Я дал себе установку: пока учусь — могу сидеть у мамы на шее, дальше должен сам ее содержать. Но шел уже третий курс, а у меня ни одной нормальной роли, ни предложений от режиссеров.
Все несбыточное происходит со мной. Каждую секунду, начиная с самого рождения. Маме было сорок два года, когда я появился на свет. Все вздыхали и разводили руками: «Томочка, вот так чудо!» Родить в таком возрасте, да еще и первенца по меркам девяностых было геройством. Или безумством.
С отцом мама разошлась еще до моего рождения. Она дала мне отчество Андреевич — по имени своего брата — и заполнила мою жизнь своей любовью так, что даже мысли не возникало спросить: «А где папа?» Рассказала сама, когда я подрос. Нашел адрес отца в Интернете и поехал искать, но не нашел. Может, и к лучшему. Вдруг у него семья? Без отца я, в принципе, не страдаю, но каково его детям будет узнать, что у их папы есть еще какой-то ребенок? Решил не вмешиваться в судьбу и оставить все как есть.
Говорят, для мальчика важна роль отца, я же считаю, мужское воспитание — немного нерабочая концепция. По факту важно лишь одно — чтобы человек, который тебя воспитывает, был честным и достойным, а какого он пола, вообще не имеет значения. Мама моя Тамара Кукушкина — человек критически добрый. За это ее всегда очень любили. Однако судьба подкидывала ей неожиданные повороты.
В Москву мама приехала из Вологды, когда ей было восемнадцать лет. Работала на стройке, за это ей дали квартиру — «однушку» в Медведково. Там мы жили втроем — я, мама и кошка Маруська, которая кусалась и вечно драла обои. Когда Маруська сбежала, мама вздохнула с облегчением — выгнать кошку она не могла, жалко было. А отдать — кому такая нужна? Родственников в Москве у нас не было. Зато было много знакомых, которым мама помогала, чем могла, — словом, делом. Однажды к маме пришла семейная пара: «Тамара Алексеевна, у нас мама старенькая в другом районе живет совсем одна. Ее бы к нам поближе — страшно ведь, мало ли что в таком возрасте. Может, согласитесь на обмен?» Вот так неожиданно мы стали обладателями «двушки» на «Речном вокзале».
Жили всегда очень скромно. Мама много работала, к тому времени уже секретарем-бухгалтером, и часто задерживалась. Из садика меня забирала последним. Я все стоял у окна и ждал, когда же она придет. Приходила всегда в своем единственном костюме, который постоянно рвался, а мама его штопала — на новый денег не было. Летом она устраивалась на кухню детского лагеря «Юные космонавты» на Истре, чтобы у меня была возможность побыть на природе. Там я впервые вышел на сцену, мне было лет пять. Это был какой-то концерт, в котором выступали девочки в купальниках, а я между ними исполнял свой собственный танец. Все смеялись: «Это чей такой парень забавный выскочил?»
Вообще, я рос очень неудобным, мама из-за меня часто плакала. Однажды довел ее так, что решил: с этим надо заканчивать — и сам ушел из дома. Это был бунт четырехлетнего ребенка. Мама стояла на пороге и плакала, но останавливать не стала. Она была мудрой женщиной и всегда прислушивалась к моим желаниям: решил идти — иди. Конечно, потом меня искала. Обнаружила возле дома у помойки, я завороженно смотрел на полыхающий мусорный бак.
В школу я пошел самую обычную. В первый класс провожал меня рэпер Лигалайз. Вместе со своей тогдашней женой Симоной, дочерью маминой одноклассницы, Андрей снимал у нас комнату. Так вместо тихой жизни у нас началась бесконечная тусовка, которая потом стала D.O.B Community и «Bad B. Альянс». Я слушал рэп, ощущал дух свободы и уже тогда по наитию пер против системы. Помню, в школе был новогодний утренник, все пришли наряженные снежинками, зайчиками, кто-то в бороде Деда Мороза, а я был пиратом. Хулиганил конечно. Мог из туалета на роликах выкатиться, порой срывал уроки. Записи «Маму в школу!» в моем дневнике появлялись чаще, чем оценки. Под конец года учителя не выдержали: «Забирайте вашего Кукушкина!» Стало понятно, что в формате обычной школы мне не ужиться. Тогда мама в газете увидела статью о Сергее Казарновском и новой школе. Так я попал в «Класс-Центр».
