Кроме таланта и работоспособности, режиссерами востребована еще и его средиземноморская внешность, позволившая воплотить на экране череду итальянцев, французов, греков и, как не без иронии замечает он сам, «удивительное дело — даже евреев!» А в последние пару лет у нашего героя нет отбою от желающих поделиться наблюдением, до чего же он похож на Дауни-младшего...
— Итак, наш собеседник — самобытный, разноплановый российский актер Борис Хвошнянский.
— Забавно вы меня представили. Но что есть, то есть — путают нас с Робертом. Когда я был круглее и без растительности на лице, сходство не так бросалось в глаза, а сейчас мы как близкие родственники, а то и вовсе однояйцевые близнецы. На кинофоруме «Меридианы Тихого» во Владивостоке то и дело слышал шепот за спиной: «Да он это, я тебе говорю! Фестиваль-то международный!» Подходили, спрашивали на английском: «Это вы?» Отвечал предельно серьезно: «Да, это я». Далее следовали селфи, улыбка, рукопожатие, «Железный человек, не умирай»...
В какой-то момент как с цепи все сорвались. В Эрмитаже подошли две дамы-соотечественницы:
— Роберт, здравствуйте! Рады вас приветствовать в Санкт-Петербурге!
— Добрый вечера! — отвечаю на ломаном русском. — Я тоже несказанно радый!
— О, вы так хорошо говорите по-русски! Можно с вами селфи?
Только дамы удалились, подходит супружеская пара — то ли японцы, то ли корейцы. С той же просьбой. Ну что мне жалко, что ли, для братьев наших — в прямом смысле слова — меньших? Допускаю, иностранцы знали, что я не вполне Дауни (их же, басурман, не поймешь) — просто увидели похожего на него русского и сделали свой и мой день прикольным. Осталось загадкой: то ли я играл в их игру, то ли они — в мою. А вообще, мне это сходство фиолетово: пускай Роберт парится на сей счет.
— К слову о героях-иноземцах. В сериале «Собор», премьеры которого никак не могут дождаться зрители, вас сначала утвердили на роль итальянского архитектора, а потом вдруг «перебросили» на Ивана Мазепу — так и было?
— Благополучно попробовавшись на архитектора Трезини, проектировавшего Преображенский собор, ждал начала съемок, когда раздался звонок: «Ты утвержден, но на Мазепу». И тут же перед мысленным взором встал портрет гетмана — тот, где он похож на человекообразную крысу: выдающиеся вперед и разъезжающиеся в стороны зубы, перпендикулярные черепу уши, маленькие близко посаженные глазки. Воплощенное уродство. Себя писаным красавцем скромно не считаю, но не до такой же степени...
В Интернете кроме этого, самого растиражированного, нашел массу других, более ранних портретов Ивана Степановича и понял: мой герой чрезвычайно многолик и в определенном возрасте был вполне даже ничего себе. Убедившись, что ломать уши и ставить виниры не придется, успокоился, но тут пришла новая беда — в первом варианте сценария с Карлом XII Мазепа разговаривал на шведском. Немецкий я бы еще худо-бедно сдюжил, но выучить несколько абзацев на шведском — каторга.
С собственной нелегкой участью примиряла совсем уж несчастная доля, выпавшая актеру Павлу Рассомахину, игравшему короля Швеции, — тому нужно было произносить длинный монолог, сидя в повозке и глядя прямо в камеру. Я видел в его глазах бегущую строку с написанной русскими буквами абракадаброй, которую бедолаге нужно произнести, соблюдая образ. К счастью, во втором варианте сценария Мазепа заговорил уже на русском, то и дело вставляя ругательства на польском и малороссийском. Это мне уже было близко.
Зрителю не стоит ждать глубокой разработки образа Мазепы, в сериале это незначительный персонаж, данный пунктиром. Нырять глубоко не было ни смысла, ни возможности: стояла задача подать эпизоды с гетманом ярко, с энергией боевика, чтобы никто не заснул, — вот и все.
Похожая ситуация сложилась и с другим моим героем — адмиралом де Рибасом в фильме «Бедный, бедный Павел». Опять не та роль, что дает возможность поразмышлять и открыть что-то в себе самом, но все же я благодарен прекрасному режиссеру Виталию Мельникову за возможность окунуться в другую эпоху — с ее интригами, тайнами, заговорами, иными манерами и в конце концов стилем в одежде, строем речи. И особенно за встречу на площадке с Олегом Ивановичем Янковским.
До сих пор вижу его как наяву: с вечной трубкой, непоколебимо спокойного, дружелюбного, с полуулыбкой на губах и почти ленинским прищуром. Я, молодой и совсем зеленый, был насмерть перепуган близостью такой легендарной фигуры, Олег Иванович это видел и давал понять: не тушуйся, все нормально. Его покровительственно-ироничное отношение, обращение «Борька» или «Бориска» воспринимались мной как расположение, я чувствовал — пусть дистанцированное — тепло с его стороны.
В жанре исторического кино есть работа, которая стоит особняком, считаю ее для себя важной и значимой — Борис Шумяцкий в сериале «Орлова и Александров» Виталия Москаленко. Глубокая, противоречивая, трагическая личность и образ, очень профессионально и тонко прописанный в сценарии. Вот к началу этих съемок я взахлеб перечитал множество воспоминаний о первом руководителе советского кинематографа, изучил массу документов. Чем больше знаю о герое, тем убедительнее моя работа на экране. В таких случаях выезжать только на сценарии или на режиссере непозволительно — иначе кто я? Не люблю батраческую деятельность.
— Знаю, что у вас — скажем так — был не самый прямой путь в профессию.
— Точно. Начнем с того, что родители были инженерами-физиками и трудились в научно-производственном объединении, разрабатывавшем клапаны для топливных систем, в том числе тех, что устанавливались в ракетных двигателях. Папаня дневал и ночевал на Байконуре, а мама стояла у кульмана в КБ.
