Перед войной его с семьей отправили в длительную командировку в Иран. Нина мне сразу понравилась: глазастая, косы бубликом, вздернутый носик, самые длинные ноги на курсе. Сама она подшучивала над своей внешностью: «Лицо круглое как сковородка — хоть блины пеки!» Но при круглой обаятельной мордашке — осиная талия. «Наша Нинон» ходила на каблучках, извиваясь будто змея.
Начались занятия. И естественно, первые влюбленности. На курсе все знали, что мне нравится молодой педагог Владимир Этуш. Красивый, высокий, с выразительными черными глазами. Как-то он репетировал со студентами отрывок. Наши мальчики решили подшутить и втолкнули меня, красную от смущения, в аудиторию. Девчонки же были платонически влюблены в старшекурсников. Они все были красавцы: Олег Стриженов, Саша Шворин... Поскольку мы «обслуживали» четвертый курс — гладили рубашки, пришивали пуговицы к сценическим костюмам, — то имели возможность быть ближе к «кумирам». Помню, как, затаив дыхание, наблюдали из-за кулис за игрой Олега Стриженова. Он был восхитителен в роли Гришки Отрепьева: в голубом плаще под цвет глаз, с развевающимися золотыми волосами.
Однажды мне отчаянно повезло. Седьмого ноября всем курсом мы шли на парад. Впереди колонны старшекурсники должны были нести праздничные транспаранты.
— Ну, кто со мной? — вдруг спрашивает Стриженов.
— Можно я? — храбро делаю шаг вперед.
Олег кивнул. Все с завистью посмотрели на меня, а я-то метр с кепкой! Пришлось так усердно тянуть руку вверх, неся транспарант, что пальто чуть не лопнуло под мышками. Прошли по родному Арбату, потом по улице Горького, наконец добрались до Красной площади. Как жаль, что закончилось все так быстро. «Ну все! — сказал Стриженов. — Ребята, пошли теперь кутить. — И тут его взгляд остановился на мне: — А тебе еще рано».
Я совсем на него не обиделась. Мы, дети войны, формировались медленно. Девочки с косичками, мальчики с челочками. Ну какие романы? Только на втором курсе начались какие-то робкие ухаживания. Первого сентября Шура Ширвиндт, помню, подарил всем девчонкам по игрушечному тряпичному зайцу. Его можно было надеть на руку и показывать представление. Заяц от времени состарился, но по-прежнему живет со мной. Я храню его в память об удивительно крепкой дружбе, которую мы, однокурсники, пронесли через всю жизнь...
Шурка, образованный, спокойный, остроумный, был беспрекословным авторитетом на курсе. Но мысль влюбиться в него не приходила нам в голову. Попросить или что-то спросить — это к Шуре. Он не выговаривал шипящие и по совету Этуша, у которого тоже были проблемы с дикцией, ходил с камешками во рту. Шура трогательно пытался ухаживать за Инной Ульяновой. Однажды на лекции по истории КПСС наклонился к ней и шепнул:
— Барбос, я тебе подложил свинью.
— Отстань!
Инна, строча конспект, отмахнулась от него как от назойливой мухи. После занятий случайно сунула руку в карман пиджака, а там... шоколадная свинка.
Третий курс — это уже была пора романов. Когда мы ездили на гастроли в Баку, Шура регулярно бегал на телефонную станцию и звонил в Москву своей девушке Наташе Белоусовой. Они, кстати, очень скоро поженились.
За мной же ухаживал Лева Борисов, хотя мне нравился другой однокурсник — Вадик Грачев. Мы вместе снимались в фильме «Аттестат зрелости»: Вадим в одной из центральных ролей, я играла Елочку. Таяла от его лучезарной улыбки. Казалось, счастье так близко, но, увы, он выбрал другую. На выпускном вечере я танцевала польку-бабочку и так плакала, что слезы градом падали на паркет, — только что узнала, что «моя любовь» Грачев женился...
А Лева Борисов продолжал вздыхать по мне. Мы вместе увлеченно репетировали отрывки. Между прочим, Ширвиндт считал, что Лева — лучший артист на всем потоке. Но у того был комплекс: его знаменитый брат Олег Борисов работал в Киеве в Театре Леси Украинки и отговаривал Леву идти в актеры: «Зачем тебе это? Выбирай другую профессию». Олег практически заменил Леве отца, и тот прислушивался к его советам, а тут взял и поступил в «Щуку» тайно. После училища много снимался в кино, сыграл яркие запоминающиеся роли и сумел доказать, что не менее талантлив, чем старший брат. Теперь все знают Леву благодаря Антибиотику из «Бандитского Петербурга».
Одевались мы бедно, стипендии едва хватало на еду. Однажды Мира Кнушевицкая позвала меня на день рождения. Ее мама Наталья Шпиллер была любимой оперной певицей Сталина, папа Святослав Кнушевицкий — известным виолончелистом. Я пересчитала в кармане мелочь и купила имениннице... тетрадку с ластиком. Чтобы обновить «гардероб», пришила на старую юбочку новые пуговицы. Помню, как мы заробели, переступив порог большой красивой квартиры. Девочки не знали, что такое биде, подумали, что это умывальник.
Жили мы за городом. Добирались до училища на электричке. Выпью утром на вокзале стакан сладкого ситро вместо завтрака — и бегом по арбатским переулкам на занятия. Перекусывали в перерыве в маленькой кафешечке на углу, в день стипендии ходили в «Прагу». Сарделька и зеленый горошек — все, что мы могли себе позволить. Кстати, сардельки были очень вкусными и страшно брызгучими — возьмешь в руку, откусишь, а из нее сок во все стороны.