На вступительные пришел в «арбузном» пиджаке — черном в красную полоску, и Сергей Зиновьевич как-то сразу проникся ко мне. Началась учеба. Помимо общеобразовательных предметов нам преподавали актерское мастерство, сценическое движение, давали музыкальное образование — я учился по классу ударных. Мама наконец перестала переживать... Стала волноваться школа. Я же Кукушкин, бунтарь, мне все необходимо переделать. У нас в классе была девочка, Эрика Журкевич. Я ее постоянно высмеивал, ходил по пятам: «Посмотрите, это же Эрика, лидер класса. Все девочки должны только с ней идти обедать. Они должна постоянно делать так, как скажет Эрика. Ведь Эрика — лидер класса!» Когда ты ребенок, ко всему относишься очень серьезно, и к лидерству тоже. А смех разрушает любую иерархию.
Однажды на уроке географии я первым поднял руку.
— Никита, что?
Иван Сергеевич был одним из самых либеральных педагогов, которого невозможно было вывести из себя.
— Иван Сергеевич, я вам очень хочу сказать... У вас уши похожи на сушеные яблочки!
Класс залился смехом, а меня выставили вон. Но я же не со зла, действительно хотел поделиться своим наблюдением. Думал, ему это будет важно. Разрушая систему, мне важно было, чтобы человеку было хорошо...
Я учился в восьмом классе, когда впервые увидел ее — девочку с невероятными глазами, Аню Назарову. Мы вместе отдыхали в школьном лагере, и я делал все, чтобы она меня заметила. Сидел вдали от всех и играл в геймбой. Мне хотелось, чтобы она подумала: «Вау, какой странный — сидит один, играет». Приходил к ней по ночам посмотреть, как она спит, а на «королевскую ночь», когда всех должны были мазать пастой, она сама ко мне пришла. Взяла за руку, и я подумал: «Это знак!» Ухватился за него и начал раскручивать — звонил ей, писал, потом мы встретились, сходили в кино на «Спайдермена», я подарил ей розу... Когда лето закончилось, сказал: «Ты будешь моей девушкой!» — и мы поцеловались.
Мы встречались каждый день, говорили ночи напролет, я засыпал с телефонной трубкой под ее голос. Иногда просыпался: «Аня, Аня...» Но на том конце провода уже шли гудки.
Однажды я ее спросил:
— А если мы когда-нибудь расстанемся... Где тогда встретимся?
— У памятника Ленину в Ялте, — она там с бабушкой договаривалась встретиться, если вдруг потеряется.
— Тогда я скажу, когда именно, — давай через десять лет?!
Слова оказались пророческими. Вскоре мы действительно расстались, причем из-за какой-то глупости.
Аня уехала в Америку — у «Класс-Центра» были гастроли. По ее возвращении мы должны были встретиться у памятника Пушкину на Тверской. Как назло, я тогда потерял телефон, а она по какой-то причине не позвонила и не предупредила, что ехать не надо. Я воспринял это как кровную обиду: «Настолько, значит, на меня плевать». Аня пыталась оправдаться, говорила, что заболела, но на следующий день пошла в театр. Мои опасения подтверждались: «Не любит». Я перестал с ней разговаривать и отвечать на звонки. Потом от нее пришло эсэмэс: «Прощай, моя несбывшаяся мечта». Это был удар под дых.
