Когда в Петербурге на Рубинштейна, 13 был еще рок-клуб, во дворе на стене красовалась надпись: «Чиж, ты спас рок!» Ее долго не стирали, даже после ремонта здания и передачи его детскому театру. Потом все-таки закрасили, и теперь надпись существует лишь на фотографиях.
Спасать рок — дело нелегкое. Многие музыканты падают с этих баррикад очень рано. У Сергея другой путь, в феврале Чижу исполняется шестьдесят. Сказать, что за три десятка лет он изменился, сложно. Разве что поседели волосы. А так — все тот же мальчишеский задор, любопытство ко всему новому, желание играть и слушать музыку круглосуточно.
— День рождения — личный Новый год. После него начинаете новую жизнь?
— Помню, в 2001 году я обрился «на слабо». Сразу после своего дня рождения. Приятель Артур обещал обриться вместе со мной, но в последний момент не стал. Самое смешное, что и второй раз произошло то же самое. И я попался как школьник! А вообще, с Нового года начинать новую жизнь — это как с понедельника. Ничего не получится. Нельзя в одночасье взять и переменить себя.
— Цифра шестьдесят не оглушает?
— Пока нет, после дня рождения посмотрим, как себя буду чувствовать. Повзрослел ли я? Смотря в чем. В каких-то бытовых вещах, в общении с людьми стал более мудрым, а в чем-то, мне кажется, остался пацаном. Я очень повзрослел, когда потерял старшего брата. Володя ушел внезапно, наверное, в тот миг я почувствовал себя сиротой. Понял, что из нашего гнезда, нашего рода остался один.
— В далекие девяностые по телевизору шла «Программа «А», и пели вы в ней «Вечную молодость». Так страна узнала про Чижа. Путь к эфиру и славе был долгим?
— Смотря что считать славой. Меня в то время хорошо знали дома в Дзержинске, знали в Харькове, в Нижнем Новгороде. В Питере и Москве не особенно. Не помню уже, как точно попал на ТВ. По-моему, началось все с Лены Карповой и Димы Диброва, в программе у которого мы засветились. А потом пошло-поехало: другие съемки, концерты и так далее... Были даже передачи для подростков, на которые я приходил, играл на фортепиано.
Надо сказать, эфир повлиял на наше финансовое положение. Раз увидели — ага! Типа новая звезда на горизонте загорелась, хотя их там и так бессчетное количество. Мы в 1994 году поехали на гастроли, заработали. Не так, конечно, чтобы на следующей неделе я яхту побежал покупать, но все же.
— Родители оказали на вас влияние как на музыканта?
— Родители мои самые простые и обыкновенные. Папа был электриком, мама бухгалтером. Правда отец хорошо пел, и мама любила это занятие. Мой старший брат тоже стал электриком. От старшего брата Володи мне по наследству досталось прозвище Чиж. Брат был огромной частью моей жизни, особенно в молодости. У него первого появилась электрогитара, он оказывал на меня влияние в музыкальном плане. Потом мы поменялись местами — уже я стал ему показывать что-то, рассказывать про разные коллективы.
— Вы поехали из Дзержинска в Питер, а не в Москву. Почему?
— Я же Москву и не знаю вовсе до сих пор. Порой мне кажется, что я и Питер-то не знаю, хотя и живу здесь много лет. Город на Неве всегда был интереснее, чем столица. Здесь учился в институте, и вообще как-то мне здесь легко дышится. Москва представляется очень суетливым городом: куда-то все бегут, спешат, ни минуты покоя...
В Питере суеты не замечаю. Может, потому что живу в центре, где кругом вода. Идешь по набережной — ветер, когда плохая погода — народу совсем мало. Есть здесь какое-то ощущение географической свободы. Это здорово. Может, в Москве тоже есть такие места, но уверен: в Питере их гораздо больше.
Я очень люблю Летний сад. Первый раз попал сюда в начале восьмидесятых. Потом учился в ЛГИКе — Ленинградском государственном институте культуры, а Летний — в двух шагах от входа. Бегал смотреть на статуи во время всех перемен. Красота невероятная!