Талантливый конструктор Анатолий Семенович Хвошнянский ушел из НПО в школьные преподаватели физики, черчения и труда вскоре после смерти Брежнева, когда отрасль, на которую работал, начала стремительно загибаться. Отсутствие новых заказов и надежды, что в скором времени его творческий потенциал может быть востребован, переживалось отцом очень тяжело, а потом оказалось совсем невмоготу...
Став учителем, во время школьных каникул он находил разрядку в путешествиях: любил рвануть на машине по Прибалтике, вокруг Байкала. Всегда один, без попутчиков. В 1989 году впервые махнул на своих «жигулях» в Европу. Незнание языка не страшило — прекрасно обходясь жестами, мимикой и подручными средствами, папа обзавелся массой знакомств по ту сторону железного занавеса и потом дважды в год отправлялся к кому-нибудь из новых друзей погостить.
Мама доработала в НПО до пенсии, а потом устроилась в Государственную публичную библиотеку, чему бесконечно рада — ей, страстной любительнице чтения, там самое место. Марина Соломоновна, как и муж, одиночка. Отец на полтора месяца уезжает в Голландию, мама, взяв отпуск, тут же кота под мышку — и на дачу. Сидит под любимой березой: читает или слушает музыку. Ни гостей из Питера, ни соседей-визитеров. Бывает, звоню:
— Мам, хочу к тебе приехать — давно не был.
Она:
— Давай через месячишко.
Вообще непонятно, каким ветром маму занесло в инженеры: ее настоящее призвание — музыка. В юности окончила школу по классу фортепиано, блестяще исполняла сложные классические произведения, а потом зачем-то пошла в технари. Обнаружив у меня в детстве хороший слух, родительница решила, что такие уши не должны пропадать зря и вот он — шанс исправить собственную ошибку молодости. Лучшие годы были потрачены ею на обучение меня, совсем необучаемого — не вследствие тупости, а из-за лени, разумеется, и из-за отсутствия мотивации. Какая нотная грамота, какие клавиши, когда за окном все гоняют мяч?!
В конце концов заявил: «Мама, сил моих больше нет! Ни на Чайковского, ни на Шопена! Пора завязывать!» Мама посмотрела на себя в зеркало, посчитала количество седых волос — и отпустила. К моменту освобождения футбол меня еще интересовал, но не слишком — уже разглядел в себе служителя искусства. Выбрал хореографию: тоже занятие с участием ног, но более творческое. В лучшем во всем Питере коллективе «Юный ленинградец» прозанимался народными танцами восемь лет. В качестве поощрения некоторых участников отправляли в Артек, где мне довелось защищать на конкурсе честь дружины. Вместе с партнершей заняли первое место и получили по огромной медали из непонятного сплава.
После девятого класса, хоть возраст еще не позволял, решил в качестве пробного шара: «А в ту ли дверь собираюсь ломиться?» — пройти прослушивание на актерском факультете ЛГИТМиКа, где набирал курс Додин. Выучил целиком монолог Хлопуши из есенинского «Пугачева», басню, какой-то прозаический отрывок — и вперед. Не знал, что надо подготовить еще и танец, и песню, поэтому когда вконец расстроенному из-за прерванного монолога Хлопуши велели спеть, истерично грянул а капелла: «Пусть бегут неуклюже...»
Льва Абрамовича на прослушивании не было, комиссию возглавлял второй педагог курса Валерий Николаевич Галендеев, у которого от такого репертуара сильно вытянулось лицо. Меня отчитали: дескать, молодой человек, вы вообще соображаете, к кому с подобным материалом пришли?! Перед вами сидит целый Галендеев, а курс самого Льва Абрамовича Додина! Вы бы для начала хоть справки навели о мастере, к которому рветесь в ученики!
Фиаско, конечно, меня расстроило, но не настолько, чтобы в следующем году не попытался поступить сразу к нескольким мастерам — в Питере и Москве. Самым большим достижением стало то, что в Школе-студии МХАТ у Евгения Николаевича Лазарева дошел до третьего тура. Вернувшись в Питер, поступил в пединститут имени Герцена на индустриально-педагогический факультет, проще говоря, где готовили учителей труда. Потусив там уныло несколько месяцев и благополучно после первого же семестра вылетев, летом снова принялся штурмовать театральные вузы — и опять безуспешно.
Чтобы не болтаться без дела перед армией, легко, без всякой подготовки поступил на отделение музкомедии в училище имени Римского-Корсакова при Ленинградской консерватории. Вводный курс мало отличался от того, что практикуется в театральных вузах: освоение пространства сцены, постижение азов актерской профессии и взаимодействие с партнером. Три месяца учебы укрепили в намерении после армии снова штурмовать театральный.
Служить попал в танковый полк, в ремонтный взвод. Вряд ли кто-то доверил бы мне перебирать двигатели или даже закручивать гайки, но вот в одно прекрасное утро еще во время учебки новобранцев выстроили на плацу перед начальником гарнизонного Дома офицеров и тот объявил:
— Кто умеет танцевать, петь, рисовать и вообще сильно творческий — шаг вперед.
Я сделал три.
— А чего это вы так далеко выдвинулись? — удивился офицер.
— Так я и танцор от бога, от него же и певец, и актер. Еще могу быть писарем и художником.
Что касается последнего, то тут ничуть ни приврал: в школьном УПК постигал оформительское ремесло. В общем, служба — за исключением незначительных моментов — оказалась медом. С молчаливого разрешения начальника Дома офицеров я и еще несколько ребят устроили в подвале что-то вроде общежития: притащили кровати, стол, стулья, оборудовали чайный уголок. Ночевали там, а не в части, где подъем в половине седьмого, и причину своего отсутствия приводили сильно уважительную: дескать, работы через край, то надо к конкурсу агитбригад готовиться, то лозунги писать.
Прокатывало не всегда — случалось, взводный требовал обязательного присутствия на вечерней и утренней поверках. Тут уж выручали солдатская смекалка и некоторые актерские способности. Однажды скатал из ваты шарики, обмазал их медицинским клеем БФ, налепил на физиономию, шею, руки, а сверху облил зеленкой. Вхожу в казарму с мученическим видом:
— Товарищи, ко мне какая-то дрянь прилипла — с головы до ног обметала гнойными прыщами. Вы бы гнали меня в три шеи: вдруг заразный?
