В моей жизни часто случались крутые виражи, не всегда со знаком плюс. Но теперь я говорю «Благодарю!» людям, которые сделали мне больно.
Вынужденный простой из-за самоизоляции был мне на пользу. Появилось время поразмышлять, я стал чаще общаться с друзьями и родными, а еще — заглянул в себя. Воспоминания всплывали в голове как фотографии каждый раз, когда я ворочался на кровати перед сном. Я перевспоминал, казалось бы, все самое важное и главное.
Детство. Первое, что вспоминается, — синяя темнота за окнами нашей квартиры в Кургане. Кажется, я учусь в третьем классе. Зима, вечер, на улице минус тридцать. Папа пришел с работы мрачный, что-то у него не заладилось. Я быстренько ставлю пластинку с песнями Владимира Трошина, зная, что это поднимет настроение. «Ну что тебе сказать про Сахалин...» гремит на весь дом. «Эх, хорошая все-таки песня, сынок!» — глаза папы теплеют.
Звонок в дверь. На пороге стоит его лучший друг Вася Семахин. Ондатровая шапка съехала набок, тулуп расстегнут, пьяный в дым.
— Я купил щенка. Домой идти боюсь. Меня жена выгонит!
— Да ты что?! Покажи!
Трошин на пластинке поет «Подмосковные вечера». Настроение у бати все больше улучшается.
— Рая, режь огурчики, вари пельмени, — командует он маме. Потирает руки и садится с другом на кухне выпить по сто грамм.
Щенок крошечный, беспородный, но папа радуется как ребенок:
— Вася, тебе так повезло! Это же блюм-мум-шмум-шпиц-шнапс-ризен-терьер! Большая редкость.
Естественно, длиннющее название выдумано на ходу.
— Я отдал десять рублей, и Люська меня убьет, — воет Семахин.
По тем временам это очень приличные деньги.
— Не переживай, — продолжает вдохновенно сочинять папа. — Такая стоит гораздо дороже.
Выпили. Пока батя вертел собаку в руках, она описалась.
— Только, Вася, придется ей хвост отрубить. А то она так и будет у тебя гадить во всех углах. Вставай, пошли за топором, — мрачнеет батя.
Топор у нас огромный, дробит даже свиные головы на холодец. Семахин всхлипывает:
— Я же щенка сейчас пополам... Я не могу...
— Ладно, держи, рубить буду сам.
У меня екает сердце: «Что вы делаете?!» Тем временем мужики выпивают еще по одной.
— А в принципе, не надо рубить... — задумчиво говорит отец. — Хочешь, Вася, чтоб она была преданной и ни к кому больше не подходила? — Друг кивает. — Есть верный способ, мне еще дед мой рассказывал. Берешь хвост в рот, от попки отмеряешь два позвонка и откусываешь кончик. Щенок маленький, ничего не почувствует. Я пока зеленку принесу, а ты рот прополощи водкой для дезинфекции.
Пока отец ходил за зеленкой, Вася прополоскал рот раз пять. Но выплевывать не стал.
— Ну что, готов?
— Сейчас уже готов.
— Кусай!
Сказано — сделано. Собаку дезинфицируют водкой, Вася надкусывает ей хвост, ранку заливают зеленкой. Через две минуты Семахин кричит:
— Николай, я хвост проглотил!
— Ну давай еще по сто грамм для дезинфекции. Чтобы во рту ничего не осталось, а то будешь злой как собака.
Прошло время, история забылась. Однажды снова звонит в дверь Семахин, зовет к себе в гости. Идем с папой вдвоем, на пороге нас встречает ужасно смешная собака: длинная, как колбаса, трехцветная, на коротких кривых лапках, с огромными ушами и почти без хвоста.
— Коля, ты ее помнишь? — Отец кивает. — Ты же сказал, что она породистая. Блюм-мум-шмум-шпиц–шнапс-ризен-терьер! Но она даже не охотничья, слишком добрая, лижется и мочится где попало... Что с ней делать — не знаем.
— Вася, я забыл тебе сказать, — понижает голос отец, — эта порода стайная. Твоя собака не может жить одна. Чтоб было все нормально, и охота тоже, купи еще трех-четырех таких.
— Да иди ты на фиг со своими премудростями!
Потом оба заливисто хохочут. Со «стайностью» отец уже хватил лишку, и Вася все понял: что купил дворнягу, что она не стоит ни копейки и что отец его разыграл как мальчишку. Они садятся за стол, собака фырчит и вертится рядом.
...Моего отца Николая Афанасьевича Гальцева знал весь город. Да пожалуй, и область. Во-первых, потому что он был директором местного завода железобетонных изделий и заслуженным строителем СССР. Во-вторых, прекрасно пел и играл на музыкальных инструментах. А в-третьих, с ним постоянно случались невероятные истории, о которых тот красочно рассказывал, и эти небылицы люди воспринимали как чистую правду.
