Это было в 1978 году, но я в мельчайших деталях помню эту сцену, потому что тогда решалась моя судьба, ведь я хотела учиться только у Гончарова. Выдержала паузу и громко сказала: «Я буду учиться только у вас и потом буду работать у вас в Театре Маяковского».
— Любовь Николаевна, в этом году прославленный московский Театр имени Маяковского отмечает столетний юбилей. С этой труппой связана вся ваша творческая жизнь...
— Да, я служу в нем сорок второй год! Моя память хранит много воспоминаний о наших спектаклях, о нашем незабвенном худруке Андрее Александровиче Гончарове, о замечательных коллегах, среди которых особое место занимает Наталья Гундарева... Я родилась в Москве, в актерской семье. Отец — Николай Руденко — окончил ГИТИС. Там он познакомился с моей мамой, которая, к слову, училась на отделении музыкального театра с будущей главной звездой советской оперетты Татьяной Шмыгой, поэтому Татьяна Ивановна для меня с детства была тетей Таней. А отец моего папы Антон мальчиком был пастухом в полтавской деревне. И когда ему было лет десять, его игру на дудочке услышал капельмейстер военного оркестра, который в это время проходил по селу. Дирижер удивился, что мальчик так мастерски владеет инструментом и предложил: «Хочешь пойти с нами и играть в оркестре?» Так дедушка стал «сыном полка», выучился и с годами дорос до руководителя военного оркестра. Всем семерым детям — шести мальчикам и одной девочке — передалась его музыкальность. А папина мама, ее звали Домникия, была домохозяйкой.
Моя мама — Дина Солдатова — пошла в ГИТИС по стопам своей старшей сестры Ирины (Ираиды) Солдатовой. Тетя полвека проработала в Театре Советской армии и снималась в кино, ее можно увидеть в фильмах «Бэла» с Владимиром Ивашовым, «Простая история» с Нонной Мордюковой. А младшая мамина сестра окончила иняз. По этому поводу их отец шутил: «У меня три дочки, одна нормальная, а две — артистки». Со стороны мамы мои корни из донских казаков. Бабушка Матрена Филаретовна познакомилась с дедушкой Анатолием Даниловичем Солдатовым, когда они вместе учились в Новочеркасске в Политехническом институте. Дедушка родом из станицы Вешенской и с юности дружил с Михаилом Шолоховым. Прадедушка Данила Васильевич был директором гимназии в этой станице. Прабабушка Ираида Васильевна создала домашний театр, в котором играли ее дети. А самым «ранним» родственником, о котором смогла разыскать сведения, был священник отец Елисей, у которого было 12 детей. Так вот, среди потомков Елисея есть писатель Григорий Петрович Данилевский, который в конце XIX века написал популярный роман «Княжна Тараканова». Есть донская казачка Анна Попова — вторая жена великого химика Менделеева, их старшая дочь Любовь стала женой поэта Александра Блока. Вот она была первой профессиональной актрисой в нашем роду. Другая линия в нашей семье связана с Маяковским. Так что символично, что я служу именно в Театре имени Маяковского. А в моей «французской» спецшколе почему-то висел огромный плакат с девизом не французского поэта или писателя, а Маяковского: «Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить — и никаких гвоздей! Вот лозунг мой — и солнца!» Это мой лозунг всю жизнь...
— Какие-то реликвии, связанные с Маяковским, в вашей семье сохранились?
— К сожалению, нет. Бабушка и дедушка рассказывали, что однажды пошли в Политехнический институт на выступление Маяковского. Поэт был очень грустным, потерянным, с лицом серого цвета. Когда выступление закончилось, бабушка предложила мужу:
— Давай подойдем к Маяковскому, представимся, познакомимся. Он дальний, но все-таки родственник твой...
А дед смутился:
— Мотя, ты с ума сошла? Мы простые люди, а Владимир Владимирович великий поэт! Еще подумает, что мы у него хотим что-то попросить!
А вскоре Маяковский погиб. Тогда бабушка упрекнула деда: «Вдруг Маяковскому в тот момент нужны были друзья, какая-то наша поддержка?! Зря мы к нему не подошли...» Поэтому когда дедушка услышал драматическую историю другого литератора — Николая Островского (автора знаменитого романа «Как закалялась сталь»), который был прикован к постели неизлечимой болезнью и терял зрение, он сразу решил его поддержать. Приехал к писателю, они поговорили и с тех пор подружились. Сохранилось фото, где в гостях у Островского мой дедушка и писатель Александр Серафимович. А я общалась с внучатой племянницей Островского тетей Галей.
— Как многие актерские дети, вы, наверное, рано попробовали силы в актерской профессии?
— Да. В девять лет я снялась в фильме «Корзина с еловыми шишками» — по повести Паустовского о композиторе Григе. И в это же время состоялся мой дебют на профессиональной сцене — в роли танцующей Снежинки (я всегда любила танцевать — это у меня от мамы, которая даже мечтала стать балериной). Мама работала в Московском гастрольном театре комедии (ныне это «Театр на Покровке»). Труппа в соответствии с названием часто ездила по стране. Например, каждый сентябрь — гастроли в Сочи. Мама всегда брала меня в эту поездку. Поэтому когда меня спрашивали, есть ли у нас дача, я отвечала: «Да, в Сочи». На Черное море мамин театр приезжал и в январе, на школьные каникулы. В новогодней сказке мама играла Снегурочку, а Снежинку — девочка из местного хореографического ансамбля. Однажды за час до спектакля прибегает мама девочки и сообщает, что дочка заболела. Я это слышу и говорю маме: «А я знаю весь танец Снежинки!» Я же закулисный ребенок и смотрела все спектакли. Мама тут же подвела меня к режиссеру: «Люба может сыграть Снежинку». Так я дебютировала — в огромном Зимнем театре в Сочи, где потом не раз выступала и с Театром имени Маяковского, и с антрепризными спектаклями. Никакого зажима тогда не почувствовала, сцена стала для меня родным местом. И до сих пор театр для меня — дом. Я никогда не понимала этого перехода: вот здесь жизнь, а здесь театр. Нет, для меня все это едино.
— При таком опыте у вас, наверное, не было трудностей при поступлении в театральный вуз...
— Как сказать... Я хотела учиться в ГИТИСе только у великого режиссера Гончарова. Директором Театра имени Маяковского, которым руководил Андрей Александрович, был его близкий друг и такой же заядлый альпинист, как Гончаров, Михаил Петрович Зайцев — по счастью, папа моей одноклассницы и однокурсник моей тети Ирины Солдатовой! Благодаря дяде Мише я посмотрела все спектакли Маяковки по 20—30 раз. Буквально заболела этим театром и режиссурой Гончарова. И как раз в тот год, когда я оканчивала школу, Гончаров набирал курс.
На первом туре я Андрею Александровичу понравилась. А на второй пришла после того, как всю ночь на пароходе отмечала с классом выпускной. Пришла невыспавшаяся, Гончаров сказал: «Что-то я ничего не понимаю, сегодня она никакая», — и дальше на конкурс меня не пропустил. В отчаянии кинулась в Щукинское училище. А там, как нарочно, попала в самую блатную «десятку» (абитуриентов сначала прослушивают по десять человек): в ней все, кроме меня, были дети артистов Вахтанговского театра. Звоню маме, рыдаю. Она говорит: «Сейчас же беги в Маяковку, там у Гончарова — конкурс». Метнулась в театр, а там прослушивание закончилось. Гончарову осталось только решить, кого из двух девочек, очень близких по типажу, выбрать. И тут ему говорят:
— Андрей Александрович, послушайте еще одну.