Сослуживцы дружно заматерились, замахали руками:
— Вон отсюда! Быстрее!
Под кроватью в Доме офицеров у каждого из счастливых обитателей общаги стоял чемодан с гражданской одеждой, что позволяло при первой возможности пускаться в самоволку. До Питера двадцать пять километров: хоть на автобусе, хоть на попутке полчаса пути — и гуляй по улицам родного города сколько хочешь.
Однако в июле 1988-го, отказавшись от бесцельных променадов, сбегал в самоволку исключительно по делу — на творческие туры в ЛГИТМиК, где актерский курс набирал замечательный педагог Петров. К тому времени я уже казался себе человеком искушенным, многое знал о вузовских мэтрах и очень хотел попасть в ученики именно к Владимиру Викторовичу — интеллигенту до мозга костей, умному, глубокому, проницательному, остроумному, фронтовику. Я чувствовал к нему сильнейшее притяжение и колоссальную симпатию, которые непременно должны присутствовать в обучении, поскольку это процесс сердечный. Когда увидел свою фамилию в списке поступивших — глазам не поверил.
— Ольга Тарасенко, ставшая впоследствии вашей первой женой, тоже училась на курсе Петрова?
— Нет, на курс старше — у Кацмана — Фильштинского. Это была девушка неземной красоты, да и сейчас такой остается, немудрено, что кавалеры вокруг нее роились как пчелы. Мне мои шансы казались равными нулю, однако хватало наглости использовать любой повод, чтобы подкатить к первой красавице института на кривой козе. Оля носила декоративные круглые очки, и притворившись внезапно ослепшим, я шарил в пространстве вокруг нее руками и гундосил: «Позвольте примерить ваши окуляры — вдруг прозрею? Не проводите ли вы меня, слепца, до дому?» Бывало, влезал впереди нее в очереди в студенческой столовой: «Милая, знаю, вы не дадите умереть человеку с голоду, не угостите ли обедом?! И позвольте составить вам компанию за трапезой».
К моему интересу абсолютно не примешивалась ревность: во-первых, у самого имелось до десятка запасных аэродромов, во-вторых, если нет шансов стать единственным — какой смысл ревновать к очередному из толпы? Дежурить у дверей института с цветами, рискуя, что текущий кавалер заставит съесть букет? Вот уж нет, не мой метод! Ольга, разумеется, понимала, с какой целью скачу при встречах козлом — не просто же так придуриваюсь, обращаю на себя внимание. Будь я ей категорически неинтересен — отшила бы в грубой форме. Однако она терпеливо, кокетливо и насмешливо сносила все мои номера, что со временем стало давать надежду.
Четкая перспектива нарисовалась уже после получения дипломов, когда театр «Время», в труппе которого оказались и Ольга, и я, отправился в первое заграничное турне. Гастроли в Германию пришлись на осень 1992 года, когда на родине была полная разруха, безработица и нищета, — вот из такой беспросветности мы попали в буржуинский рай.
Программа состояла из эстрадных номеров, имевших целью показать наше отношение к последним событиям в России и засвидетельствовать: мы, творчески переосмыслив свое прошлое, категорически от него открещиваемся и вообще стали своими в доску. На сцене оживали скульптуры политических деятелей, а мне выпало быть резонером, который связывал эти «картинки с выставки». Странное театрализованное действо — этакий далекий отсыл к американскому фильму «Четыре комнаты».
С немецким мы были знакомы только благодаря фильмам про фашистов, поэтому заучивали роли в темпе, на слух, как попугаи, не понимая смысла. И благостная немецкая публика старалась продраться сквозь немыслимое произношение к содержанию фраз, но мало, думаю, кому это удалось — многие сразу хохотали, иной раз до слез. Мы, конечно, понимали, в чем дело, поскольку и друг друга-то слушали с трудом — и все-таки тешили себя надеждой, что нравится немчуре именно наше творчество.
Чужбина, да еще и постоянное нахождение в ограниченном пространстве дали мне возможность чаще общаться с Ольгой. Вопреки убеждению, что такая красавица не может быть не ледяной, за ослепительным фасадом обнаружился теплый человек с прекрасно работающей головой, отменным чувством юмора. И все-таки до ЧП в магазине отношения оставались довольно дистанцированными.
Самые отважные из труппы промышлять невинными кражами начали чуть ли не в первый день пребывания на гостеприимной немецкой земле. Тратить мизерную зарплату в валюте на покупки было верхом нерациональности — на родине за одну марку насыпали килограмм рублей. А привезти родным, друзьям даров заморских надо? Надо! Самому переобуться из «Скорохода» требуется? Еще как! Придумали воровству оправдание: не дело, что мы, потомки солдат Победы, нынче обездоленные и сирые, побежденные же бюргеры — благополучные и зажравшиеся. Их, окаянных, нужно наказать.
Сначала богатые магазины пытались опустошать только пацанской компанией, и каждый непременно выносил несколько обновок: надевали в примерочной одну на другую две-три рубашки, поверх рубашек джемпер, поверх джемпера свитер, польские джинсы меняли на настоящую американскую «фирму». Нелегкий, однако, труд носить три пары джинсов одновременно — ноги плохо сгибаются. Чипы на вещи в ту пору ставили весьма наивно, и ликвидировать их или обхитрить систему контроля не составляло большого труда для пытливых русских умов. Выходили из очередного магазина, обвешанные барахлом как рождественские елки, и совершенно безбоязненно, даже гордо, с оттенком наглости шествовали до гостиницы, где устраивали между собой выставку «улова».
