Мы с мамой всегда живем эмоциями: и ссоримся, и миримся, и обижаемся друг на друга. Наверное, потому что мы похожи. Но обе знаем одно: я для нее любимая единственная дочка, а она для меня — самая лучшая мама в мире!
Мама из тех, о ком говорят: «Она сделала себя сама». О таких людях в Голливуде фильмы снимают! Ее жизнь была настоящей драмой. Жестокое детство, страшная нищета... Мало кто, испытав это, выживает. Я точно на ее месте сломалась бы, а она не сдалась. Настоящий боец! Не просто выжила, а добилась того, чего хотела: стала поистине народной артисткой и меня родила, несмотря на угрозу для жизни.
От меня никогда не скрывали, что мама росла в детском доме. Она любила петь шутливую частушку: «Я не папина, я не мамина, я на улице росла, меня курица снесла...»
Маму нашли восьмимесячной на сельском полустанке под Харьковом и определили в дом малютки в декабре 1943-го. Чудо, что ребенок вообще выжил. У мамы долго не было ни имени, ни фамилии, ни даты рождения. Наконец воспитатели одного из детских домов, а всего их было шесть, назвали ее Ниной Ивановной Руслановой. Отчество самое распространенное у подкидышей — Ивановна, фамилия Русланова — в честь знаменитой певицы Лидии Руслановой.
А вот день рождения мама выбрала сама по отрывному календарю. Ей очень понравилась радостная картинка: мужчина несет на плече девочку с красными шариками. Это был день сталинской конституции — пятое декабря. В метрике, которую маме выдали после вечерней школы, было написано: «Мать — крестьянка, отец — Русланов Иван». Получается, что она дала свою фамилию отцу, которого никогда в жизни не видела...
Мама не любит вспоминать о своем детстве. Там не было ни одного светлого пятна. Холодное, голодное военное время. Воспитанники ходили в казенных платьишках, ели картофельные очистки, конфет и игрушек в глаза не видели. Мама воровала яблоки и носила их ребятам за пазухой, за это ее строго наказывали.
Конечно, как и всем детям, ей хотелось ласки. Этого так не хватало в ее маленькой жизни. Наверное, поэтому она на всю жизнь запомнила воспитательницу Матрену Тимофеевну. Как-то та, пожалев сироту, принесла ей в тарелочке диковинное лакомство желтого цвета. Маленькая Нина впервые в жизни попробовала мед. «Больше любви я не видела...» — говорила она. Однажды ее сильно ударила головой о стенку воспитательница.
— Фашистка! — закричала маленькая Нина.
— Если кто от немца, так это ты!
После этого ее начали травить дети, устраивали темную... Но благодаря этому испытанию она закалила свой характер на всю жизнь: «Детство, какое бы оно ни было, все равно остается детством. В детском доме мне привили жажду жизни...»
Именно из-за маминой жажды жизни я и появилась на свет. Мама забеременела довольно поздно, в тридцать три года. Врачи запретили ей рожать из-за врожденного порока сердца. Мама была настроена решительно: «Я готова умереть, лишь бы дать жизнь ребенку». Она собиралась подписать бумагу: «В случае летального исхода спасайте ребенка». Но тут белорусские бабушка с дедушкой, папины родители, нашли врачей, которые рискнули принять сложные роды. Папа повез маму в Гродно. По семейному преданию, мама на последних схватках потеряла сознание и акушерка буквально выдавила меня из живота.
Кстати, маме было абсолютно все равно, кто родится: мальчик или девочка, и когда я забеременела, просила врачей на УЗИ не раскрывать мне пол ребенка. Свято верю, что дети — это дар Божий...
Месяца через два счастливые родители привезли меня в Москву. Мама назвала Олесей, но в ЗАГСе сказали, что такого имени в русском языке не существует. Растерявшийся папа назвал первое же попавшееся — Ольга. То, что меня зовут, оказывается, Ольгой, я узнала в классе четвертом: все называли и называют только Олесей...
Мои родители встретились еще в студенческие годы. Мама, приехав из Харькова, училась в Щукинском училище, папа, Геннадий Рудаков, — в МГУ на физическом. Однажды мамин курс в качестве культурного обмена показывал спектакль на сцене актового зала МГУ. Папа сразу же влюбился в беленькую, худенькую, ясноглазую Нину Русланову.
