Окончив Школу-студию МХАТ, она посвятила профессии меньше месяца, успев, впрочем, несколько раз выйти на сцену в главной роли. А следующие тридцать три года была ведущим диктором советского телевидения, постоянной партнершей Игоря Кириллова. Она из тех, кого называют легендой. А еще удивительная женщина, которая, разменяв девятый десяток, считает старость едва ли не лучшим временем жизни.
— Вы пришли в студию на Шаболовке в конце пятидесятых, когда телевидение было чудом, а все, кто имел к нему отношение, казались небожителями. Как попали в когорту избранных?
— Училась на последнем курсе Школы-студии МХАТ, когда прочла объявление о наборе дикторов на телевидение. Честное слово, отправилась на Шаболовку без всякой надежды, что подойду, что примут. Вы правильно сказали: телевидение тогда казалось чудом наравне с космосом — мне было просто интересно посмотреть на этот волшебный мир изнутри.
И в школе, и в вузе я носила фамилию мамы — Сидорова. Отца никогда не видела и почти ничего о нем не знала, однако когда перед просмотром-прослушиванием попросили представиться, неожиданно для себя взяла его фамилию и назвалась Азой Лихитченко.
Приемная комиссия расположилась наверху за стеклом. Оттуда и прозвучала команда:
— Садитесь за стол! Читайте!
— А что читать? — задрав голову, робко поинтересовалась я.
— Ну, стихи, прозу — что вы там подготовили?
Теперь я узнала голос и рассмотрела обращавшуюся ко мне женщину — это была Валентина Леонтьева, которая по праву могла считать себя «аксакалом» ТВ, поскольку пришла туда пятью годами раньше. Разволновавшись еще больше, принялась перечислять:
— Могу Блока, Ахматову, Цветаеву...
— Ну читайте уже что-нибудь! — раздраженно прервала Валентина Михайловна.
Прочла то, с чем три с половиной года назад предстала перед приемной комиссией Школы-студии, — стихотворение Александра Блока «На железной дороге»: «Под насыпью, во рву некошенном, лежит и смотрит, как живая...»
Когда закончила, меня попросили подождать в коридоре. Через четверть часа вызывают к руководству студии:
— Вы киногеничны, и голос у вас телевизионный. Вы нам подходите. Чем сейчас занимаетесь?
— Учусь в Школе-студии МХАТ. Последний курс.
— Хорошо. Получите диплом и приходите к нам.
Отнеслась к этим словам как к вежливому отказу: дескать, вы занимайтесь своими делами, девушка, потом как-нибудь, если захотите, еще покажетесь — тогда и примем решение.
Получив диплом, вместе с однокурсниками, среди которых был Володя Высоцкий, бегала по московским театрам в надежде трудоустроиться. Заполучить нас в труппу никто не жаждал, и тут через деканат на меня вышел «покупатель» из Севастополя: «Нам так нужна героиня — готовы сразу дать вам первую категорию!»
Поколебалась немного, а по-том решила: поеду! И деньги будут, и море, которое только на картинках видела, под боком. На месте выяснилось, что меня зафрахтовал Драматический театр Черноморского флота. Пребывавшая долгие годы в ранге примы актриса, узнав о новом приобретении труппы, взбунтовалась: «Ах, у вас теперь есть мхатовка! Вот пусть она премьеру и играет!»
А премьера через день. Названия пьесы сейчас не вспомню, но она несколько лет шла и на сцене московского Театра Советской армии.
Вручают огромный талмуд со словами:
— Вам за ночь нужно выучить текст. Завтра днем прогон, а вечером — спектакль.
Я — в слезы:
— Да разве такое возможно?! У главной героини куча монологов и диалогов!
— Ничего, ничего... У нас и суфлер есть, и актеры вам будут помогать.
Всю ночь, прерываясь на рыдания, «учила слова». Прогон прошел ужасно, но премьеру — видимо, на диком нерве — сыграла без сучка без задоринки. Удостоилась персональных аплодисментов и похвалы начальства. Спектакль давали еще раз пять или шесть, но, честно говоря, это было уже на троечку. Потом труппу отправили в отпуск до сентября, и я поехала в Москву.
Мама встретила словами: «Аза, тебе там какая-то открытка — кажется, с телевидения».
Прочла и глазам не поверила. Смысл послания был таков: гражданочка, вы вообще собираетесь занять зарезервированное за вами место диктора?
Примчавшись на студию, услышала: «Завтра будет приказ о вашем зачислении в штат, пока на должность диктора-стажера. А сейчас идите в студию «А», найдете там Кириллова. Он все объяснит — для вас уже есть работа».
Через час мы с Игорем репетировали закадровый текст документальной ленты об Анне Павловой. Кириллов читал за автора, а я — монологи великой русской балерины. Вечером того же дня вышли в прямой эфир. Вот таким был мой первый день на телевидении.
— Как скоро вы начали вести новостные программы, брать интервью у гостей студии? Наверняка случались накладки, которые сейчас воспринимаются с юмором, а тогда могли повлечь серьезные последствия?
— У меня была только одна оговорка, над которой долго веселились коллеги, но никаких санкций от начальства не последовало. Рассказывая о новинках сельскохозяйственной техники, я назвала самоходный комбайн «самогонным». Если бы в ту пору был Интернет, представляю, какой резонанс это вызвало бы в cетях, сколько иронически-саркастических стрел было бы пущено в мою сторону!