Называют мою фамилию, а он:
— Нет, я же Руденко со второго тура убрал.
— Ну, уделите ей пять минут.
Гончаров согласился. Мне терять было нечего, и я выдала монолог, который сама написала по письмам советских комсомольцев чилийским коммунистам, которых Пиночет заточил в тюрьмы. А в конце спела на испанском гимн чилийской молодежи «Эль пуэбло, унида». Им в Театре имени Маяковского заканчивался спектакль «Венсеремос!»: на сцену выходили человек триста и так страстно пели, что зал вставал в едином порыве! Этот гимн у меня от зубов отскакивал, потому что в школе я была вожатой шестого класса, который выбрал ее качестве отрядной песни.
Пою и вижу, как Гончаров стал пристально в меня вглядываться и не остановил. А я не унимаюсь: выдала комедийную басню, спела романс и бойко станцевала цыганочку. Андрей Александрович говорит другим педагогам: «Ничего не понял, а что с ней было на втором туре?» Ему объяснили причину и добавили, что я к тому же племянница Иры Солдатовой, а мою тетю Гончаров знал прекрасно. В общем, сижу в фойе театра, плачу — от напряжения, от волнения. Выходит лаборантка ГИТИСа Валентина Георгиевна:
— Чего рыдаешь? Взяли тебя!
— Правда?! — и еще больше разрыдалась.
Она улыбнулась:
— Дурочка, тебе радоваться надо и кричать ура.
— В общем, при всех знакомствах на курс к Гончарову вы попали чудом!
— Видимо, судьба! Однокурсники сразу же избрали меня помощником комсорга Жени Каменьковича, ныне известного театрального режиссера, руководителя «Мастерской Петра Фоменко». Я собирала комсомольские взносы и отвечала за посещаемость. А тут в конце первого курса педагоги общеобразовательных дисциплин стали жаловаться Гончарову: «Ребята ходят только на актерское мастерство, сценречь, вокал, танец и сцендвижение, а наши предметы игнорируют...» Гончаров собрал нас в Малом зале театра, это помещение мы называли Черным залом, там обычно проходили наши занятия по мастерству. И говорит: «Наверное, ваш курс придется расформировывать. Кому-то из вас повезет устроиться к другим преподавателям, а кому-то придется уйдти из института. Вы не ходите на общеобразовательные занятия, не хотите быть высокообразованными людьми, ну что я могу с вами поделать, — и добавляет свою любимую фразу: — Будем расставаться».
На следующий день мы с утра пораньше рванули в медицинский кабинет ГИТИСа. И днем на занятиях по актерскому мастерству Гончаров обнаружил у себя на столе стопку медицинских справок. Причем в каждой второй стоял диагноз «расстройство желудка». Он удивился:
— Это что?
— Мы в столовой институтской поели.
— И после этого у вас целый год было расстройство желудка?! Ну, аферисты, — и захохотал.
Потом отнес справки в деканат: «Вот, видите, мои дети болели, но теперь выздоровели и завтра придут на занятия». Потом уже мы исправно ходили на все лекции. А еще мне помогал учиться отчим Лев Таратута — высокообразованный человек, работник Внешэкономбанка. Накануне экзаменов он вкратце, в двух-трех фразах рассказывал мне суть каждого билета. Я заходила в аудиторию, брала билет, садилась, клала ногу на ногу и спокойно начинала ответ. Педагоги видели, что я «в теме», и говорили: «Достаточно, следущий вопрос». И ни разу никто не копнул поглубже, слава богу. (Смеется.)
Лаборантка Валентина Георгиевна, видя наши страдания на экзаменах по диамату и истмату, сказала: «Спокойно! Сдавать будем следующим образом — я разложу билеты, а их 25, начиная с середины и идя к краям. И каждый сможет вытянуть «свой» билет — тот единственный, который выучил! Только не перепутайте порядок!» Первый экзамен — историю КПСС — мы все сдали блестяще. Педагоги ничего не понимали: год мы не посещали лекции, а все знаем! Но на следущем экзамене Антоша Табаков, сын Олега Павловича, перепутал «лево» с «право». Взял билет не со своей стороны, потом попробовал еще, бумажки перемешались. В общем, он не только сам провалился и его отправили на пересдачу, но и других лишил возможности вытянуть единственный выученный билет. Антоша выходит — бледный, расстроенный, чуть не плачет: «Ребята, я все испортил, что делать?» Мы бежим к Валентине. Она бросается в аудиторию, где идет экзамен, и вызывает педагога в деканат к телефону: «Идите, а я останусь, за порядком погляжу, чтобы ребята не списывали...» И пока педагога не было, билеты разложила как надо. Возвращается экзаменатор: «Меня с кем-то перепутали, мне никто не звонил...» И мы все получили четверки и пятерки, и только Антону пришлось для пересдачи учить все билеты. Гончаров за пятерки нас похвалил: «Убедили! Можете, если хотите». Это было еще одно его любимое выражение.
— О сложном характере Гончарова ходят легенды...
— Да, Андрей Александрович на всех всегда кричал. Орал так, что звукорежиссеры на репетициях решили не давать ему хороший, работающий микрофон. Ведь мощный глас худрука все равно было слышно не только в зале, но и на колосниках, и в гримерных на третьем и четвертом этажах. А если бы была включена трансляция, у всех просто заложило бы уши. К тому же Гончаров в пылу эмоций забывал говорить именно в микрофон, просто кричал. Когда Гончарову что-то не нравилось и он начинал стучать микрофоном по столу и кричать: «Нет, не то, не так!», то разбивал «болванку», а не целый аппарат. Если колошматить по столу микрофоном или рукой режиссеру было недостаточно, он выскакивал на сцену. А в репетиционном зале мог деревянный стол швырнуть в сторону актера или стулом кинуть. Такая бешеная у него была энергетика, страсть, которая сносила все на своем пути...
Я проработала с Гончаровым много лет и не раз видела, как из-за резких слов худрука люди горючими слезами заливались. Да, Гончаров мог сильно оскорбить, обидеть. Меня после одного этюда на первом курсе долго называл беременной телкой. Однажды, уже артисткой театра, сижу на репетиции «Жертвы века» — в этой постановке я не была занята. Вдруг Гончаров вопит:
— Уйди! — Актеры на сцене растерялись, не понимая, к кому это относится. Худрук продолжает бушевать: — Уйди-и-и!
Артисты тихо спрашивают друг у друга:
— Я?
— Нет, не ты!
И от греха подальше один за одним буквально выползают со сцены. На сцене остается одна светлая фигура, на которую Гончаров продолжает тыкать пальцем и орать:
— Уйди-и-и-и!
Ему говорят:
— Андрей Александрович, это... статуя.
А он:
— Пусть уйдет!
Оказывается, монумент в глубине сцены начал его раздражать, а издалека он не разглядел, что это не живой человек. И статую убрали.
Кстати, однажды у Гончарова брали телевизионное интервью. Он давал его в кабинете, сидел вальяжный, спокойный. Говорит: «Вот меня обвиняют в том, что я кричу. А я никогда ни на кого не кричу-у-у!» И на последнем слове воспроизвел такие децибелы, что театр содрогнулся.