Уже съев не одну немецкую овчарку и здорово поднаторев в воровском ремесле, я уверовал в свою неуловимость и взял как-то на промысел Олю, ничего ей не говоря о намерениях. Это тоже, конечно, была разновидность подъезда на кривой козе. Я метал в сумку лак для ногтей, косметику, помаду, еще что-то по мелочи вроде духов «Габриэла Сабатини»... В какой-то момент так вошел в раж, что утратил бдительность и был замечен секьюрити. В те годы в Германии для охраны больших магазинов обычно нанимали выходцев из Турции, и вот чернобровый здоровяк, буравя острыми глазками, грозит пальцем:
— Цап-царап?
Я возмущенно:
— Да на каком основании, герр турок?! И вообще, ферштее зи нихт!
Охранник жестом приказывает открыть сумку и оглядев содержимое, победоносно и в то же время жалостливо качает головой. Потом ведет нас с Ольгой в кабинет и начинает составлять протокол. Моего английского хватает, чтобы понять: наши имена внесены в компьютер и если попадемся во второй раз, пополним список «навеки невъездных».
Ольга сидела ни жива ни мертва и потом заглядывала исключительно в продуктовые магазины (естественно, без меня), где честно за все расплачивалась. Кстати, вернувшись в Россию, она тут же поменяла фамилию Тарасенко на фамилию матери — чтобы не значиться в списке неблагонадежных. И правильно сделала: береженого Бог бережет.
А я вот не убоялся и ходил «на дело» еще несколько постыдных раз: набрал пару десятков музыкальных дисков, отцу и маме что-то... Во время очередного визита в магазин — понятно, не тот, где нас с Олей застукали, — заметил в одном из отделов печальную спину своего театрального коллеги. Подошел:
— Над чем скорбишь, брат?
Тот глазами показал на огромный чан с уцененными шерстяными колготками, смотанными по три штуки в тугие клубки.
— Сам знаешь, в Питере зимы холодные — хочу вот привезти жене... — озираясь вокруг, шепчет он и втягивает голову в плечи, стараясь быть невидимым.
Тихо, но весело насвистывая гимн СССР, начинаю жонглировать клубками: некоторые падают обратно в чан, а часть перекочевывает мне за пазуху. Говорю коллеге, чтобы шел на улицу, ждал там, а сам смешиваюсь с толпой и отбываю в другой отдел. Минут через десять прямо возле магазина (а чего нам бояться — мы свободные люди в свободной стране) отдаю бедолаге награбленное: «Привет жене!» Он, счастливый, отчаливает в гостиницу, а я возвращаюсь в магазин за чем-то для себя. Молодой, борзый, охочий до адреналина.
Жадность фраера сгубила. Охранник, снова турок, чрезмерно по-доброму пригласил к себе в кабинет, где я на смеси английского и немецкого нагло поинтересовался, в чем, собственно, проблема. «Это я у тебя должен узнать, в чем проблема? Зачем воруем?» — спросил он. Я опять на чистом глазу пошел в «глухую несознанку», но когда охранник показал запись с камеры, где передаю злополучные колготки, присмирел и напрягся.
Этот секьюрити не помиловал, а вызвал полицию. Через четверть часа приехал страшный немецкий воронок, меня в наручниках вывели через парадный вход и повезли в тюрьму навсегда. Там для начала посадили в обезьянник, где я остался наедине с безрадостными мыслями: «Чего ждать? Это уже не охранник в магазине, а целая государственная структура. Бездушная полицейская машина! Какая мера пресечения за содеянное предусмотрена их уголовным кодексом? Незнание законов не освобождает от ответственности... То, что я иностранец, из бывшей империи зла, да еще и взятый прежде на заметку за воровство, наверняка станет отягчающим обстоятельством... Точно дадут реальный срок. С конфискацией или сразу без права переписки? А добровольное признание смягчает ли меру наказания? Предложат сдать подельников... Какой позор — и перед родителями, и перед Ольгой, и перед коллегами, и перед Станиславским. А что будет с завтрашним и последующими спектаклями? Ввести на мою роль некого, хоть незаменимых и нет...»
Полицейские ходят мимо клетки, где сижу, смотрят недобро, перекидываются лающими фразами, от которых перед мысленным взором встают кадры из военных фильмов, где фрицы гоняются за партизанами, а поймав, изощренно пытают...
Примерно через час повели на допрос. Расстрел — подумал. Хозяин кабинета, видимо поклонник голливудских детективов, сидел как американский коп: скрещенные ноги — на столе, руки — на груди. Пока я, с трудом подбирая английские слова, рассказывал, какие у нас в России холодные зимы и без теплых колготок никак нельзя, и уверял, что не помочь такому же нищему, как и все мы, товарищу было просто невозможно, однако в будущем очень сильно клянусь не попадать в подобные ситуации, полицейский кивал со скучающей миной: дескать, бухти, без пяти минут осужденный, дальше. Я же был не первым, кто кормил его похожими байками. Когда исчерпал весь запас английских слов, бык (так переводится прозвище Bulle служителей закона в Германии) протянул мне анкету: «Заполняй».
После ФИО тем же пятым пунктом, что и у нас, шла графа «гражданство», которая пишется как «национальность». В ней честно и скорбно написал: jude — еврей. Увидев это, полицейский рывком вытянул листок из-под моей руки, скомкал и со словами: «Надо было писать не национальность, а страну, из которой прибыл, — Россия, понятно?» — бросил в урну. Потом отдал команду младшему по званию, который, необычайно резво усадив в тот же воронок, в котором я был доставлен, довез до дверей магазина, где меня повязали — ровно на то же место! — и пожелав «спокойной ночи», уехал.
Коллеги уже знали о моем задержании и сходили с ума от неизвестности. Когда вошел в отель, массируя натертые наручниками запястья, бросились как к вернувшемуся с фронта, налили чарку... Я попросил сразу две.
— Правильно понимаю, что именно после этого случился переход ваших с Ольгой отношений из платонических в более близкие?
— Правильно. Оля, очевидно, так переживала за меня, героя, оказавшегося в полицейских застенках, что сердце ее оборвалось — и переломный момент наконец настал. По возвращении в Питер мы стали делить одну жилплощадь. Ее! Жениться не собирались, прекрасно существовали в холостяцком режиме. Ощущали себя парой, но не семьей, а расписались в 1997 году незадолго до появления на свет сына. Визит в ЗАГС был сродни походу на медкомиссию для получения водительских прав. Все формально и официально: «опись, протокол, сдал, принял». Никаких торжеств и свадебных застолий. Раз общество считает, что ребенок должен родиться в браке, так мы согласные...