Год так промаялась, пока одна из однокурсниц, Тамара Лахман, не предложила: «Давай на двоих снимем койку». Квартирка дворничихи была в подвале. Тетя Паша, уходя на работу, кричала: «Девки, пожрите макаронов!» Мы с Лахман «клевали» их прямо со сковородки. Кровать была громадной, с железной сеткой. Спали валетом. Я лежала на железке, уткнувшись носом в стенку, покрытую от холода изморозью. Иногда в этот подвал заходил Шура. Он как человек жалостливый звал к себе домой: «Пойдем есть гречневую кашу с молоком».
Я очень любила бывать у Ширвиндтов. Шурочкина мама Раиса Самойловна работала администратором Московской филармонии. Она очень тепло ко мне относилась, переживала, что недоедаю. Первым делом справлялась у домоправительницы Наташи: «Моя Верочка была? Ее накормили?» Наташа, кстати, потом, когда у Шуры и Наташи родился сын, и его воспитывала. Помню, как строго мне выговаривала: «Сюда не садись, здесь Мишу пеленают. Кто знает, где вы ходите, микробов еще нанесете».
Помню, как-то перед экзаменом готовили у Шуры дома шпаргалки. Его папа, скрипач оркестра Большого театра, вынес нам огромное блюдо бутербродов. Мы умяли все за две минуты. Сам он не ел, ходил кругами вокруг стола.
— Вы присядьте, Анатолий Густавович.
— Нет-нет, я хочу похудеть...
И снова выносит бутерброды. Вечером приходит Раиса Самойловна с работы.
— Наташа, я голодная, дай скорее поесть.
— Да все уже пожрали! — ворчит та в ответ.
Однажды в аудиторию вбежал радостный Шура: «Я машину купил!» Он только что стал счастливым обладателем «Москвича-401». Все бросились в Скатертный переулок посмотреть на это чудо. Мы с Ниной Дорошиной стали его первыми пассажирами. Она уселась рядом с Шуркой и стала живо интересоваться техническими подробностями. Позже, уже работая в «Современнике», Нина купила машину и стала заядлой автомобилисткой.
Как-то Шура на своем первом автомобиле повез нас на майские праздники во Внуково, где жила наша однокурсница Юлия Гендельштейн. Она была любимой падчерицей Эдит, дочери Леонида Утесова. Во Внуково на участке стоял огромный белый дом. Все разбрелись по комнатам и встречаясь, спрашивали друг у друга: «А вы самого Утесова видели?» В доме круглый год жила обслуга. Отдыхали два дня как в санатории.
Летом весь курс разъезжался на каникулы. Звоню домой в Ленинград:
— Мам, я буду не одна...
— Вас двое, трое?
— Пятеро.
— Ничего, ляжете вповалку. Накормлю.
Однажды к нам в гости приехала моя соседка по койке Тамара Лахман. Она уже вовсю красила глаза и губы. Папа посмотрел на нее и сказал матери: «Ну все, наша дочка пошла по плохому пути...» Я со своими косичками рядом с Тамарой выглядела совсем маленькой. Нина Дорошина, которая сразу же взяла надо мной шефство, все время воспитывала: «Ну что ты как скромная школьница? Пора уже и взрослую жизнь начинать». Она старалась показаться очень опытной, хотя была еще наивной девчонкой.
С первого курса Нина дружила с Володей Земляникиным, можно сказать, опекала его. Зямочка, с ямочками на пухленьких щечках, находился в тени красавца Шуры Ширвиндта, хотя по-своему тоже выделялся. Необыкновенно добрый, остроумный, он знал много песен и отлично пел. Они с Дорошиной были неразлейвода. Как-то в одном интервью он, уже будучи известным актером, признался: «В Нину был влюблен весь курс, и я не исключение!» А она всегда говорила, что все лучшее в ее ранней актерской жизни связано с Володей. Они вместе потом играли в «Современнике» в спектакле «Голый король»: он — пастуха Генриха, Нина — принцессу Генриетту.
Зямочка жил с родителями в коммуналке на Хитровке — в комнате, обустроенной на месте ванной. Каждый день он провожал Нину на край города, до ее Лосинок. Однажды они загулялись и не успели на электричку. Пришлось вести ее к себе в крошечную комнатку: Зяма устроился на сундуке, а Нинка кинула на пол свою роскошную шубу: «Буду спать на ней».
Как-то, когда они гуляли, на Земляникина напала пьяная шпана. Он отчаянно с ними дрался. С его головы упала меховая шапка, по тем временам очень дорогая. Один из хулиганов схватил и убежал с ней. Нина рассказала о случившемся однокурсникам. Мы все скинулись Зяме на новую шапку, а Нинин папа, который хорошо разбирался в мехе, подобрал ухажеру дочки обновку. Но это была разминка, вскоре «мальчику с Хитровки» пришлось доказывать свою смелость в серьезной драке.
Как-то мы большой компанией поехали встречать Новый год к Нине в Лосиноостровск. Папа Инны Ульяновой отдал нам свой ЗИС-110, но мы еле уместились в большом правительственном автомобиле, я даже сидела у кого-то на коленях. Дорошины жили в маленьком двухэтажном домике. Они славились своей хлебосольностью. Поперек громадной чугунной ванны лежали доски, а на них — огромные блюда с заливной рыбой, мясом и салатами. Чудесную Анечку, маму Нины, я всегда называла «мамочка», а она меня — «моя вторая доченька». «Ребята, погуляйте немножко. Нам нужно на стол накрыть», — попросила она.