Однажды я снималась с Людмилой Хитяевой — в фильме «Василий Буслаев», рассказала, что служу в Маяковке. Она всплеснула руками:
— Любка, ты работаешь с Гончаровым?
Я улыбаюсь:
— Мало того, я еще и его ученица.
— А как ты его терпишь?
— Прекрасно! — и рассказала Хитяевой историю о том, как мы, студенты, однажды обхитрили своего мэтра...
На первом курсе, когда Андрей Александрович на нас орал, мы дико трепетали, боялись его до дрожи. Кто-то начинал плакать, кто-то за кулисы убегал. Так происходило, пока на юбилее Андрея Александровича не познакомились с его другом, тоже фронтовиком, театроведом Владимиром Блоком.
— Гончаров был фронтовиком?
— Да, у него была медаль «За боевые заслуги». В 23 года он добровольцем ушел на фронт, стал красноармейцем взвода разведки, потом был ранен и контужен, после чего его демобилизовали. Но он продолжал приближать Победу, работая режиссером 1-го Фронтового театра ВТО — этот коллектив показывал спектакли бойцам и морякам. Но Гончаров про войну вспоминал неохотно. Вот единственное, что нам, студентам, говорил: «Когда лежал на передовой и надо мной начинали летать пули и бомбы, хотелось вжаться в каску, чтобы спрятаться под нее целиком. Это ощущение запомнил на всю жизнь». Для Гончарова тема войны была такой тяжелой еще и потому, что на фронте погибла девушка, которую он очень любил, — студентка ГИТИСа Наташа Качуевская. Немыслимая красавица, она во время Сталинградской битвы спасла жизни двадцати раненым бойцам. А когда фашисты окружили ее, последней гранатой подорвала себя вместе с подступившими врагами. Ей присвоено звание Героя Российской Федерации, ее именем названа улица в Москве. Смерть Качуевской Гончаров очень тяжело переживал, долго страдал. Но потом женился на Вере Николаевне Жуковской, с которой был знаком еще с дошкольных времен. С этой женщиной он прожил всю жизнь.
Так вот, друг Гончарова Блок тогда, на первом курсе, рассказал нам: «Я открою секрет — только не выдавайте меня, а то Андрей меня убьет. Вы не реагируйте на его крик. Слушайте и вникайте в смысл его слов, что он хочет донести до вас. Я знаю его всю жизнь и понимаю, что если он не будет орать, то у него сердце разорвется — у него такая нервная организация. Он так переживает, потому что театр для него все, на его эмоции не реагируйте. Летит его крик, а вы представляйте, что это пуля летит. Вы отклонили голову чуть в сторону, и она пролетела мимо. А вы вникайте в смысл им сказанного. Тогда вы не будете его бояться и начнете нормально работать». На ближайшем уроке мастерства Андрей Александрович начинает кричать на нас. Вокруг него, как всегда, сидит множество народа: аспиранты, стажеры, режиссеры из других театров. Он все больше бушует, окружающие вжимают головы в плечи, а мы, его студенты, спокойно слушаем. Андрей Александрович один раз рявкнул, второй, третий. А потом в недоумении поворачивается к стажерам: «Ничего не понимаю, студенты меня не боятся!» С того момента Гончаров на нас орал гораздо меньше, но в театре продолжал метать «громы и молнии».
Когда рассказала эту историю Хитяевой, она в ответ поведала мне свою. Увидев Людмилу в фильме «Евдокия», Гончаров пригласил ее к себе в театр — посмотреть репетицию, мол, вдруг какая-то роль ей понравится. «Я согласилась, хотя я киноактриса и в театре не работала, — рассказала мне Хитяева. — Пришла, села в зал, а через пять минут репетиции на цыпочках, чтобы Андрей Александрович меня не увидел, выскользнула из зала. Выскочила из театра и в ужасе побежала по Большой Никитской. От крика Гончарова моментально заложило уши, забилось сердце, перехватило дыхание. Я поняла, что ни минуты не выдержу в этом театре». Поэтому ее так поразило, что я с Гончаровым работаю.
— В общем, учиться у Гончарова было сложно...
— Прежде всего, он нас любил... Репетиции на курсе Гончаров всегда заканчивал за полночь, когда метро уже закрыто. И он доставал кошелек, вынимал оттуда все деньги: «Чтобы всем на такси хватило!» Мы деньги брали и останавливали на улице пустой автобус, который шел в парк. Давали водителю денег, доезжали до общаги, по дороге покупали одну бутылку вина на весь курс и гуляли до утра...
Но педагогом Гончаров был строгим. В конце первого курса дело у меня дошло до отчисления. Мне дали этюд: беременная женщина ссорится с мужем, у нее начинаюся схватки, муж, забывая обиды, начинает дико переживать и вызывает скорую. Поднимает жену на руки, целует и несет к машине. Мне отрывок совершенно не давался. Я же была скромной, целомудренной, нецелованной девушкой, кроме того, режиссеры в этом этюде менялись. В общем, я не понимала, что и как играть. И на показе Гончарову была неубедительная, невнятная. Потом педагоги долго совещались. Наконец всех студентов позвали в зал. Андрей Александрович зачитывает фамилии в алфавитном порядке. Сначала назвал студентов, кому поставил двойки. А это значит — отчисление. Прошли буквы С, Т, моей фамилии нет. Пронесло?! Гончаров продолжает: «Всем остальным ставлю четверки, пятерку никто не заслужил». И вдруг: «А теперь Руденко...» У меня шок: «А мне-то что, кол одной-единственной поставит?!» Гончаров переходит на «вы» — это признак, что он недоволен.
— Вам, Люба, я поставил три с двумя минусами. Поставил только потому, что вы имеете право учиться в театральном вузе, но не в нашей команде. — Это еще одна его любимая фраза: «группа единомышленников». — У вас тройка только для того, чтобы не теряли год и могли перевестись в другой театральный вуз.
Это было в 1978 году, но я в мельчайших деталях помню эту сцену, потому что тогда решалась моя судьба, ведь я хотела учиться только у Гончарова. Выдержала паузу и громко сказала:
— Я буду учиться только у вас и потом буду работать у вас в Театре Маяковского.
Не понимаю, что мною в этот момент руководило, как родились эти слова — но недаром у меня на курсе было прозвище «камикадзе». Ребята и педагоги замерли: Гончарова народные и заслуженные артисты боялись, а тут первокурсница высказала свое мнение. Теперь уже Гончаров выдержал паузу — мне казалось, что мое сердце бьется как колокол, и сказал:
— Ну давай, попробуй доказать.
Выходим из зала, я ни жива ни мертва. Антон Табаков ко мне подбегает:
— Руденко, ты сошла с ума — разозлила Мастера! Он не терпит, когда ему что-то поперек говорят, к тому же при всех.
А я:
— Антоша, как сказала, так и будет. Я еще и красный диплом получу.
Так оно и произошло...
— Какие особенности в работе Гончарова вам особенно запомнились?
— Он всегда требовал, чтобы актер, выслушав его замечание, «закрепил» материал: «Кто не может, идите и учитесь, надо запоминать то, что я говорю». Другое дело, что иногда он сегодня хотел одно, а завтра другое. Однажды показал нам мизансцену, мы ее «закрепили». На следующей репетиции сыграли, как наш Мастер просил, а он:
— Нет, не так!