— Трудно было влиться в этот особенный город?
— Кто сказал, что я влился? Подавляющее большинство моих друзей и приятелей неленинградцы. Выглядел я в то время не как неформал, прилично — никаких джинсов и длинных волос. Я же сюда первый раз на прослушивание приехал в ЛГИК с аккордеоном. Это было во времена рок-клуба, все вокруг безумно интересно! Но с питерскими музыкантами столкнулся гораздо раньше, на разных фестивалях. В 1994 году, когда я сюда уже окончательно перебрался, стал активно захаживать на Рубинштейна, 13.
А вообще, я всегда стоял особняком. Ведь для всей страны я был питерским, а для Питера — приезжим. Продюсеры мною не интересовались. Раскручивать выгоднее попсу, а с меня что взять? Разве что «Вечную молодость».
— Первый сольный альбом вам помог записать БГ. Как вы познакомились?
— В тот момент я играл в группе «Разные люди». Как-то мы давали благотворительный концерт, чтобы собрать деньги на лечение нашего вокалиста Саши Чернецкого, и на концерт приехал Борис Борисович. Он, будучи настоящей звездой, неожиданно позвал нас с собой в тур. Выступали или перед БГ, или после — все зависело от него. Может быть, он нарочно бросал нас закрывать выступление, чтобы мы быстрее врубились в процесс. После него выходить было крайне сложно, но мы играли, и никто не уходил из зала. Мы и сейчас общаемся. Правда не так часто — у всех свои дела. Я бы с радостью и чаще встречался, но БГ затягивает: начнешь общение и не оторваться.
— За что вас в родном Дзержинске из музыкального училища выгнали?
— За хулиганство, думаю. Прихожу как-то в училище — а там приказ висит. Отчислили меня, девушку, за которой в тот момент я ухлестывал, и моего приятеля. По специальности я учился хорошо, но у меня был несданный зачет по физкультуре, что и явилось формальным поводом.
На самом деле, мне кажется, я слишком вызывающе себя вел. Времена-то другие. Мы с Наташей были заметными фигурами. Наш роман развивался на виду у всех, по молодости мы творили разные глупости, и, видимо, в какой-то момент чаша терпения директора переполнилась, хотя ничего аморального в нашем поведении не было, как мне кажется.
Из-за отчисления я дико переживал. Я же так туда стремился! Учился с удовольствием, мне нравилась моя будущая специальность. И вообще — мне было там страшно интересно. По сравнению со школой училище было вольницей. Нравилось, что там можно курить и никто никого не гонял. А еще в музучилище я в капустниках участвовал, но сам там не пел, меня всегда использовали в качестве тапера: сидел за фортепиано и обыгрывал действо. Я прекрасно понимал, что актер никакой, зачем, думаю, на сцену соваться? Пусть выступает тот, у кого лучше получается. А мне и за инструментом было неплохо.
Своего творчества тогда у меня никакого не было. Мы играли все, что знали и что можно было достать в Дзержинске. С любой пластинки любую песню. В ходу были магнитофонные записи, которые мы переписывали друг у друга. И вдруг — бац! — отчисление. Хотя слухи об этом ходили, я в них не верил. А еще мне было стыдно смотреть в глаза родителям. Правда потом нас восстановили.
— Слышала, что вы знатным ловеласом были?
— Это же молодость... Каждый Новый год я встречал с новой барышней. И не факт, что она доживала до ближайшего застолья. Конечно, это все проходило на уровне влюбленности. Ничего никому не был должен. В то время ухаживание называлось красивым словом «кадрить»: взял за руку девушку — уже какие-то обязательства на себя возложил. А уж не дай бог пройтись по микрорайону под руку — вас автоматически женят. То есть девушка с того момента «прописана» за мной, я за ней. Поэтому менять подруг как перчатки у меня не было возможности. Я был приличным парнем: прошелся с девчонкой, приходилось кадрить ее положенное время, чтобы не обидно было.
