Он стал худруком МХАТа больше двух лет назад, но по-прежнему остается одной из самых обсуждаемых персон. Кто-то считает, что он спас театр от участи «музея нафталиновой эстетики», привнес новую взрывную энергию, кто-то обвиняет в?вандализме и интриганстве — не только по отношению к МХАТу как национальному достоянию, но и к возглавлявшей театр более тридцати лет Татьяне Дорониной.
— Предлагаю начать с темы, возможно, самой болезненной — смещения Дорониной с поста, который заняли вы.
— За два года я не совершил ни одного микродействия или микропоступка в отношении Татьяны Васильевны, которые мучили бы мою совесть. У нее социальный пакет, она президент и в курсе всего, что происходит в театре. Мы посылаем ей записи всех спектаклей. С некоторыми премьерами она нас даже поздравляла. Вместе с букетом прислала керамическую фигурку — вон стоит на верхней полке. Я всем сердцем открыт к общению и очень надеюсь, что Татьяна Васильевна, когда поправит здоровье, вернется на сцену в спектаклях «Васса» и «Старая актриса на роль жены Достоевского» и эти постановки украсят наш репертуар.
Что касается истерики, устроенной вокруг разрушения выставки афиш старых спектаклей, в которых была занята Доронина... Выставку бережно перенесли на цифровые носители, добавив много уникальных архивных фотографий, не представленных на стендах в фойе. В 2020-м экспозиция смотрелась устаревшей, снимки были плохого качества. Мы осознаем, что Доронина — лицо театра, и решили сделать выставку доступной всем в Интернете.
То, что сделала Татьяна Васильевна на посту худрука, вызывает огромное уважение. Она смогла законсервировать — в хорошем смысле — театр, не дать ему разрушиться. Если бы не она, здесь давно уже был бы какой-нибудь не имеющий ни малейшего отношения к искусству вертеп. Доронина удержала традиции — за что снимаю перед ней шляпу. Татьяна Васильевна сохранила людей, нормальные отношения в коллективе. Да, в последние годы ее руководства чувствовалась усталость, все-таки тридцать с лишним лет она была у руля. И она это понимала, и все вокруг. Сегодня я делаю все, чтобы сберечь преемственность и в то же время вдохнуть в театр новую жизнь. При всем моем понимании важности мхатовских эпох Ефремова и Дорониной сегодня эти эпохи представляют интерес не творческий, а скорее исторический.
МХАТ изначально создавался в качестве площадки для новаторских идей. Когда «Чайка» с грохотом провалилась в Александринке, Чехов прилюдно пообещал, что напишет следующую пьесу через пять тысяч лет. Друзья видели: из-за фиаско автор близок к самоубийству, искали его по всему Петербургу, а обнаружив, прятали от Антона Павловича газеты с сокрушительными рецензиями, где лейтмотивом звучало: «Это не чайка, просто дичь». Трудно представить, каких немыслимых усилий стоило Немировичу-Данченко уговорить Чехова на «умелую, небанальную постановку» пьесы в новом, созданном им и Станиславским Московском Художественном театре. Успех «Чайки» на сцене МХТ был колоссальным и ознаменовал новую эру в театральном искусстве.
За четверть века без Немировича театр деградировал, и приход Ефремова в 1970 году, безусловно, стал спасением. Новаторские постановки, пополнение труппы блистательными актерами: Евстигнеевым, Поповым, Смоктуновским — привлекли зрителя, в том числе и совсем молодого. Сегодня я хочу вернуть МХАТу этот ген инноваций и статус главного драматического театра страны.
— К театру, спектаклям, поставленным за последние два сезона, обязательно вернемся, а пока — в качестве передышки — расскажите о своем детстве. С каких лет себя помните?
— Лет с четырех. Во всяком случае, на этот возраст приходятся первые яркие картинки. Одна из них — дед Яков, сидящий в волшебном саду нашего дома в дагестанском городке Кизилюрте. Дед был специалистом в сельском хозяйстве, селекционером, и я рос в настоящих райских кущах: персиковые деревья, груши, вишни нескольких сортов, черешня — белая, желтая, розовая, красная, бордовая, почти черная. Весь этот фруктовый фестиваль длился с апреля по ноябрь. Двадцать сортов винограда, обвивавшего огромную, на весь двор, беседку. Иногда поздней осенью, но очень редко, в Дагестане выпадал снег и в течение нескольких часов, пока не растает, лежал на огромных тугих разноцветных — как в фильмах Хамдамова или Параджанова — гроздьях. Завораживающий сказочный пейзаж. Садом занимался дед, а бабушка выращивала цветы, розы невероятной красоты, которые цвели с начала лета и до зимы. Если бы в ту пору были нынешние гаджеты, я точно стал бы суперзвездой «Инстаграма*».
Бабуля меня отчаянно баловала, дедушка Яков — нет. Седой, мудрый, уже пожилой, а для моих детских глаз так просто старец, он очень внимательно за мной наблюдал. Никакого сюсюканья, заигрывания, разговоры только как со взрослым. В четыре года впервые усадил за шахматную доску, в пять — научил читать. «Воспитывал» — не совсем точное определение: дед взращивал меня как деревья в своем волшебном саду, прививая на один ствол разные черенки. Помню потрясающую яблоню, на которой с одной стороны росли темно-зеленые яблоки с кислинкой, а с другой — красные и невероятно сладкие! Для меня это было чудом: вот как такое может быть?!
Вторая картинка, в последнее время часто встающая перед мысленным взором... Даже сейчас волнуюсь, когда говорю о ней, потому что это свидетельство — во всяком случае, мне так кажется — будущей связи с театром. Эта картинка связана с мамой. У мамы — слава богу, она жива — есть удивительная особенность: драматизировать все, что только можно. Галина Яковлевна — человек, любящий попереживать, придумывающий несуществующие конфликты. Видимо то, что я не прочь иногда «страдануть», — у меня от нее.