У Светы Моргуновой — своя знаменитая оговорка: пришедших к власти в Греции путем государственного переворота военных диктаторов правого толка она назвала «хунтой черных поклонников», хотя имелись в виду, понятно, полковники...
Что касается героев, то с ними комических случаев было предостаточно. Готовлю к выходу в прямой эфир легендарного исследователя Арктики контр-адмирала Папанина:
— Не волнуйтесь, представьте, что обращаетесь к кому-то из близких, друзей, — им и рассказывайте.
Иван Дмитриевич вальяжно-снисходительно машет рукой:
— Все будет нормально. Не впервой выступать перед большой аудиторией.
Включается камера, Папанин набирает в грудь воздуха и выдает: «Дорогие товарищи телевизоры!»
В прямом эфире идет программа «Москва и москвичи», которую ведем я и Виктор Иванович Балашов. В очередном сюжете дама-книговед рассказывает о новинках и вдруг начинает потихоньку опускаться вниз, под стол. В студию только что закупили новые, весьма хлипкие стульчики, а гостья программы оказалась женщиной солидной, весомых — больше центнера — достоинств. Оператор берет камеру со штатива и снимает ее сверху вниз. Дама продолжает снижение — вытянутых рук оператора уже не хватает. От катастрофы программу спасает Виктор Иванович: подкатывает к даме, продолжающей как ни в чем не бывало читать текст с листка, старый надежный стул и приподняв книговеда под руки, пересаживает на него. У всех, кто был в студии, создалось впечатление, что гостья этой «передислокации» даже не заметила.
Еще один случай. Мы только переехали с Шаболовки в Останкино, кругом неразбериха, дикторов временно разместили в небольшой комнате на шестом этаже, где потом оборудовали туалет. У стены стоят два телевизора: один показывает первую программу, другой — вторую. Каждый занят своим делом: Света Моргунова сидит в бигуди под сушилкой, Балашов погружен в бумаги — готовится к эфиру, я тоже что-то читаю. Поднимаю глаза на телевизоры и холодею: на экране первого идут кадры с выступлением Брежнева, но генсек почему-то говорит сладостно-умиротворяющим голосом: «Потерпи еще! Все, милая, терпят... всяк по-своему жизнь терпит...» На экране второго — фильм «На дне», где странник Лука говорит умирающей жене Клеща голосом Леонида Ильича: «В то время как весь советский народ под руководством Коммунистической партии...» Звоню в аппаратную: «Ребята, вы с ума сошли? Кто так накоммутировал, что звук первой программы идет по второй и наоборот?!» В этом случае многим, конечно, попало, но за оговорки редко наказывали.
Случались истории, когда спасали скорость реакции и находчивость. В разгар холодной войны Игорь Кириллов читал текст о происках американской военщины и спецслужб, как вдруг в студии погас свет. Камеры-то на аккумуляторах продолжают работать, а все вокруг погрузилось во тьму. Тогда Игорь достал из кармана зажигалку и при ее слабом огоньке дочитал текст. Только закончил — свет включился.
Мне было комфортно работать со всеми: и с Балашовым, и с Женей Сусловым, но Игорь, безусловно, был любимым партнером. Так тяжело было перенести его недавнюю кончину. К боли утраты примешивалось то, что в последние месяцы нам не довелось пообщаться даже по телефону.
Я затревожилась после того, как Восьмого марта вместо традиционного звонка Игоря получила СМС из рассылки. Попыталась дозвониться сама — ни по мобильному, ни по домашнему телефону, где стоял определитель номера, никто не ответил. Начала обзванивать девчонок-дикторов, с которыми работала и продолжала поддерживать связь. Все получили поздравления в той же рассылке и, как и я, потерпели неудачу в попытке поговорить с Кирилловым. Сомнений ни у кого не было: от коллег, друзей и вообще от внешнего мира Игоря изолировала женщина по имени Татьяна, на которой он женился несколько лет назад. Уроженка одной из бывших советских республик, до встречи с Кирилловым работавшая продавцом в овощном магазине по соседству.
Мы все очень любили покойную жену Кириллова Ирину. Такие наперечет: интеллектуалка, аристократка, тонкая ценительница искусства, обладательница большого доброго сердца. Вместе они прожили полвека, а когда в начале нулевых Иры не стало, Игорь в одно мгновение постарел на несколько лет. Слава богу, со временем оправился от потери, продолжал работать. А потом в его жизни появилась Татьяна.
История с неотвеченными звонками повторилась четырнадцатого сентября 2021 года, в день рождения Игоря. А спустя полтора месяца — весть о его смерти. В тот же день, двадцать девятого октября, мне позвонила редактор одной из популярных программ на Первом — попросила приехать в студию второго ноября и рассказать о друге и коллеге. Такое же приглашение получили еще несколько дикторов, моих приятельниц. Все мы небольшие охотницы до участия в телешоу, но тут согласились, чтобы отдать дань памяти старшему товарищу, наставнику. Однако больше нам никто не позвонил, а когда Алла Данько попыталась выяснить у редакторов программы, к какому времени нам быть готовыми, те ответили нечто невразумительное: дескать, сами ничего не знаем, возможно, что-то поменялось.
Напомню: похороны состоялись второго ноября, а первого, когда тело Игоря еще не было предано земле, в студию программы, в которой мы с девчатами должны были принять участие, пришла Татьяна и весь вечер рассказывала, как украсила своим присутствием последние годы легендарного диктора, каким светочем и доброй феей для него оказалась. Это было похоже на ее бенефис, где покойному Игорю отводилась роль статиста.