Во дворе собрались местные сорванцы посмотреть: мол, что за пижоны-артисты к их Нинке приехали? Девочки все надушенные, нарядные, мальчики напомаженные, в костюмчиках. Слово за слово, зацепили Земляникина, и началась драка. Нина растерялась, я бросилась их разнимать: «Не надо, мы же к Ниночке приехали». Но тут в пылу битвы кто-то засадил локтем мне в глаз. В Склифосовского врачи успокоили: мол, ничего, через неделю все пройдет, а мне назавтра Снегурочку на утреннике играть в Доме культуры. Актер, который исполнял роль Деда Мороза, захохотал, увидев мой фингал: «Ну все понятно. Кокетничала с кем-то, вот и получила», — и нарисовал мне на веке глаз. Так и играла Снегурочку с зажмуренным глазом...
Заканчивались каникулы, и опять этюды, танцы, фехтование... Мы с удовольствием бежали в нашу «Щуку». Нина Дорошина была у педагогов на особом счету. Помню, как я репетировала ее роль, но преподаватель мне отсоветовала: «Верочка, не надо, Нина ее играет так индивидуально, что не повторить. Лучше я вам другую роль дам».
Однажды на занятие по сценическому движению врывается возбужденная Инна Ульянова: «Девчонки, вот купила на всех за копейки новые купальники! Деньги потом отдадите». В зале уже музыка гремит, а мы, глядя друг на друга, прыскаем от смеха: это вовсе не купальники, а «борцовки» — грудь то справа, то слева из выреза выпадает. Инна пристыженно замахала руками: «Не надо никаких денег!»
«Купальники» Инна достала по блату в военторге. Ее папа был заместителем министра угольной промышленности. Их обеспеченная семья жила в элитном доме. Инна была совершенно другого воспитания. Мы все — вчерашнее пацанье, рейтузы торчат из-под юбок, еще совсем недавно лазали с мальчишками по деревьям, а Инна жила в центре Москвы в большой квартире с прислугой. Поступая в Щукинское, читала стихи Ходасевича. Кто такой Ходасевич — не знал никто, даже приемная комиссия. Помню, сидим как-то у Инны, она открывает холодильник и в растерянности застывает: «Чем вас угостить?» И не потому что там пусто, а потому что забит под завязку деликатесами.
На наш дипломный спектакль «Трудовой хлеб» по Островскому, который ставила Александра Ремизова, пришел ее близкий друг Николай Акимов. После показа он прислал записки с приглашением в свой Театр комедии Инне Ульяновой, мне и Шуре. Ширвиндт остался в Москве, а мы с Инной решили поработать в Ленинграде. Инне как коренной москвичке пришлось привыкать, а для меня все вокруг свое: Театр комедии, Елисеевский магазин, Дворец пионеров в Аничковом дворце, Фонтанный дом, где я родилась...
В Шереметевском дворце (Фонтанном доме) в советскую эпоху располагался Институт Арктики и Антарктики. Моему отцу как полярнику выделили в нем квартиру. За нашей стенкой, сделанной из ящиков, была квартира Анны Ахматовой и Николая Пунина. После войны я бегала через дорогу во Дворец пионеров на занятия в кружок художественного слова. У нас собралась очень хорошая компания юных чтецов: Михаил Козаков, Татьяна Доронина, Сергей Юрский, Алексей Кожевников. Миша и Сережа были высокообразованными мальчиками. На одной из читок я «переиграла» Сережу, мне вручили приз — карандаш с резинкой.
Миша Козаков, сын писателя, все время читал стихи. Например мало кому известную поэму Хазина «Возвращение Онегина». Миша ходил в коричневом костюмчике, длинный, худой, байронически красивый. Как-то Козаков пригласил меня к себе в немецкую гимназию Петришуле на танцы. Это было событием: тогда мальчики и девочки учились раздельно. Я в школьной форме и белом фартучке весь вечер простояла у стенки и жутко стеснялась.
Однажды, это было уже перед окончанием школы, мы сидели с Мишкой в саду. «А я женюсь», — вдруг признался Козаков, по-взрослому нахмурив брови. Для меня это прозвучало, словно он сказал: «Я завтра лечу на Луну». Его первая жена Грета Таар училась с ним в Петришуле, была дочерью знаменитого гримера. «Молодоженам» было по семнадцать лет.
Танечка Доронина, которая занималась с нами в кружке, была любимицей Бориса Федоровича Музалева, нашего руководителя. Ей одной разрешалось опаздывать на занятия. Это была дивная девочка с прямыми белыми волосами, довольно рослая для своих лет. Татьяна читала стихи с особенным, ставшим потом ее фирменным придыханием.
— Он прикоснулсы-ы к горячему камню-ю-ю, — начинала она нараспев.
— Танечка, — останавливал ее педагог, — не «прикоснулсы-ы», а «прикоснулся».
— Хорошо, Борис Федорович, я все поняла, — отвечала Таня грудным шепотом. И снова: — Он прикоснулсы-ы...
Удивительно, но все стали в итоге актерами. Жизнь разбросала нас по разным театрам, но мы продолжали общаться. С Сережей Юрским часто перезванивались. Как-то я пришла к Дорониной на ее спектакль во МХАТ, когда встретились за кулисами — обнялись, слезы лились у нас ручьем...