Родственники переносили свадьбы и не отмечали дни рождения, если отец не мог приехать, — ведь на всех застольях тамадой был он. Коля в ударе — значит, гости умирают со смеху, пляшут и поют. Когда я уже учился в Ленинграде, Гальцев-старший приехал и познакомился с моими друзьями. Никто не верил, что он не актер, все спрашивали, в каком театре служит. Папа никогда не запинался, в его лексиконе не было слов-паразитов, речь лилась рекой. Такой вот самородок и фейерверк. Наверное, это он заразил меня своим юмором и страстью к лицедейству. Совсем другой была мама: домашней, спокойной.
Батя везде брал меня с собой: на охоту, на рыбалку, в поездки. Считал чем-то вроде талисмана и называл Юркой Счастливым. Мы часто попадали в переделки и благополучно из них выбирались. Отец почему-то верил, что если я рядом, ничего плохого не произойдет. При этом со мной как бы советовался. Вернее говорил-то сам с собой, а потом спрашивал:
— Юрка, ты тоже так думаешь?
Я кивал головой:
— Правильно, пап.
— Вот, как сын сказал — так и сделаю...
Конечно, он давно все решил, только это надо было озвучить.
Еще одна картинка. Наш любимый проигрыватель «Соната» с приемником на четырех высоких ножках. Папа крутит ручку настройки, пытаясь поймать радиоконцерт. Эта «тумбочка» стоит дома много лет и простоит до моего школьного выпускного.
С «Сонатой» связана одна из моих любимых историй — про продажу картошки. Папина мама Настасья Семеновна жила в деревне Ключики Куртамышского района. У нее был огромный огород, и однажды на нем уродилось катастрофически много картошки. Ею забили погреб, что-то раздали соседям, но двадцать мешков все равно осталось.
«Мама, может, я ее на рынке продам?» — спросил отец. Он взял на работе грузовик и повез мешки в Курган. Но продавать их на рынке было неудобно — его же все знали. Тогда папа придумал аферу: взял у мамы рыжий парик, водрузил на голову, а друзей в театре попросил наклеить ему усы. В общем, изменился до неузнаваемости и встал за прилавок, взяв с собой и меня.
Сначала его чуть не побили конкуренты. Все продавали картошку по двенадцать копеек за килограмм, а отец — по десять, хотел поскорее от нее избавиться. Острый на язык и рослый батя быстро отбрил местных торгашей. В рыжем парике, с волосами до плеч и усами как у Буденного, папа выделялся среди других барыг и выглядел мачо. Женщины обращали на него внимание, заигрывали, строили глазки, так что картошка улетала на ура.
И вот она уже заканчивается, вдруг в очереди мелькает куртка Вовки Леготина — второго близкого друга отца. Папа заметался: внешность-то он изменил, но товарищ как пить дать узнает по голосу. Батя умоляюще смотрит на меня. Я советую шепелявить и заикаться.
— Откуда картошка? — Вовка нависает над прилавком.
— А что, это так важно? — шипит отец.
— Важно.
— Из Ключиков.
— Разрежьте хоть одну, хочу посмотреть...
— Покупай и дома режь сколько хочешь. Отойди, а то сейчас как врежу!
Батя не выдержал, взял картофелину и залепил Вовке в лоб. Потом кинул вторую, третью. А друг служил в морфлоте и подраться был не дурак.
— Да я тебя сейчас! — он схватил отца за грудки большими ручищами.
Поняв, что пахнет жареным, батя стянул с головы парик и закричал на весь рынок:
— Вовка, это ж я!
Когда друг его узнал, свалился прямо на мешок и забился в истерике от смеха. Отец упал рядом и тоже хохотал как ненормальный. Так они и катались по картошке, а очередь гоготала над ними. Эта картина тоже стоит у меня перед глазами, будто все случилось вчера. Именно в тот день мы выручили пятьдесят рублей, на которые купили «Сонату».
Снова картинка, нежная и трогательная. Баба Настя. Я открываю дверь в небольшую баню, что рядом с домом в Ключиках. Она сидит у окошка в своей белой полотняной рубашечке и расчесывает седые волосы. На шее — латунный крестик. Ноги бабушки в тазу, папа на корточках моет их и подстригает ногти.
Бабушку отец очень любил. До самозабвения. Он никогда не говорил «мать», только «мама» и «мамочка», хотя мужчиной был горячим, мог от души послать на три буквы, постоять за себя, защитить слабого. Неважно, сколько противников — пять, шесть... Сейчас про таких говорят «безбашенный». Но при бабе Насте он становился смирным как ягненок.