В школе тоже не клеилось. Я — человек, который никогда не полезет в драку, за один день сломал четыре пальца двум своим одноклассникам. Случайная, нелепая история. Хотел сына завуча ударить по попе за то, что придавил меня теннисным столом, а он развернулся и руку подставил. Тем же вечером Эрика подошла ко мне и давай канючить: «Никит, а покажи, как ты Андрею пальцы сломал». Я взял ее два пальца и начал их крутить — хрясь! Наутро оба пришли с гипсом.
В школу, понятно, сразу вызвали маму, а меня заставили писать объяснительную. Я подошел к этому творчески. В итоге меня перевели на домашнее обучение, а в качестве наказания заставили делать за одноклассников уроки, пока у них пальцы не заживут. До окончания девятого класса оставался всего месяц, так что расплату за сломанные конечности я принял мужественно.
Перевод в десятый требовал определенной бюрократической процедуры. Когда мама пришла в школу с новым пакетом документов, ей сказали: «Насчет Никиты еще думают». «Ах, еще думают! — сказал я. — Уходим!» И мы ушли. Мама всегда прислушивалась к тому, что я говорю.
Она нашла мне другое место, где я мог бы учиться, — киношколу. Но первого сентября я пришел на линейку и понял — это не мое. Как «Класс-Центр», только не по-настоящему. Не стал там учиться, а отправился в экстернат на «Войковской». Там я впервые встретился с реальной жизнью: повсюду неискренность, ложь, между одноклассниками четкая иерархия. Я не был изгоем, но меня считали чудаковатым.
Еще в «Класс-Центре» я решил, что буду поступать в театральный. Хотел в «Щуку», потому что там учился Казарновский. На прослушивании один мастер стукнул кулаком по столу: «Вот же сукин сын!» — и пропустил меня на второй тур. Там меня слил другой мастер. Тогда я решил попробоваться в «Щепку», но мне сказали: «Ну как тебя будет видно со сцены с таким-то ростом?!» Я сразу понял, что тут мне учиться нечему.
Чтобы год не просидеть просто так, пошел вместе с другом детства Пашей Сливой на прослушивание в Детский музыкальный театр юного актера. Художественный руководитель театра Александр Львович Федоров уже был наслышан, кто такой Никита Кукушкин*, — «Класс-Центр» был связан с театральной тусовкой. Он взял меня без раздумий.
На второй год я поступил в «Славянку» — Международный славянский институт на «Алексеевской». За обучение там нужно было платить. Я пришел на первую встречу после отборочных экзаменов, и мне опять показалось, что это что-то не то.
«Может, стоит еще что-нибудь попробовать? Может, на философа в МГУ или на менеджера, или в маркетинг?» — осторожно интересовалась мама. Она никогда не давила на меня, лишь наблюдала и ждала.
На третий год моих попыток поступить в театральный Кирилл Серебренников набирал свой курс во МХАТе. Это был, наверное, первый раз, когда я на все плюнул и сделал по-своему. «Никита, читай, что тебя трогает, что тебя волнует, нравится, задевает как-то», — посоветовала Лена Казаринова, к которой ходил готовиться.
На вступительных я всегда пел «Черного ворона», а тут подумал: «На хрена мне «Черный ворон», если нравится Radiohead?» Пел любимое. Читал Довлатова. Начиналось так: «Я писатель, ... типа Чехова. Чехов был абсолютно прав...» Потом в ход шла Барто:
«В школу,
На улицу Чехова,
К детям
Туристка приехала.
Седая, в оранжевой блузке,
Ни слова не знала по-русски,
Но всем пожелала успехов,
Спросила: — А кто это Чехов?»
Не тарабанил, выступил достойно. И Кирилл Семенович оценил, особенно Radiohead.
— Только в следующий раз принеси что-нибудь не кавээновское, — сказал он.
Другие педагоги, которые тоже присутствовали на прослушивании, переглянулись:
— Ты что, кого он будет играть?
У меня тогда еще волосы были ниже плеч.