Штампы в паспортах ничего не изменили в наших отношениях. Сложности начались чуть позже, когда понял, что свободе пришел конец. Оля отрешилась от всего прочего и целиком включилась в роль мамы... И от меня активно ожидалось такое же чрезмерное отцовство. Был готов заниматься сыном, но наши представления о методах «выращивания» ребенка не пересекались никак. Убеждал жену: «Чаду нужно открывать глаза на мир — пусть знает, что тот не только мамой-папой ограничивается. Надо дать ему возможность жить интересно с молодых ногтей. И шишки набивать, и решения свои детские принимать! И потом, сама наша профессия предполагает, что всюду можем таскать отпрыска с собой, а бываем мы много где и немалое количество интересных людей нас окружает — пускай впечатляется. Вредно сидеть дома в парнике!»
Но у Оли были свои сто аргументов против. Первым номером шло небогатырское здоровье Марка, хотя, на мой взгляд, наш парень болел не чаще и не тяжелее других. В какой-то момент стало понятно, что такая всеохватная и неиссякаемая забота есть чистая паранойя и взывать к здравому смыслу бесполезно: «Рано или поздно он один выйдет гулять на улицу, схватит ветку с земли, засунет в рот или будет играть в песочнице, где полкило бактерий на сантиметр квадратный — нельзя сейчас растить его в дезинфекции, потом это ох как откликнется! Меньше опеки!»
Заняв позицию «яжемать», Ольга говорила что-то вроде: «Я постоянно с ним и знаю положение дел лучше, а ты дома почти не бываешь!» В итоге компромисс так и не был найден, примирения сторон не последовало и случилось так, как случилось. Через какое-то время кроме разногласий не осталось ничего и стало ясно: брак трещит по швам, пытаться залатать бесполезно... Некоторых женщин материнство меняет кардинально.
— Ситуация в семье наверняка усугублялась безденежьем — в конце девяностых большинство актеров остались без работы и влачили нищенское существование.
— А вот эта чаша меня счастливо миновала! Проработав год в театре «Время», ушел в никуда — стало однообразно и тоскливо. Болтался какое-то время без дела, сидел на лавках с сигаретой, раздумывая о бытии, и как-то на Невском встретил Мишу Смирнова (он тоже выпускник ЛГИТМиКа, долгое время трудился режиссером и актером у Петросяна в «Кривом зеркале»). Однокашник предложил: «Давай в театр «Буфф» — мы всем курсом там. Кроме классических спектаклей делаем эстрадные программы, шоу, а у тебя подобный опыт был во «Времени». Не раздумывай — соглашайся. Кстати, у нас скоро гастроли в США». Это «кстати» стало решающим аргументом: вспомнив Германию, подумал: «О, в Штатах я еще не воровал...» Забегая вперед, скажу, что заокеанское турне так и не состоялось. Побывали только в Тарту, после чего из театра я ушел.
Но это случилось спустя шесть лет, а тогда, в 1993-м, сыграл в пробной постановке и оказался в труппе. В репертуарных театрах была беда со зрителем, и соответственно с кассой и зарплатами актеров дела обстояли из рук вон плохо. У «Буффа» же помимо основной сцены имелись Зеркальная гостиная, которая представляла жанр кабаре, а также небольшой эстрадный салон с баром. Там жизнь и кипела! Времена криминальные, все деньги у бандитов, привыкших «вкладывать бабло» в кабацкий досуг, — они на Брехта не поспешат.
Среди постоянных посетителей попадались весьма щедрые, поддерживавшие материально и театр — на их пожертвования строились декорации для постановок на основной сцене, шились костюмы, и собственно актеров — через прямые финансовые вспомоществования, из рук в руки. Так что мы в отличие от большинства питерских коллег вовсе не бедствовали и не затягивали пояса, однако за это приходилось расплачиваться реальным риском получить ненароком по морде в ходе бандитских разборок, а то и словить шальную пулю. Порой прямо во время представления!
Раз в месяц в Зеркальной гостиной и салоне устраивались ночные «огоньки» с карнавалом и дискотекой. Развлекая гостей, создавая «не совсем театральную атмосферу», актеры вольно или невольно раскручивали их на дорогие коньяки и прочую огненную воду: от размера выручки бара зависел и наш бонус. Такая консумация приносила неплохие дивиденды — на кеш, полученный за одну ночь, можно было широко жить до следующего «огонька».
У меня был еще хотя и незначительный, но приятный приработок: играл в паре групп на бас-гитаре. Полтора года совмещал концертную деятельность с театром, однако со временем встала проблема выбора и гитару пришлось отложить в сторону. Через какое-то время ушел и из «Буффа» — появились приглашения в драматические спектакли-антрепризы, которые по-актерски гораздо привлекательнее.
— В спектаклях «Ваша сестра и пленница» и «Прекрасен, чуден Божий свет» вы играли со Светланой Николаевной Крючковой, о суровом характере которой в актерской и журналистской среде ходят легенды. Как вам с ней работалось?
— Это тот случай, когда легенды правдивы. Светлана Николаевна человек трудный, но быть ее партнером на сцене, наблюдать за ее работой на репетиции или спектакле ни с чем не сравнимое удовольствие! И опыт. Ну а от разногласий куда деться? Разносы получал регулярно по разным поводам и с разной степенью беспощадности, но старался относиться к этому как к части творческого и образовательного процесса.
«Вашу сестру и пленницу» по пьесе Людмилы Разумовской ставил Олег Огий в питерском продюсерском центре «Театральный дом». Команда собралась значительная: Игорь Скляр, Коля Добрынин, Михаил Жигалов, Женя Сидихин, Илзе Лиепа, ну и, конечно, Светлана Николаевна, рядом с которой не всякому актеру и режиссеру удастся удержаться на коне. Думаю, и Огий не станет отрицать, что авторство и решение ключевых сцен в спектакле принадлежало именно Крючковой. Светлана Николаевна при ее невероятном профессионализме ведь еще и мастер убеждения, уникальный педагог.