Через год они поженились. Это был типичный студенческий брак. Вначале молодоженов приютила педагог «Щуки» Вера Константиновна Львова, потом они долго жили в общежитии Вахтанговского театра, в труппу которого маму приняли после окончания училища.
Папина родня была не совсем готова к такому кардинально отличавшемуся от их уклада жизни повороту, а тут детдомовская, да еще и будущая актриса. Когда папа в первый раз привез маму в Белоруссию, ей не понравилось, как ее встретила свекровь. Она взяла и... ушла из дома. Ее чуть ли не сутки искало полгорода. Но после некоторой непростой притирки они смогли договориться, и в детстве, когда у мамы появлялась неделька-другая, мы ездили всей семьей в Гродно.
Меня с трех лет на все лето отправляли к дедушке и бабушке в Белоруссию. Это было прекрасно! В лесу я собирала маслята, ловила жуков и бабочек, сушила гербарий. Моя прабабушка была партизанкой и убежденной коммунисткой. Она-то как раз рубила правду-матку в глаза и постоянно мне говорила: «Олеся, ты плохая девочка! А вот твой папа хороший, он только один раз в школе кол получил по литературе! Ты плохая, ты со мной не разговариваешь! А вот твой папа — хороший, он получил всего один раз в жизни кол по поведению».
Мама всегда мечтала о большой семье, в которой было бы много детей. Почему-то считается: стать хорошей матерью можно только имея пример перед собой. У нее никогда не было мамы, но она страстно хотела ребенка, даже ценой своей жизни...
Нам с мамой пришлось долго учиться: ей — как стать хорошей мамой, мне — как стать хорошей дочерью. Признаюсь, это так и не получилось. Мы прошли долгий путь. У нас обеих не было опыта. Мама любит повторять: «Я — плохая мать! Не воспитывала свою дочь...» Я и про себя могу сказать, что сильно потрепала мамины нервы. Однажды, уже повзрослев и родив ребенка, подошла к маме и сказала: «Прости меня за все...» И она без слов поняла, за что я прошу у нее прощения...
Родители были очень заняты на работе. Мама играла в Театре Вахтангова, много снималась в кино. Папа трудился в «почтовом ящике», потом в структурах Министерства геологии, пока не создал с друзьями бизнес. По ночам не гнушался разгружать вагоны. Я ждала, когда папа утром вернется и принесет мне ананас. Наивно думала, что в этих вагонах и возили ананасы.
Я очень рано стала самостоятельным ребенком, практически с родителями и не жила. В яслях меня оставляли на пятидневку. В детский сад с пяти лет ходила сама. Мы с подружкой из соседнего подъезда перебегали на другую сторону Арбата и сдавались детсадовским нянечкам. На выходные меня забирал кто-то из родителей.
Лет до пяти я была покладистым и очень воспитанным ребенком. Любила играть в бумажные куклы, мне нравилось вырезать для них наряды. Когда стала постарше, мне покупали большие коробки советских конструкторов. Мы с папой увлеченно собирали с помощью отверток и шурупов машинки.
При этом я была очень неспокойной, непоседливой. Мое «буйство» родители гасили акробатикой, гимнастикой, фигурным катанием, конкуром — словом, много чем. Помню, как в три года вдруг заявила маме: «Хочу играть на пианино!» Меня отдали в музыкальную школу, правда уже года через три поняла, что сильно погорячилась, но родители заставили окончить восемь классов.
Пожалуй, я была единственным ребенком, которому разрешали находиться за кулисами Вахтанговского театра. Ела в буфете, спала в маминой гримерке на диванчике. Во время спектакля не произносила ни звука. Мне никто не объяснял, что надо молчать, нельзя бегать, я это знала интуитивно. Помню, как-то смотрела на маму, стоя за кулисами. Я никогда не была ревой, а тут разрыдалась, глядя, как она на сцене плачет. В антракте обняла ее и закричала:
— Мамочка, не пущу тебя туда, ты там плачешь!
— Доченька, это нужно по роли. У меня сын погиб...
— Это плохая роль! Я — твоя дочка, нет у тебя никакого сына!
Но однажды я сорвала репетицию. Вышла неожиданно для всех на сцену Вахтанговского театра и прочитала «Песнь о вещем Олеге». В три года я знала ее наизусть! Михаил Ульянов похвалил, сказав маме, что меня ждет большая сцена. Уже тогда проявился во мне мамин бойцовский характер. Я картавила, не выговаривала «р», но читала громко и бойко. Кстати, уже в школе меня часто отправляли на праздники в Министерство легкой промышленности, где я со сцены декламировала стихи для сотрудников.