Бабушка была набожной женщиной, знала много молитв, но писала и читала с трудом, а дед Афанасий Зиновьевич владел двумя языками и учился в Берлине. В 1947 году его расстреляли в Джезказгане как классового врага. Я никогда не видел деда и помню лишь, как баба Настя о нем рассказывала.
Она редко повышала голос и очень сплачивала семью: отца с сестрами, нас, внуков. Моя мама Раиса Григорьевна чем-то похожа на бабу Настю: для нее дом и дети превыше всего. Хотя, конечно, мама всю жизнь работала. Начинала секретарем в управлении КГБ, в молодости активно занималась балетом и велоспортом. Она окончила торговый техникум, заведовала хлебным и колбасным отделами в гастрономе, а завершила карьеру заведующей Домом политпросвещения. В молодости мама была очень эффектной дамой, да и сейчас не потеряла очарования.
С мамой связан кадр под названием «Роддом», который я не мог видеть своими глазами, но родители все красочно описывали. 1961 год, двенадцатое апреля. Стены в палатах темно-зеленые, а стекла на окнах замазаны белой краской, чтобы снаружи ничего не было видно. Через час после моего рождения по радио объявляют, что Юрий Гагарин полетел в космос. На следующий день к маминой койке подходит делегация из горкома: «Ваш сын появился на свет в такой исторический момент, хорошо бы назвать его Юрием».
То же предлагали и другим роженицам: мальчиков назвать Юрами, а девочек Валями в честь жены Гагарина. Самое смешное, что Валентин получилось много, а из мальчиков Юрием стал я один, остальные родители отказались. Мама чрезвычайно гордилась, что назвала меня в честь космонавта, а папе было все равно: главное, что у него есть сын, продолжатель рода. Во второй раз «заказали» девочку, но через четыре года на свет появился Коля — мой младший брат.
Память «щелкает» и выдает еще одну фотографию. Мы с братом на «Золотом Остапе». Остров Валаам. Александр Ширвиндт от него не отходит: «Коля, ты где? Я на банкет без тебя не иду!» Брат улыбается. Я взрывной, а он очень спокойный, несуетливый, никого никогда не обидит. Если человек не понравился — просто отойдет в сторонку. Мне кажется, это золотое качество. Я вспыльчивый, могу «гавкнуть» в сердцах, а Коля — никогда.
Мы и внешне разные. Я похож на маму, характер — отцовский. Брат наоборот: вылитый папа, но очень домашний, обстоятельный, чаще молчаливый, хотя в душе тоже артист. Если уж разойдется в компании и что-то рассказывает — все умирают со смеху. Брата без экзаменов брали в ЛГИТМиК. Он приехал ко мне в гости в Ленинград, и педагоги, увидев высокого красивого парня, сразу предложили его зачислить. Отказался и сейчас говорит, что не жалеет.
Сорваться с места для него проблема. Я вечно куда-то бегу, и чем чаще сижу в поезде или самолете — тем счастливее. Отец не зря звал меня цыганом: я объездил уже полмира. Коля летать не любит, взял его как-то с собой на гастроли, так он извелся, хотя это была всего пара городов. У брата через несколько дней заболела голова, он устал, не высыпался и побыстрее хотел домой. Как и я, окончил машиностроительный институт, у него маленький бизнес, который кормит семью, а в свободное время — охота и рыбалка.
У меня тоже есть диплом инженера, получил его до театрального института. Вообще-то я мечтал стать летчиком и после восьмого класса подал документы в Тамбовское высшее военное авиационное училище. Папа одобрил эту затею, в Курган из Тамбова приехала медицинская комиссия. Я прошел первый круг врачей, второй, а на третьем завалился. Это, пожалуй, одна из самых ярких картинок в моей памяти.
Помню, как меня осматривали доктора. Сидит за столом натуральная бабка-ёжка, председатель медкомиссии, лет за семьдесят. Послушав, проверив пульс и заглянув в рот, она вдруг выдает: «Не годен!» Как не годен?! Мыслями я уже в небе, за штурвалом. Оказалось, у меня неправильный прикус, а от этого зависит, смогу ли держать во рту кислородную трубку. Ясно, что из-за моих зубов конструкцию никто не будет переделывать. Испытал настоящий шок. А она спокойно так продолжает: «Да не переживайте, много еще профессий...»
Не знаю, как дошел до дома. Открыл дверь и упал на пол. У меня случилась настоящая истерика. Она длилась дня три, ревел белугой. Папа переживал вместе со мной. Это было второе серьезное эмоциональное потрясение в жизни. Первое случилось еще в начальной школе, когда от укуса энцефалитного клеща умер Боря из параллельного класса. Ведь до этого я думал, что дети не умирают. Мы хоронили его всей школой, вот тогда я тоже громко рыдал.