Все в прежнем окружении Кириллова знали, что он хочет покоиться рядом с Ириной на Даниловском кладбище, но Татьяна выхлопотала место на Новодевичьем — оно понятно, так респектабельнее... Мне тяжело говорить об этом — давайте сменим тему.
— Давайте. Расскажите о своем детстве, которое пришлось и на военные годы, о маме...
— У меня хорошая память, до сих пор могу наизусть прочесть сотни стихов Пушкина, Лермонтова, Блока, Цветаевой, Ахматовой, хотя учила их шестьдесят, семьдесят лет назад. А вот из военного детства не помню почти ничего. Только девушек с аэростатами, защищавшими небо Москвы от налетов немецких бомбардировщиков, — специализированная часть аэростатчиц располагалась недалеко от нашего дома, в парке при усадьбе Черемушки-Знаменское. Еще помню свой неоднократно повторявшийся сон, где за мной с криком «Эй, девка, стой!» гонится Гитлер, а я хочу бежать быстрее и не могу — ноги не слушаются. Просыпалась в холодном поту, с бешено бьющимся около горла сердцем.
Сколько себя помню, мама работала воспитателем в детском саду и боролась за правду и справедливость: с директором детсада, которую подозревала в хищении продуктов, с браконьерами, покушавшимися на деревья в парке, с обижавшими стариков местными властями. А я лет с пяти была предоставлена самой себе. Летом детсад выезжал на дачу: мама каждый день вставала ни свет ни заря, чтобы в восемь часов быть на месте, а домой возвращалась затемно. На весь день оставляла мне стакан козьего молока, кусок хлеба и несколько вареных картофелин — у нас была коза, дававшая «сумасшедший» суточный удой в двести граммов, и небольшой участок возле дома, где выращивали картошку.
Меня подкармливали соседи, в том числе замечательный ветврач, доктор ветеринарных наук Алексей Романович Евграфов (он же снабжал меня книгами из большой домашней библиотеки). А еще строители и шоферы, работавшие на возведении корпусов Института теоретической и экспериментальной физики, который с недавних пор носит имя его основателя Абрама Исааковича Алиханова. Мы постоянно крутились возле вагончиков, где мужики обедали и отдыхали. Наверное, я была самой тощей из детей, потому что постоянно слышала: «Дочка, иди к нам — накормим. Чего ж ты такая худая — одни глаза!» Давали кусок хлеба, миску каши.
В одном из вагончиков впервые увидела шахматы — партию играли двое строителей, вокруг стояли болельщики. Помню, меня поразил конь: красивая, почти как у настоящей лошади морда, да еще и ходит чудно — буквой Г. В скором времени разобралась с остальными фигурами, увлеклась, начала играть сама. И не просто играть, а выигрывать у тех же учителей из числа строителей. Тонкости постигала методом проб и ошибок, не открыв ни одной книги по теории шахмат, но хобби осталось на всю жизнь.
В детстве судьба преподнесла мне два урока, которые усвоила на всю жизнь: воровать очень стыдно и завидовать нельзя.
Мне было лет восемь, может девять, когда с подозрением на аппендицит попала в больницу. Диагноз не подтвердился, но пока лежала в палате хирургического отделения, познакомилась с дочкой главврача. Видимо, девочку не с кем было оставить, потому что она хвостиком ходила за отцом во время обхода, а потом бегала по палатам, где лежали дети, — знакомилась, играла. Ко мне прониклась особой любовью, потому что я пересказывала ей книжки, которых ко второму классу прочитала не один десяток. И вот однажды, уже после выписки, новая подружка пригласила меня к себе домой на воскресный семейный обед. Я пришла, посидела со всеми за столом, а уходя, увидела на отопительной батарее больше десятка пар разных варежечек и перчаток — судя по размеру, все принадлежали маленькой хозяйке. У меня ни первых, ни вторых никогда не было — зимой прятала руки в сшитую мамой из облезлого цигейкового воротника муфту, а перчатками, пусть незатейливыми, без рисунка, — отчаянно грезила.
В общем, не удержавшись, стянула с батареи самую простенькую пару. Дома спрятала от мамы, а когда она отправила в магазин, достала из загашника. Иду по улице, любуюсь выставленной вперед рукой в обновке — ладошкой то к себе, то от себя. И вдруг с ходу утыкаюсь в чей-то большой живот. Поднимаю глаза — нянька дочки главврача. Глядя мне прямо в глаза и не говоря ни слова, она с каменным лицом палец за пальцем стянула с моих рук перчатки, положила их в сумку и удалилась. А я стояла, готовая провалиться от стыда сквозь землю. Потом еще несколько месяцев вздрагивала, когда мама звала: «Аза, иди-ка сюда!» — боялась, что нянька или кто-то из семьи девочки расскажет про мое воровство. Даже не представляю, что моя мама (кристально честный человек, борец за справедливость) со мной сделала бы. С тех пор — клянусь! — чужой нитки не взяла.
Второй урок получила спустя год-полтора. В нашем классе училась девочка из очень обеспеченной семьи. У нее было много красивых платьев, десяток пар разной — одна лучше другой — обуви. А еще Эля замечательно пела. И вот однажды во время школьного концерта смотрю на нее из зала, слышу, как рядом шепчутся учителя и родители «Хороша как ангел, и голос изумительный!» — и чувствую закипающие внутри обиду и ярость: «Ну почему все Эльке?! И голос, и необыкновенное платье, и туфли на каблучке? А у меня две пары обуви на все времена года, и единственное к ним требование, чтоб дырок не было...»