Мы хором говорим:
— Но вы же вчера нам сказали, что надо именно так делать!
— Значит, я вчера был сумасшедший.
Вот и не поспоришь.
А однажды то, что «закрепила» материал, мне очень помогло. На втором курсе мой однокурсник режиссер Андрей Борисов подготовил со мной и Сережей Серовым этюд из пьесы Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Гончарову эта работа понравилась: «Раз Руденко решила у нас остаться учиться, попробуем сделать из этого отрывок. Но я проведу одну репетицию — ваше дело все запомнить и сделать, как я сказал». Женя Каменькович на этом экзамене отвечал у нас за музыку. Он купил кассету с деревенской музыкой, я принесла из дома магнитофон. После репетиции Женя возвращает мне кассету и говорит: «Дома прослушай запись до конца. Потом мне спасибо скажешь!» Ставлю кассету, а Женя, оказывается, после окончания музыки не отключил магнитофон, а записал всю репетицию с Гончаровым, все его замечания. Мы с Сережей четко и точно выполнили указания Гончарова, и он был очень доволен: «Убедили, молодцы». Потом этот отрывок мы не раз в концертах показывали, и он проходил просто на ура.
После этого Гончаров сменил гнев на милость, перешел со мной на «ты», но пятерку за мастерство тогда так и не поставил. И сказал почему: «Педагоги убеждали поставить тебе пятерку, но я не могу после тройки поставить пять. Получай четыре с плюсом». Но на третьем курсе я уже была круглой отличницей. И получила, как обещала, красный диплом, по-моему, единственная на курсе. Ну как, не совсем получила. Мы жили бедно, денег на выпускной наряд не было. Решила сшить сама. Купила материал, раскроила, но вовремя дошить не успела и опоздала в Дом актера на вручение дипломов. Прибегаю за кулисы, а мне говорят: «Ваш курс дипломы уже получил». Вдруг слышу, как наша любимая Валентина Георгиевна гневно шепчет: «Ты обалдела? У тебя же красный диплом! В общем так: на сцене за столом стоит рояль. Проползи под ним и тихонько возьми со стола свой диплом, из зала тебя не будет видно». Залезаю под большой черный рояль и там сталкиваюсь лбом с Марисом Лиепой! Шепчу:
— Здравствуйте, а вы чего здесь?
— Да опоздал, а мне красный диплом должны были вручить. Я — Марис Лиепа!
— А я — Люба Руденко, у меня тоже красный, и я тоже опоздала.
Мы с ним шепотом похохотали и расползлись в разные стороны. Потом, на банкете, Гончаров меня сильно отругал за опоздание.
— После учебы ваш мастер сразу принял вас в свой театр?
— Гончаров не был бы Гончаровым, если просто сказал бы: возьму вот этих ребят (обычно он брал со своего курса 8—9 человек). Он решил сделать для нас испытание — показ в театре перед худсоветом. Мы отыграли и стали ждать в фойе. Час идет обсуждение, два идет. У нас уже предобморочное состояние. Оказывается, худсовет говорил Гончарову:
— Да мы берем тех ребят, что вы наметили, мы же знаем их и любим.
А он:
— Я хочу их еще испытать, пусть они еще понервничают. Я еще и завтра им просмотр устрою.
И устроил. В первый день показа мы с Сережей Серовым играли нашего любимого Островского. А во второй вместе с Юрой Соколовым и Юрой Кореневым исполнили отрывок из дипломного спектакля «Что тот солдат, что этот» (его поставила Ирина Судакова). Этот мюзикл, который мы играли в учебном театре ГИТИСа, имел такой успех, что в зале всегда был переаншлаг. Музыку к нему написал Максим Дунаевский, а слова — Наум Олев, они тогда были на пике славы. Однажды столько людей набилось на балкон, что по нему пошли трещины и вызвали строителей, чтобы они укрепили конструкцию. Меня назначили на главную роль вдовы Леокадии Бегбик, которая после смерти мужа «ублажает» полк солдат. Меня это удивило. Ведь я была скромной, а тут наглая мадам в вызывающем костюме и гриме. Когда на репетиции я порой начинала смущаться, Гончаров говорил: «Не бойся быть кокоточной, вульгарной, играй смелее, наглее, все равно по своей природе ты не такая, перебора не будет!» Вообще, в институте у меня была проблема с этюдами и отрывками на «эротическую» тему. Но самое смешное, что меня постоянно брали в отрывки, в которых либо в начале я с партнером просыпаюсь в постели, либо в конце мы ложимся в кровать. У меня ничего не получалось, потому что личного любовного опыта не было. Видимо, Мастер хотел меня раскрепостить, найти во мне женское начало. Потом однокурсники рассказали, что Гончаров на первом курсе собрал их и сказал: «Ребята, мне надо что-то с Руденко делать. Ну не идет у нее «женская тема». Но мальчики боялись подойти ко мне, настолько я была целомудренной недотрогой. И вдруг на третьем курсе за мной начал активно ухаживать один артист Театра имени Маяковского, всем говорил: «Вот моя будущая жена». Наш роман браком не закончился, но зато моя женская природа «проснулась». И вот начали мы репетировать мюзикл, и я заиграла вдову Бегбик уже «со знанием предмета». Гончаров смотрит на меня, поворачивается к ребятам, которые сидят за ним:
— Кто?
Они смутились:
— Не мы...
Когда этот отрывок на показе смотрел худсовет Маяковки и я спела песню вдовы с такими словами: «Отличие самца от мужчины условно весьма. И если они отличимы, то только в девичьих снах. Наступим на горло же песне и вновь покоримся судьбе, мужчину отдайте невесте, самца отведите к вдове. Вот если бы двоих совместить воедино, блажен тот, кто это познал. Хоть женщине нужен, конечно же нужен, каждой женщине нужен самец несомненно, Мужчина ее идеал», то актеры умирали от смеха и приняли мой показ на ура!
— А как репетировал ваш мастер, помимо того, что сильно кричал?
— Гончаров обычно репетировал не просто долго, а очень долго, пробовал разных артистов. Я выдержала три года репетиций спектакля «Виктория?..», шесть лет (!) работы над «Закатом». В этом спектакле по пьесе Бабеля я играла Клашу Зубареву — беременную невесту Левки, младшего сына главного героя Менделя Крика. Многие артисты пробовались на роли Менделя и его двух сыновей. До выпуска спектакля дошли Джигарханян (Мендель), Виторган (Беня) и Мадянов (Левка). Однажды Андрей Александрович на репетиции рассказал: «Cегодня на роль Менделя приходил показываться певец из музыкального театра — статный, здоровый мужик, прямо как он у Бабеля описан — герой. Он спел мне романсы цыганские, песенки одесские — энергично, темпераментно. Я его прошу: «Ну, форте (громко) я услышал, а попробуйте теперь тоже самое, только пиано (тихо)». — Гончаров сделал паузу и потом говорит: — Не смог. Не взял... Артист должен иметь полную палитру, от форте до пиано, быть гибким». Я запомнила это на всю жизнь.
Мастер часто нам говорил: «На сцене не надо ничего играть, потому что нет ничего интереснее на свете, чем ваше личное присутствие в предлагаемых обстоятельствах образа. И главная задача артиста — послать на воспаленную зону зрительного зала, в души людей «телеграмму». И если хотя бы один человек после спектакля испытает катарсис и захочет измениться, ваша жизнь прожита не зря...»