Не помню, из-за чего я, четырехлетний, с ней поссорился, но помню отчетливо, как сидел, забившись в дальний угол дома. Как обнимал плюшевого медвежонка, окропляя его слезами, не хотел выходить. Сейчас понимаю: это было очень театрализованно. Наблюдая, как ведет себя в подобных ситуациях моя четырехлетняя дочка, вижу те же драматические страдания. Опять гены — куда от них денешься?
И еще одно, уже не картинка, а запомнившееся ощущение — недостаточность мамы. Я появился на свет, когда ей было всего девятнадцать, и очень скоро родители разошлись. Причина их расставания мне до конца непонятна. По тому, как мама восприняла недавнюю смерть отца, как тяжело переживала, можно судить: она очень его любила. Думаю, и папа тоже. Вероятно, случилось столкновение двух огромных амбиций. Мама — талантливый, разносторонний человек, училась на филфаке, интересовалась литературой, искусством, стремилась к самореализации. А отец, невероятно жесткий, непреклонный, видел свою семью исключительно патриархальной. Во всяком случае, третьей супругой, с которой он прожил до конца дней, стала тихая домовитая женщина, во всем слушавшаяся мужа.
Мама тоже еще раз выходила замуж, родила мне брата Яшу, названного в честь деда, но и этот ее брак быстро распался...
В пору моего раннего детства она была еще одна. Бросив из-за меня университет, училась заочно на экономиста и много работала. Каждый день после службы приходила в дом, где я жил с дедушкой и бабушкой, играла со мной, читала, но ночевала всегда в городской квартире. Вероятно, так ей было комфортнее, да и личную жизнь устраивать нужно... Сейчас понимаю: количественно мама занималась мной больше, чем многие матери своими детьми, но комплекс, что она мне недодает, был у обоих. Она из чувства вины никогда меня не наказывала: могла поистерить, но что-то запретить и уж тем более всыпать считала себя не вправе. А я отчаянно по ней скучал. И по папе, которого совсем не помнил, тоже. И видите, запомнил то свое детское страдание, грусть на всю жизнь. Сейчас, когда смотрю на восьмилетнего Захара, четырехлетнюю Аню, годовалого Савву, понимаю: только так, в полной семье, должны расти дети. Конечно, я занимаюсь ими реже, чем супруга, но отец у них есть.
— Взрослые рассказывали вам об отце?
— Немного и деликатно. Слава богу, деду, бабушке и маме хватало мудрости не воспитывать меня в ненависти к нему. Вскоре после развода отец уехал в другой город, пару раз, когда я уже был школьником, брал к себе погостить, но тогда ничего не сложилось. Следующая встреча произошла спустя много лет, в 2006-м, когда я приехал в Геленджик восстанавливать отношения с отцом, а получилось — на похороны единокровного брата Олега.
Он нашел меня в Москве незадолго до смерти, мы не были знакомы. Это сын от второго папиного брака. Пообщались, и Олег поехал к отцу, которого никогда в жизни не видел. Они нашли друг друга и подружились. Брат решил перебраться из Красноярска на море, но его убили. Об этом я узнал, приехав к отцу. У меня начался тяжелейший кризис — как-то все разом навалилось: пресловутый средний возраст, неудовлетворенность собой и тем, что делаю, сложности в личной жизни, а теперь еще и гибель брата...
Я смотрел на отца, которого почти не знал, и видел в нем, как в зеркале, себя, свои проблемы. Не только черты, мимику, жесты, но и глубинные вещи: психологические, энергетические, интеллектуальные. Я-то самонадеянно считал, что мои таланты и мои проблемы исключительно моя заслуга, а оказалось — просто получил их в наследство. Это был удар сокрушительной силы. Я ощущал себя руиной, пепелищем. Чувствуя, как в очередной раз накатывает отчаяние, убегал на берег моря и там рыдал. Сорокадвухлетний мужик... Как ребенок... Возвращался и видя раздавленного горем отца, не мог сказать, как искренне ему сочувствую, не мог обнять. И он меня тоже не мог обнять.
Так и уехал, толком не поговорив. Но именно с той встречи начался процесс моего взросления. Поздновато, конечно, но лучше поздно, чем никогда.
Спустя несколько месяцев, уже пройдя через покаяние, вернулся и сказал: «Папа, я просто тебя люблю и благодарен за то, что ты дал мне жизнь». Уточнять, что слова идут от сердца, не было нужды. Со слезами на глазах мы обнялись...
Сегодня могу сказать, что обретение отца пятнадцать лет назад — главное событие в моей жизни. В том числе и потому, что подготовило к приходу в церковь. К осознанию важности семьи, храма, духовного отца. В двадцать — тридцать лет человек редко задумывается об этом. Его несет в разные стороны. Во всяком случае, так было со мной.
— Ну вот давайте и поговорим о вас двадцатилетнем — плюс-минус года два...
— В школе я был клиническим отличником, если не считать неудов по поведению — частенько участвовал с друзьями в не совсем безобидных проделках. И музыкальную, класс фортепиано, тоже окончил с хорошими отметками. Параллельно активно занимался командными видами спорта — волейболом, баскетболом, даже защищал честь республики. В советские времена для абитуриента это был серьезный бонус, и в выпускном классе меня уже зазывали в престижные вузы. Я же, получив аттестат с одними пятерками, заявил, что поступать никуда не буду. И для мамы, и для учителей это было шоком. В ту пору поступление ребенка в университет — как орден на грудь родителей и педагогов. Несмотря на уговоры, настоял на своем и устроился на химический завод в цех сернистого натрия художником-оформителем. Рисовал хорошо, в школе выпускал стенгазету, делал декорации для драмкружка, которым руководила учительница английского Эльмира Юсуфовна и где мы ставили даже Шекспира — если не изменяет память, «Зимнюю сказку».
— И что же все-таки вас сбило с верного, по мнению родных и педагогов, пути?