— А это актер нового типа, — ответил им Серебренников.
Как и моей маме, ему пришлось верить в меня и ждать.
За четыре года у Серебренникова мы с однокурсниками прошли путь от полного нуля до возможности самим написать большое музыкальное произведение. В первый же день он заявил: «Запомните, вы не ученики, вы — подмастерья!» Потом был год тишины: мы искали тело — занимались пластикой и почти не разговаривали. «Пишите в столбик: тело, а через черточку — огонь, вода, полет, камень, смех... Показ через две недели», — говорил мастер. Вариаций, что такое тело, было порядка тридцати. Каждый должен был выразить свое значение. На показе мы несли всякую белиберду. Кто-то взял в руки красную тряпочку, получилось тело/огонь. Я взял клип Radiohead «Just», наложил на него песню Тома Йорка Time is Running out и подумал, что это проканает — тело/время. Серебренников офигел. Он предполагал, что мы хоть немного актеры, а оказалось...
Все были в панике: «Чего от нас хотят? Мы ничего не понимаем!» Кирилл Семенович добивался простого: чтобы мы без слов могли выражать те или иные смыслы. Чтобы тело транслировало суть, было живым, чтобы мы нашли себя. Годы шли, а себя я найти все никак не мог...
Я дал себе установку: пока учусь — могу сидеть у мамы на шее, дальше должен сам ее содержать. Но шел уже третий курс, а у меня ни одной нормальной роли, ни предложений от режиссеров. Я был не у дел.
— Почему ты его не выгонишь? — спрашивали у Серебренникова.
Кирилл отвечал:
— Я набирал их не для того, чтобы выгонять.
И это был, пожалуй, первый прецедент за всю историю Школы-студии МХАТ, когда не отчислили никого, ни одного человека после первого курса. Уходили сами. Взяв за каждого из нас ответственность, Серебренников нес ее до конца.
В конце третьего курса Кирилл Семенович подарил мне открытку «Гнилой пятке» — это была такая нарисованная гнилая стопа с мухами. На ней было написано: «Никита, если так и дальше все будет продолжаться, тебя ждет ужасный финал». Но что я должен был делать? В профессии проблески моего понимания проходили какими-то вспышками. Я мог сделать такое, на что скажут: «Вау, как круто!», но как повторить — не знал.
Тем летом Петр Буслов проводил пробы в один из своих проектов. Там я сдружился с Сашкой Палем. Оба из простых семей, обоих воспитывали мамы. Я пробовался на роль начинающего режиссера, Сашка — на роль его друга. Полурослик и каланча — комичная парочка. Мы разыграли какую-то сцену. Буслов смотрел, а потом в какой-то момент подскочил ко мне: «Тише, тише! Успокойся!» Мне будто отсоединившиеся провода подключили, подумал: «Я могу управлять вашим вниманием? Могу такое? Ничего себе!» Наконец начал себя осознавать.
К началу четвертого курса пришел с печальным багажом. У кого-то спектакль за спектаклем, кто-то успел сыграть главную роль. Про Кукушкина же вообще ничего непонятно: что это за актер, какого такого нового типа? Помочь тут могло только чудо, и Серебренников предпринял последнюю попытку. Он коснулся моего лба и прошептал что-то непонятное, типа заклинания — вдруг сработает. В этот год у меня случились три спектакля, после которых обо мне заговорили. Но Серебренников на всякий случай вводил в них актеров для подстраховки. Я же Кукушкин, непредсказуемый. Это выходило мне боком.
Французский режиссер Давид Бобе специально прилетел в Москву, чтобы вместе с актерами «Седьмой студии» поставить спектакль «Феи». Я должен был быть в их числе. «В этом спектакле ты играть не будешь!» — сказали мне, когда я появился на переносе декораций с сорокаминутным опозданием. Год спустя Бобе снова приехал в столицу — с «Метаморфозами». Это был еще один шанс, который едва не стоил мне головы.