— Вы рассказали, как Гончаров репетировал. А как он смотрел свои уже готовые спектакли?
— А он их не смотрел, только слушал. Приходил в фойе, приоткрывал дверь в зал и слушал. И если дверь хлопала, мы понимали: Гончарову не понравилось! Так, срочно начинаем играть лучше. (Смеется.) А если тишина, слава богу! Значит, Мастер доволен... Сейчас на кресло, сидя в котором репетировал Андрей Александрович, прибита памятная табличка. А я во время спектаклей до сих пор ощущаю, что любимый учитель как будто смотрит на нас, это подстегивает и бодрит... Однажды сотрудник театра расказал, как незадолго до смерти Гончарова задержался на работе за полночь. Вдруг услышал в партере какой-то шум. Тихо прошел в бельэтаж и увидел: по темной сцене ходит Гончаров, стучит своей палкой и приговаривает: «Ведь помру, все растащат». Вот так круглыми сутками он переживал за театр, жил только им одним. Однажды мы поехали на гастроли в Англию со спектаклем «Завтра была война». Сыграли четыре раза и имели такой успех, что нам предложили задержаться еще на неделю. А Андрей Александрович ни в какую: «Нет-нет, мы возвращаемся в Москву! У меня на каждый день репетиции назначены». Мы садимся на паром через Ла-Манш, чтобы уже на континенте пересесть на поезд до Москвы. И вдруг кто-то из труппы говорит Гончарову:
— Сейчас же школьные каникулы, в театре по утрам идут сказки, сцена занята...
Андрей Александрович расстроился как ребенок:
— Почему вы мне сразу не сказали? А я-то забыл. Мы бы еще целую неделю гастролировали в Лондоне...
И на нервной почве пошел играть — прямо на пароме — в игровые автоматы, просадил огромную сумму.
— А каким Гончаров был в быту?
— Когда умерла его жена Вера Николаевна, у Гончарова остался сын Леша, но у него своя семья, своя жизнь. И бытовые заботы о Гончарове на себя взяла Наталья Ивановна Пузакова. В свое время она заведовала в театре костюмерным цехом. Уйдя на пенсию, сидела на вахте как дежурная и отвечала на звонки. А потом стала помощницей Андрея Александровича. Однажды мы спросили ее:
— Что он такое ест на завтрак, что у него на целую вселенную энергии хватает?
А она смеется:
— Он съест с утра творог с клюквой или с медом или с малиновым вареньем, выпьет чаю с травами и лимоном, иногда попросит бутерброд с икрой, обязательно примет поливитамины и потом идет над вами «тренироваться».
Когда мы на первом курсе учились, у Гончарова был 60-летний юбилей. Он не хотел его отмечать, устраивать застолье, но мы придумали ему необычный подарок: написали истории про каждый год его жизни, купили гвоздики. И вот 2 января Андрей Александрович выходит из своего дома на Большой Бронной. Там сейчас висит мемориальная доска Гончарова, а еще в этом здании жили Юрий Никулин и Ростислав Плятт, Валентин Плучек и Святослав Рихтер. И тут к нашему Мастеру подходит первый студент, называет год его рождения — 1918-й, говорит: «В этом году в селе Сенницы Зарайского уезда Рязанской губернии на свет появился Андрей Александрович Гончаров» и вручает ему цветок. Гончаров удивился! Идет дальше, а из-за машины выскакивает второй студент, объявляет 1919 год — мол, тогда Гончаров начал ходить, и передает ошарашенному юбиляру цветок. Мы появлялись незаметно — выскакивали из-за деревьев и рассказывали Гончарову, что с ним произошло в том или ином году. Пока он дошел до театра, напомнили ему всю его жизнь. Гончаров растрогался, у него слезы стояли в глазах: «Ребята, вы сделали мне самый лучший подарок! Все, накрываем столы». И тут же в нашем служебном буфете приказал организовать фуршет. На этом юбилее мы увидели нашего обожаемого Мастера совершенно другим: не кричащим, не ругающимся, а трогательно-растроганным, большим ребенком...
— В начале интервью среди людей, работавших в Театре имени Маяковского и оказавших на вас наибольшее влияние, помимо Андрея Александровича вы назвали Наталью Гундареву...
— Наши судьбы начали переплетаться, когда я показала в театре свою вдовушку Бегбик. Гундарева увидела этот отрывок и, показав на меня, сказала: «Вот мне замена!»
— Обычно актрисы недолюбливают своих молодых конкуренток...
— А Наташа не боялась конкуренток, настолько она была яркой и неповторимой. Тут другое. В тот момент она начала очень много работать в кино, а раньше фильмы снимали долго. Сейчас все быстро: двухчасовой фильм «Молодожены», где я играю с Толей Лобоцким, сняли за 12 дней. А тогда полнометражные картины делали месяцами. В общем, Гундаревой нужна была «дублерша» на ее роли в театре. Но Гончаров категорически этого не хотел, потому что боялся, что Наташа отдаст предпочтение кино и театр забросит. Он вообще очень ревниво относился к кинематографу. Еще учась в ГИТИСе, он получил предложение снять телефильм. Но картина получилась слабой. В театре Гончаров был бог и царь, а с кино не сложилось. Он настолько расстроился, что потом все, что было связано с кинематографом, было для него как красная тряпка для быка. Кино он не любил! При этом — вот парадокс — он смотрел все новые фильмы и часто звал в труппу тех артистов, которые именно на экране себя ярко проявили. Увидел Андрея Болтнева и Нину Русланову в картине «Мой друг Иван Лапшин» и пригласил их в труппу. Так же было и с Таней Васильевой. Причем чаще именно этим людям «со стороны», а не нам, его ученикам, отдавал главные роли. Но на съемки не любил отпускать своих артистов.
Поэтому слова Гундаревой, что я ее заменю, мне навредили. Гончаров решил меня «задвинуть», чтобы у Наташи не было замены. Хотя приглашая меня в театр обещал, что ролей у меня будет много. И ведь начиналось все прекрасно. Гончаров дал мне главную роль царевны Милолики в музыкальной сказке «Иван-царевич» по пьесе Александра Островского. Постановку создавали прекрасные мастера — режиссер Евгений Каменькович, сценограф Александр Боровский, поэт Юлий Ким, она считалась лучшим детским спектаклем Москвы (мы играли его лет двадцать). Но тут Гундарева заговорила о «дублерше». А потом я в первый же год работы в театре забеременела и родила сына (Анатолий Руденко, ныне известный артист театра и кино. — Прим. ред.). Андрей Александрович обиделся: как это так, только пришла в театр, я рассчитывал на нее, а она мамой решила стать. Самое смешное, что когда через 18 лет Андрей Александрович увидел Толю на праздничном вечере в театре, он удивился: «Ты уже такой большой?» Он же Толю знал с детства, сын все время был со мной на репетициях, на гастролях. А я смеюсь: «Мало того, он уже учится на втором курсе Щукинского». И вдруг Андрей Александрович прищурился, так внимательно посмотрел на Толю — буквально пронзил его взглядом, похлопал по плечу и сказал: «Давай хорошо учись, ты нам нужен!» А через год Андрея Александровича не стало...