— Так за что же вам все-таки доставалось?
— Было за что. На одном из спектаклей, не выходя из образа слегка придурковатого персонажа, решил позволить себе смелую импровизацию — понятно, из лучших побуждений, и мне казалось, что сделал это удивительно удачно. В итоге получил мощнейший разгром от Светланы Николаевны: «Ты не один на сцене! Есть ансамбль, и выдавать концептуальные новшества, в которых теряются и партнеры, и зрители, тянуть одеяло на себя, разрушая общую гармонию, недопустимо! Весь спектакль похоронил!»
Я сделал выводы, но, очевидно, какие-то не те, поскольку на другом спектакле попытался Крючкову расколоть. Опять же из лучших побуждений! Удалось! Смех Светлана Николаевна сдерживать не стала и, разумеется, вплела его в канву персонажа, однако в ее глазах гигантскими буквами было написано: «Убью, сволочь!»
Что же касается двух главных провинностей, в них — простите за каламбур — я не был виноват. У Светланы Николаевны есть одна слабость — она панически боится мышей, что странно: вроде бы это ее все должны бояться... Пачку сигарет и какой-то мелкий реквизит на игровой лестнице, по которой Крючкова спускалась с подиума, я оставил по рассеянности. И вот ее драматичный, пробирающий насквозь монолог заканчивается; при полном затемнении в образе Елизаветы I Тюдор прославленная актриса величественно сходит по лестнице, где ей под ноги попадается нечто, чего быть не должно, она наступает на мое барахло и с громоподобной матерной тирадой, которую слышит весь театр включая билетеров, падает за сцену. В зале повисает мертвая тишина: все вслушиваются в родной мат, да еще и из уст народной артистки! После спектакля я повинился, но получил от Светланы Николаевны с избытком.
Случилось это на гастролях в Израиле, а когда уже возвращались в Москву, я потерялся в аэропорту. Рейс отложили, народ разбрелся по магазинам, но все, кроме меня, услышали объявление, что время ожидания отправки сокращено. Я же красиво болтался между витринами дьюти-фри, где меня и обнаружил сбившийся с ног коллега:
— Хвошнянский, ты в себе?
— А в чем дело?
— Крючкова уже сорок минут развлекает весь борт! Только тебя ждем!
Теряя тапки, влетаю в салон и вижу Светлану Николаевну, которая на месте, где стюардессы инструктируют о правилах безопасности, травит байки. Скользнув по мне испепеляющим взглядом, Крючкова объявляет: «Ну все, ребята, та скотина, которую мы ждали, явилась, концерт окончен. Будем взлетать».
Происшествие в аэропорту вкупе с ЧП на лестнице стало последней каплей — на полгода я был изгнан из обеих постановок, но потом получил индульгенцию и вернулся...
— Правильно помню, что по времени эти прекрасные антрепризы совпали и с началом съемок в сериалах, причем в значимых ролях?
— Дебютную — в «Улицах разбитых фонарей» — не назвал бы значимой. Серию «Страховочный вариант» снимал Владимир Бортко, который (очевидно, боясь позора — все-таки серьезный режиссер, за плечами «Единожды солгав...» и «Собачье сердце») записался в титрах под псевдонимом Ян Худокормов.
Я изображал человека, которого только что расстреляли в больничной палате. Получилось, по-видимому, внятно, потому что Бортко вышел из-за монитора и склонившись надо мной, сказал: «Прекрасный артист, красиво работаешь — какая органика умирающего, молодец!» «Вот оно, боевое крещение и пропуск в кинематографический рай», — решил я и стараясь не забрызгать мастера ненатуральной кровью, от всей души его поблагодарил.
Следующая роль — в «Агенте национальной безопасности» — уже была настоящей. В серии «Доктор Фауст» мне достался центральный злодей — химик, готовящий в своей лаборатории сильные наркотики и яды. Через пару лет снимавший «Фауста» Дмитрий Светозаров вспомнил обо мне — начав работать над телевизионной сагой «По имени Барон», позвал на роль главного героя Иосифа в молодости.
В первых двух случаях нам работалось замечательно, а на съемках «Танцора» не все сложилось. В приключенческой, с налетом мистики мелодраме мне достался главный герой — танцор ночного клуба, помимо воли втянутый в компьютерную интернет-игру, невыполнение условий которой грозит смертью.
Каждый съемочный день оборачивался для меня мучением. Дмитрий Иосифович твердил: «Боря, меньше Кобзона, больше Пушкина!» Что это за таинственные слова? Они вводили в крайнее замешательство и вышибали из седла. Я не понимал, чего режиссер хочет: меньше пафоса, больше лиричности? Начинал играть «жизненно», но слышал: «Будь тяжелее!» Переводил для себя: «Ага, будь значительнее». А это что? Помрачнеть, заговорить низко и медленно? А может, сдвинуть брови? «Жана Габена представляешь? Надо быть Габеном! — объяснил Светозаров. — Вот как бы он это сыграл?» Откуда Габен? При чем тут Габен? В сценарии диаметрально противоположный типаж. Я был совершенно дезориентирован, и работа из удовольствия превратилась в какое-то бурлачество. В целом фильм тоже вышел неудачным, но зато съемки в нем подарили мне Юлю.
— На каком этапе вашей личной жизни случился этот подарок?
— На исходе брака с Олей. Супружество превратилось в формальность, которую еще готовы были какое-то время соблюдать ради сына, то тут на всем скаку вломилась Юля. Очень странное, инопланетное существо: непосредственная как ребенок, но уже серьезная актриса... Рыжеволосая, в веснушках, быстрая, легкая... Стрекоза.