Сейчас говорю этой бабушке «Спасибо!», если б не она — я не стал бы актером. В моей жизни часто случались крутые виражи, не всегда со знаком плюс. Но теперь я говорю «Благодарю!» людям, которые сделали мне больно. Обидели, предали, обманули...
Это какой-то «Эффект Редькина» — так называется комедийная пьеса Александра Козловского. Там все беды идут на пользу герою. Так и у меня: если б не разочарования, жизнь, возможно, была бы гладкой, но не такой интересной и наполненной. Получилось, что каждое мое падение оборачивалось ступенькой вверх. Как говорится, нас пинают — мы летим.
После десятого класса заявил:
— Поеду в Москву поступать в театральный институт.
На что папа ответил:
— Юр, не позорь фамилию. Это не профессия для мужика. Ты ж и так на гитаре играешь, поешь, байки лучше любого артиста рассказываешь...
В тот момент я согласился. Подал документы сразу в несколько вузов. Поступал в Челябинское высшее военное автомобильное училище, в сельскохозяйственный институт, еще куда-то... Меня везде брали, нужно было определяться. Я склонялся к Челябинску, но встретил на улице соседа, который рассказал, что поступает в наш местный машиностроительный. А еще в институте есть ВИА «Труверы», которым руководит знаменитый в области музыкант Сан Саныч Галушко, и ходят слухи, что скоро будет организовываться молодежный агиттеатр. Конечно, я уже не раздумывал, куда идти, и поступив, пять лет летал как на крыльях. Наверное, в Кургане был тогда знаменит как Пол Маккартни.
После того как я поиграл в «Труверах» год или два, стали приглашать в профессиональные команды. В наш город как-то приезжали знаменитые тогда «Поющие гитары», предлагали пойти к ним во второй состав. Я отказался — хотел доучиться и получить диплом. Да и в вузе хватало славы: самодеятельность была в почете. Наш ректор постоянно награждал талантливых студентов. Мало того что я получал грамоты, часы и другие ценные подарки — на груди сиял огромный серебряный значок «За активную работу в комсомоле». Для вуза он был как орден Ленина.
Когда я заходил в аудиторию, зачет ставили автоматом, да и на экзаменах не валили. В агиттеатре я был звездой. Мы с ребятами катались по Золотому кольцу России: Суздаль, Владимир, Ярославль... Участвовали в конкурсах и фестивалях, не раз получали Гран-при. В общем, жизнь была интересной, да и учился я неплохо: в дипломе не было троек. В то время я начал сочинять смешные песенки, которые пою до сих пор. А еще влюбился. Но об этом — отдельный рассказ.
Всплывает в голове моя пышная первая свадьба. Все серьезные и «правильные». Торжество честь по чести. Я в новеньком костюме, невеста в белом платье и фате. Разноцветные ленты и пупс на капоте «Волги», многочисленные родственники, огромные букеты цветов. Нам по девятнадцать.
Мама часто говорила: «Юрка, за тобой такие красивые девушки бегают, а ты вечно выбираешь — атас...» Наверное, это относилось и к первой жене. Она мне нравилась, мы встречались, но семейная жизнь в девятнадцать лет в планы не входила.
Я был завидным женихом: мотоцикл, собственная моторная лодка, родительская дача, да и подход к девчонкам имел, так что мог бы выбирать и выбирать. Только моя подруга забеременела. Что делать? Пошел за советом к отцу. «Будь мужчиной, сынок, подавайте заявление в ЗАГС». Так мы и поступили. В советские времена с моралью было строго, о том, чтобы сделать любимую матерью-одиночкой, я и не помышлял.
Батя помог нам получить комнату в семейном общежитии, казалось бы — никаких проблем. Вскоре родился сын Миша, здоровый и красивый мальчишка. Только семейного счастья так и не случилось. Супруга мне изменила. Разведясь, очень переживал, что сын остался без отца, но простить жену не мог. Слава богу, у нас с Мишей нормальные отношения, я его поддерживаю во всех начинаниях. Сыну сейчас за тридцать. Миша подарил мне внуков, которых я очень люблю.
...После армии не планировал ехать в Ленинград. Меня брали в ГИТИС на курс Оскара Ремеза. Но мой друг Дима Кадцын не прошел по конкурсу, и мы решили попытать счастья в Северной столице — экзамены в ЛГИТМиКе были позднее. Помню, как выводил песню «Не кочегары мы, не плотники».