В «Метаморфозах», истории про сотворение мира и его погибели, мне досталась роль Полутвари — персонажа предыдущей эпохи, который выжил и проклял богов. По сценарию я появляюсь на сцене, до этого пробегая под зрительскими креслами, по которым бью палкой, — все в полной темноте. Я должен был отыграть на промежуточном показе, но за день до этого не репетировал и не знал, как там дела под сиденьями. И вот я бегу, колочу что есть мочи палкой и... сильно ударяюсь обо что-то лбом. Дотрагиваюсь рукой — хлещет кровь и кусок кожи болтается. Но мне надо на сцену, у меня там монолог. Я делаю резкое движение назад и... натыкаюсь на штырь. Он вспарывает мне голову. Кое-как выбираюсь, протискиваюсь сквозь ржавые машины и мусор — такая у нас декорация была. Залезаю на решетку и начинаю читать монолог — на высоте пяти метров над сценой. Монолог такой тихий, что слышно, как капает кровь. Первым это заметил помощник режиссера Илья Шагалов. Он подбежал к нашему драматургу Валерию Печейкину.
— Валера, Валера, у Никиты кровь!
— Какая кровь? Мы кровь не заказывали!
Я в это время читаю монолог и думаю: «Вот так, наверное, и умереть можно». Внизу уже приличная лужа натекла, меня сильно штормило. Однако дочитал, а за сценой начал заливать себя йодом, перекисью водорода — что под руки попалось. Все в шоке, а мне так сильно жжет, что я уже не чувствую боли. Приезжает скорая, мне бинтуют голову. И тут я понимаю, что мне лучше на сцену не выходить. По факту просто начинаю терять сознание: испорчу спектакль, на этом моя роль и закончится. И вообще, странное это геройство — упасть на сцене. Решил не подставлять ребят и поехал «зашиваться» в Склифосовского, а потом несколько недель восстанавливался дома.
Мой любимый момент в «Метаморфозах» — ответ на загадку Юпитера: «В первой чаше — добро, во второй — зло, что в третьей чаше?» На одном из спектаклей, когда читал финальный монолог, я увидел маленького мальчика. Он сидел в четвертом ряду. Я потянулся к нему. «В первой чаше — добро, во второй чаше — зло, в третьей чаше... — тоже добро, — сказал я мальчику. А потом для остальных по тексту: — Тоже зло, потому что зла на земле больше».
Сам никогда не верил, что зла больше. Произнося эти слова, по сути я провоцировал людей, чтобы они внутри себя услышали ответ: «Нет, нет. Зла там нет».
Мама меня воспитала очень тепличным человеком. О многих вещах я узнал только в старшем возрасте, хотя другие дети уже в десять лет не то что знали — сами были способны на всевозможную подлость и гадость. У меня это просто не укладывалось в голове, а у других не укладывалось, как я мог ходить по МХАТу голым. Ну как голым — босиком и в шортах. Я доезжал до института, снимал обувь, одежду и чувствовал себя как дома. Я так и сейчас хожу, когда мне хочется. Не люблю себя сковывать лишней одеждой. Когда меня спрашивали:
— А чего ты без футболки? — я отвечал:
— Ладно, сейчас надену.
Но потом опять снимал. Не потому что хотел кого-то шокировать, просто мне так было комфортно. Я живу по принципу: свобода одного человека заканчивается там, где начинается свобода другого. Если я никого не оскорблял, то мог делать что угодно. Ровно так же, как и любой другой человек.
Однако когда предлагали раздеться в кадре, я всегда отказывался, исключение — фильм «Топливо», но там все затемнено. В этом смысле я не очень покладистый актер, который ради искусства готов пипиркой трясти. Мне нужно для этого веское обоснование. В спектакле «Сон в летнюю ночь» оно было. Я играл Мотка, которого охмурила богиня. Он превратился в осла, одежда на нем вся порвалась, и под утро он вернулся домой как есть — в неглиже. На сцене я не был абсолютно голым, прикрывался рукой. Это было скорее смешно, чем неловко. Однажды на спектакль пришла мама. Я увидел ее глаза в зрительном зале и что-то так разволновался, что сыграл худший спектакль в своей жизни.