Мама всячески меня поощряла, даже отнесла мою фотокарточку на «Мосфильм». Я все время была при маме, ездила с ней по всем городам и весям, она брала меня на съемки. В три с половиной года даже снялась в фильме «Профессия — следователь». Роль была крошечной, но... травмирующей: во время съемок «актрису» буквально сбили с ног качели. Меня привезли домой. Мама, увидев мою разбитую губу, заклеенную гримерным клеем, заплакала. Зато потом на честно заработанные деньги я купила фотоаппарат «Смена».
Если честно, я не мечтала стать артисткой, наверное потому, что в детстве довольно часто была на съемках. Ну что хорошего в актерской профессии? Ужасные гостиницы, вечные переезды, стылые павильоны. Переодевание и грим вызывали у меня тошноту. Я хотела стать... кассиром. Стучишь себе по клавишам и денежки складываешь в специальные ящички. Когда мама объяснила, что все деньги сдают в банк, — я страшно расстроилась и перехотела быть кассиром.
К выбору школы мама подошла основательно. Сначала записала меня в школу-интернат, где учились дети известных актеров. Но ей не понравилась воспитательница, может, она напомнила ту, из детства, которая ее обижала. Одним словом, меня отдали в другую школу, рядом с нашим домом.
В школе я была активисткой, октябренком, потом пионеркой, занималась подшефным классом. Развал комсомола стал для меня трагедией. Я участвовала во всех школьных мероприятиях, например обожала собирать макулатуру. Мы всем классом обходили квартиры в высотках на Новом Арбате. Жильцы открывали нам двери и с удовольствием отдавали перевязанные бечевкой пачки газет. Мама специально не выбрасывала старые сценарии, собирала их, чтобы я эту кипу отнесла в школу.
Когда у нас проходил фестиваль народов мира, она помогала нам с одноклассницами гримироваться. Почему-то у нас, представляющих Украинскую ССР, должен был быть негритенок. Нам не казалось это странным: миру мир! Мама взяла пробку, подожгла ее на огне и накрасила лицо моей подруги. Вечером она налепила вареников с картошкой и с утра вручила мне кастрюльку — мы представляли еще и украинскую кухню...
У нас никогда не было домработниц, мама готовила вкусно, но из-за занятости редко. Делала вареники, жирный борщ, в котором ложка стояла, жарила картошку на шкварочках. Помню, как она учила меня стирать и злилась, что я не могу нормально выжать белье. А вообще, меня учила всему жизнь! Совсем крохой я уже умела готовить жареную картошку, яичницу и борщ. Помню, лет в семь нашла на Арбате целую яблоневую аллею и таскала домой яблоки сумками. Бабушка диктовала мне по телефону рецепт. Все кастрюли в доме были заполнены вареньем. Мама не успевала раскладывать его по трехлитровым банкам и разносить соседям...
Жили мы в центре, на Арбате, прямо над Щукинским училищем. Маленькая «двушка», кухня — вытянутый вагончик шесть с половиной метров. С одной стороны стол, с другой — плита, между ними может протиснуться один человек. Несмотря на тесноту, в доме всегда было полно гостей. Как помню, до класса восьмого у нас все дневали и ночевали. Я спала на раскладном кресле, на моей кровати валетом мамины друзья. К маминым гостям я обращалась на «ты» — все они были для меня просто «тетями» и «дядями». Не помню, чтобы мама читала мне нотации, но однажды вдруг строго сказала: «А теперь ты всем моим друзьям говоришь «вы». Можешь к ним обращаться по имени, но только на «вы»!» На меня мамины слова подействовали моментально, я запомнила их на всю жизнь...
У мамы был очень дружный курс. Они продолжали собираться и после окончания «Щуки». Мама была старше многих своих однокурсников. Они все восхищались ее прямотой и ярким талантом. Никто не кичился своим происхождением, многие приехали из провинции. В общежитии училища мама долго спала на раскладушке, потому что мест не было, и подрабатывала в соседней поликлинике уборщицей — мыла полы после лекций.
Мама не скрывала, что до Харьковского театрального института, где проучилась два года, работала на стройке штукатуром. Между прочим, эти навыки ей пригодились позже в кино — она мастерски штукатурила стены в картине «Познавая белый свет». Кстати, когда маму пригласили на втором курсе сниматься у Киры Муратовой, она и понятия не имела, что такое кино...