Выскочила из зала, на глазах — злые слезы. Села, успокоилась немного и подумала: «А если повернуть все по-другому? Она сейчас такая счастливая, радостная — вышла на сцену в красивом наряде, прекрасно спела, все ее хвалят. А мне плохо, хоть волком вой, — и только потому, что ей завидую. А вот не буду — и все!»
Я уже говорила, что отца никогда не видела — только на фотографиях, полученных, скорее всего, от бабушки и дедушки. Мои родители не были расписаны. Вскоре после того как мама забеременела, Владимир Лихитченко отбыл в очередную командировку и больше в нашем доме не появился. Все мои попытки расспросить о папе натыкались на мамино резкое: «Не надо тебе ничего о нем знать!» Когда стала постарше, «резюме» расширилось еще на одну фразу: «Запомни одно — все мужики сволочи!»
Тем не менее после третьего класса она отправила меня на летние каникулы к родителям отца: купила билет на поезд до донбасского города Лисичанска, назвала улицу, где живут бабушка с дедушкой, и добавила: «Конверт с точным адресом затерялся, номер дома не помню, но там спросишь, где живут Лихитченко».
Бабушка Ксения Егоровна Кручинина моему приезду очень обрадовалась, а дед ворчал: «И чего она ее прислала?» Принял и полюбил после того, как я отбила краденый товар. У дедушки неподалеку от дома был маленький магазинчик с товарами первой необходимости. Однажды дед отошел по делам, а меня попросил покараулить. И тут в лавку забежал мальчишка — крепыш, на голову выше меня, схватил с прилавка упаковку фитилей для керосиновой лампы и дал деру. Я его догнала, накостыляла по шее, отобрала товар. Дед погоню видел, оценил мое мужество и зауважал.
От родителей отца я узнала, что двое их сыновей — Володя и Коля Лихитченко — во время войны пропали без вести. Не уверена, но видимо, из этой поездки привезла домой две фотографии отца. На одной из них написано: «Владимир Лихитченко. Лисичанск. Апрель 1938 года». Снимок сделан через полгода после моего рождения.
Как будто компенсируя отсутствие отца, судьба дарила мне встречи с замечательными людьми, одним из которых был Корней Иванович Чуковский.
Сколько себя помню, всегда очень любила Пушкина. Не только как поэта, но и как человека, как мужчину, если хотите. Представляла, что находясь рядом во время дуэли на Черной речке, закрываю его от пули Дантеса собой и Александр Сергеевич остается жив. Часами гуляла по нашему парку и читала вслух «На холмах Грузии...», «Я вас любил...», «Редеет облаков летучая гряда...». В первый раз, когда в голове неожиданно сложилась собственная строфа, испугалась: «Разве имею право сочинять стихи, когда существуют творения Пушкина?!» Потом примирилась с невиданной «наглостью». В пятом классе по итогам школьного конкурса, в котором принимали участие литературно одаренные дети, меня отобрали для занятий с педагогом ГИТИСа Беллой Абрамовной Островской. Побывала там всего несколько раз — у мамы не хватало денег, чтобы оплатить мой проезд от дома до театрального института. Во время занятий Белла Абрамовна меня подкармливала то пирожком, то булкой, а однажды протянула большой кусок белого хлеба, политый чем-то желтым. Откусив кусочек, я замерла от удовольствия, а потом восторженно воскликнула:
— Какое вкусное русское масло!
— Деточка, это не масло, а мед, — невесело рассмеялась Островская. — Неужели прежде никогда не пробовала?
Однажды, возвращаясь с занятий домой, бреду по улице Горького в сторону метро «Охотный Ряд» и замираю у витрины магазина, где выставлена чудесная винная бочка. Краник открыт, и из него, не переставая, льется куда-то вниз темно-рубиновая жидкость. Пытаюсь, вывернув шею, заглянуть, куда ж девается вино, и тут мне на плечо ложится чья-то рука. Обернувшись, вижу высокого седого старика со смеющимися глазами:
— Что тебя тут так заинтересовало? Как тебя зовут?
— Я Аза. А вы?
— Позволь представиться: Корней Иванович Чуковский.
— Правда?! Я все ваши книжки читала!
— Ну вряд ли все — я ведь и для взрослых пишу. А куда ты идешь? Живешь где-то здесь, поблизости?
За пять минут я рассказала новому знакомому все: живу в Черемушках, пишу стихи, езжу на занятия к Белле Абрамовне.
— Ты очень интересный персонаж, — сказал Чуковский. — Хотел бы поговорить с тобой еще, но, извини, спешу. А когда у тебя следующее занятие? Давай встретимся здесь в это же время.
Через два дня опрометью мчалась к магазину с чудесной бочкой, хотя и сомневалась в том, что Чуковский помнит об уговоре. Он не забыл и уже ждал меня на условленном месте. Предложил:
— Я тут живу рядышком — пойдем ко мне, пообедаем.
— Пойдемте! — с готовностью согласилась я.
— Хотел познакомить тебя с внуком Женей, он твой ровесник, да парень где-то ангину подхватил.
Чуковский жил в доме по соседству с тем, где располагается книжный магазин «Москва». На звук хлопнувшей двери из комнаты выглянул мальчишка с замотанным горлом. Чуковский замахал на него руками: «Иди обратно — еще заразишь гостью».
Сам разогрел суп, разлил по тарелкам, крупно нарезал хлеб. Во время обеда стал расспрашивать, какие книжки в последнее время прочла, что особенно понравилось.