Возвращаюсь в лето 1956 года. Я заплела свои косички и пошла пешком от дома в Театр комедии подавать заявление о приеме на работу. Не успела переступить порог, как меня отправили репетировать Бетти в «Опасном повороте», и уже в сентябре я поехала в Москву с этим спектаклем на гастроли. Все однокурсники пришли на меня посмотреть. Они были поражены: «Верка-горшок» (как меня любовно дразнили на курсе) играет фривольную женщину в западной пьесе, да еще и в театре самого Акимова!»
Мы по-прежнему дружили, хотя и жили теперь в разных городах. Однокурсники, приезжая в Ленинград на съемки или кинопробы, сразу же шли ко мне. Первым в нашем Шереметевском дворце появился Миша Державин, друг Ширвиндта. Всегда подтянутый, обаятельный, Миша был веселым легким парнем. Он совершенно очаровал маму, она все восхищалась: «В такой ослепительно чистой рубашке Миша ходит, будто ее с витрины сняли». Больше всех я скучала по своей подруге Дорошиной. Вот тогда мы и начали свое эпистолярное творчество длиной в целую жизнь...
Однажды в Ленинград на гастроли приехал молодой, только что родившийся «Современник». Там работала Нина вместе с Галиной Волчек, Олегом Ефремовым и Олегом Табаковым. Артисты заглянули к нам в театр, мы их поздравляли с открытием. Пришел и наш главный режиссер. Все гости, как только появился Акимов, немного зажались, одна Дорошина не растерялась. Сидя рядом с Акимовым, она поцеловала его в лысину и весело сказала: «Как прекрасно, Николай Павлович, что вы с нами!»
Нина чаще других однокурсников приезжала в Ленинград. Она много снималась на «Ленфильме». Останавливалась, естественно, у меня, перед приездом заказывала «маме Тане» свои любимые котлетки. Мы жили в моей комнате, там стояли две тахты. Все стены вместо обоев были обклеены красавицами с обложек польских журналов. Иногда мы с Ниной шиковали: покупали в Елисеевском магазине маленькую бутылочку шампанского и банку крабов. Стреляли пробкой в форточку, чтобы мама хлопка не услышала.
Еще мы дружно худели — пили модную тогда английскую соль, но вечером, уставшие и голодные, сдавались и варили макароны. Мама извиняющимся тоном говорила: «Ой, девчонки, котлеток уже нет, Кешенька забегал. Мне так его жалко — худющий и вечно голодный». Кешу Смоктуновского привела к нам в дом Дорошина, они вместе снимались на «Ленфильме» в картине «Рядом с нами». Смоктуновский так пригрелся у нас, что продолжал приходить и когда стал репетировать «Идиота» в БДТ. Моя мама прониклась к нему, подкармливала, жалела.
Однажды Нина, встав рано утром, решила устроить себе выходной: «У меня на губе герпес выскочил, возьму, пожалуй, бюлитню» — она так бюллетень называла. Вдруг среди дня к нам врывается режиссер и кричит:
— Товарищ Дорошина, вы почему срываете съемки?
Она смешалась, но тут я храбро вышла вперед и загородила подругу грудью:
— А вы почему без спроса врываетесь в чужую квартиру?!
Шереметевский дворец, где мы жили, как режимное учреждение закрывался в одиннадцать часов вечера. На огромные чугунные ворота сторож вешал замок. Как-то утром ловит меня охранник. «Твоя пришла после одиннадцати, — смеется он. — Пыталась перелезть, но повисла на ограде и кричит: «Откройте, помогите, снимите меня!» Свою шикарную шубу из чернобурки Нина порвала, зацепившись подолом за верхний пик решетки. Но она особо не расстроилась, с мехами благодаря отцу у нее всегда было все в порядке...
Когда Нина уезжала в Москву, ко мне на пересменку между гостиницами заселялась Инна Ульянова. Она жила в «Европейской» рядом с театром. Администрация Театра комедии выдавала молодой артистке небольшие деньги на жилье, Инна доплачивала свои и жила в роскоши. По правилам через месяц гостиница требовала за номер двойную плату, тогда на время Инна перебиралась ко мне. И тут наступал пир горой. Ее мама присылала дочке поездом посылку — вареную курицу размером с индейку, натертую хреном. Инна бегала на вокзал встречать проводницу.
Иногда ходили с ней в ресторан, заказывали одну порцию солянки на двоих. Инна весь жир элегантно собирала с тарелки бумажной салфеточкой, приговаривая: «Это вредно для фигуры». А фигура у нее была что надо! Ульянова очень хорошо одевалась: элегантные шляпки, сумочки, костюмы. Иногда она свои наряды продавала, чаще дарила. Сколько Инниных кофточек мне перепало! Она все время принимала гомеопатические пилюли, следила за здоровьем. Разделит на тарелке таблетки на две горки и приговаривает: «Эти — для страсти, эти — от страсти».
Николай Павлович Акимов относился к Ульяновой по-отечески. Он понимал, как тяжело приходится молодой девушке в чужом городе, и даже стал активно искать ей мужа. Требования у него были строгими: у жениха актрисы его театра обязательно должна быть квартира. Однако у Инны личная жизнь в Ленинграде не сложилась. Говорили, что ею был увлечен Сергей Филиппов, а может быть, Инна сама хотела создать впечатление, что у них роман.
Помню один смешной эпизод. Как-то театр поехал на гастроли в Киев. Мы с Инной жили в гостинице в одном номере, и тут к нам повадился ходить в гости Филиппов. С утра уже сидит. Мы с Ульяновой любили пить кофе со сгущенкой: проткнем в банке две дырочки и цедим в чашку вместо сахара. Вдруг замечаем, что не успеем открыть банку, как к вечеру она пустая. «Опять ты, Карпова, все сгущенку выпила?» — грозно спрашивает Инна. Я оправдываюсь, Филиппов скромно молчит. Так продолжалось несколько раз. В очередной свой визит Сергей Николаевич вдруг достал банку сгущенки и молча поставил на стол — как бы сознался в содеянном.