— Точнее кто. Друг со школьных времен Халилби Ганешев, потрясающий меломан. Он аварец, старше на два года. Во взрослом возрасте такая разница не имеет значения, а в ту пору очень даже... Я учился в восьмом классе, он в десятом, когда дал мне послушать Led Zeppelin, Deep Purple, The Rolling Stones. Это был взрыв, ощущение невероятной свободы, кайфа, богатства, мгновенно делавшее человека антисоветчиком.
Знаете, я первый раз об этом говорю, поскольку только сейчас осознал. Верить в коммунизм дико хотелось, и в комсомол, и в партию. Душа желала этого! Но вот эти лица в райкомах, горкомах, пьянство и свальный грех на так называемых семинарах и слетах... Нечеловеческий цинизм, воровство, взяточничество, жизнь по принципу: ты мне, я тебе, погоня за западными шмотками. Все это не могло не травмировать мою романтическую душу — с этим медвежонком плюшевым... А рок-музыка давала надежду: все может быть иначе. Люди, ее сочинявшие и исполнявшие, казались богами, титанами. Они несли свободу, несли огонь! И сделали из меня левака-нонконформиста с хиппистским привкусом. Ну и зачем мне такому — советский вуз с историей КПСС, диаматом и научным коммунизмом?
На химзаводе меня оформили на ставку жестянщика третьего разряда с зарплатой в сто сорок рублей. Работы хватало: на стенах цехов рисовал Ленина и рабочего с колхозницей, идущих к коммунизму, делал трафареты, через которые потом наносил маркировки на бока огромных цистерн. Успевал делать и шабашки, но главное — у меня была мастерская! При вечном советском недостатке пространства, когда в крошечных квартирах ютилось по два-три поколения, а отдельная комната считалась невероятным счастьем, у меня — целая мастерская! К тому же есть возможность выписать пропуск для людей со стороны, звать друзей. Богемная жизнь, вкус которой почувствовал еще в десятом классе: дружба с яркими людьми разных национальностей, много музыки, искусства, драйва — вышла на новый уровень. Я чувствовал себя принцем!
То, что появились какие-то деньги, тоже имело значение. Семья жила бедно, несмотря на то что дед занимал серьезный пост. При небольшой зарплате у него были варианты крутиться, входить в подпольные схемы, но Яков Никитич был кристально честным человеком, свято верившим в идеалы коммунистом. Когда он умер, за освободившуюся должность эксперта по госзакупкам шла ожесточенная борьба, мне называли сумасшедшие суммы взяток, которые готовы были дать претенденты.
Дед ушел, когда мне было восемнадцать, ушел неожиданно, не оставив никаких накоплений, хотя даже близкие семье люди считали, что мы обеспечены на много лет вперед. Мама с бабушкой, обнаружив, что жить не на что, совершенно растерялись. Бабуля начала продавать свои розы и на вырученные деньги покупала продукты. Мамина зарплата уходила на коммуналку и кое-какую одежду.
Заработанные на заводе деньги позволяли не только помогать семье, но и давали возможность поехать в Москву, Питер. Видимо, во мне, восемнадцатилетнем хиппующем пацане из провинции, было что-то, что моментально выбрасывало в казавшиеся недосягаемыми сферы... Сейчас понимаю, с какими мощными личностями оказывался рядом. Знакомился с оркестрами Мравинского, Темирканова, начал дружить с Хамдамовым, стал вхож в питерский рок-клуб, общаться с группами «Кино», «Аквариум», «Савояры», «Россияне».
Питерские поездки из хиппи сделали меня панком. Разболтанным, бесшабашным. Несколько новых приятелей служили сторожами в «Эрмитаже» и крупных театрах, во время ночных посиделок среди бесценных экспонатов мы позволяли себе такое, о чем до сих пор не могу рассказать — из опасения, что кое-кто получит срок. В Москве таким тусовочным местом был Центральный дом художника, где проходили потрясающие выставки, а еще работала кофейня с умопомрачительным кофе, сваренным на песке. Сейчас, рассказывая, чувствую сумасшедший аромат и понимаю, как все это было важно для меня, этот тотальный взрыв — и гормональный, и интеллектуальный.
Пропитавшись радикальным панковским духом, был уверен, что не хочу никакой карьеры. Я свободный художник. Тогда же под влиянием питерско-московской богемы начал понемногу писать: заметки в газеты, рассказы, стихи.
— И как на ваш панкующий образ жизни легла повестка в армию? Не было желания «закосить»?
— Нет. Пошел в армию сознательно, попал служить на границу Армении и Турции. Никогда не забуду картину: во время учебки, в начале ноября 1982 года, стоим на плацу и видим: бежит замполит, шинель нараспашку — что само по себе странно и тревожно. На бегу офицер кричит: «Все срочно в Ленинскую комнату!» Помню ощущение страха: «Что-то случилось! Вдруг война?»
В Ленинской комнате работает телевизор. Траурная музыка. Умер Брежнев. Я как-то сразу успокоился: ну умер и умер, старым же был. Ни радости, ни грусти. А несколько ребят из Средней Азии рыдали навзрыд.
Служба оказалась для меня делом тяжелым. Причем оставалась таковой на протяжении всех двух с половиной лет. Первый год провел в располагавшемся в городе отряде, где была страшная дедовщина. Панковские замашки, свободолюбие сразу сделали меня лакомым объектом для издевательств. Как-то сорвался и врезал одному из самых бо?рзых дедов — завязалась драка, что само по себе было случаем вопиющим и поставило мою жизнь под реальную угрозу. Несколько раз, собравшись по трое-четверо, деды избивали меня до полусмерти, стали намекать, что я не жилец. Спас дагестанец-каратист, занимавший в отряде одну из самых статусных должностей — банщика. Заступился, пообещав: «Это мой земляк, кто тронет — будет иметь дело со мной». Хотя по тем понятиям парень не имел права этого делать и навлек на себя недовольство «дембельского сообщества».