Вообще, часто бываю недоволен собой. Когда мы ставили «(М)ученика», я никак не мог понять, что делать, а у меня главная роль. В то время я ездил на мотоцикле, и перед премьерой у меня было только одно желание: как-нибудь так аккуратно упасть на дороге, чтобы травма была небольшой, но играть бы не мог. На коленях молился за сценой — не помогло. Первые спектакли были катастрофой. Потом мы ушли на летние каникулы, но «(М)ученик» никак не выходил у меня из головы. Плавал с рыбками в море, и все, о чем думал, был спектакль: как правильно сыграть? В первый день после каникул я, кажется, нащупал ответ. На второй сыграл лучший спектакль, а следом еще один. В зрительном зале сидели иностранцы — постановку должны были повезти по Европе. На следующий день они подошли к Серебренникову:
— Браво! Спектакль потрясающий! А актер в главной роли... Может, его можно на кого-нибудь заменить?
— Не меняется, — отрезал Серебренников.
Кирилл Семенович верил в меня, но относился строго. О расположении Серебренникова можно было догадываться только по факту: есть работа — хорошо. Лишь однажды он меня выделил. В письме, которое он под домашним арестом написал всей труппе «Седьмой студии», Кирилл назвал меня лидером поколения. Сейчас не могу вспомнить точную формулировку, но там говорилось, что теперь я должен нести за это ответственность. Это был единичный случай. Все остальное — максимум «Молодец». Хоть из кожи вон лезь.
В этом же году вышел первый фильм с моим участием. На «Класс коррекции» был большой кастинг, в котором меня... не утвердили. Роль безответно влюбленного гопника Мишки должен был сыграть Рома Шмаков, но у него не получилось что-то по срокам, и Ваня Твердовский, режиссер фильма, взял меня.
Во время съемок мы много импровизировали. У Вани не было прописанных диалогов, только сюжетные ходы, и та самая сцена с изнасилованием героини Маши Поезжаевой описывалась в сценарии очень скупо. Мы играли как видели. Я раздевал, а команды «Стоп! Снято!» все не было. Когда Ваня снимал, он очень увлекался процессом, поэтому фильм получился таким живым. Меня начали узнавать на улице, иногда писали письма: «Как ты мог так поступить?»
Маме было уже шестьдесят два года, когда я окончил институт и слез с ее шеи — стал зарабатывать в театре. На лето мы поехали отдыхать в Ялту. «Вот ведь забавная штука, — думал я, — Ялта, памятник Ленину, у которого мы должны были с Аней встретиться — как раз десять лет прошло».
Вдруг в соцсетях под фотографией нашего общего знакомого Аня оставляет комментарий: «Никите привет!» Я решил, что это знак, и снова начал его раскручивать.
Аня к тому времени окончила «Щуку», играла в «Театриуме на Серпуховке». Я начал безумную атаку: заваливал ее цветами, они были везде на ее пути. Шла, например, на выставку в «Гараж», а ей по громкоговорителю: «Анна Назарова, подойдите к стойке информации». Приходит — а там маленький букетик. У меня знакомые повсюду, помогали.
«Никит, ну не надо такого внимания!» — просила Аня, но я не успокаивался. На день рождения подарил тысячу и одну розу, и она не выдержала:
— Все, с меня хватит! Никита, у меня нет к тебе чувств!
— Что?! — и я на неделю пропал.
Потом на съемках один чувак мне правильную вещь сказал: «Вот ты ей цветы даришь для чего? Чтобы ее взамен получить. А ты дай то, что нужно ей, и ничего взамен не проси». Я начал думать и вспомнил: у Ани никогда не было на Новый год живой елки. Пришел к ней домой.