— «Консуэло» Жорж Санд — замечательная книга!
— Согласен. Ну а какую ты хотела бы получить в подарок от меня?
Возможно, Корней Иванович ждал, что попрошу одну из его книг, но я простодушно выпалила:
— Продолжение «Консуэло» — «Графиню Рудольштадт»!
Чуковский ушел в глубь квартиры и вскоре появился с «Графиней...» в руках.
Когда закончила читать роман, книга пошла по рукам одноклассниц и подружек со двора, а потом ее кто-то забыл вернуть. Было, конечно, жалко — такую память о знакомстве с Чуковским посеяла.
Еще раз с Корнеем Ивановичем встретилась спустя много лет, когда уже работала на телевидении. Он только что вернулся из поездки по Северной Америке и явился в студию в роскошном головном уборе из перьев. Все его сразу окружили, Чуковский рассказывал о жизни индейских племен, хохотал. Подойти и напомнить о нашем знакомстве почему-то не решилась.
С внуком Корнея Ивановича Женей Чуковским, который стал кинооператором, пересекались не раз. И он даже вспомнил о моем визите и о том, как дед отправил его — с больным горлом — обратно в кровать.
Еще одна памятная для меня встреча произошла на берегу пруда в усадьбе Черемушки-Знаменское. Я ловила рыбу самодельной удочкой: удилище из прута орешника, вместо лески — толстая нитка, вместо крючка — раскаленная на огне, а потом согнутая пополам швейная иголка. Подходит незнакомый дядечка:
— Ну, как улов?
— Да вот, — киваю в сторону помятого ведра без ручки, — карасиков немного. Еще парочку — и на уху хватит.
— Ну-ка, дай рассмотрю твои снасти. Сама сделала?
— Конечно сама, а то кто же? — я гордо вскинула голову и в подробностях поведала о способе изготовления удочки.
Незнакомец рассмеялся, потом спросил:
— Завтра здесь же удить будешь?
— Ага. Я тут почти каждый день.
На другое утро дядечка снова пришел и принес целую коробку с мотками лески и полусотней крючков: «На, дарю! Хорошего клева!»
Ближе к обеду возвращаюсь домой с небывалым прежде уловом. Меня останавливает парень из охраны строящегося института:
— Знаешь, с кем ты утром разговаривала?
— Нет.
— Это сам Алиханов.
Тогда эта фамилия мне ни о чем не сказала — о легендарном основоположнике ядерной физики в СССР, одном из создателей первой советской атомной бомбы Абраме Исааковиче Алиханове страна узнала спустя годы.
— В каком возрасте вы решили, что пойдете в театральный, станете актрисой?
— Если честно, ничего такого я не решала, а в театральном оказалась в силу обстоятельств. В школе мне особенно давались точные дисциплины: задачки по математике и физике щелкала как орехи, собиралась поступать на мехмат или физтех. Мечту на корню зарубила мама: «Туда берут только с идеальной анкетой, потому что выпускники потом работают на оборонку, а у тебя в графе отец — прочерк. Даже не пытайся!»
После этого разговора стала думать, куда себя девать после школы. И вдруг на уроке наш историк стал рассказывать об известных актерах и между прочим заметил: «Они очень много зарабатывают». При нашем с мамой вечном безденежье это оказалось решающим фактором.
Получив аттестат, подала документы во все театральные вузы, в «Щуке» и Школе-студии МХАТ была допущена до третьего тура и мучилась выбором: если пройду там и там, какое место учебы выбрать? Судьба решила все за меня. Перед третьим туром увидела первокурсника Школы-студии Сашу Фадеева и влюбилась без памяти, еще ничего о нем не зная: ни того, что его мать — легендарная актриса Московского художественного театра Ангелина Степанова, ни того, что отчим — знаменитый писатель Александр Фадеев, автор романов «Разгром» и «Молодая гвардия». Мне было безразлично, кто его родители, — просто потеряла голову от сумасшедше красивого и обаятельного парня.
Теперь Щукинское мне было даром не нужно, я хотела учиться только в Школе-студии. И ведь поступила! С первого раза.
Саша мне тоже симпатизировал, но не мог устоять ни перед одной смазливой девчонкой. Сам признавался: «В отношении хорошеньких женщин я абсолютно безволен — может увести за собой любая». А я, бедная, мучилась от ревности, плакала ночами, но других к себе близко не подпускала. Одним из моих ухажеров был Володя Высоцкий. На первом курсе нас отправили с концертом в подшефный колхоз. Выступление закончилось поздно, и чтобы не возвращались в Москву затемно, «артистов» устроили на ночлег в местной школе. Мне достался топчанчик в комнатушке под лестницей. Только задремала, дверь со скрипом открывается, на пороге — Вовка. Спрашиваю сурово:
— Чего пришел?
— Понимаешь, все места заняты, приткнуться негде, а у тебя топчан широкий. Пусти — не спать же мне стоя, как боевой лошади?
Встаю, надеваю огромный прорезиненный плащ, заворачиваюсь в него и со словами:
— Ну, гад, если только попробуешь тронуть — убью! — ложусь на топчан и отворачиваюсь к стенке.
Вовка устраивается рядом, минут пять ворочается, бубнит что-то под нос, потом поднимается и с разочарованным вздохом говорит:
— Ладно, пойду на сеновал. Спокойной ночи!