Я была влюблена в маминого друга Александра Кайдановского. Он жалел маму, потому что сам, когда разошлись родители, провел месяц в интернате. Мама рассказывает, что однажды Кайдановский пришел к ней в общежитие и предложил: «Нина, давай я буду твоим братом. Разрежем себе руки, сольем кровь в чашку и выпьем. И будем кровными родственниками». После ритуала братания Кайдановский всегда заступался за свою «кровную сестру» и мама бросалась на его защиту как тигрица.
Однажды зимой Александр, Геннадий Матвеев и мама после последнего экзамена завернули в шашлычную. Вышли на улицу, а в сугробе пьяный человек лежит. Они стали его поднимать, тут подъехала милиция: «Ваши документы. Вы что это делаете?» Милиционеры решили, что троица хочет обчистить карманы пьяницы, скрутили их и отвезли в отделение. Кайдановский стал возмущаться: «На каком основании нас задержали? Вы сталинисты какие-то!» Из-за стойки выскочили два милиционера и в ярости стали его избивать. Мама кинулась их разнимать, в потасовке ей кто-то двинул кулаком в лицо. Подскочил Гена. И тут началось! Сашу с Геной избили и на следующий день посадили на пятнадцать суток...
Помню, как мы с мамой однажды пришли к Кайдановскому в его знаменитую коммуналку на Поварской. Зашли после школы проведать — он болел. Меня, восьмилетнюю девочку, поразила его огромная черная комната с высоким расписанным потолком — с ангелами и амурами. Я ходила по комнате пораженная, а Кайдановский, едва взглянув на меня, вдруг сказал, что я — дьявол в ангельском обличье. Хотя я вроде ничего такого не делала: посуду не била, не капризничала. Наверное, поэтому я в него и влюбилась, что он был странным и непонятным... Теперь, вспоминая об этом, поражаюсь его прозорливости. Я была совсем не подарок. Доводила маму до слез не один раз — очень много у нас было разногласий.
Я не знаю, кто из родителей решил развестись. Они оба достаточно темпераментные, ужиться им вместе было трудно. Вначале развод был фиктивным ради жилплощади: папа получил свою комнату, а мама — свою квартиру. Они оформили развод в 1979-м, а потом еще прожили вместе два года, пока окончательно не разбежались. В общей сложности семь лет были вместе. Но разошлись интеллигентно, без скандалов. Скрывали это от меня. Мама после развода продолжала отвозить меня в Гродно к дедушке и бабушке. На все дни рождения папа приходил ко мне в гости.
Был период, когда я все время его ждала и безумно по нему скучала. Вся моя комната была расписана крупными буквами: «МАМА + ПАПА + три хомячка, три попугая, собака + ОЛЕСЯ = ЛЮБОВЬ». Мало того, весь туалет был расписан этими же уравнениями. Мама терпела эти «варварства». А что тут поделаешь? Я страстно хотела, чтобы мои родители были вместе.
Однажды папа пообещал, что приедет. Я прождала его на улице несколько часов, но он так и не появился. В этом я обвинила маму и сделала это довольно жестоко. То была чистой воды манипуляция. Когда звонил папа, мы с мамой наперегонки бежали к телефону, чтобы первой нажаловаться, — от этого зависело, чью сторону он возьмет.
Когда мама уезжала на съемки, иногда я жила у папы, раза три меня оставляли у соседей, если были ночные смены. Но надо отдать должное родителям: они всегда были рядом. Никогда не бросали, что бы в моей жизни ни происходило. Я ведь у них одна-единственная дочка. У меня никогда не было комплекса заброшенного ребенка.
Мама очень экспрессивный человек, вдобавок ко всему — прямой. Ее легко вывести из себя. У нее эмоции зашкаливают: если хохочет — то до слез, если кричит — то стены дрожат. Она, конечно же, меня наказывала: и хворостинку в руки брала, и в угол ставила. Могла бросить в меня тем, что под руку попадется.
У каждого из родителей давно уже своя жизнь. Мама со своим гражданским мужем много лет вместе. Раньше они жили на два города: она в Москве, а он в Питере. Отчим работал оператором на «Ленфильме», сейчас он фокус-пуллер, настраивает оптику на камере. Сегодня, конечно, мама не ездит в Петербург, но он ее навещает, они часто созваниваются...