— За кем из своих дам вы дольше всех ухаживали?
— За женой Валей ухаживаю до сих пор, стало быть, дольше всех. Мы ведь поженились не сразу. Ходили без штампов в паспортах и присматривались друг к другу: будет ли нам весело вместе? Оказалось — вполне. Встретились мы в поезде: Валя ехала в нашем купе, вошли — а она на верхней полке лежит и книгу читает. У меня с собой были домашние пирожки, друг выставил на стол бутылку водки. Я предложил даме отобедать вместе. Поначалу она не хотела спускаться, но мы ее уболтали. Увидела Валя наши гитары, спрашивает: «Вы музыканты? Что за группа? Нет, не слышала...» Казалось, что это случайное знакомство ни во что не выльется, но я потерял голову.
Валю добивался год, приглашал на все наши московские концерты. Замуж звал, но она мне отказала два раза: «Не хочу рушить твою семью. Иди домой». Тогда я ей предложил: «Мы уезжаем в большой тур по Уралу, и давай-ка, ты поедешь с нами. Приглядишься ко мне. Вдруг это действительно судьба. Если не получится, ну и ладно...» И она ездила с нами весь этот длиннющий тур. Приехали в Питер, Валя для виду поотнекивалась, потом сказала да! Я ее укатал.
— Сколько лет вы уже вместе?
— Не считал. И дату свадьбы, честно говоря, не помню. Была поездка через весь город на верблюдах — это помню. Верблюдов мы взяли в аренду в зоопарке. А еще мы с Валей сделали татуировки в культовом Castle Rock. Это солнце, у жены немного поменьше, у меня побольше. Солнце для меня — символ счастья. Внутри стилизованный пацифик. Это дань нашей любви, мы накололи тату незадолго до свадьбы.
— Валя — третья супруга. Какие у вас отношения с предыдущими женами и детьми?
— Хорошие. Зачем портить отношения? Это же мои дети и мои женщины. Какая-то обида, может, поначалу и была. Но время все расставляет по местам, люди взрослеют и начинают смотреть на вещи по-другому. Валя младше меня на семнадцать лет, первая супруга Марина была ровесницей, вторая, Оля, чуть старше. Я их и сейчас люблю, каждую по-своему, мне кажется, они это видят.
Детей у меня четверо. Марина родила Мишу, Оля — Дашу, а Валя — Колю и Даню. Со всеми я общаюсь. Миша стал врачом, Даша по-прежнему поет, Колян футболом увлекается, а про Даню еще рано говорить — ему четыре.
— Раннее отцовство отличается от позднего?
— Конечно, в двадцать пять ты смотришь на ребенка иначе, чем в пятьдесят. Мудрее становишься, наверное. Сейчас, когда я провожу время с детьми, они говорят, а я больше слушаю и пытаюсь поддержать беседу. Меня трудно ошарашить каким-либо вопросом. Я все уже проходил и на детские «почему» много раз отвечал. По-прежнему бываю дома не так уж часто: как начали мы гастролировать в 1994 году, так и продолжаем. Бешеный график сейчас лишь немного стал спокойнее.
Если говорить о Дашке, я помню только ее первую линейку Первого сентября. Потом редко уже туда попадал. Без меня она ходила в садик, потом в школу, а я уезжал-приезжал. С тех пор мало что изменилось. Так же и с Колькой: когда он родился, я был в другом городе. Получил СМС. От счастья с друзьями напился. Имя ему выбрали сразу, потому что имя моего отца и отца моей жены — Николай.
Я по-прежнему езжу, вырываясь домой дня на три-четыре. Так же и с Данькой будет. С Дашей общаюсь сейчас больше, чем в детстве: с ней мы обсуждаем музыкальные вопросы. Надеюсь, что мягко ее направляю в нужное русло. Если говорить про конфликты «отцов и детей», у нас в семье они, как и у всех, существуют. Мы с Валей стараемся обойти острые углы в общении с детьми, но не всегда получается. Порой рука так и тянется за ремнем, но я говорю себе «Стоп!»