У них было что-то общее. Филиппов — блестящий комедийный актер, а Инна — настоящая клоунесса. Однажды на гастролях мы, как обычно, заселились в один номер. Инна обожала цирк. В Риге в это время гастролировала московская труппа. Ульянова познакомилась с Олегом Поповым и благодаря его контрамаркам часто ходила на представления. Как-то в наш номер постучался ее поклонник из цирка: «Я не просто пришел, Инна Ивановна, а с фуялочками», — сказал он и робко протянул ей букетик. На другой день отдыхаем с Инной в номере после спектакля. Стук в дверь.
— Извините, Вере Александровне просили передать от поклонника ее таланта! — портье вносит огромный букет белых калл.
— Так, Карпова, мы это не возьмем! Ты что? За это придется расплачиваться.
«Фуялочки» еще туда-сюда, а это уже серьезно. Букет мы выставили в коридор, горничные со всех этажей потом бегали к нашей двери смотреть на эти дивные каллы.
К сожалению, Ульянова проработала в Театре комедии недолго. Ей наконец выделили квартиру на Охте, но она отказалась: «Не для того я окончила с отличием институт, чтобы жить в тьмутаракани за мостом», — и вернулась в свою родную Москву. Но даже когда она пришла на Таганку, все о ней по-прежнему говорили «акимовская актриса».
Мы с Инной виделись с тех пор не так уж часто, но я навсегда запомнила ее изречение: «Для меня мужчина: муж и чин. А чин — это обязанность». Я бы к этому добавила слова Ниночки Дорошиной: «Сегодня меня любит, завтра другую, а на самом деле — только себя». Очень мудро. Нина прекрасно знала, что говорит, у нее не было иллюзий по поводу мужчин...
Помню, как за ней стал ухаживать режиссер Александр Белинский. У него умерла жена, и он все жаловался: «Так одиноко... Мне нравится твоя подружка Нина. Она такая смешнуха». Приглашал нас в ресторан. Как-то звонит Нина и смеется: «Слушай, Белинский обещал мне привезти копчушки и телевизор подарить. Копчушку-то привез, а телевизора нет». Встречаю как-то Белинского.
— Ну и где же обещанное? — спрашиваю с улыбкой.
— Да она, наверное, не так поняла. Я ее хотел снять в телевизоре.
Белинский тогда много снимал телевизионных фильмов.
Когда мы с Ниной расставались, садились писать письма — звонить друг другу было дорого. «Мамочка все спрашивает: как там моя вторая доченька?» — передавала она приветы от мамы Анечки. Иногда «приветы» привозил Шура Ширвиндт. Он как-то посвятил своим однокурсницам, мне и Дорошиной, шутливый панегирик: «Есть у меня две сумасшедшие подруги — Нина и Вера, которых я очень люблю. В девяностые годы во время перебоев с продуктами, когда я мотался между Ленинградом и Москвой, они через меня передавали друг дружке посылки. Вере я вез гречку и сахар, а Нине — корюшку. Даже когда прошли дефицитные времена, все равно звонит Дорошина: «Поедешь в Петербург — возьми Вере гречку».
Смех смехом, но так и было. Как-то звонит Шурка из гостиницы и жалуется: «Твоя прислала гречку. Я ей говорю:
— Разве в Ленинграде ее нет?
Она грозно в ответ:
— Знаешь, что Вера — блокадный ребенок. И потом, у них только недавно талоны отменили».
И он покорно вез мне килограмма три гречки. Однажды опять по делам приехал, звонит: «Я тебе «сувенирчик» привез от Дорошиной. Приходи». В номере торжественно достал из чемодана огромный пакет с тяжелой дубленкой. На дворе май! «Я стою у вагона, бежит по перрону твоя подружка, — рассказывает предысторию Ширвиндт. — Не знаю, от кого узнала, что в Ленинград еду. Может, Наташе позвонила.
— Возьми Карповой дубленку, — сует мне пакет.
— Ты с ума сошла! Все уже в майках ходят.
— Там север, у них холоднее, по прогнозу заморозки!»
Кстати, Шура в наших письмах все время незримо присутствовал. Нина коротко давала о его жизни отчет: «Шура выпустил очень удачный курс... На очередном юбилее видела Шуру, он очень занят, весь в работе... Скоро к тебе приедет Шура». Как только мама об этом узнавала, начинала серьезно готовиться к его приезду. Тогда на все были талоны, она выкупала за талон бутылку дефицитной водки. Дома выпроваживала нас с сестрой из комнаты и строго-настрого приказывала: «Не вздумайте подглядывать». Лезла под диван и закутав бутылку в тряпочку, закатывала ее к дальней стенке — «сдавала на хранение» к приезду Шуры. Он появлялся в доме и глядя маме в глаза, выразительно произносил:
— Татьяна...
— Сейчас, сейчас, Шурочка, принесу твою любимую!
Она вытаскивала на свет заветную водку и торжественно ставила на стол. У меня до сих пор хранится такая бутылка, которая не дождалась его приезда. На этикетке написано: «Ленинградский ликеро-водочный завод. 4 рубля 50 копеек».