Почему она так и не вышла больше замуж? Не знаю. Но до сих пор хранит обручальное колечко, которое ей папа подарил в день моего появления на свет. Он для нее навсегда остался родным человеком. Папа — советчик, незыблемый авторитет, отец ее ребенка. Она и мне до сих пор советует, если у меня сложности: «Позвони отцу...»
Много нервов я попортила родителям, особенно когда начался переходный возраст. Это был тяжелый период. Мой подростковый максимализм не признавал никаких авторитетов. С мамой мы не были закадычными подружками. У папы своя семья, ему не до меня. Я была в полном антагонизме со всем миром: «Кормят дома и ладно! Зачем вообще эти родители нужны?» Моим домом была улица, там я оканчивала свои «университеты». Не любила девочек, общалась в основном с мальчиками, играла в футбол, в казаки-разбойники. Я не была домашней девочкой — мне бы подольше погулять!
Школу начала прогуливать только в шестом классе, остальное время я училась! Мама, как всегда, проявила мудрость. Однажды она повела меня на стройку. Мы перешагивали через рулоны обоев, ведра с краской, инструменты. Она спросила: «Ты этим хочешь заниматься?» На следующий день я исправила все свои двойки...
В детстве я не интересовалась маминым творчеством, не собирала заметки о ней, не кричала: «Вон мама в телевизоре!» А вот когда подросла, уже отдавала себе отчет, кто моя мама. Но культа из этого никто в нашей семье не делал. Маму никогда не преследовали поклонники. Она в шапке, надвинутой на брови, спокойно ходила по магазинам, стояла в общей очереди. Но стоило ей заговорить, как люди узнавали голос любимой артистки и начинали улыбаться. Мама удовлетворенно замечала: «Ну все, миссию свою я выполнила!»
Когда на экраны вышел фильм «Цыган», маму стали узнавать в лицо. Режиссер фильма увидел ее в какой-то компании и подумал: «Вот она, Катька! И коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет». Как только картина вышла на экраны, началось что-то невообразимое. Однажды в Ростове цыганский табор даже несколько метров пронес на руках машину, где сидела мама. Но она не любила эту роль и старалась о ней не вспоминать. Даже не стала сниматься в продолжении «Цыгана». А мне пришлось «пожинать» плоды маминой славы. В школе меня задразнили, кричали вслед: «Вон дочка Катьки-Аэропорт идет!» Звучало это очень неприятно...
Хотя у мамы слава уже была, не она ей была нужна, она — фанат своего дела. Если ей нравится режиссер, может у него сниматься и без денег. Так было, например, с Алексеем Германом. Больше всех своих ролей мама любит актрису Адашову в фильме Германа «Мой друг Иван Лапшин». А получила она ее случайно. Однажды к нам приехали Алексей Герман с женой, сценаристкой Светланой Кармалитой. Они предложили маме небольшую роль проститутки, а на пробах Герман вдруг говорит: «Давай мы тебя попробуем на главную роль?» И хотя мама сопротивлялась, в итоге ее утвердили на роль актрисы Адашовой. Алексей Герман мучил ее на съемках, он славился своей дотошностью: «Завтра принесешь пять вариантов истерик!» Мама старалась, готовилась, а потом выяснялось, что первый вариант был самым лучшим. Герман высоко оценил мамин талант.
Она всегда считала себя театральной актрисой, но в 1984 году ушла из Театра Вахтангова. За пятнадцать лет службы мама не сыграла там ни одной главной роли. Режиссеры видели ее только в советском репертуаре, а ведь она была очень разносторонней актрисой. Однажды в пять вечера получила роль Николь в спектакле «Мещанин во дворянстве», а уже в семь блестяще играла ее. Марианна Вертинская вспоминала, как мама носилась ураганом по сцене за Этушем — Журденом и азартно колола его шпагой. Однажды он даже рассердился и ударил ее по руке за то, что больно его уколола.
Но в театре ее многие невзлюбили за строптивый характер. Мало кто понимает, что вся ее напористость — это желание себя защитить. Мама все время как бы в боксерской стойке. «Ну вот, попер из меня мой детдом», — сокрушается она. Если ей что-то не понравится, так сразу же и скажет. Взрывается, а потом извиняется.
Мама рассказывала, что почти на каждом собрании в театре разбирали ее поведение. Когда она ушла — как камень с души свалился. Можно сказать, что у нее начался творческий кризис, она даже решила бросить актерскую профессию. Ее многие отговаривали от этого шага: мол, еще сопьешься, помрешь под забором. Не знаю, спрашивала ли она совета у папы, как это делала всегда?