Однако ни при первой, ни при второй встрече я, имевший иные представления о женской красоте, не был сражен наповал. Тем не менее ловил себя на мысли: неплохо бы разгадать, что же это такое? Без далекоидущих целей, без спортивного азарта — просто из человеческого интереса к другой, столь непохожей на меня личности. К тому же знакомство состоялось на съемочной площадке сериала «Танцор», где нам предстояло играть влюбленную пару, а партнера неплохо бы знать и понимать — это облегчает работу. Так что удочку я закинул.
Юля, в свою очередь, изучала меня — исподволь, тонко используя приобретенный во время учебы на психологическом факультете инструментарий. Психфак студентка Шарикова не окончила, поступив в Школу-студию МХАТ на курс к Олегу Табакову, который после выпуска взял талантливую ученицу с красным дипломом к себе в театр.
На фоне моральных перегрузок в семье, где я изнашивался и чувствовал себя закованным в наручники, юная рыжая девчонка подкупала беззаботностью, открытостью, отсутствием всякой мути, зауми и тяжести прошлых ошибок. Мой давивший на плечи рюкзак Юльку не страшил — в силу все того же легкого отношения к жизни.
При всем этом у «стрекозы» обнаружились и интеллект, и острый ум, и тонкая душа, и умение разбираться в людях — в общем, все то, что мешает женщине стать счастливой! Я продолжал поражаться и вскоре пришел к пониманию, что уже тяжело зависим. Со временем добавился вопрос: «Как так, что это создание до сих пор не мое?!» Основанием для такого вопроса оказалось продолжавшееся два месяца эмоциональное узнавание. Не игривый гормон, не химия и не резкое ослепление.
Юле на момент нашего знакомства было чуть за двадцать, имелся молодой человек, я же немолодой в сравнении с ней — разница в десять лет, к тому же в браке. Она живет в Москве и служит в МХТ, я живу в Питере, где играю в антрепризных спектаклях и снимаюсь. В столице бываю наездами... Отсюда классика жанра — выспренняя переписка!
Наш эпистолярный роман со спонтанными и не слишком частыми перемещениями Питер — Москва, Москва — Питер длился пять лет. Не теряя накала. Когда выяснилось, что Юля беременна, я искренне обрадовался за отца, коим, без сомнения, являлся, и подумал: «Это ли не повод для официального развода с Ольгой?» Однако расторгнув брак, жениться вновь до сих пор не рискую. Да и Юля вот уже без малого двадцать лет продолжает присматриваться ко мне, проверять на прочность и тестировать — надо ведь быть уверенной в отце двух своих детей!
Женщины, понимаете ли, — удивительные и загадочные существа, которые живут рядом с нами, людьми. Кто-то говорит: «Что меняет ЗАГС? Опора рядом? Да! Не тунеядец? Нет! Заботлив, внимателен, детьми занимается, мною по-прежнему увлечен? Так чего еще надо?!» Но есть другие: «Не готов под венец — досвидули!» Юля если и заводила разговор о женитьбе, то исключительно в юмористическом ключе:
— А не созрел ли ты для законного брака, дорогой товарищ?
Отвечал:
— Еще вызреваю. Ты же не любишь картошку al dente! Вот и я терпеть не могу...
Младенчество дочки было абсолютно необременительным. Во-первых, Юля оказалась другой матерью — без сумасшедшего трепета, постоянных страхов. Да и я уже был более готов к отцовству. Если Марка брал на руки, трясясь от мысли: «А вдруг у него что-нибудь отвалится?!» — то Соньку купал, пеленал, менял подгузники на автомате. Уложив дочку в кенгурятник, ездили в гости, на съемки. Было спокойное родительское счастье, ничем не омраченная радость. Когда спустя пять лет после Сони на свет появился Сеня, мы с Юлей были уже серьезными доками в выращивании детей. Хоть курсы открывай.
— Юля навсегда ушла из актерской профессии? Если так, то жаль: я помню ее яркие роли — в том же «Танцоре».
— Это решение было вынужденным и, конечно, тяжелым. После рождения Сони Юля оставалась в МХТ и продолжала играть спектакли, приезжая в Москву из Питера. Режим крайне напряженный. Юле очень хотелось и новых ролей, но уже несколько сезонов подряд ее обходили. В МХТ, как в каждом другом театре, свои внутренние игры, в которые вольно или невольно приходится играть: где-то выпросить, где-то поработать локтями, где-то выгрызть, как-то «особенно» заслужить. Юля этого не любит страшно и не умеет. Отсюда — неизбежное: старый репертуар сокращался, менялся на новый, Юля ездила в Москву доигрывать все более редкие спектакли, а вскоре после рождения Сени окончательно рассталась с МХТ. Выбрала дом. Профессия от ее выбора, к сожалению, определенно проиграла. Но о расставании со сценой речь не идет: сейчас Юля служит питерской Мельпомене.
— Марк вхож в вашу вторую семью? Общается с сестрой и братом? Чем занимается ваш старшенький, какую профессию выбрал?
— В нашем доме Марка всегда ждали и ждут, он в курсе этого, но балует нас своим присутствием нечасто. Пока учился в школе, с утра до вечера был загружен: уроки, занятия музыкой, бассейн, бесконечные чередующиеся кружки.
У сына абсолютный слух: любой звук он расшифровывает как тон, а сочетание звуков воспринимает как аккорд, любой шум разбивает на тоны. Ему показано быть музыкантом, и я очень хотел, чтобы по окончании музыкальной школы по классу фортепиано он продолжил осваивать инструмент и в конце концов оказался бы в консерватории. К поступлению туда вроде все и шло, но потом парень передумал: перспектива стать академическим музыкантом и сидеть в оркестре показалась тоскливой. Решил учиться на звукоинженера, однако вскоре отмел и этот вариант.
Окончил политех, отделение геодезии, сейчас в аспирантуре, занимается исследованиями грунта на предмет возможности строительства. Но музыку не отверг: пишет и аранжирует, играет на бас-гитаре в группе, участвует в фестивалях.
— А ваша рукастость Марку передалась? От ваших питерских коллег наслышана о буфетах и комодах с уникальным орнаментом, которые сделал Борис Хвошнянский.