Шура всегда опекал моего племянника Сашу. К сожалению, Лена, моя сестра, рано ушла из жизни. Мальчик воспитывался бабушкой и мной. Кстати, у нас с Дорошиной ситуации похожи: мы обе бездетные. У Нины — племянница Олеся, у меня — племянник Саша. Ни одного приезда в Ленинград не обходилось, чтобы Шура не привез или не купил Саше какой-нибудь подарок. «Ну как ты там... — звонил он. — Здорова? А Санька как? А чего же он был в Москве и мне не позвонил? Ну ладно, пока. Скоро приеду со спектаклем».
Ниночка тоже беспокоилась, писала: «Засиделся твой Саша «в девках». Пора уже действовать, старый холостяк — хуже не придумать, тебе бы бабушкой стать, а я буду крестной». Когда Театр сатиры приезжал в Ленинград на гастроли, Шура приглашал на спектакли, а потом на банкете всегда требовал, чтобы мы с Сашей сидели за его столом.
Если я наведывалась в Москву, тоже останавливалась только у Нины. Она жила тогда в общежитии театра. Одно время, помню, за ней ухаживал Алексей Симонов. Нина нравилась не только Леше, но и его отцу. Знаменитый поэт Константин Симонов очень ценил ее как актрису. «Верка, выручай, — как-то просит Нина. — Мне надо Симонова пригласить на премьеру».
Еду к Симонову на другой конец города. Звоню в дверь квартиры, выходит женщина, спрашивает:
— Вы к кому?
— У меня приглашение для Константина Михайловича от Нины Михайловны...
— А вы — курьер Дорошиной? — и открывает сумочку.
— Нет-нет, мы сокурсницы по училищу, она готовится к спектаклю, попросила передать.
Мы снова разъезжались с Ниной. Когда меня подолгу не было в Москве, наши длинные ночные разговоры заменяли письма. «Вот видишь, как складывается жизнь, — писала Нина. — Все так ненадежно и страшно, как хорошо, что на май ты приехала, это какое-то чудо, как во сне мы с тобой повидались». Если мои письма задерживались, она звонила: «Карпова, уже три недели нет писем! Что такое?» И тут же следом прилетало ее послание: «Когда же ты ко мне приедешь? Я жду тебя, все приготовлено».
Приезжаю в очередной раз в Москву, теперь уже на гастроли. Живу у Нины в общежитии, тогда она строила кооперативную квартиру. Вдруг как-то азартно предлагает: «Пойдем посмотрим, а?» Мы пробираемся закоулками, приходится лезть через забор. На Пресненском Валу на месте будущего дома вырыт котлован. «Вон там, гляди, у меня будет балкон», — машет она куда-то вверх. Удивительно, но у нее в голове весь план однокомнатной квартиры был уже расчерчен.
Нина — очень необычный, особенный организм. У нее всегда было богатое актерское воображение. Это редкий дар. Она могла включиться и выключиться мгновенно, как будто нажатием кнопки. Марина Неелова рассказывала, как в «Крутом маршруте», где они обе были заняты, героине Дорошиной становится нехорошо — она вдруг бледнеет и медленно сползает по стенке. И так натурально, что Неелова тихо передает через коллег за кулисы:
— Лекарство быстро! Нинке плохо!
Услышав это, Дорошина краем рта шепчет:
— С ума сошла? Это я по роли.
Да и в жизни она была прирожденной актрисой. Вот мы с ней отдыхаем в ее комнатке в общежитии. За окном лето, погода хорошая.
— Ой, что-то мне плохо, — стонет Нинка.
Губы у нее синеют, по лицу разлита бледность.
— Ты полежи, полежи, — испуганно хлопочу я вокруг нее.
Вдруг в коридоре раздался звонок. Нина встрепенулась — она явно его ждала. Подхожу к телефону.
— Нина, тебя...
Щеки ее мгновенно алеют, губы краснеют — только что умирала, вдруг вскочила и полетела к телефону.
— Веруня, едем в парк Горького раков есть! — оборачивается она ко мне, а в глазах радость, азарт. — Быстро собирайся!
Конечно, это был Ефремов... О том, что у нее с Олегом все серьезно, написано много, не хочу повторяться. Расскажу только то, чему была свидетельницей. Нина жила у меня, когда «Современник» в очередной раз приехал в Ленинград на гастроли. И тут всем объявляют: Ефремов женился на Покровской. Эта новость была неожиданной для всей труппы, а для Нины страшным ударом. Я видела, как она страдает.
«Послушай, я знаю, что делать, — мне так хотелось ее утешить. — У меня есть хитрый план. Надо пойти в гостиницу, выманить паспорт Покровской у администратора и разорвать его. Их брак будет недействительным!» Нина даже улыбнулась сквозь слезы. Жизнь развела их в разные стороны, не нам об этом судить. Но у них был удивительный дуэт на сцене! Они продолжали играть вместе в «Назначении». Как смотрел на Нину Ефремов, когда она позировала ему, а он вырезал ее фигурку из болванки: минута, вторая — невозможно оторвать глаз. Артистами они были, конечно, уникальными...
Да у Нины и кроме актерского было много талантов. Например она умела как никто все организовать. После гастролей у нас наступил отпуск. Я в Москве.
— Верка, куда едешь летом?
— В деревню.
— С ума сошла? Я в Севастополе снимаюсь. Давай со мной.
И вот мы в Крыму, живем все в одном номере: Наташа, жена актера Заманского, я, Нина и ее младший брат Женечка. Поставили раскладушку, какой-то матрас на пол бросили. Словом, в тесноте да не в обиде. Периодически к нам забегала на огонек Лариса Голубкина, она снималась в «Сказке о царе Салтане». Вскоре неугомонная Нина нас опять сгоношила: «Слушайте, мы сегодня снимались в Любимовке, там можно найти жилье прямо на море».