До окончания службы земляка-каратиста в отряде меня никто пальцем не тронул — отомстили по-другому. Я мог остаться в отряде и вторую половину срока уже особо не напрягаться, однако был отправлен на заставу с самым длинным флангом. Обычно перед дозором каждая из групп отдыхала и готовилась в течение недели: пройти за сутки тридцать четыре километра — семнадцать туда, семнадцать обратно — по горам, в полной экипировке чрезвычайно тяжело. Меня же начальник заставы включал в дозорные команды чуть ли не через день. Конфликт между нами случился сразу после моего прибытия к месту службы: я в чем-то посмел ему возразить. И старший лейтенант, имевший разряд по боксу, принялся надо мной издеваться. Избивал с неприкрытым наслаждением во время спортивных занятий, бесконечно ставил в дозоры, нашел повод для исключения из комсомола — имел право и на такое, поскольку был на заставе высшей властью. Чего хотел? Да того же, что и деды в отряде: сломать. Не дождался.
А недавно этот человек меня нашел. Позвонил радостный, предложил встретиться. Я был ошарашен, слушал и не верил ушам. Кто угодно, только не он, оставшийся в памяти мучителем и истязателем. А я в его сознании превратился просто в подопечного: ну был такой, воспитывал его, салагу. Такой вот оптический и психологический пердимонокль! Он узнал, что давний «питомец» стал руководителем МХАТа, и решил: «Дай-ка ему позвоню!» Возможно, ждал благодарности: дескать, вы мне как отец родной — спасибо за те уроки!.. За уроки я ему действительно благодарен.
— «Благодарен»?! За истязательства? Вы меня поражаете...
— Не столько ему, сколько армии. Уверен, эту школу должны пройти все молодые люди. И тем более — артисты. Без приобретенного в армии жизненного опыта артист превращается в капризную, истеричную, лишенную мужского стержня особь. В рохлю. С такими в театре особенно тяжело, и часто именно их судьба — и актерская, и человеческая — складывается трагично.
— А как вы после армии оказались в Воронеже? Как ни крути, далековато от Дагестана, да еще и глубинка, а не полюбившиеся уже Питер и Москва. И что подтолкнуло к поступлению в тамошний университет?
— Это был 1985-й. Апрельский пленум, перестройка, Горбачев. Ощущение, что вокруг все зыбко, суетливо и в скором времени начнет рушиться. Хотелось зацепиться за что-то настоящее, и я — через Ленинград, где провел несколько дней, — поехал к близкому другу однокласснику Саше Алиеву. Просто увидеться, погостить. Он, раньше отслужив в армии, учился на рабфаке факультета журналистики Воронежского университета. И вот как-то ночью лежим в его общаговской комнате, разговариваем в темноте — как в детстве в пионерлагере. Саша говорит: «Хорошо, что ты вот сейчас приехал. Поступай к нам на первый курс. Меня после рабфака уже зачислили, будем учиться вместе».
И я, не собиравшийся никуда поступать, вдруг подумал: «А может, и правда?» Эльвира — одноклассница, роман с которой начался еще в школе и которую считал невестой, — после размолвки уехала в Одессу: с личной жизнью тоже как-то смутно...
До окончания приема документов оставалось два дня, когда позвонил маме: «Нужны мой аттестат и публикации в местной газете — только их необходимо заверить у главного редактора! И попроси его написать характеристику-рекомендацию». Мама на радостях сделала все в один день и вечером отправила пакет с документами поездом. Через сутки забираю их у проводника и несусь в приемную комиссию, где произвожу впечатление: парень-пограничник в камуфляже с аксельбантами.
Творческий конкурс прошел, английский сдал на пять — не зря в школе играл Шекспира на языке оригинала. Сочинение написал тоже неплохо. А перед экзаменом по литературе заволновался: у половины авторов, которые могли попасться, вообще ничего не читал — времени на устранение пробелов нет. Беру билет: первый вопрос по Гоголю, второй — по Маяковскому. Любимые мной в ту пору и едва ли не единственные, у кого знал все произведения назубок. Помню, подумал тогда: «Значит, судьба мне здесь учиться».
На втором курсе начал заниматься творчеством знаменитого воронежца писателя Андрея Платонова, которого после полувекового перерыва, в разгар перестройки, начали издавать. Кстати, благодаря Платонову, точнее интересу к нему, я получил первую работу в театре. В 1989-м в Воронежский ТЮЗ пришел новый главный режиссер Михаил Бычков, решивший сразу поставить Платонова. Прочитав мою статью о писателе в областной газете, пригласил поговорить, а в конце беседы предложил должность в литературной части. Я сразу влюбился в театр по уши и уже на четвертом курсе твердо знал, чем хочу и буду заниматься в жизни: преподавать в университете и служить в театре завлитом.
Защитив диплом, тянувший на диссертацию, с которым приглашали на Платоновские международные конференции, стал преподавать студентам текстологию, продолжая работать в театре. Счастье полное! Двух зарплат хватает, чтобы снимать дом, где живу с женой Эльвирой (да-да, мы все-таки, когда учился на втором курсе, поженились!) и трехлетней дочкой Соней.
И тут начинаются девяностые с их шоковой терапией. В один день моя преподавательская ставка становится равной двум или трем долларам. Даже молоко ребенку купить не на что. Понимал: оставаться на месте нельзя. Куда ехать? Ну, наверное, в Москву, к друзьям по Дому художника. Позвонил разведать обстановку в столице, и веселая троица (два парня и девчонка) сразу стали звать к себе: «Мы тут бизнес создаем, товарищество с ограниченной ответственностью — присоединяйся».
Фантастическое ковбойское время, о котором в последние тридцать лет говорят, пишут и снимают по большей части в кроваво-черных красках. Знаю, все это правда: и фильмы Балабанова, и «Бумер», но меня (видимо, Бог уберег!) капсулировало и вынесло в другие зоны.