Дима провалился во второй раз, а я уже влюбился в город на Неве и в Москву решил не возвращаться. К слову, приехал сразу на второй тур, поэтому преподаватели решили, что Гальцев поступает по чьей-то протекции, и не очень-то ласково ко мне отнеслись. Но я всех удивил: играл на гитаре, баяне, носил волосы до плеч и модные джинсы.
Проучившись полгода в театральном институте у Анатолия Самуиловича Шведерского и Исаака Романовича Штокбанта, я резко решил все бросить. Хотя показал себя, как сейчас понимаю, неплохо: преподаватели обращали на меня внимание. Однако в какой-то момент у меня началась депрессия, причин было много, рассказывать долго.
Мне все перестало быть интересным. «Да ну его, этот театральный, пусть идет куда подальше», — психанул я и не появлялся на занятиях неделю. Нашел себе подработку, собирался дотянуть до лета и вернуться на родину. «Ну а что, профессия у меня уже есть, руки растут из нужного места, проживу», — размышлял примерно так.
На мое счастье случайно столкнулся на улице с Анатолием Самуиловичем. До сих пор помню его пальто, угол Невского и Владимирского, где мы стояли, и снег, хлопьями падающий с неба.
— Здравствуй, Юра. Ты почему не на занятиях? — спросил педагог.
— Здравствуйте. Я решил институт бросить!
И выложил ему свои мысли на эту тему. Лицо мастера помрачнело.
— Ты можешь уйти, конечно, это твое право. Но помни: конкурс был двести пятьдесят человек на место, ты поступил, значит, у кого-то это место отобрал, а теперь сваливаешь. Бог с ним, хуже другое: у тебя есть данные, ты многое смог бы, пройдет время — и ты будешь кусать локти. Но и не это самое страшное, а то, что в родном городе никто не поверит, что ты сам ушел из ЛГИТМиКа. Все подумают, что тебя просто выперли. И никому ничего не докажешь: ну кто уходит из театрального института по собственной воле? Это все равно что космонавту от полета отказаться.
От последних слов мне мгновенно стало плохо. Я ощутил весь ужас своего положения.
— Я все понял, я дурак, — взмолился. — Помогите вернуться!
Но вернуться оказалось не так-то просто. В то время с прогулами было строго — если нет уважительной причины, отчисляли сразу. Завкафедрой был Святослав Кузнецов — мужик суровый. Пришли к нему. Анатолий Самуилович пытался объяснить про мой стресс, домашние трудности и остальное.
— Актер должен быть закаленным. Его из театра могут вынести лишь ногами вперед, — отрезал Святослав Петрович. — Личные проблемы Гальцева меня не волнуют. Выгоним его. — Мой мастер снова вступился, сказал, что я очень способный и точно буду хорошим актером. — А вот выгоним основного, чтобы другим неповадно было, — гнул свою линию Кузнецов.
Я понял, что это не шутки и сейчас решается моя судьба.
— Дайте шанс! Если приеду назад, родители не выдержат позора.
Сердце у завкафедрой дрогнуло. После долгих размышлений меня все-таки оставили вольнослушателем. Без стипендии, но это не огорчало. Прокормить себя я мог: работал и дворником, и сторожем, и мебель делал.
В конце второго курса меня вызвали на специальную комиссию. Пришли педагоги с других курсов. Это было как вторые вступительные экзамены. На меня придирчиво смотрели и слушали, в итоге оставили окончательно. Еще много раз потом доказывал, кто я и с чем меня едят. После того эпизода понял, что ребячество закончилось и нужно отвечать за свои поступки. С тех пор у меня правило: чем больше тебе дано, тем больше ты должен делать.
После учебы Исаак Штокбант взял меня к себе в театр «Буфф». С этим чудесным периодом жизни связано еще одно яркое воспоминание: гастроли в Гамбурге. В девяностые мы выступали там в Театре Шмидта и не знали, что туда приходит необычная публика, поэтому номер, где я выходил цыганкой Азой, мужчины встречали овацией. Еще бы! Такая колоритная дама с пышным бюстом. Я-то по наивности думал, что это мои актерские таланты имеют бешеный успех.
В конце спектакля посетители орали: «Браво!» Со мной фотографировались, обнимали, хватали за ножку и за талию. Я чрезвычайно гордился собой, коллеги мне тоже хлопали.
Недели через две руководитель театра на ломаном английском пригласил меня в ночной клуб. Я не подумал ничего «такого» и согласился. Посмотрели шоу: на сцене были мужики при макияже и в чем мать родила. У меня волосы встали дыбом, этого я не ожидал. Зрителями были чинные немецкие бабушки и дедушки, они относились к шоу спокойно.