Приезжаем. На завалинке тетушки сидят. Нина тут же к ним: «Я к вам артисток привела на постой. Вы сможете им готовить?» Нам выделили большую комнату, правда очень сырую, и я решила ночевать в шалаше в саду. Луна, огород. Море рядом. Приезжают ко мне в гости знакомые артисты. По дороге встречают Дорошину, она им объясняет, как нас найти: «Домик за забором. Проходите грядку, где укроп растет, потом с огурцами, а на следующей грядке живет Карпова». Она даже говорить стала как тетушки на завалинке. Ни дать ни взять — совершенно деревенская.
Когда у Нины наконец появилась кооперативная квартира, у меня там образовался свой «угол»: диванчик на кухне, а над ним радиоточка советских времен. У Нины ни телевизора, ни мобильного телефона никогда не было. Театр все время предлагал ей подарить телевизор, она отнекивалась: «Мне и радио вполне хватает».
В Нининой квартирке почетное место занимал сервант, там она хранила подарки. Ей благодарные зрители повсюду дарили статуэточки, сувениры, картинки. Она ничего не выбрасывала. Никаких сервизов в доме не держала: ее личная чашка да пара для гостей. Почему-то у нее в квартире всегда были проблемы с водопроводом.
— Верунька, краны в ванной включать нельзя, — предупреждала она меня.
— А как я буду мыться?
— Потом покажу.
Приходилось, стоя в ванне, демонстрировать чудеса эквилибристики. Она и к плите почти не подходила. Готовить не любила и мне кричала, если я вдруг собиралась на кухне навести порядок:
— Не смей ничего трогать!
— Давай я тебе хоть кашу гречневую сварю, — предлагаю.
— Не надо!
А сама потом ест с удовольствием.
— Может, плиту помыть?
— Зачем? Чайник только поставь.
Самая ее любимая еда — это рыбка-копчушка и чай крутой. Да еще кефир неизменный. Покупался он «на вечер» — мы же обе актрисы, полагается сидеть на диете. Правда потом наступал «загрузочный день», как его называла Нина. «Веруня, у нас в «Диете» тортик продается, йогуртовый, легкий-легкий...» — посылала она меня в магазин.
Еще Нина таскала меня в магазинчики на «Трехгорку». Это была ее страсть! Она любила покупать кухонные полотенца: «Пойдем, там такая красота! Я хоть и была недавно, но мне нужно на подарки». У меня до сих пор на даче на стенках висят, словно гобелены, эти вафельные полотенца с «Трехгорки». На них, как на картинах, вышиты овечки, петухи, крабы с омарами, коты под зонтиками...
А еще она как большая модница любила ходить в сток. И меня заманивала, знала, что я люблю рубашки и платочки: «Верка, там море всего и твои размеры!» В магазинах Нину часто узнавали, на улице только и слышно было, как за спиной на разные голоса окликают Дорошину: «Людк, а Людк!»
После выхода фильма «Любовь и голуби» Нина стала очень популярной, и она этой популярностью иногда пользовалась. Когда грянул дефолт, она была здесь, в Ленинграде. «Верка, так! Пошли в магазин, деньги совсем обесцениваются. Надо успеть вложить!» — Нина всегда была очень практичной.
В ДЛТ — Доме ленинградской торговли — мы сразу же рванули в отдел тканей.
— Вынесите самую дорогую, — просит она продавца. — А у вас есть еще дороже? — не унимается Нина.
— Дороже только сукно для бильярда.
Словом, купили наконец ткань, сшили у ее портнихи по костюму. Нина всю жизнь шила себе наряды только у нее.
Мы вечно с ней что-то доставали друг для друга во времена советского дефицита. Однажды она попросила купить ей в Гостином Дворе пластмассовые разноцветные тазы: «Олег в Ленинграде, передашь через него!»
Приказ есть приказ. Олег Даль в то время был мужем Дорошиной. Он снимался на «Ленфильме» в какой-то картине. Я послушно поехала с этими тазами к нему в гостиницу. Артисты после съемок, наверное, где-то кутили. Я долго-долго сидела у его номера — ждала, когда он вернется. Олег появился ближе к полуночи. Когда меня увидел, его брови полезли наверх. «Опять какие-то тазики... Да я видеть все это уже не могу!» — сказал он раздраженно, но все-таки взял их и повез Нине. Даль с Дорошиной, по-моему, были совершенно разными и прожили вместе недолго.
Когда в доме Нины появился ее последний муж, все сразу заработало, заблестело. Очень хозяйственный, он прекрасно готовил, с удовольствием драил кастрюли. Я была уже спокойна: подруга за ним как за каменной стеной. К сожалению, Володя умер после долгой болезни.
Прошли годы. Она очень долго переживала его уход из жизни. Как-то в письме мне написала такие пронзительные строчки: «Восемь лет как нет Володи. Наконец поняла, что такое муж. Каждый крючочек, который он приколотил, каждую полочку. Двадцать лет пролетели как один миг. Вот что такое счастье...»
Как один миг... Верно сказано. Мы оглянуться не успели, как быстро промчались годы. Наш мудрый друг Шура как-то с юмором сказал: «Я ведь знал, что старость — поганая вещь, но чтобы настолько...» Мы с Ниной старались держаться, быть в форме. На юбилее «Современника» — пятьдесят лет театру — Нина вышла на высоких каблуках и, как она гордо написала в письме: «в мини-перемини!»