Потом наступило тяжелое время, как теперь говорят, лихие девяностые. Мама, поработав несколько лет в Театре Маяковского, ушла и оттуда. Съемки в кино прекратились, с деньгами стало совсем плохо. Есть было нечего, но я никогда не видела маму в унынии. Она ездила на творческие вечера, вела концерты, как-то подрабатывала. На концертах с артистами тогда порой расплачивались продуктами. Однажды мама привезла домой лоток с синюшными курами. Они лежали рядком, тесно прижавшись друг к другу. Мама отнесла их в палатку на Новом Арбате к подруге, но вырученных за них денег так и не увидела.
Я тоже пошла работать в четырнадцать лет. Через три дома от нашего на Арбате в палатке продавали сувениры, ушанки, платки. Меня взяли туда продавцом. Мне все одноклассники завидовали: одно дело, когда ты тусуешься на Арбате, а другое — когда там работаешь. Оказалось, у нас есть бандиты, мафия. Правда тогда бандиты были с понятиями. Я прекрасно знала, что они ничего плохого не сделают. Время было суровое и многому меня научило. Если за себя не постоишь, то просто пропадешь — это стало девизом моей жизни.
Все заработанные деньги я отдавала маме. Она сидела дома без работы. Делала вид, что разгадывает свои любимые кроссворды, а сама мучительно думала, как жить дальше. Именно в это время маму пригласили сниматься в «Зимней вишне 2». Это нас спасло. Когда мама встала на ноги, стало полегче. Она начала много сниматься, ее месяцами не было дома — и тут наступал праздник. Я часто оставалась одна. Трепала родителям нервы все это время постоянно: не звонила, пропадала, не подходила к телефону.
Мама прекрасно отдавала себе отчет, что оставляя четырнадцатилетнего подростка одного, рискует вернуться в дом, где все вверх дном: я сразу же собирала веселую компанию. Мама приехала и ахнула: телевизор разбит, стол сломан. Слава богу, что мы хоть окна не вышибали. Соседи на меня не жаловались. Они знали: раз музыка допоздна гремит, значит, Нина куда-то уехала. Иногда звонили в три часа ночи и просили нас наконец угомониться.
Как-то она уехала на съемки в Питер. За день до ее возвращения мы с подружкой отправились в Белоруссию, даже записки не оставили. Без денег, как две хиппи, в плацкарте. И тут же сорвались в Прибалтику к бабушке моей подруги, когда родители узнали, где мы. А оттуда уехали на Украину к моей бывшей однокласснице. Месяца два колесили. Представляете, что пережила моя мама? Она подняла на ноги всех знакомых. К моему возвращению была уже без сил и только смогла сказать: «Когда уходишь, звони, дочка. Ты можешь сказать, что жива, а дальше вешать трубку и не слушать, как я буду ругаться...»
Она не боролась с моим курением, только попросила, чтобы я это делала дома, а не на улице. Как-то в десятом классе мы с подругой напились. Утром мама вошла в мою комнату, где мы спали, и тихо спросила: «Что, плохо? Сейчас пива принесу. Но запомните, девочки... — Я думала, сейчас нотацию прочитает, а она сказала: — Градус надо повышать и напитки не смешивать». С тех пор я вообще алкоголь не признаю...
Этот тяжелый период заставил меня быстро повзрослеть и понять, что жизнь — не такая простая штука. Окончив школу, я какое-то время не училась, работала. Поступила года через два на актерский курс ВГИКа, потом перевелась в ГИТИС. Я не хотела учиться, но у родителей было четкое понятие — девочка не может остаться без высшего образования. Вскоре я поняла, что актрисой не буду: «Быть хуже мамы не имею права, а лучше — не факт, что стану». Она никогда на меня не давила: «Решай сама, тебе жить, а я приму любой твой выбор...»
Я всю жизнь бежала от кино, занималась всем, чем можно, но, видимо, это моя судьба. У меня второе образование юридическое, работала в военном трибунале, в штабе армии. И все-таки пришла в кино. Началось все с того, что как-то мама принесла мне бумаги и попросила: «Меня обманули, посмотри». Я начала заниматься ее договорами, стала ее агентом, за мамой ко мне подтянулись другие актеры. Потом я пошла в кино ассистентом и доросла до кастинг-директора. В итоге окончила продюсерский.