Часто, возвращаясь домой из библиотеки поздно вечером, находила Вовку спящим в раскладном кресле. Мама объясняла: «Пришел, сказал, что подождет тебя. Поел, попросил, чтоб я его постригла. Ну, подровняла немного сзади. Попили чаю, он говорит: «Можно у вас переночую?» Вот, постелила в проходной комнате».
Однажды после очередной Володиной ночевки мама спросила:
— Аза, ну у вас же с ним не роман?
— А если и так — что с того? — огрызнулась я, потому что накануне узнала об очередной пассии Фадеева.
— Но он же такой страшненький! — ужаснулась мама. — Другое дело Саша — красавец, глаз не отвести!
Впервые песни в исполнении Володи услышала на междусобойчике дома у нашего преподавателя русской и советской литературы Синявского. Да-да, того самого знаменитого диссидента. Внешне Андрей Донатович был страшненьким: косоглазый, с кривыми коричневыми зубами, но так увлекательно рассказывал о Маяковском, Блоке, Пастернаке, что все студенты были в него влюблены. Приглашая нас к себе, обязательно накрывал стол — знал, что мы вечно голодные. Потом все по кругу читали любимые стихи, пели под гитару песни. Володя тогда исполнял не только свои, мне почему-то особенно запомнились «блатные» — про этапы в Сибирь, тюрьмы и побеги.
В начале третьего курса стоим вдвоем у «Военторга» на улице Калинина под ледяным ветром, болтаем о чем-то несущественном, и вдруг Высоцкий говорит:
— Выходи за меня замуж.
Я аж поперхнулась:
— Вовк, ты с ума сошел?
— Что, будешь своего идиота дожидаться?
Иначе как «идиотом» он Фадеева не называл.
— Буду.
— Ну и ладно! — Володя рубанул воздух рукой. — Но сфотографироваться со мной ты же не откажешься?
— Почему бы и нет?
Зашли к какому-то старику, жившему в одном из арбатских переулков, тот достал треногу, установил на нее древний аппарат с пластинами и сделал полтора десятка кадров. Через несколько дней Володя вручил мне пачку художественных фотографий. Я, будучи девушкой безалаберной, большую часть растеряла, а у Высоцкого они все сохранились. Когда Володя умер и начали разбирать его архив, то не могли взять в толк, какие отношения связывали запечатленную на снимках парочку. Разобраться помог кто-то из наших однокурсников.
Любопытно, что через пару недель после фотосессии я узнала: Высоцкий и учившаяся на курс старше Иза Жукова сошлись и живут вместе. Это ударило по моему самолюбию: только что предлагал стать его женой и уже нашел замену! Но подумав немного, простила Вовку: в самом деле, чего ему на меня время тратить, если знает, что люблю другого — и это навсегда.
Наши совместные фотографии, найденные в архиве Володи после смерти, стали иллюстрацией для многих публикаций, авторы которых кем только меня не величали: и «первой любовью Высоцкого», и «одной из главных женщин» в его жизни. Сперва пыталась опровергать — до тех пор пока в начале девяностых не встретила в Доме кино маму Володи Нину Максимовну, с которой была знакома со студенческих времен и которая всегда очень тепло ко мне относилась. «Азочка, сколько женщин приписывают себе любовь Володи, а вы одна от него отказываетесь, — без упрека, но с печалью сказала Нина Максимовна. — Почему? Я же знаю, что он вас любил...» Ответить: «Он — может быть, я — нет» — язык не повернулся.
Фадеева же любила много лет. Он то появлялся, то исчезал, я безмерно страдала от его ветрености, безвольности и измен. Однажды, когда уже работала на телевидении, между нами состоялся серьезный разговор.
— Знаешь, — сказала я Саше, — меня не покидает чувство, будто все время жду поезда и боюсь: он придет, а тебя в нем не будет.
— А у меня ощущение, что выйду из вагона, а тебя на перроне нет. Может, уже поженимся и перестанем мучиться?
— Я согласна!
Услышав мой ответ, Саша тут же начал собираться:
— Извини, мне нужно ехать на дачу — у нас там с друзьями междусобойчик.
— Если мы теперь жених и невеста, значит, ты должен остаться со мной! — рассердилась я.
— Но мы же заранее с ребятами договорились — я не могу подвести!
Поругались, и Саша, хлопнув дверью, ушел. А я, поплакав, принялась размышлять: «Ну вот мы поженимся — а где жить будем? Куда я его приведу — в мамину квартиру с проходной комнатой?» Мысль о том, что у будущего мужа должна быть своя жилплощадь, в голову как-то не приходила.
После ссоры Фадеев долго не появлялся, и в один из дней вдруг получаю телеграмму от другого Саши — Менделеева, сотрудника газеты «Известия», автора сценариев документальных фильмов, который на тот момент был в командировке со съемочной группой в Азербайджане: «Если бы Каспийское море было чашей с вином, я бы выпил ее до дна за моего дорогого джаника». С азербайджанского «джан», «джаник» переводится как «душа», «жизнь». Подумала: «Вот человек, который меня действительно любит — чего еще надо?» Влетела в дикторскую со словами: «Все, давайте мне отпуск — полечу в Баку замуж выходить!»
Какое-то время еще оставалась в Москве, и Фадеев вдруг начал настойчиво звонить — то ли что-то почувствовал, то ли кто-то из моих коллег рассказал, что собираюсь в Баку. Я к телефону не подходила.
Уже несколько лет была замужем за Менделеевым, когда один из телеоператоров спросил:
— Аза, а вы помните Сашу Фадеева?
— Конечно.