Она часто писала мне о репетициях в театре, пересказывала актерские байки. Но за этими театрально-шуточными историями пряталась грусть. Самых дорогих Нине людей уже давно не было. В одном из писем читаю: «Вчера в театре помянули Ефремова и Даля... Далю вчера исполнилось бы 66 лет, а умер он в 39, вот сколько уже отлежал, а Ефремов 7 лет. 7 июня пойду к Володе, будет уже 3 года. Вот скольких близких людей уже нет, и давно. Они все передо мной как живые, часто снятся во сне».
Нина никогда не жаловалась на судьбу, на нехватку денег. Писала, какие роли репетирует, как преподает студентам, о заменах в спектакле из-за болезни и не только об этом: «Конечно, больно терять любимые роли, но надо философски подходить к таким вещам, быть мудрым, благодарить Бога, что в свое время сыграно много хорошего, что позади была плодотворная, богатая творчеством жизнь... Буду считать, что «Заяц» моя последняя серьезная большая работа; в репертуаре осталось 4 названия и хватит».
А вот одно из последних писем: «Хотела вызвать скорую помощь, но не могла совершенно встать... Потом думаю: «Ну, соберусь, соберусь, соберусь. Не отменила спектакль, поехала играть. А Гафт мне потом сказал: «Старуха, ты сегодня гениально играла».
Слава богу, Нина нашла себя. «Верка, я так рада, что стала преподавать, — писала она. — Только вот по лестнице поднимаюсь с трудом. Попросила перенести репетиции не выше второго этажа...» Она очень гордилась своими ребятами: «В училище был дивный выпускной вечер, все мои птенцы улетели; очень тяжело расставаться с ними, всех устроила на работу, много хлопотала. Таня Доронина взяла троих: двух очаровательных девочек и парня — самого хорошего».
После юбилейного вечера в Щукинском училище в 2002-м Нина прислала подробный отчет: «О наших ребятах вот какие новости — Ольга Станицына вышла замуж за молодого художника, мы с Кнушевицкой вчера это долго обсуждали, очень радовались этому событию. К Гале Третьяковой приехала дочь из Испании с ребенком, который по-русски не говорит... Ульянова ушла из всех театров, только в антрепризе и кино... Борисов после двух инфарктов, но работает уже в театре Ермоловском. Шурка весь измученный своей новой работой, раньше был веселый и беззаботный, а теперь просто его не узнать. Зяма после лежания в больнице полностью восстановился и был вчера как огурчик».
Приближалась юбилейная дата — шестьдесят лет со дня окончания училища. Ректор «Щуки» Князев пригласил меня на торжественный вечер по этому случаю: «Мы хотим вас видеть». Я позвонила Дорошиной:
— Нин, ты пойдешь?
— Я себя плохо чувствую, наверное, нет...
Так я и не собралась в Москву на торжества. Ну что я там буду делать без Нины? А она, оказывается, в последний момент решилась и приехала в училище! Хотя никогда не любила тусовок. Так обидно, что не встретились. И больше мы уже не виделись...
Последние годы письма от Нины приходили редко. Она уже сильно болела: «Веруня моя, извини, не могу много писать, рука плохая». И по-прежнему звала в Москву: «А ты посмотри, может быть, у тебя все-таки получится ко мне подъехать, хоть ненадолго. Как бы ты хорошо здесь погуляла по летней Москве, посмотрела бы премьеру. Приезжай, Веруня. Сходим в сток, «Трехгорку», в «Ив Роше», нам там подарки дадут»...
Однажды водитель такси подвозил меня до театра и спросил: «Вы, артисты, наверное, большие деньги получали, хорошо жили?» Что ему ответить? Разве что из письма Нины прочитать: «Надо идти к стоматологу, потом еще десять врачей, но какие большие деньги! Где мне их взять? Только что заплатила за дачу. Надо послать Олесе...»
Она всю семью на себе тащила, помогала. У ее племянницы Олеси были проблемы с глазами, Нина дала ей деньги на операцию. Брата Женю устраивала на работу. И никогда при этом не унывала: «У нас тут такая новость. Табаков женился на молоденькой девочке, своей студентке. И Симонов женился на молоденькой, она ждет ребенка. Вот такие дела. Так что Мишка Козаков не одинок. Я думаю, что нам тоже надо призадуматься и приведя себя в порядок, ударить по молодым. А что? Живем один раз. А после нас хоть потоп. Тем более что сейчас такая ненадежная обстановка, жизнь такая зыбкая...»
У нее была удивительная интуиция: всегда чувствовала, когда мне было плохо. И всегда поддерживала, не давала унывать.
Перед Новым годом я говорила по телефону с Олесей:
— Как Нина себя чувствует?
Помолчав, она сказала:
— Слухи сильно преувеличены...
Последний раз мы созвонились восьмого марта. Знала, что Нина болеет, но не думала, что настолько серьезно. К сожалению, приехать попрощаться с подругой я не смогла. После похорон Нины наша общая знакомая мне сказала: «Нехорошо, наверное, так говорить о панихиде... но она была какой-то светлой. Все вспоминали Нину с улыбкой».
В моем шкафу по-прежнему висит пиджак из дорогой шерстяной ткани, который сшила благодаря Нине, а главное, я бережно храню ее письма. О, сколько мы друг другу написали за шестьдесят лет дружбы! До сих пор часто вздрагиваю, когда звонит домашний телефон. Как сейчас слышу в трубке голос своей подруги с только ей присущей интонацией: «Карпова, что случилось? Почему две недели нет письма?!»
Подпишись на наш канал в Telegram