— Чай будешь?
— Не, я просто вещи отдать, которые брал, чтобы починить, и не починил. И вот еще что, — протягиваю маленькую елочку, завернутую в крафт и перевязанную бечевкой. И ухожу.
Она в растерянности закрывает дверь. Я звоню снова.
— Ой, забыл, — и вручаю ель побольше.
Она:
— Как это мило!
Снова ухожу и через пару минут звоню в дверь. Она открывает и видит трехметровую пушистую елку.
— Там на макушке звезда для тебя, сними.
Она разворачивает бумагу, а там букет пионов. Достать их среди зимы было непросто. Я до сих пор помню ее глаза в тот момент — вот он каким был, ключик от ее сердца. Спустя год мы поженились. Утром расписались на «Чистых прудах», на церемонии были только моя мама и Анин папа. Потом я поехал в театр, а вечером улетел на гастроли, по ошибке взяв паспорт Ани вместо своего. С трудом уговорил пустить меня на борт, чтобы я мог уехать на съемки.
Через два месяца после свадьбы у нас родилась София, я лично принимал дочку. Вместе с ее появлением на свет пришла мысль: вот ты уже родилась, а мир я еще не изменил, надо ускориться. В день крестин Софии в нашей семье случилась страшная трагедия — мама Ани попала в аварию прямо под окнами нашего дома. Было непросто, но мы смогли пережить это вместе.
Несколько лет назад у моей мамы началась деменция. Что с ней что-то не так, я в первый раз заметил, когда вместо полноценного ужина она приготовила одну картофелину, порезанную на четыре части. Потом у нее начали выпадать из памяти какие-то слова или приходили новые, чудные. Поначалу было даже смешно, пока не начались более серьезные вещи. Однажды она меня не узнала: «Ты мой брат?» Это была секунда, мама потом долго извинялась. Я впал в ступор, но быстро взял себя в руки: если б мама была здорова, она точно не захотела бы, чтобы я горевал. Ей от этого было бы вдвойне хуже.
Врачи говорят, что к этой ситуации нужно относиться как к нормальному течению жизни. Человек с диагнозом «деменция» не осознает, что с ним что-то не так. Он живет максимально здесь и сейчас: каждый день как чистый лист бумаги. Конечно, иногда я начинаю думать: «А может, это все из-за меня? Может, это я сделал что-то не так?» Но эти мысли гоню прочь, потому что они критически деструктивны.
Делаю все, чтобы маме было комфортно, удобно и чтобы она себя хорошо чувствовала. Сейчас с ней рядом постоянно находится человек, которому я доверяю. Приезжаю часто, насколько это возможно с моим графиком. Мы гуляем по парку, а на прощание всегда целую ее глаза, руки и ноги.
Аня стала второй после мамы женщиной, которой можно поставить памятник за терпение. Я же Кукушкин — со мной вечно что-то неожиданное происходит. Например я могу пообещать приехать к ужину, а сам оказываюсь на съемочной площадке у Ренаты Литвиновой.
С Ренатой я познакомился на пробах «Северного ветра». Она пригласила на кастинг, а после утвердила на роль профессора Жгутика. Время шло, а звонка от Литвиновой так и не было. Потом случайно узнал, что съемки начались — без меня.
Я возвращался из театра, когда мне позвонили с незнакомого номера. Это была Рената: «Никита, вы вот прямо сейчас чем занимаетесь? У вас есть время? Приезжайте ко мне на площадку». Я рванул через сплошную.
На съемочной площадке попал в очень неловкую ситуацию. Дело в том, что в это время как раз снимался другой актер, которого взяли на мое место. Помощник Ренаты попросила меня подождать в декорациях, чтобы он меня не увидел. Я просидел там около часа.