— Я его хороший знакомый. Знаете, он очень переживал, когда вы улетели в Баку к будущему мужу. Сказал про вас: «Единственная женщина, которой я не нужен». Я посоветовал: «Всем же ясно, что вы любите друг друга, — лети первым рейсом за ней в Азербайджан, поговорите, объяснитесь как взрослые люди!» На что он с тяжелым вздохом ответил: «Я бы полетел, да Люська завтра приезжает...»
Имелась в виду Гурченко, на которой Фадеев вскоре женился.
Менделеев знал о моих чувствах к тезке, обещал сделать все, чтобы я в скором времени о нем забыла, и открыто не ревновал. Портрет Фадеева стоял у меня на комоде даже тогда, когда увозили в роддом рожать дочку. Вернувшись с Катей домой, фотографии на месте не обнаружила. Когда спросила о ней мужа, он сделал вид, что ни при чем: «Наверное, сама куда-то задевала». Скандалить не стала, спустила на тормозах.
Менделеев был успешен во всем: в журналистике, документальном кино, стал кандидатом, а потом доктором исторических наук. Кстати, именно он является автором сценария документальной ленты «Срочно требуется песня», где Высоцкий спел свой знаменитый «Порвали парус».
Лет десять у нас была хорошая крепкая семья, но потом «доброжелатели» мне начали докладывать: то с одной девицей видели мужа в ресторане Дома журналиста, то с другой. Я отмахивалась: «Да они постоянно там что-то отмечают». Однако вскоре в процесс разоблачения включилась моя мама: «Он в твое отсутствие баб домой водит! Мне сначала твоя соседка позвонила, а потом я сама проследила».
В общем, к моменту моей встречи со вторым мужем от чувств к первому ничего, кроме обиды, не осталось.
Брать интервью у главного врача больницы имени Боткина Ботвинова должен был Анатолий Силин, но коллега заболел и меня попросили его заменить. Я сразу заметила, что Александр Михайлович очень похож на моего отца — красивое мужественное лицо, римский профиль. После интервью продолжили общаться, и я сказала, что завтра ложусь в Кремлевскую больницу на операцию — в груди обнаружили большое уплотнение.
— Может, я вас посмотрю? — предложил Александр Михайлович.
Зашли в процедурную, я, сняв блузку, легла на кушетку. Ботвинов прощупал уплотнение:
— Операция, безусловно, нужна. Но если не возражаете, сделаем ее у нас, в Боткинской.
Не успела ответить, как доктор наклонился, поцеловал меня в губы и в ужасе резко отстранился:
— Господи, что это я?! Простите! Сам не знаю, как вышло!
— Да ладно, — ответила, — не переживайте. Случилось и случилось.
— Так вы завтра придете?
— Приду. А можно еще свою парикмахершу возьму? У нее та же проблема.
— Берите.
В Боткинской нам с приятельницей выделили большую палату со всеми удобствами. Мне операцию назначили уже на следующий день, а вечером накануне Ботвинов принес атлас с фотографиями разных видов новообразований и схемами, по которым проходит хирургическое вмешательство. Я его полистала, потом мы с приятельницей выпили коньячку — и на боковую. Утром Александр Михайлович приходит в палату, а я знай себе посапываю. Доктор слегка ошалел: «Впервые вижу человека, который перед операцией спит сном младенца!»
Уплотнение вырезали, тут же отправили на биопсию, которая показала, что еще немного и опухоль переросла бы в злокачественную.
После выписки из больницы между мной и Ботвиновым разгорелся роман — он так красиво ухаживал! Прежде чем дело дошло до постели, во всем призналась мужу. Чего никогда в жизни не допускала, так это отношений с двумя мужчинами одновременно. То, что Ботвинов женат и у него двое — правда уже взрослых — детей, меня, безусловно, сильно смущало, однако не настолько, чтобы от него отказаться, — я была влюблена. Зато моя мама неистовствовала: «Как можно уводить мужчину из семьи? Тебе это обязательно аукнется!»
Что меня по-настоящему волновало, так это то, как сложатся отношения между Ботвиновым и моей дочерью, которой в ту пору исполнилось шестнадцать. Катя всегда была ближе к отцу, чем ко мне, очень его любила. Но была достаточно взрослой, чтобы понять: наши отношения сошли на нет, поэтому и сказала бабушке: «Ты маме не мешай, пусть налаживает свою жизнь».
Я никогда не препятствовала встречам Ботвинова с детьми, без упреков отпускала к бывшей жене, когда та просила приехать. После развода она уволилась с работы и сутками лежала в кровати. Александр не только продолжал содержать семью, но и ездил за продуктами, выгуливал собаку, а когда собирался ко мне — между прочим, к законной жене! — бывшая грозила покончить с собой.
В конце концов все наладилось и мы счастливо прожили десять лет. Потом Ботвинов начал погуливать (женщины такое чувствуют), однако сцены ревности устраивал мне, абсолютно ни в чем не виновной. Мама уже несколько лет была прикована к постели, я, страшно уставая на работе, а ночами ухаживая за ней, хронически не высыпалась. А тут еще семейные скандалы. Положение усугублялось тем, что муж, создав при моем непосредственном участии предприятие по поставке медоборудования, которое быстро пошло в гору, перестал вносить деньги в семейный бюджет. Оправдывал это тем, что бизнес требует постоянных вложений. Все девяностые не получила от него ни копейки — дом вела только на то, что зарабатывала сама.