Потом мы прошлись по улице красных фонарей, другим злачным местам, выпили пива. Немец что-то рассказывает, смеется и вдруг за талию меня обнял. Я опять остолбенел, а мой новый знакомый говорит: «Я хочу подарить тебе автобус «Мерседес», — и продолжает: — Только останься у меня после гастролей на две недели. Я тебе Германию покажу». Вот тут-то я все понял и обалдел.
Рассказываю эту историю ребятам, а они, гады, издеваются. Мои однокурсники Гена Ветров и братья Ануфриевы подначивают:
— А по большому счету разок-то можно! Представь, на таком автобусе — мы можем всю Европу объездить, а можем продать его и по «Ладе» каждому купить.
Тут Гена не выдерживает:
— Что-то я не понял. Страдать будет Гальцев, а делить потом на всех?!
Вместе громко заржали. Конечно, взаимностью немцу я не ответил, но он сделал мне шикарный подарок. Узнав, что у меня родилась дочь Маша, купил несколько платьиц на годик, красивые детские ботиночки, игрушки, коробки с детским питанием. Со всем этим добром я уехал на родину. Одно из платьев висит у меня дома. Ненадеванное — как память.
Дочка родилась у меня в браке с актрисой Ириной Ракшиной. Я до последнего момента был уверен, что родится мальчик. Пол ребенка на УЗИ тогда еще не определяли, а я почему-то страстно хотел пацана. Узнав, что на свет появилась девочка, поначалу не поверил: «Не может такого быть!» Потом расстроился, но коллеги-актрисы наперебой стали говорить мне, как это здорово: «Дочка — это помощница, она обожает папу, она будет твоей принцессой...» Я успокоился, и в итоге так все и вышло.
Машка все детство была рядом: я брал ее на гастроли, на спектакли. И за границу со мной ездила, и на лайнерах плавала. Смешная, веселая, музыкальная. Я думал, что дочка пойдет по моим стопам. Не тут-то было! Посмотрев однажды, как я принимаю экзамены в театральном, после первой же десятки ребят Маша сообщила: «Папа, я в артистки не пойду». Поступила в Санкт-Петербургский государственный университет на PR и рекламу.
Я стараюсь быть хорошим папой. Благодаря своему отцу понимаю, что нужно ребенку, а чего делать нельзя. Трудно сказать, существует ли у нас с Машей конфликт «отцов и детей». Иной раз дочка на меня дуется, на что-то обижаюсь я сам. Тут главное не доводить до точки кипения. Порой это сложно, конечно. Ты же старше, думаешь, что лучше знаешь жизнь: «Я ж через это все прошел! Не повторяй моих ошибок!» Правда недавно сменил позицию: пусть мои повторяет и свои делает. Это нужно каждому, шишки полезны. Пока сам их не набьешь, не поймешь ничего.
Думаю, я не ревнивый отец. Радуюсь, что у нее много приятелей пацанов, с ними она лучше находит контакт. Мне хочется, чтобы Маша была счастлива, поэтому советую: нельзя отталкивать того, кто за тебя голову готов положить. Если б мне позволили начать все заново, я кое-что сделал бы иначе: не на сто восемьдесят градусов повернул, а просто чуть-чуть скорректировал курс.
Например иногда думаю: «А что было б, если я не уехал бы в Ленинград?» Наверное, лучше для папы, мамы и меня. Был бы хорошим руководителем, сделал карьеру, может быть, пошел бы по комсомольской линии... Я был хватким парнем. И — кто знает — возможно, на мою долю выпало бы меньше испытаний.
Что скрывать, были времена, когда я работал дворником, выносил пищевые бачки... Но не покинь я тогда Курган, не узнал бы этой жизни, творчества, театра. Скорее, будь возможность изменить прошлое, я не стал бы поступать в первый вуз, не терял бы время, а поехал сразу в театральный. Хотя первый институт тоже в чем-то помог и чему-то научил.
Я бы изменил свое отношение к любви. Когда-то не обращал внимания на искренних девчонок, которые из-за меня переживали, плакали, а поверил той, которая меня обманула. Нужно было бы обращать, ценить преданность и заботу.
Жалею, что мало снимался у Леши Балабанова. Он звал меня на свои проекты, а я часто отказывался — у меня были гастроли с «Лицедеями». Присутствую только в его картине «Про уродов и людей», роль там небольшая. В последний раз он сильно обиделся из-за моего отказа, сказал: «Больше снимать тебя не буду». Потом все же позвонил.
— Я фильм снял, — говорит.
Я обиженно:
— Меня там нет.
— Зато есть предложение покруче.
Оказалось, это «Жмурки», где я озвучил главного героя, а сыграл его Алексей Панин.