Нас было четверо, и каждый мечтал о чем-то абсолютно далеком от бизнеса: снимать кино, писать пьесы и ставить спектакли, сочинять музыку. Свободные художники, богема. Мы и к проекту торговли нефтью отнеслись как к приключению: кайфово же попробовать! Деньги — дело третье, хотя с ними точно веселее.
Началось с того, что как-то утром сидим в офисе, на столе — раскрытый «Коммерсантъ», где написано, что и. о. председателя правительства Гайдар и министр внешних экономических связей Авен приняли решение снять монополию государства и легализовать международную торговлю — теперь ею может заниматься каждый гражданин страны. В подтверждение серьезности глобальных изменений тут же объявляется конкурс на приобретение сертификатов на экспорт сырой нефти в Индию в рамках межгосударственных соглашений. Мы не имеем ни малейшего представления, что такое клиринговая валюта, где добывается и продается черное золото. Но считать-то нас еще в младших классах научили! В той же газете смотрим стоимость нефти — тогда она еще мерилась не баррелями, а тоннами: ага, двадцать долларов. А на лондонской бирже — уже сто двадцать. Экспортная пошлина — сорок. Двадцать плюс сорок — шестьдесят. И такая же сумма — чистая прибыль!
Сейчас даже из нашего поколения мало кто помнит, что в начале девяностых главным товаром на рынке были кредиты. Люди готовы были заплатить любые проценты за деньги здесь и сейчас. При галопирующей инфляции, получив кредит, поменяв рубли на доллары, а через полгода провернув обратную операцию, человек получал на руки сумму, в несколько раз превышающую первоначальную. Продвинутые соотечественники таким образом делали из воздуха состояния. Но нам-то кредит был нужен для покупки сырой нефти!
На международную ярмарку в Нижний Новгород, где на продажу были выставлены гайдаровские сертификаты, наше «товарищество» отрядило меня. Приехал со справкой от банка о том, что дадут нечеловеческий кредит. Весь такой богемный, театральный и абсолютно уверенный в том, что посмотрев десяток западных фильмов, уж солидного-то бизнесмена изображу запросто. Мне двадцать семь, тощий как удилище, в ухе — несколько сережек. На переговорах по ту сторону стола сидят нефтяные генералы, всю сознательную жизнь добывавшие и сдававшие государству черное золото — сильно упитанные пятидесятилетние мужики, на лицах которых читается полное недоумение: это кто вообще приехал и что нам с этим наглым пацаном делать?
Аукцион я выигрываю и визирую первую в жизни сделку — на двенадцать миллионов долларов! Теперь надо готовить контракт, но никто из нас опять же не представляет, как это делается. Думаете, хоть на минуту пришли в смятение? Ага, сейчас! Это же игра.
Приезжаем в высотку на Смоленской, где одну часть занимает МИД, другую — Министерство внешнеэкономических связей. На двенадцатом этаже в огромных кабинетах-залах со сталинской мебелью сидят люди, у каждого из которых лондонское образование — аристократы советского бизнеса и дипломатии, белая кость. У всех правильные запонки и зажимы для галстуков, изысканные манеры, превосходный английский. Еще недавно на международном рынке только они торговали советской нефтью, а теперь, по-прежнему имея в руках все схемы транспортировки, переговоров с западными компаниями и прочее, просто не знают, что с этим делать. Собственники-то нефти мы — голодранцы-дилетанты.
За полтора процента от сделки хозяева высоких кабинетов разработали для нас схему, составили контракт. Еще за шесть прокачали нефть. А мы сидели и подсчитывали сыпавшиеся деньги. Конечно, львиную долю прибыли пришлось вернуть банку, но и нам что-то досталось. Я вот сейчас говорю, а у самого ощущение: такого не могло быть, какая-то байка. Но ведь было! Абсолютно авантюрное время...
Вскоре я начал часто летать в Индию. В мою жизнь, как по щелчку, пришли невероятные курорты, частные самолеты, поданные к трапу лимузины. Я и сейчас не вожу машину, потому что в Воронеже о ее приобретении даже не помышлял — поездку в такси и то не мог себе позволить, а через три месяца после приезда в Москву у меня уже был водитель. С тех пор езжу на пассажирском сиденье.
В Индии познакомился с представителями настоящей бизнес-аристократии с высочайшей степенью социальной ответственности. У каждого по несколько благотворительных проектов, на которые жертвуется до половины заработков. Это отдельная культура. Например в Гуджарате я гостил у сына человека, которого сейчас уже нет в живых, но город по-прежнему его боготворит. Он удочерил тысячу девочек-сирот. Добился от правительства документального оформления отцовства, взял на себя ответственность за воспитание и образование. Специально для них построил школу. Каждой, выдавая замуж, готовил приданое, дарил подарки на рождение детей. После встреч с такими людьми я просто не мог не влюбиться в Индию.
— Приобретенных на практике бизнес-знаний вам все-таки не хватало, раз решили получить экономическое образование в академии Плеханова?
— Учился параллельно с работой, получая теоретическое обоснование того, чем занимался уже несколько лет: «Ах вот, оказывается, как это называется — спотовая торговля!» И еще масса подобных открытий. Однако вскоре после того как стал обладателем очередного красного диплома, понял, что хочу чего-то нового.
Для приехавшего в Москву провинциала обзавестись собственной квартирой — верх мечтаний. Я купил приличное жилье в районе «Белорусской» уже через полгода. Еще через пару лет — квартиру для дочери. А дальше неизбежные вопросы: ты первым классом будешь летать или частным самолетом? На японской хорошей машине хочешь ездить или на «мерседесе»? А разницы ведь никакой! Речь только о престиже. И что, продолжать пахать как угорелый и тратить энергию, чтобы купить яхту? Зачем, когда олигархи, приобретшие себе суденышки размером с «Титаник» и не знающие, что с ними делать, с радостью позовут покататься?