Но когда Толя был маленьким, я сидела без больших ролей. И только спустя несколько лет благодаря Наташе Гундаревой вошла в спектакль «Жизнь Клима Самгина». В нем Наташа играла белошвейку Риту. А я репетировала эту роль на курсе — Гончаров любил параллельно с театром «разминать материал» на студентах. Моя фамилия даже была в театральной программке. Но идея фикс Гончарова, что Гундарева хочет отдать мне роли и сосредоточиться на кино, сработала и тут: Риту Гончаров ни разу не дал мне сыграть. А когда Наташа приболела, на эту роль ввели не меня, а Иру Розанову. Но это было скорее местью Андрея Александровича за то, что я родила. Однако Розанова вскоре ушла из театра, и роль опять пришлось играть Гундаревой. А у нее к тому времени и в театре, и в кино уже были только главные роли, а тут — небольшая роль белошвейки Риты. И вот что они с мужем (Михаилом Ивановичем Филипповым, народным артистом России. — Прим. ред.) придумали. Утром мне звонит Филиппов:
— Сегодня «Клим Самгин», а Наташа неважно себя чувствует. Любовь, не можете ли вы сыграть?
На сцене я эту роль ни разу не играла, но текст помнила наизусть:
— Я-то соглашусь с радостью, но как Андрей Александрович?
— А мы его уже уговорили!
И вот перед спектаклем в моей гримерной я прошла мизансцены с обоими исполнителями роли Самгина — взрослого и молодого: Анатолием Ромашиным и моим однокурсником Геной Косаревым. Костюм Гундаревой на меня идеально подошел. И все прошло на ура! А после спектакля я в гримерке накрыла «поляну» для партнеров. С тех пор даже стала талисманом для Гончарова: он занимал меня практически в каждой своей постановке.
— Да, Гундарева сыграла важную роль в вашей жизни...
— Мы не только вместе играли в театре, снимались в кино, но и приятельствовали... Наташа была необыкновенная, очень щедрая. Когда в нашей «молодежной» гримерке организовывались сабантуи — наша самая большая, на 10 человек, Наташа, уже народная артистка, открывала кошелек и высыпала из него все содержимое. Мы говорили:
— Наталья Георгиевна, но вы хоть что-нибудь себе оставьте!
А она:
— Во-первых, какая я вам Наталья Георгиевна? Я что, бабушка русского театра и кино? Я для вас просто Наташа. Во-вторых, дома у меня еще деньги есть. А вы купите еды и выпивки на всю сумму, чтобы всем хватило. Вот станете известными артистами, будете хорошо зарабатывать — будьте щедрыми, помогайте молодым.
А однажды у актрисы Тани Аугшкап накануне Нового года в «Детском мире» вытащили кошелек с деньгами. Она приходит в театр, рыдает горючими слезами. Навстречу ей Наташа:
— Чего ревешь?
— У меня 500 долларов украли, а я хотела всем подарки купить...
Гундарева тут же открывает кошелек и протягивает ей две стодолларовые купюры.
— Наташа, я же не смогу быстро вернуть!
— А кто тебя просит отдавать?! Считай, это тебе подарок к Новому году.
Таня заплакала еще сильнее. Зареванная, входит в гримерную, мы кидаемся к ней:
— Что случилось?
— Меня ограбили, но Наташа подарила мне 200 долларов.
Ох мы и захохотали. Потом я сказала Наташе:
— Гундарева, ну ты даешь!
А она:
— У девчонки последние деньги украли, а я ей не помогу?!
Гундарева в этом плане была абсолютно бескорыстной. Свою зарплату в Государственной Думе отдавала в фонд неимущих актеров, но никому не говорила. Просто у нее в ведомости было указано про перечисление зарплаты, это увидел какой-то депутат и рассказал об этом. Она всех защищала, всем помогала, в театре устраивала распродажи, причем следила, чтобы заветные талончики на дефицит достались всем — от народной артистки до уборщицы. А Роману Мадянову помогла с квартирой. Он получил ордер, приезжает по нужному адресу с женой, с маленьким ребенком, с вещами, а в той квартире уже какие-то люди живут и его не впускают. Он звонит Гундаревой:
— Что делать?
— Спокойно! Сейчас все решу!
Садится за руль, приезжает в театр. Я ее увидела, удивилась:
— У тебя же сегодня выходной!
— Да я приехала Мадянову квартиру выбивать.
Она поехала в министерство и тут же добилась нового ордера для Ромы.
При этом Наташа переживала, что не может всем помочь. Однажды расплакалась:
— Люди обижаются, но меня на всех не хватает...
Я говорю:
— Наташ, а почему ты должна им всем помогать?
— Они считают: раз я могу — значит, должна. А у меня же еще мама, я и так разрываюсь между ней, театром, съемками, гастролями.
Да, Наташа была щедрой, душевной. Однажды в сентябре театр на месяц поехал на гастроли в Сочи. Я взяла с собой сына Толю — ему было девять лет. Как-то утром звонит Наташа:
— Люба, вы что с Толяном делаете?
— На море собираемся.
— Ой, зайдите ко мне, а то я одна — муж уехал на съемки, мне чего-то тоскливо. Посидим, поболтаем, а потом вместе пойдем на море.
Приходим к Наташе в ее огромный номер, а там в углу рояль стоит. Толя тогда уже учился в музыкальной школе. Увидел шикарный инструмент и говорит:
— Тетя Наташа, у вас такой рояль!
У них в музыкалке в классах стояли раздолбанные пианино, а тут такой роскошный инструмент.
— А ты что, играешь? — спрашивает моего сына Гундарева.
— Да!
— Тогда садись и играй.
Толя лихо исполнил свой коронный номер — этюд Глинки, а потом еще и еще. Наташа была в восторге. Подошла к холодильнику, достала оттуда большую банку икры — черной! — открыла ее и говорит: «Толян, иди сюда!» Дала ему в руки ложку и начала икрой кормить! А сын до этого такой деликатес и не пробовал. Спрашиваю ребенка:
— Ну как?
— Ой, как вкусно!
В итоге Толя всю банку умял, пришлось ему бежать в магазин за лимонадом, чтобы соленое запить. Потом говорит:
— Теть Наташа, спасибо большое за все!
А она:
— Что ты мне все тетькаешь?! Какая я тебе тетя, зови меня просто Наташей.
Спустя пару лет после одного спектакля я попросила Гундареву подписать программку — для моих родственников, которые в этот вечер были в театре. А она то ли не расслышала «адресата», то ли вспомнила свою симпатию к Толе и написала на программке: «Толечке от Наташи на память и на счастье». Обнаружив это, я в первую секунду расстроилась, а потом подумала: «Да нет, это же так хорошо! У Толи будет память о Наташе». Теперь это наша семейная реликвия.
— А как к Гундаревой Гончаров относился?
— Он ее обожал, все ей позволял. Когда она выходила на сцену, для него как будто солнышко ясное всходило. Он никогда на нее не кричал — единственную в театре! Ну, и на Светлану Немоляеву тоже. Стоило ему только чуть-чуть начать повышать голос, как Светлана Владимировна говорила: «Андрей Александрович, ну что вы кричите, вы что, не с той ноги сегодня встали? Вернитесь домой, встаньте с той, с какой надо. Нервные клетки не восстанавливаются». Она с таким юмором и обаянием это произносила, что Гончаров начинал улыбаться: ну, не могу я на Свету кричать.