— Все-таки большинство музыкантов в семье эгоисты, жены на них жалуются. А вы?
— И я конечно. Сидела б рядом Валя, она бы подтвердила. Половину своего свободного времени я запираюсь в комнате и слушаю музыку. Один. Жене это не нравится.
— У меня должно быть личное свободное время, — объясняю ей.
— Да, конечно, но не столько же...
— В коллекции гитар прибавляются новые экземпляры?
— Не так часто. Некоторые гитары переходят ко мне по наследству. Вот Gibson Gothic я не покупал, гитара прилетела от Шуры Би-2. У меня никогда не было такого инструмента — он настоящий америкос. А еще гитарист Billy’s Band мне подарок сделал. С гитарами у меня особые отношения: своего инструмента долго не было. Вернее был самодельный. А первая электрическая продержалась недолго — пришлось продать. Потом появилась японка — но опять не моя личная, я брал ее взаймы. По-моему, лишь года в тридцать три смог себе что-то купить. И это был Telecaster от Вовки Шахрина из «Чайфа».
— Вы застали эпоху СССР и перестройку. В каком времени более комфортно, включая и сегодняшнее?
— В перестройку я приезжал в Питер, сдавал сессии. В то время ничего не понимал, да и вся страна вряд ли понимала. Мне эта политика не упиралась никогда. У меня была музыка, только ею и занимался. Конечно, при Советском Союзе было много хорошего. Допустим, ты просыпаешься и идешь учиться. Просыпаются родители — идут на работу. И этот порядок ничто не изменит, потому что войны нет. С одной стороны, можно назвать это скукой — когда все рассчитано наперед. С другой — была твердая уверенность в завтрашнем дне.
В перестройку работать было практически негде, но я ухитрялся. Сначала в школе Дзержинска учителем музыки, потом ушел и стал концертмейстером. Я получал зарплату, тогда уже существовала «Группа продленного дня» и мы играли концерты. Не скажу, что купались в деньгах, но что-то иногда да получали. Еще было здорово, что в перестройку стало больше доступа к информации, в том числе и музыкальной.
Нынешняя жизнь отличается от перестройки, но опять нет какой-то уверенности, и опять земля под ногами шатается. Может, это и хорошо, не дает расслабиться: бегаю как молодой волк. Вот такие ощущения.
— Песня «Вечная молодость» посвящена школе, где вы работали, или «каморка, что за актовым залом» находилась в ДК Свердлова, где репетировала «ГПД»?
— Образ собирательный. В дзержинской школе № 33 мне удалось увильнуть от школьного хора, но пришлось руководить вокально-инструментальным ансамблем. В школе и была та самая каморка, в которой хранились музыкальные инструменты. А репетировал ВИА на сцене школьного актового зала. В песню я добавил еще какие-то краски, что-то выдумал. Но сюжет возник именно о школе на улице Щорса.
— Выпивали когда больше: в советские времена, в перестройку или в наступившем «сегодня»?
— Выпивал я всегда. Столько, сколько мог осилить организм, какую дозу мог потянуть, так что все относительно. Сейчас, к примеру, совсем не выпиваю. Зашился. А перед этим — пил. Фиг знает, когда больше, а когда меньше... В советские времена, наверное, было больше возможностей. Алкоголь стоил дешевле, но и денег у нас было в обрез.
Я и алкоголь... Конечно, не родственные души и не большие друзья, но хорошие приятели. Я этого не стыжусь, я нормальный русский мужик. Наркотикам — нет, бухлу — да. Должен же с себя как-то стряхивать стресс. Пить я никогда не бросал. А что зашился — это временная вынужденная пауза. Такие паузы заставляют меня поправлять здоровье и мозг. Конечно, нужен маленький толчок извне. Жена Валентина скажет: «Слуш, Серега, харэ...» И я всё — успокаиваюсь.