Решив за четыре года насущные вопросы и обеспечив семье «жировую прослойку», ушел из бизнеса, вернулся в театр, хотя на тот момент уже был генеральным менеджером крупного представительства индийской компании с миллиардными оборотами.
Все четыре года, занимаясь бизнесом, я не бросал театр. Познакомившись еще в студенческие времена с замечательным ленинградским режиссером и педагогом Зиновием Корогодским, участвовал в его лабораториях, ездил на театральные фестивали, старался не пропускать интересные премьеры на питерских и московских площадках. В этой среде меня знали как одаренного завлита и пытливого участника семинаров. Я был вхож в круг театральных звезд. И вот как-то заявляюсь в СТД к председателю Михаилу Александровичу Ульянову и руководителю секретариата этой организации Владимиру Георгиевичу Урину — сейчас он генеральный директор Большого. Союз театральных деятелей, как и его творческие собратья, тогда разваливался — ни денег, ни перспектив. В их глазах я, наверное, был олигархом: приехал на иномарке с водителем, в руке — мобильный телефон. Да еще и предложил с порога: дескать, давайте я вам что-нибудь сделаю во славу российского театра.
После некоторых размышлений мне ответили: «У нас есть проект «Золотая маска», мы провели небольшой московский междусобойчик, вручили награды. Хотелось бы расширить границы, организовать что-то вроде фестиваля».
Так у меня родилась идея Национальной театральной премии и большого фестиваля. За несколько месяцев написал положение, составил юридические документы и как частное лицо стал соучредителем с СТД ассоциации «Золотая маска». После многомиллиардных сделок, массы юридических тонкостей, которые надо было учитывать в бизнесе, организация театрального фестиваля с технической точки зрения оказалась задачей несложной.
Зато сопротивление мэтров было огромным: вот этот мальчик с сережками в ухе будет нам диктовать, как должна выглядеть национальная театральная премия?! И вообще — кто дал право называть ее «национальной»? Надо заметить, что никто мне этого права, конечно, не давал.
Больше всего копий было сломано вокруг экспертного совета, который, согласно моей схеме, должен принимать решение о номинировании. Сам факт, что прерогатива определять — это хорошо, а это плохо — отдана кому-то другому, а не им, казался мэтрам оскорбительным.
Спасибо Ульянову и Урину — они мои идеи поддержали. Вместе с Михаилом Александровичем отправились к Лужкову. Рассказали о проекте, мэр в него поверил. Первый фестиваль и вручение наград состоялись в Малом театре, где после церемонии ко мне подошел Швыдкой, занимавший тогда пост замминистра культуры, и... предложил деньги. Случилось такое в первый и последний раз в моей жизни! Так прямо и сказал:
— То, что вы делаете, очень интересно — давайте министерство тоже поучаствует!
— Хорошо, — отвечаю, — непременно воспользуемся вашим предложением.
Через несколько дней прихожу в Минкультуры к руководителю отдела театров. Тот, восседая в большом добротном кресле, надменно вещает:
— Мне Швыдкой сказал, что будем поддерживать. Значит так, записывайте: в Карачаево-Черкесии есть театр, его обязательно нужно отметить... — и дальше стал диктовать, кому и что мы должны.
Когда дошел до конца списка, я с каменным лицом отрезал:
— Я со всеми ними свяжусь и скажу, что могут отправить заявки.
Чиновник был потрясен моей наглостью.
«Театральные генералы» Захаров, Табаков, Волчек поначалу игнорировали «Золотую маску», даже на вручение премий спектаклям своих театров не приходили. Первым нарушил традицию Олег Павлович, но и он, получая награду, шутил свысока и весьма категорично. Позднее мы с ним подружились на почве обоюдного интереса к современной драматургии. Табаков в этом отношении был гением и маньяком — читал не менее одной пьесы каждый день. Каждый!
Вернусь, однако, к «Золотой маске». Самые теплые отношения сложились с Георгием Тараторкиным, бессменным президентом ассоциации. Очень близкими людьми мы оставались и после того как я перестал быть директором и соучредителем. С радостью и гордостью вспоминаю церемонии награждения, проходившие на разных площадках: в Мариинском театре, в Большом, в Цирке на Цветном бульваре, когда на арене я танцевал с Катей Гусевой, а потом улетал из пушки под купол: How do you do! — на высоту сорока метров. Калягин и Тараторкин в роли коверных...
— Вы ушли через десять лет после создания фестиваля и премии. Это ведь не было спонтанным решением?
— Нет конечно. Объявил примерно за год, за это время подготовил себе замену — пригласил Марию Ревякину. Уже на третьем году работы фестиваля все было четко выстроено, выведено в топовый статус. Начал делать другие проекты: с Табаковым, Леной Греминой и Мишей Угаровым фестиваль «Новая драма»; с Валерием Гергиевым организовали Московский Пасхальный фестиваль и отлично его провели; еще несколько замыслов успешно воплотил. Но фестивали — это ведь собирание, а не собственно творчество. Повторилась история с уходом из бизнеса: как только понял, что всего достиг, стало неинтересно.
Рад, что вовремя ушел из «Золотой маски» — продолжив там работать, просто-напросто потерял бы творческий драйв. Когда совершаешь первую в истории постсоветской экономики негосударственную сделку по экспорту сырой нефти — это адреналин! Те же ощущения, когда делаешь не существовавшую прежде Национальную театральную премию. Или Пасхальный фестиваль. В 2005-м чуть ли не кожей чувствовал наступление новой фазы, смену энергетики и понял, что сейчас мне интереснее уйти в подвал и создать совершенно особенный театр, которого прежде не было. Так появился театр «Практика». Считаю, что «Новая драма» и «Практика» сыграли не менее важную роль в истории русского театра, нежели «Золотая маска». Руководил «Практикой» восемь лет и тоже ушел, и опять вовремя, не успев застояться.
— Удивительно, что при таком складе характера вы женаты всего второй раз.