Гундарева была примой нашей труппы. Но так случилось не сразу. Когда Гундарева оканчивала Щукинское училище, на нее пришли заявки из многих театров, а она выбрала Маяковку. А Гончаров сначала не давал ей больших ролей, не любил делать молодым артистам такие авансы (такой вот воспитательный момент). Так что Наташа далеко не сразу стала звездой-звездой. Поначалу играла небольшие роли в спектаклях «Дети Ванюшина» и «Дума о Британке».
Ситуация изменилась благодаря постановке «Банкрот, или Свои люди — сочтемся!». В главной роли Липочки Гончаров почему-то видел Татьяну Васильевну Доронину — тогдашнюю приму театра, которая блистала в постановках «Человек из Ламанчи», «Да здравствует королева, виват!», «Она в отсутствии любви и смерти». Итак, идут репетиции, скоро премьера. Вдруг Доронину приглашают в Париж выступить на концертах. В те годы попасть за границу, да еще в Париж, да еще в качестве артистки — это было нечто. И Татьяна Васильевна уезжает во Францию. А за две недели до премьеры сообщает, что ее попросили остаться в Париже еще на какое-то время. В это время Евгений Николаевич Лазарев, который играл Подхалюзина, тайно репетировал роль Липочки с Гундаревой. Когда открылась ситуация с задержавшейся в Париже Дорониной, Лазарев пришел к Гончарову:
— У меня есть замена Дорониной — Гундарева.
Андрей Александрович замотал головой:
— Да вы что, Наташа еще ни одной большой роли не сыграла!
Лазарев наседает:
— Да вы просто посмотрите ее хотя бы в одной сцене.
Гончаров пришел в зал, и Гундарева с Лазаревым такое выдали! Именно эту сцену сейчас часто показывают в телепрограммах про Театр имени Маяковского. Какая там Наташа смешная, столько у нее придумок, и все это так органично — блеск абсолютный. Гончаров был потрясен: «А почему я раньше Гундареву не видел в таком качестве?!» Он взял Наташу на роль Липочки, и Гундарева прогремела на всю Москву.
На такие срочные вводы ей «везло» не раз. Например, главную героиню в «Леди Макбет Мценского уезда» Гончаров сначала отдал своей студентке. Она репетировала, а потом по личным обстоятельствам отказалась выпускать спектакль. И Гончаров буквально за две недели до премьеры назначает на роль Гундареву. Но она была готова к такой форс-мажорной ситуации. Я видела, как Наташа потихоньку, не привлекая внимания Гончарова, приходила на репетиции «Леди Макбет...», садилась в бельэтаже и внимательно слушала, что говорит Мастер. В руках у нее была тетрадка с переписанной от руки ролью. Да, Наташа всегда была в форме, готова к работе, сразу приносила какие-то предложения, ходы, сюжетные повороты, все время фонтанировала творчеством.
— А почему Доронина впоследствии ушла из театра?
— Это произошло во время репетиций музыкального спектакля «Агент 00» по пьесе Генриха Боровика. Доронина — актриса поющая, а Гундарева тогда еще не пела на сцене. Так вот, идут репетиции «Агента 00». В какой-то момент Гончаров приболел и попросил порепетировать режиссера Бориса Гавриловича Голубовского. Вдруг тот звонит Андрею Александровичу: «Не знаю, что делать с Дорониной. Она не хочет как все приходить к началу репетиции и ждать своего выхода. Просит, чтобы я без нее начинал. А когда почувствую, что она нужна, звонил ей...» Доронина жила недалеко от театра. Видимо, ей действительно было скучно сидеть в ожидании выхода. Гончаров возмутился: «Ах, Татьяна Васильевна не хочет сидеть на репетиции и ждать очереди?! Ну, я с ней поговорю». И они поговорили, это происходило у меня на глазах. Как обычно, мы, молодые артисты, сидели у Гончарова на репетиции — на ярусах. Слышим, что Доронина гнет свою линию:
— Не буду сидеть и ждать.
А Гончаров свою:
— Не будете?! Тогда до свидания, пишите заявление об уходе.
— Пишу!
Доронина тут же откуда-то достает листок, пишет на нем и дает Гончарову: подписывайте! И он подписывает. Доронина выходит из зала, громко хлопнув дверью. В зале — гробовая тишина, люди перешептываются: что теперь делать? Тут же позвонили нашему замечательному директору Михаилу Петровичу Зайцеву. Он в шоке бежит к Гончарову:
— Вы сошли с ума, верните Доронину! У нас полетит половина репертуара, она же играет пять спектаклей, и у нее никогда не было замен! Что будем делать?!
Гончаров спокойно:
— А ничего не будем делать. Будем вводить в «Агента 00» Гундареву.
И Наташа получила эту главную роль, прекрасно там запела и затанцевала. А Татьяна Васильевна ушла. Зайцев потом еще месяц ходил к Гончарову, умолял порвать заявление Дорониной об уходе и одновременно звонил ей — просил вернуться. Но нашла коса на камень. После ухода Татьяны Васильевны Гундарева сразу стала звездой Маяковки...
Бог наградил Гундареву безмерным талантом, она была гениальной актрисой. Когда Андрей Александрович открыл ее для себя после роли Липочки, он всегда в ответ на ее творческие находки говорил: «Да, Наташа, давайте! Я так люблю, когда вы предлагаете какие-то идеи!»
— Говорят, у Гундаревой был сложный характер.
— Она просто была немыслимо требовательной, настоящим профессионалом. Не могу вспомнить примера, чтобы она устроила скандал по поводу того, что ее не так поселили, не на той машине привезли. Ей только было важно, чтобы на спектакле или на съемочной площадке все работали в полную силу, выкладывались. Когда сейчас за кулисами молодежь порой начинает громко разговаривать, я говорю: «Гундаревой на вас нет! Ох, она бы на вас шикнула так, что вы заткнулись бы навсегда. Как можно за кулисами так шуметь?! Это говорит о том, что вы не следите за тем, что происходит на сцене, а еще мешаете своим партнерам». У нее было святое отношение к сцене, к роли, к режиссеру, к профессии. Мне это было тоже очень близко, поэтому с Наташей всегда так комфортно работалось. А еще Гундарева была удивительно дисциплинированным человеком. Идеально знала текст, всегда переписывала свою роль в тетрадочку. Моя мама-актриса мне постоянно говорила: «Переписывай роль в тетрадку». Но в своем Отечестве пророка нет. А когда я увидела, что так делает Наташа, сразу поняла, что мама-то была права. До сих пор храню тетрадочки со всеми своими ролями. А еще Наташа была очень принципиальна, непримирима по отношению к артистам, выпивающим до и во время спектакля. Однажды в обед друзья позвали меня на какой-то праздник, я пригубила вина, а вечером был спектакль, в котором играла и Наташа. И она сказала: «Люба, после спектакля — сколько хочешь, это твое личное дело. Но до спектакля ни глотка!»
— Гундарева умерла в 56 лет. Некоторые считают, что причиной столь раннего ухода было ее стремление похудеть...
— Что за глупости! Просто у Наташи было не самое крепкое здоровье, а работала она на износ. Я с ней играла в спектакле «Леди Макбет Мценского уезда», а это было начало восьмидесятых и Гундаревой не было и тридцати пяти. Я своими глазами видела, как Наташа убегала со сцены и чуть ли не падала — низкое давление, ей было очень плохо. Она приподнимала юбку, помощник режиссера быстро делала ей укол. Гундарева потрет это место, поморщится, скажет: «Все, я побежала» — и выскакивала на сцену, а роль была сложнейшая, трагическая. Вот такое можно было со своим здоровьем творить?