Мама — собственница, ее любовь ко мне настолько безгранична, что в детстве она меня иногда душила. Я, уже взрослая девушка, не могла понять, почему мама меня просит «Позвони!» или звонит в одиннадцать вечера и спрашивает:
— Почему ты не дома?
— Мама, я уже взрослая!
Успокоилась она, когда на свет появился Костя. Теперь всю свою любовь сосредоточила на внуке. Мама — замечательная бабушка. Хочет, чтобы Костя стал актером, и уважительно называет его Константином Сергеевичем. Она в восторге, что его имя и отчество совпадают со Станиславским.
Я родила, как и мама, ровно в тридцать три года. Косте исполнилось одиннадцать лет, он с удовольствием учит китайский и английский и начинает заниматься арабским, увлекается боксом, интересуется культурой ниндзя. Папу нашего мы не видим и не знаем, я благодарна ему за то, что ушел от нас, когда Косте был год, и больше не появлялся в нашей жизни. Зато у меня нет проблемы, которая была у мамы, и мой ребенок никогда не скажет: «Мама, папа не пришел, потому что ты виновата!» Именно так я ей говорила, и если услышу это от моего ребенка, не уверена, что смогу это пережить...
Я знаю свою маму как таблицу умножения. Она только произносит в трубку: «Але!» — как я по ее голосу определяю, какое у нее сегодня настроение, высокое или нет давление и как она спала. Мама на экране такая же, как в жизни. Она простая и совсем не умеет хитрить. «Я — прямая, как дорога!» — сама о себе так и говорит. Нравится это кому-то или нет. Мама — гениальная актриса и очень сильный человек! Она настоящая, как сама жизнь...
Тридцатого декабря 2009 года у мамы случился сильнейший инсульт. Это произошло, когда родился Костя. Как-то она попросила привезти внука, а меня отправила гулять: «Иди отдохни». Когда я позвонила ей, она не брала трубку. Я сорвалась домой. Костя лежал на кровати, мама — на полу. Пока приехала скорая, к сожалению, время было упущено, иначе поражение было бы меньшим. Маму увезли в больницу, она была в коме. Потом мы начали постепенно восстанавливаться: она вместе с Костей училась говорить, они изучали алфавит.
Мама — очень сильный человек, большинство не восстанавливаются после такого тяжелого инсульта. Она боец! Я восхищаюсь ее самообладанием и мужеством. Мама не могла ни говорить, ни писать, у нее только слезы текли, но мы не сдавались. К ней приезжали логопеды, она упорно занималась сама, распевалась. Занималась мелкой моторикой, вместе с Костей перебирала гречку и пшенную крупу, собирала с ним кубики, учила детские стихи наизусть. Мама мужественно приняла решение, что больше не будет выходить на сцену: хотела, чтобы зрители запомнили ее молодой, красивой и полной сил. Спасибо Никите Михалкову и Александру Калягину — они писали письма, выбивали квоты, отправляли в санатории...
Мы встречаемся по всем праздникам, как прежде. Это наша традиция. Могу все бросить и примчаться к маме после ее звонка в одиннадцать ночи: «Мне не с кем поговорить». Семья для мамы на первом месте. Она молодеет, забывает обо всех своих болячках, когда играет с Костей. Раньше даже с удовольствием стояла на воротах...
А главное, мы с мамой занимаемся нашим летним кинолагерем. Она всегда приезжает на первую смену и присутствует на церемонии награждения. Мы базируемся в Подмосковье, в разных детских оздоровительных лагерях. У нас есть педагоги: режиссер, сценарист, оператор, художник по гриму и по костюму. Дети могут учиться актерскому мастерству, снимать свое кино. Есть и профессиональные аппаратура и свет.
У нас не было выбора, когда мама заболела — мы должны были бороться. А какие еще были варианты? Я не люблю заниматься самокопанием и самоанализом. Знаю точно: в жизни ты либо идешь вперед, либо сдаешься. Нельзя ни в коем случае останавливаться. Это мне передалось от мамы. Назад дороги нет!
Мама меня воспитала своим личным примером, своей судьбой!
Самое главное, что она не зачерствела душой. Никогда не говорит о детстве с обидой или злобой: «Я лично свою маму прощаю...» — это слова человека широкого, как природа, как сама жизнь...
Подпишись на наш канал в Telegram