— Забавное замечание — и вправду странно. А если серьезно... Мы с первой женой Эльвирой искренне любили друг друга, но ни у нее, ни у меня просто не было образа семьи. Как, впрочем, и у миллионов советских людей, психику и души которых раздолбали в прах — как до этого превратили в груды камней храмы.
У Эльвиры тоже была непростая семья: мама наполовину русская, наполовину китаянка, отец дагестанец. Разные культуры, менталитеты... Разошлись мы в 2000-м. Сейчас у Эльвиры — новая семья, я дружу и с ее мужем — он потрясающий тренер, преподает йогу. А с бывшей женой сейчас близок больше, чем даже в первые годы брака. Она мой единомышленник, ведет несколько созданных мной фестивалей.
— На каком году брака с Эльвирой вы ввели в семью Екатерину Волкову? Актриса рассказывала, будто даже путешествовали втроем — этакий шведский вариант. А в одном из ваших давних интервью я прочла, что Эдуард Бояков — сторонник многоженства...
— Не помню таких высказываний... И никакого многоженства не было — была длившаяся довольно долго любовная связь с Катей. Не в моих нынешних правилах об этом распространяться, но и запутывать никого не хочу. Поэтому скажу одно: ни одна из женщин, в которыми был когда-то, не может обвинить меня во вранье, в том, что я скрывал что-то или, наоборот, устраивал демонстрацию из наших отношений.
— В предыдущем ответе вы упомянули йогу, когда-то серьезно ею занимались. Еще интересовались различными духовными практиками, даже эзотерикой. Как сегодня относитесь к тем давним увлечениям? Насколько знаю, православная церковь считает подобные вещи грехом.
— Траектория каждого человека уникальна. Сейчас у меня нет ничего кроме молитвы, поста и жизни в православных традициях. И все же как трезвомыслящий человек, да еще занимавшийся когда-то наукой, уверен: если бы не было путешествий на Восток, в Африку, Южную Америку, открытий, наблюдений за жизнью и традициями в тех же Гималаях (там, кстати, родились сын Захар и дочка Аня) — так вот, если бы всего этого не было, не пришел бы к православию. Это мой путь.
Так, увы, получилось, что я к своему сорокалетию про буддизм, шиваизм, даосизм, наследие Фрейда и Юнга, труды эзотерика Петра Успенского знал намного больше, чем про Серафима Саровского, Паисия Святогорца и Оптинских старцев. Несколько раз был на Востоке близок к посвящению, но, к счастью, Бог уберег, и попадая в буддийские или индуистские храмы, оставался туристом-исследователем...
Процесс взросления, путь к православию продолжаются по сей день. Но на дороге, по которой иду, были важные промежуточные пункты. Первая поездка в Оптину пустынь. Покаянные рыдания и пришедшее за этим облегчение. Исповедь — невероятное таинство и (если не прибегать к церковному языку) очень серьезная духовная практика. Человек вслух говорит о том, что мучает его совесть, за что ему безумно стыдно и страшно. Можно сотни раз повторить самообвинения про себя, можно даже признаться в чемто стыдном в разговоре с друзьями, но все это далеко от настоящего покаяния, когда встаешь перед батюшкой и говоришь уже не ты, а твоя совесть.
Важнейший этап — венчание с Людмилой, сегодня матерью моих троих детей. Нас очень сблизило одинаковое отношение к таинству — необходимому, очень важному. Венчались в Троицком храме на Воробьевых горах, до этого постились, исповедались, причастились. Это таинство стало началом глубокого воцерковления и поиска духовного отца. Я ходил в разные храмы, исповедовался у разных батюшек и порой чувствовал себя неловко от внутренней хитрости: вот к этому батюшке приду с этим, а другому покаялся бы в другом. Понимал: так нельзя, духовный отец один. К счастью, я его нашел — это настоятель старой, XVII века, церкви Успения Пресвятой Богородицы, что рядом с садом «Эрмитаж», за «Ленкомом». Удивительный батюшка Алексей Гомонов, настоящий аскет. Сегодня без него, моего духовника, своей жизни не представляю.
— Расскажите, как встретились с Людмилой и как поняли, что эта женщина — ваша?
— Это была прекрасная ночь двадцать третьего июля 2011 года. После трех спектаклей «Человек.doc», которые театр «Практика» показывал на пикнике «Афиши», друзья-видеохудожники позвали на вечеринку в Artplay — клуб, расположенный на крыше Британской школы дизайна, что на Яузе, рядом с Курским вокзалом. На этой крыше испытываешь потрясение от необычайного зрелища: внизу снуют поезда, некоторые идут как пара коней в упряжке — голова в голову, другие мчатся навстречу друг другу.
Друзья делали в Artplay что-то вроде видеоперформанса с современной музыкой. Я наблюдал за танцующими и заметил стайку девушек. Они были пластичны, хорошо двигались, чувствовали ритм. Особенно одна. И я, доживший до сорока семи лет и ни разу не знакомившийся с девушкой в клубе, на тусовках, по собственной инициативе подошел с другом к ним и на каком-то гусарском драйве стал говорить комплименты: как прекрасно девушка танцует и какая у нее невероятная улыбка. Что было чистой правдой — улыбка у моей жены фантастическая. Когда разговорились, выяснилось, что Людмила — совсем не любительница тусовок, а в клубе на крыше оказалась, поскольку только что окончила курсы в Британской школе дизайна здесь же. Прилетала в Москву из Сибири на семинар для дизайнеров, а самолет домой рано утром — вот и решили с подружками скоротать время.
До сих пор не понимаю, какая сила меня к ней повлекла. Проговорили всю ночь, и мне ежеминутно казалось, что происходит нечто важное. Следующие несколько дней общались по телефону, потом я пригласил ее в Москву. Она прилетела. Провел ее по своим любимым местам в столице, познакомил с коллегами, друзьями и, конечно, с родителями.