В Киеве мы играли спектакль «Виктория?..», она была леди Гамильтон, а я ее служанка Франческа. Лето, жара под 40 градусов, в зале и на сцене духота. Вдруг в начале второго акта мы с Филипповым видим, что Наташа побелела. С двух сторон подхватили под руки и увели за кулисы — у нее уже ноги не идут. Вызвали скорую — у Наташи давление 70 на 30! В таком состоянии надо сразу в больницу, а Гундарева говорит: «Сейчас отлежусь и пойду доиграю». Я присела рядом с ней и сказала: «Только через мой труп ты пойдешь на сцену. Ты эти слова можешь Михаилу Ивановичу говорить, он очень интеллигентный человек и не может с тобой спорить. А мне все равно: вот убей меня, но я тебя не пущу...» И тут Михаил Иванович вышел на сцену и объявил: «Дорогие зрители, к сожалению, Наталье Георгиевне стало плохо и мы не можем доиграть спектакль. Можете сдать билеты в кассу, вам вернут деньги. Очень извиняемся перед вами». Вдруг начались аплодисменты и зал встал. Говорю Наташе:
— Слышишь, это тебе хлопают!
Она порывается встать:
— Значит, я должна выйти на сцену!
— Нет, тебе хлопают, потому что ты это заслужила. И твое здоровье для зрителей сейчас важнее, чем этот недоигранный спектакль.
Кстати, потом выяснилось, что ни один зритель не сдал билет...
Со временем Наташа купила аппарат для измерения давления — маленький, который на палец надевают. И лекарства с собой возила. Но работала по-прежнему очень много. Помню, уже в Москве мы вместе вышли на улицу после спектакля «Виктория?..». Зима, темень, снежок падает. Я ей говорю:
— Ну, до свидания! Михаилу Ивановичу привет!
А Наташа подходит к своей машине и сообщает:
— Я не домой, у меня съемки в Подмосковье — в фильме «Райское яблочко», в каком-то санатории.
— Ты что, сама поедешь?!
— Ну да. Мне было неудобно просить: в картине артистов много, машин на всех не хватает, а у меня все-таки свое авто есть.
— Ты отыграла тяжелейшую роль и садишься за руль, чтобы в ночи, по заснеженной дороге ехать на съемки, не спать, а утром снова сесть за руль и приехать в театр на репетицию?!
Она только улыбнулась в ответ. Ну какой организм выдержит такую нагрузку?!
— Но своим весом, фигурой она была недовольна?
— А кто из женщин доволен и не хочет стать стройнее?! Просто незадолго до инсульта она получила две роли. В одном сериале, который снимал Кирилл Серебренников, у ее героини был роман с парнем, которого играл Дмитрий Бозин — молодой, стройный и красивый актер. А в сериале «Любовь.ru» у Наташи предполагались постельные сцены с Анатолием Васильевым. Она мне сама говорила: «В кои-то веки в кино мне дали такие роли, а до этого я все каких-то теток играла. В общем, сажусь на жесточайшую диету. У меня же будут постельные сцены, а экран добавляет восемь килограммов». Уверена, когда режиссеры давали ей эти роли, они совершенно не думали о том, что Гундаревой надо скинуть несколько килограммов. Это она сама так решила.
Тут как раз в театре начался отпуск, а он у нас долгий, почти два месяца. Гундарева, как оказалось, все это время не ела после шести. Приходит Наташа на сбор труппы — минус 20 килограммов! И мы все: «О!» Конечно, некоторые стали шептаться, мол, Гундарева сделала липосакцию. Но я-то бывала у нее в гримерке, она при мне переодевалась. Я видела, что она носит обычное женское утягивающее белье, но никаких следов от операций не замечала. Так что пусть нагло не врут, что причиной ее инсульта стало похудение. Нет, причиной были ее постоянная, невероятная нагрузка, нервное состояние и ее болезни — и давление, и поджелудочная. Но Наташа всегда говорила: «Кто, если не я, будет мою маму кормить...»
Вот сейчас вспоминаю Наташу, Андрея Александровича, всех ушедших звезд и ныне работающих, в очередной раз понимаю: как же я люблю родной театр! Меня не раз приглашали в другие труппы и выгодные контракты в Америке и Греции предлагали, чтобы пела в русских ресторанах — у меня была целая программа из старинных русских и цыганских романсов. Но я всегда отказывалась, не могла предать Маяковку. А вот в антрепризном спектакле «Продается детектор лжи» играю с удовольствием. Моя героиня — простая русская баба, у которой муж алкаш. Очень узнаваемая ситуация, поэтому когда начинается спектакль, зритель начинает сопереживать. А третий герой — гипнотизер, которого пригласила героиня, чтобы он с помощью своего искусства выведал у мужа, куда тот спрятал деньги. Муж и жена под гипнозом рассказывают друг другу то, что скрывали всю жизнь, и эта правда не очень-то приятная. Ситуацию спасает гипнотизер, который, выводя героев из сна, говорит им: «Любите друг друга», а потом поет песню про доброту.
В этот момент зал рыдает, потому что все мечтают о настоящей любви, просто не у всех получается. У спектакля долгая жизнь. Сначала режиссер Владимир Назаров снял одноименный фильм, в который пригласил меня, Женю Воскресенского и Игоря Томилова. А потом Назаров сделал с нами постановку в своем театре (к сожалению, этого театра уже нет). Получился трогательный и уморительный спектакль, который мы показывали в разных городах. Потом случился перерыв из-за пандемии. И сейчас мы спектакль возобновили: с Женей Воскресенским, который по-прежнему играет гипнотизера, и с Сергеем Шолохом, который играет моего мужа. Сережа моложе меня на 15 лет, что, конечно, очень подстегивает, бодрит и держит в тонусе. (Смеется.) Мы переделали музыкальный ряд, добавили много смешных фраз, и я очень надеюсь, что наш спектакль нравится зрителям. С радостью играю в этой постановке, но подумать о том, чтобы когда-нибудь променять мой Театр имени Маяковского на какие-то другие стены, не может быть и речи.
Для меня Театр имени Маяковского — родной Дом, где провожу больше времени, чем дома. Здесь встречаюсь с моими дорогими подругами Олечкой Прокофьевой, Галочкой Беляевой и Танечкой Аугшкап — мы дружны уже несколько десятилетий. Люблю наш театр, потому что в отличие от других трупп, которые называют «террариумом единомышленников», Маяковка действительно семья, где люди искренне рады друг другу. Покинуть такую добросердечную атмосферу трудно. И, кстати, некоторые, ранее ушедшие из театра возвращаются: Сережа Рубеко, Саша Андриенко. У нас намоленная сцена, везде царит дух добра и любви, и никакие склоки и интриги нашему театру не страшны. А сейчас у меня большая надежда на нового худрука Егора Михайловича Перегудова. Я посмотрела поставленные им спектакли и в восторге от них. Поэтому вера в его талантливую, творческую душу и в нового директора Катю Лапшину (она высокий профессионал, работает в нашем театре уже 10 лет) вселяет надежду, что в Маяковке все будет хорошо и что мы достойно отметим столетний юбилей театра!
Подпишись на наш канал в Telegram