— Руками вроде бы бог не обделил, и я действительно умею их использовать: люблю все, что касается работы с деревом и металлом. Как правило, это восстановление или реставрация, но бывает и изготовление с нуля. Стараюсь находить текстурный и выразительный массив, пробуждаю фантазию и начинаю издеваться над найденным. Это и искусственное состаривание с приданием благородной патины, обжиг, резьба и все такое...
Кстати, лучшего седатива и антистресса просто не придумать. Сейчас обустраиваю изнутри дачу, оттого руки как у плотника. К сожалению, сыновья, ни старшенький, ни младшенький (хотя Сене всего восемь и помощник из него пока неважнецкий), интереса к столярному делу не проявляют, так что тружусь один.
— Хочу вернуть вас к кино, конкретно — к драматическим, с налетом мистики сериалам «Лапси» и «Анна-детективъ», роли в которых запомнились зрителям. И в продолжение темы: случалось ли нечто мистическое в вашей жизни?
— Работу в первом считаю удачей: и за сериал, и за роль Барона, хозяина острова Сариола, где живут поневоле бессмертные люди, не стыдно ни разу. И в этом огромная заслуга Артема Аксененко, режиссера «Лапси». По жанру сериал отнесли к мистическим триллерам, но по сути своей он и глубже, и шире. Через общую подавляющую сумрачность и обреченность происходит исследование человеческой натуры, природы эгоизма и партнерства. Весьма нетривиальная история отношений главных героев. Весь сериал, не ленясь, готов пересматривать снова и снова, ибо каждый раз совершаю в нем открытия.
В сериале «Анна-детективъ» все несколько проще. Это детектив с существенной примесью мистики, выраженной в даре Анны общаться с потусторонним миром. Там играю дядюшку главной героини — такого же, как она, неутомимого авантюриста, участника спиритических сеансов, бонвивана, добряка и в чем-то большого ребенка.
В жизни к тем, кто видит знаки, отношусь скорее с завистью, чем со скепсисом, ценю такую их способность, но сам в этом смысле бездарен. Могу вспомнить лишь об одном условно мистическом и вполне земном случае. Мы с Юлей ехали по заснеженной дороге в Таллин на новом внедорожнике. Прежде переднеприводным автомобилем управлять не приходилось — может, в этом и была причина, что на ровной трассе его вдруг закрутило как флюгер: бросало от края до края по всей ширине. На наших полосах пусто, на встречных — караван.
С рейсовым международным автобусом разминулись в десяти сантиметрах — я видел полные ужаса глаза водителя. Бешено сигналящий грузовик, легковушки — чередой... Кручу руль, судорожно давлю на все педали и отчетливо осознаю, что не в моей власти прекратить это адское верчение и что каждое мгновение может стать последним. В такие моменты пронзает: ты ноль, от тебя ничего не зависит, «нечто» опасно играет тобой, а твой мозг механически записывает каждую секунду происходящего и одновременно выдает воспоминания о прожитой жизни...
Нас спас сугроб на обочине, в который влетели во время очередного виража. Минут десять сидели в полном оцепенении, не разговаривая и глядя за горизонт. Потом кто-то из водителей остановился, вытащил на трассу. Дальше я ехал с такой осторожностью, будто впервые сел за руль. С этого момента у нас с женой по два дня рождения. Позже я восстановил всю картину: в день отъезда заболела Соня, но мы решили оставить ее на бабушку; на выезде из города нас ждали небывалые пробки, отняв больше трех часов; по пути мы видели несколько машин скорой и санитаров с носилками; во время движения внезапно сам по себе откинулся и лег на лобовое стекло капот, закрыв обзор. Все это можно было растолковать как предостережения, но...
Этот случай серьезно изменил мировоззрение Юли, а у меня чувство непререкаемой собственной значимости сильно уменьшилось. Ко многим вещам стал относиться вдумчивее, эгоизма убавилось, уважения и любви к окружающим прибавилось. Стал мягче, сентиментальнее, хотя это может быть связано и с возрастом — в зрелые годы мы все подкисаем.
— С театром, я так понимаю, у вас все в порядке: играете три антрепризы, еще в одной репетируете. А какие перспективы в кино?
— Две из трех антреприз связаны с именем Островского, но это уже не совсем классика — постановки, и та и другая, имеют свой угол зрения и трактовку, поэтому оригинальные названия не сохранены: «Бешеные деньги» стали «Шальными деньгами», а «На всякого мудреца довольно простоты» в Театре Антона Чехова получил название «На посадку». Последний спектакль мне особенно дорог, поскольку подарил возможность поработать с Леонидом Трушкиным.
Что же касается современных сериалов... В большинстве случаев происходящее на экране, кажется, имеет девиз «Будь никаким — и пожнешь плоды!» или «Кто был никем — тот станет всем». Всякая индивидуальность и неповторимость исчезает, на экране — говорящий картон, фигуры из которого бледно живут, скудно думают, разговаривают через губу, действуют вынужденно и неохотно. Поэтому перешел туда, где контент ярче и профессиональнее, то есть на интернет-платформы — смотрю кино там. Где, собственно, и себе желаю перспективы проявиться.
— Вы уже несколько лет живете на две столицы и наверняка успели уяснить для себя, чем питерские актеры отличаются от московских. К какому типу себя причисляете?
— Разница в том, что Москва впитывает людей, которые как заряженные аккумуляторы участвуют в соревновании нон-стоп. Здесь естественно себя представлять, пиарить, постоянно быть в фокусе, блестеть как начищенный самовар. А Питер — город интровертный, мало пригодный для рождения шумного креатива. Его интеллигентность, размеренность и академичность в данном случае делают, пожалуй, не лучшую погоду, но ведь, согласитесь, по-своему уникальную. Так что Москва хороша Москвой, Питер — Питером. И странная вещь: иногда я уже не понимаю ни своих предпочтений, ни своего статуса... И домосед, и путник в любом месте. Мне не хорошо нигде... или везде хорошо.
Подпишись на наш канал в Telegram