— Чудите в моменты употребления алкоголя?
— Сейчас меньше. А случаев много смешных было. Помню, мы отмечали Новый год еще в Дзержинске, я свои силы не подрассчитал. Дали мне в руки гитару, все уже под приличным градусом. Я сел (это мне потом рассказывали, сам ничего не помню) и завелся на несколько часов. А людям-то в туалет хочется... Но как только кто-то порывался встать, я обижался: «Мы поем или пи-пи бегаем?!» В общем, люди извелись и заерзали. Мурыжил я всех до утра, а потом встал, пошел в туалет и заснул там. В итоге дверь выбили, тело мое извлекли и наконец-то удовлетворили свою нужду.
Если честно, я свои песни на застольях редко исполняю. За праздничным столом приходит время, когда хочется грянуть что-нибудь душевное. Тут-то и вспоминаются «Ой, цветет калина», «По Дону гуляет», «Каким ты был, таким ты и остался». Лучше идут русские народные или рок-классика.
— Мама и папа застали ваш успех?
— Мама да. Застала даже, как аккомпанировал Эдуарду Хилю. Папа слышал меня только во дворе. Я вытаскивал аккордеон, и весь подъезд пел под него песни на Первое мая и День Победы, а порой и без особого повода. Маму однажды пригласил в концертный зал «Россия», где выступал. На нее произвело большое впечатление закулисье: увидела гримерки с надписями «Иосиф Кобзон», «Валерий Леонтьев» и обомлела. Я подвел ее к одной из дверей и гордо сказал: «А вот здесь я!» Она была счастлива.
Мне грустно, что никогда не получалось проводить близких в последний путь, я всегда оказывался где-то далеко. Когда умер папа — в Ленинграде, когда умирала мама, я с гастролей рванул в Дзержинск, но не успел. Когда не стало Володи — находился в Швейцарии, отменил дальнейшие концерты и полетел в Россию, но... я никогда не успеваю. Не знаю, с чем это связано.
— Вы как-то ощущаете возраст?
— Пока никак. Это я про область духа. А в теле порой ощущается. Как ты не молодись, один хрен уже не шестнадцать. Не знаю, стал ли я мудрее с возрастом вообще. Может, такой же дурак, как в юности. Это виднее моим друзьям. Дело еще вот в чем: все, что ты вытворяешь, оценивается по масштабам. Сейчас масштаб больше.
— Родители и друзья уходят. От этого становится не по себе?
— Нет. Все мы уйдем рано или поздно. Это лет в сорок хорошо говорить, что снаряды падают все ближе и ближе... В шестьдесят будь готов, что люди вокруг будут умирать. Это грустно, конечно. Хочется напиться, что я и делаю. Выпиваю, вспоминаю их, всех ушедших друзей мне не хватает. Андрея Борисовича Сапунова — бац! — и не стало. Хотя вроде бы недавно ему звонил, поздравлял с днем рождения, мы смеялись. Не скажу, что мы были друганы в десны... Ушли люди и более близкие. Пытаюсь обходиться без лишних соплей, хотя иной раз, пьяным, плачу.
— Вы пишете?
— Стараюсь каждый вечер. Сажусь за фортепиано, но не играю программу, не разбираю произведения, хотя надо бы вспомнить и заняться. Я просто играю что-то из головы, и получается сочинительство. У меня это было всегда: нет слов — просто музыку играю. Но нет привычки ставить рядом диктофон и записывать. Как-то это меня обламывает. Сижу, просто играю, кто-нибудь спросит: «А что ты играл пару минут назад? Красивая мелодия» — а я и не помню. Так что мое творчество улетает в воздух, мне и это приятно, потому что кому-то от моей музыки стало теплее.
— Про вас написана книга с говорящим названием «Рожден, чтобы играть». Сами о себе можете так сказать?
— Я и не умею ничего другого. Даже не пробовал. Может, из меня бы получился неплохой электросварщик.
Подпишись на наш канал в Telegram