Жалею, что мало времени уделял отцу, редко с ним встречался, когда уже жил в Ленинграде. Я сильно изменился и повзрослел, когда его не стало. Этот человек очень много мне дал. С его помощью я рано начал понимать, что к чему. Не в плане: на? тебе кирпич, строй дом — а где взять кирпич и как на него заработать. Он был в хорошем смысле тертым калачом, но свое мнение никогда мне не навязывал. Не обижал. Любой конфликт и раздор сглаживал юмором, а когда человек смеется — вроде и ссориться ни к чему. Он очень любил работать. Я, как он, могу все: и копать, и таскать, и полки протирать.
Отец ушел, когда мне было сорок, а ему шестьдесят шесть. Слава богу, он застал мой успех. Его не стало неожиданно, отец и в больнице-то никогда не лежал. В шестьдесят ходил на руках. У него просто внезапно остановилось сердце. Так же умер Андрей Миронов — накануне скакал по сцене. Мне очень не хватает отца, ведь именно с ним я делился всем, в юности мы говорили с утра до ночи.
Когда папы не стало, перевез маму в Петербург. Сейчас живем вместе, о ней нужно заботиться. Я только теперь понял, какое это счастье, что твой близкий может ходить, делать что-то по дому, говорить с тобой. Мама сама ставит чайник, принимает душ... Это так здорово! Ведь у некоторых друзей родители уже ушли. У мамы ясная голова, несмотря на почтенный возраст — восемьдесят три года.
Многие удивляются, что я живу вместе с ней. У меня есть приятели, которые и десяти минут с родителями не выдерживают, а нам хорошо вместе. Хотя порой я не очень внимательный сын: маме поговорить хочется, а я устал или размышляю о своем, идеи творческие приходят и нужно побыть одному. Но работу по дому делаю исправно: и стираю, и пылесошу и готовлю — салаты, борщи, рыбу, жарю, парю... Пельмешки сам леплю. Меня всему этому отец научил. Хоть из топора кашу сварю. Если дома что-нибудь есть, голодными не останемся.
Мама порой удивляется моим кулинарным фантазиям:
— Юр, где ты это взял?
— В холодильнике нашел.
— А что это за блюдо такое?
Я ее обманываю немного. Говорю:
— Это ж блюдо моего детства. Помнишь, еще папа готовил...
Она ест с удовольствием. Утром всегда кормлю ее сам. На обед что-то оставляю, вечером прихожу готовлю. Именно мама поддержала двенадцать лет назад, когда на меня свалилась должность художественного руководителя Театра эстрады. Это было неожиданно, и я растерялся:
— Не знаю, что делать!
Она привела железный аргумент:
— Юра, Путин ведь тоже не знал, что президентом будет. И ничего, справляется. А ему за всю страну отвечать!
В общем, раздумья не затянулись — я согласился.
Самым тяжелым временем в театре было начало: мы делали капремонт. Это продолжалось два года, а я еще взял курс в театральной академии. В общем, боялся, что мне придет конец. Вот тогда и подумал раза два: «Зачем я взял этот театр?!» Но это была минутная слабость. Сейчас я счастлив, жизнь кипит, и в репертуаре столько спектаклей, что приходится снимать даже недавно поставленные, чтобы дать место новым идеям.
Став «начальством», я не забронзовел — все тот же клоун. Ребята говорят: «Юр, ну надо бы надеть пиджак с галстуком, брюки, а то несолидно, ты же руководитель». А я в шортах и футболке могу запросто прийти. Для кого-то это шок. Очень спокойно отношусь к статусу и пафосу, в том числе и когда это касается одежды. Бывают, конечно, случаи, когда приходится держать марку, но это исключение.
Ну не люблю я инкубатор! Когда ходят все в одном и том же — черном, сером, коричневом. Помню, как однажды купил красные сапоги и мешковатые, большого размера брюки. Прохожие смотрят как на дурачка, а я счастлив. В конце концов, если красные сапоги продают, значит, кто-то их покупает! Майки люблю смешные. У меня есть одна, где ребята из театра фломастерами написали всякие пожелания. Потом они же мне пиджак подарили, на котором их фотографии. Вышел в нем в программе на ТВ.
— Ой, а кто это?
— Это мои актеры.
То, что я стал художественным руководителем, вовсе не значит, что держу дистанцию и смотрю на ребят свысока. Но есть один пунктик, за который жестко караю. Не люблю, когда выносят сор из избы, и если актер постоянно жалуется людям на театр —неважно, на судьбу ли, деньги, роли, — я ему говорю: «У нас полно проблем, но не нужно делиться ими со всем миром. Иначе понятно, что театр свой вы не любите, а если не любите — это не ваш дом. А если не ваш дом, идите в другой».