Потом уже сам отправился в Омск, где в аэропорту меня встречал огромный разукрашенный джип с надписью на борту «Сибирская охота». Оказалось, все мужчины в семье начиная с прадеда, приехавшего в суровые места из Белоруссии, егеря и охотники. Я был растроган и укладом в доме родителей Людмилы, и теплом, с которым меня приняли. Помню стол с невероятно вкусными угощениями — огромное блюдо с глухарем, тушенным с капустой и клюквой.
Когда меня спрашивают, бывает ли в отношениях с женой дискомфорт из-за двадцатилетней разницы в возрасте, не развожу демагогии: дескать, это неважно. Важно. Людмила по возрасту близка к моим старшим дочерям. У нас был разный жизненный опыт, было разное символическое пространство, были разные пристрастия в музыке. Но духовная близость важнее. Сейчас мы очень близки уже и в отношении музыки, и в отношении духовной практики. Такого взрослого и цельного человека, как Людмила, рядом с собой не помню. Жена гораздо раньше меня пришла к пониманию важности церкви и ценности семьи.
К сожалению, мама Людмилы умерла рано — едва успела понянчить-потискать старшего внука. Сейчас жена заботится о моей маме и проводит с ней гораздо больше времени, чем я. Они очень близки. И с моим отцом у нее сразу сложились хорошие отношения. За пять лет — с 2006 года по 2011-й — отец видел многих моих женщин, но ни об одной со мной не говорил. А в день знакомства с Людмилой категорично заявил: «Это твоя женщина, береги ее». Очередное доказательство того, что родителей надо слушаться.
— Я немного запуталась в ваших детях. Вы говорите о старших дочерях, но в браке с Эльвирой у вас родилась только София — разве не так?
— У меня есть еще внебрачная взрослая дочь. Долгие годы я не знал о ее существовании, только догадывался, но когда тайна открылась, проявил инициативу, встретился, познакомился. Сейчас с обеими дочками у меня близкие отношения, они друг с другом дружат, это счастье. Наверное, у них есть и обиды, и претензии ко мне, но главное — что между нами есть любовь.
— Ну и в финале, как обещано, возвращаемся к МХАТу. Интересны анкеты, которые заполняют все, кто хочет с вами работать. Говорят, там есть очень личные вопросы, посягающие на свободу личности...
— Это неправда, в чем убедитесь, прочитав анкету. В ней корректные вопросы, которые задаются перед личным собеседованием в любой крупной компании, банке, государственной структуре. Среди прочих — отношение к истории Отечества, духовным традициям народа, пристрастия в литературе и искусстве. Взять в труппу актера, о личности которого ничего не знаешь, а потом тратить время на то, чтобы выведать, какие фильмы он смотрит и какие книги читает? Увольте! Эти анкеты всегда будут, я от них не откажусь.
Пандемия серьезно скорректировала наши планы, и все же с трезвой экспертной оценкой могу сказать, что МХАТ сегодня вернулся в поле актуального и значительного, стал одним из главных русских театров. Спектакль «Красный Моцарт» об Исааке Дунаевском с его гениальной музыкой в исполнении оркестра, потрясающими декорациями и выдающимися актерскими работами. «Нюрнбергский вальс», где удалось перенести на сцену процесс над главными военными преступниками и выстроить историю роковой, запретной любви советского военного разведчика и переводчицы французской делегации, дочери белоэмигрантов. На премьере я видел, что зрители плакали.
Мы восстановили «Синюю птицу», вернув ей статус спектакля для всех возрастов. Таким ведь он и был задуман Станиславским — глубоким, философским. Первыми на большой сцене поставили документальный спектакль — «Некурортный роман». Замечательный режиссер Виктор Крамер поставил «Лес» Островского с совершенно неожиданным партнерством: Несчастливцева играет Андрей Мерзликин, Счастливцева — Григорий Сиятвинда. В роли богатой помещицы Гурмыжской, собравшейся замуж за недоучившегося гимназиста, — выдающаяся актриса Надежда Маркина.
Андрей Кончаловский скоро приступит к работе над пьесой Горького «На дне». На днях в очередной раз разговаривал с Михаилом Шемякиным, который будет художником спектакля по Гофману, а музыку напишет Максим Фадеев. Патриарх отечественной театральной режиссуры Сергей Глебович Десницкий, которому в апреле исполнится восемьдесят, многие годы работавший с Олегом Ефремовым, уже репетирует свою пьесу об отношениях Чехова и Книппер. Когда он входит в аудиторию, все встают — и от этого я чувствую себя абсолютно счастливым...
Спектакль «Лавр» по роману-житию Евгения Водолазкина с Дмитрием Певцовым, Алисой Гребенщиковой, Леонидом Якубовичем, Валентином Клементьевым принес очевидный зрительский успех — наверное, пока самый крупный. Хотя есть и саркастические выпады. Это естественно: чужая победа неизменно вызывает у кого-то зависть, у кого-то агрессию. Я не удивляюсь такой реакции и не расстраиваюсь. Искренне радуюсь, когда на «Нюрнбергском вальсе» и «Некурортном романе» вижу в зале двадцатилетних. От того, что делаем и что будем делать в театре в ближайшем будущем, честное слово, у меня дух захватывает!
— Верю в вашу искренность, поэтому прошу прощения за вопрос, идущий вразрез с оправданным пафосом: как относитесь к тому, что давно знающие вас люди сегодня обвиняют в лукавстве, двуличии, перерожденчестве? Помнят Эдуарда Боякова в хиппистские, панковские времена и не могут представить, что такие перемены в человеке возможны...
— Те, кто знает меня сызмальства — одноклассники, друзья юности, — они и сейчас рядом. Я крестный их детей, они крестные моих. Мы много времени проводим вместе, в том числе в зарубежных путешествиях. Действительно, есть близкие люди, в которыми разошлись, но тех, кто остался, больше. Всех, кто говорит и пишет нелицеприятные вещи, я прощаю, а за многих из них молюсь.
Подпишись на наш канал в Telegram