«Никита, давайте выбегайте и говорите: «Пуля пролетела в глубь леса, ранила шею, полетела в поле...» — просит Литвинова. Я выбегаю, говорю... «Ну, как он тебе?» — спрашивает Рената Манану Тотибадзе, которая играла Аду, жену профессора Жгутика. Так женским советом я был утвержден окончательно.
Когда работаешь с Ренатой, складывается ощущение, что попадаешь в сказку, — на площадке постоянно были какие-то звери: олень, крыса, волк... Иногда мы сидели в кафе часов по шесть в ожидании выхода на площадку и шутили: «Интересно, сколько раз за это время можно было бы съездить до Питера и обратно?»
В этом году я выпустил моноспектакль «Человек без имени», который тоже вырвал меня из семьи. Историей князя Одоевского начал заниматься еще во время пандемии, пришел к Серебренникову с наработками:
— Вот материал, вот список тех, кто мог бы сыграть.
— Давай сам, чего зря гонять артистов.
— А режиссер тогда кто?
— Все сам. Если что, я потом подключусь.
Все лето мы с композитором Петром Айду и художником Сашей Барменковым решали, каким языком эту историю рассказать. Придумали уникальные инструменты, декорации. С виду пианино, внутри — секретер. Клавишу нажимаешь — стаканчик звенит или кастрюля. В спектакле нет фонограммы, каждую ноту нужно держать в уме — такая математика. За неделю до премьеры я уже стал жить в театре, доучивал текст, движения, трюки. Потом была неделя спектаклей. Я приходил домой на массаж, потом до трех часов ночи заклеивал порванные струнами пальцы и вообще не мог разговаривать. Чувствовал, как сгораю изнутри. Мне нужно было только несколько часов в ванне и тишина.
В юности у меня была утопическая идея поставить спектакль, который будет воздействовать на мозг и сердце человека так, что все люди на всей Земле изменятся. Размышлял: нужно построить площадки по всему миру, чтобы в один момент все и посмотрели. Но возникала проблема — актеры-то посмотреть его не смогут. О’кей, они сыграют друг для друга, но потом останется последняя труппа, которая снова всех развратит — они же не посмотрят. Тогда я понял, что искусство — это вишенка на торте безумия этого мира. По сути, человечество не сделало ничего хорошего за всю историю своего существования. День за днем мы уничтожаем экосистему планеты и являемся губительным элементом для всех живых организмов. А искусство — это то, что заставляет нефтяника быстрее качать нефть, строителя — возводить небоскребы, а брокера вдохновеннее играть на бирже.
Когда я ставил спектакль «Боженька», много думал о смысле жизни и своем предназначении. Даже поехал в Тибет, чтобы найти ответы на мучившие меня вопросы. Ответы пришли у подножия горы Кайлас: «Не стоит торопить события искусственно и провоцировать себя на какие-то кардинальные изменения. Когда придет момент, тебя призовут и ты не сможешь отвертеться. Живи там, где ты живешь. Приноси пользу, делай это настолько мощно, насколько ты можешь».
У меня всегда была потребность помогать людям. В магазине нематериального общения, когда ты помогаешь другому человеку, тебе автоматически выставляется кешбэк. Обмен энергией. Ведь любой человек — он не сам по себе, а часть другого. В декабре прошлого года мы запустили мобильное приложение «Помощь», в котором каждый может выбрать себе подопечного, подписаться на него и финансово его поддерживать любой суммой. Сейчас у нас в базе больше восьмисот пятидесяти бабушек и дедушек, которым нужна поддержка, и их число растет. Приходят письма: «Я думала, что мне уже умирать, а тут вы. Поживу еще». Вот ради этого все.
Сейчас у меня замечательное время. Я собираю камни. При этом играю, снимаюсь, разрабатываю новые проекты, живу, мечтаю. Не о главных ролях или Голливуде — слишком мелко, чтобы тратить на это хоть сколько-нибудь своего времени. Я же Кукушкин. Я хочу изменить мир.
Подпишись на наш канал в Telegram