Это важная позиция. Ну поделитесь сокровенным с маленькой кучкой коллег. Не надо трезвонить о наших проблемах за стенами театра. Я никогда никому не разболтаю, если мой актер вляпался в историю. Подумаю как помочь, дать руку, могу и поговорить серьезно. А осудить, обидеть, поднять на хохму — это элементарно просто, только не нужно.
В истории моего «правления» было даже такое, что я выгнал за это человека. Зачем ходить и рассказывать? Выпейте, выговоритесь, поплачьте, но пришел на работу — чтобы никто ничего не знал. Не надо трепать языком.
Есть руководители, которые только руководят. А я «играющий тренер». Сам на сцену выхожу. Не сижу в театре с восьми до пяти, раньше всех прихожу и позже всех ухожу. Я работаю с актерами, живу в театре. Мы не втулки делаем, это не завод, спектакль может получиться, а может и нет. Поэтому на репетициях нужно пропадать.
Не так давно я взял режиссером своего ученика Илью Архипова. Он уже поставил самостоятельно пять спектаклей. Теперь задумали из нашей галереи сделать малую сцену, благо место позволяет. Изыскиваем средства, а архитектурно все для этого есть, даже отдельный проход. Новое пространство отдам на откуп Илье, хочу, чтобы молодые развивались, делали свои творческие работы, выступали с ними.
Задумал сделать новый эстрадный спектакль, где в конце молодые актеры будут выходить в футболках, а на них — фото мамы и папы. Они их представляют. И ребята пойдут в футболках домой. Это же здорово, когда вместо звезд на тебе красуются самые близкие люди. У ребят будут спрашивать:
— А кто это?
— Это мои папа и мама.
Трогательно.
— А чем твоя мама знаменита?
— Да ничем. Меня родила. Они с папой обычные честные люди.
Я тоже хочу сделать такую футболку, чтобы все видели моих родителей.
Сейчас проекты приостановлены — помешал коронавирус. Хотя мне лично он был даже во благо: нужно было остановиться и поразмышлять. Подбил очередные итоги, посмотрел на себя с другой стороны, что-то написал, подумал. Больше стал общаться с мамой, с друзьями, а то суета много времени съедала.
Ну подумаешь, не пять раз съезжу в Красноярск на гастроли, а два. Деньги в жизни ничего не решают. Можно бегать, бегать, бегать... Зарабатывать... Но это не приносит счастья. Знаю коллег, которые так бегают и уже не помнят, что было год назад. Кстати, раньше они посмеивались: «Зачем тебе эта обуза — театр?» Сейчас даже немного завидуют: «Как ты прав. Тебе никуда не нужно ездить, работаешь дома. А мы за каждым рублем в поездах и самолетах болтаемся. Как это достало!»
Понимаю их: невозможно же всю жизнь бегать, летать, прыгать. Я от гастролей теперь часто отказываюсь, мне гораздо интереснее спектакли ставить. Выступаю с сольными номерами, но не каждый день. Мне теперь нравится и писать, и я получаю кайф, когда мою репризу читает кто-то другой. Еще сочиняю песни и играю их публике. Судя по тому, что мне подпевают, люди приходят на шоу по нескольку раз.
Песни — моя палочка-выручалочка. Они спасают в минуты, когда одиноко и на душе кошки скребут. «Плохо? Да пошло оно все в баню», — думаю. Беру гитару, делаю ритмический рисунок, у меня рождается мелодия... А там и слова приходят — и уже знаю, о чем буду петь. Иногда получается сразу, иногда за два-три дня.
Когда понимаю, что песня вышла хорошая, на душе становится легче. Знаю, что покажу это своим в театре, ребята будут слушать и аплодировать. Когда собираюсь на гастроли или на отдых, тоже всегда беру с собой гитару. Очень люблю посидеть один, помузицировать. Потом все свои творения выставляю на суд зрителей, стараюсь по-актерски обыграть — и хандра отступает.
...Однажды общался с монахом, владыкой Иосифом, разговор был о жизни, мы сидели за столом, и вдруг он заплакал: «Я умру, а у меня никого нет. Никто не вспомнит меня, а это важно. Ведь когда мы попадаем в мир иной, самое главное, чтобы на земле остались любящие нас люди: свечку поставили, сорокоуст заказали, что-то хорошее сказали. Только тогда душа и живет на Небесах. А я умру — кто обо мне скажет?»
Я успокоил его, пообещав молиться и говорить о владыке хорошее. И подумал: а кто вспомнит обо мне? Конечно, на Небеса я пока не собираюсь, но было бы приятно знать, что близкие любят тебя. Надеюсь, обо мне есть кому молиться. Сам я вспоминаю отца, который для меня так и не умер, он рядом.
Подпишись на наш канал в Telegram