В 2000 году мы развелись официально, при этом я не стала претендовать — взыграла глупая гордость! — даже на малую долю в бизнесе, который на тот момент стоил больше миллиарда. А между тем даже по документам тридцать процентов в нем принадлежали мне.
С тех пор у меня никого не было, хотя и ухаживали, и замуж предлагали. Досыта наелась семейной жизни в двух первых браках.
Менделеев после развода со мной еще раз женился, и мы до конца его жизни поддерживали ровные отношения. Летние месяцы Саша проводил на даче, построенной мной уже после нашего развода. Я там бывала нечасто, а Катя с сыном жили подолгу. Наши дочь и внук — химики, причем оба достигли в профессии серьезных высот. Катя — кандидат наук, автор нескольких учебников по органической химии для школьников и абитуриентов, ездит по миру с лекциями для преподавателей — что-то вроде наших курсов повышения квалификации. Недавно по приглашению провела по месяцу на Тайване и в Южной Корее. Несмотря на пенсионный возраст, Катя молодая энергичная женщина. Занимается плаванием, танцами, несколько раз в неделю навещает меня. Диву даюсь, как у нее на все хватает времени!
Дима тоже меня не забывает. Часто приезжает с девушкой — они дружат со школьной скамьи. Его избранница мне очень нравится: работает инженером на авиазаводе, серьезная, заботливая. Вот только переживаю — с женитьбой и детьми ребята не торопятся, хотя внук уверяет, что намерены родить никак не меньше пятерых.
Кандидатская диссертация у Димы давно готова, но уже несколько лет он тянет с защитой, объясняя это тем, что как только станет кандидатом наук, на него «свалят всю бумажную работу»: «А мне, бабушка, интересна наука в чистом виде!» В этом я его абсолютно поддерживаю, потому что всегда считала: главное для человека — заниматься любимым делом. Хорошо при этом еще иметь теплый дом, достаток. Но ни бешеные деньги, за которыми сейчас многие гонятся, ни дешевая популярность не нужны.
— Популярность советских дикторов не была дешевой: вас по-настоящему уважали, любили, к вам прислушивались, вам верили. Наконец, для многих советских женщин вы были образцами стиля.
— Ох, знали бы они, из чего этот стиль складывался! Прямо по Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора...» Будто дикторов одевали в спецателье или закупали наряды за границей — все это досужие домыслы. Выходили в эфир исключительно в своем, прибегая к разным хитростям. У меня, например, было платье, которое я через раз надевала задом наперед. В правильном варианте воротничок был под горлышко, в неправильном — небольшой треугольный вырез, который можно было украсить шарфиком или косынкой. Другие девчонки тоже измудрялись кто во что горазд. Макияж обычно накладывали сами, причем долгое время пользовались «мосфильмовским» гримом — очень тяжелым, отчаянно портившим кожу. Как-то в дикторской обсуждали грядущую встречу с высшим телевизионным руководством, и я предложила:
— Давайте поднимем вопрос о гриме — мы что, не стоим нормального?!
Заместитель Кириллова замахал на меня руками:
— Не нужно поднимать этот вопрос! Такая мелочь!
Однако я ослушалась, и когда председатель Госкомитета по телевидению и радиовещанию Лапин спросил, в чем нуждаемся, выпалила:
— Мы измучились с «мосфильмовским» гримом, которым только стены штукатурить! Нам хотя бы тон приличный!
— У вас нет нормального грима?! — изумился Лапин. — Будем срочно решать вопрос!
Буквально через пару дней каждому из дикторов выдали по мешку хорошего «тональника»: «Это вам на год. Не хватит — обращайтесь».
Вы правы в том, что к нам прислушивались и верили во всем. Сейчас вспомнился один комичный случай. Ранняя весна, я в шубе спускаюсь в метро. Вдруг путь преграждает мужичок в куртке и кепке: «Ага, сама-то шубу надела! а зачем вчера врала, что утром будет плюс семь — десять? Я вот тебя послушал и мерзну теперь как дурак!»
В другой раз меня вызвали с вахты в «Останкино»: «Аза, вас тут товарищ дожидается». Спускаюсь вниз и вижу абсолютно незнакомого мужчину, одетого в телогрейку, штаны из непонятной ткани, в грубых ботинках. «Похож на зэка», — проносится в голове, и тут же получаю подтверждение догадки:
— Понимаете, я только освободился, а денег, чтобы добраться домой, не хватает. И кроме вас у меня в Москве никого нет.
В кармане лежал аванс, полученный несколько минут назад в бухгалтерии и уже распределенный на домашние нужды. Но как можно оставить человека в беде...
— Сколько вам нужно?
— Тридцать пять рублей.
Отсчитываю названную сумму, протягиваю «товарищу»:
— Вот, возьмите.
— Я вам обязательно верну. Как только доберусь до дома и начну работать — с первой же зарплаты.
— Да ладно вам, забудьте.
Не забыл. Через месяц с небольшим на адрес телестудии мне пришел перевод откуда-то издалека, по-моему, с Дальнего Востока, на тридцать пять рублей.
— Хочу вернуть вас в студенческие годы, когда вы в первый и последний раз сыграли в кино. Потом, во время работы на телевидении, получали приглашения в фильмы и сериалы, но участвовали в них в камео, представляли саму себя — диктора ТЦ...
— Я так надеялась, что вы не вспомните об этом моем «грехе юности»! Ну что теперь делать? Расскажу. Студентам Школы-студии МХАТ разрешалось сниматься только в массовке: какой-никакой, а «приварок» к стипендии. Но никаких эпизодов, а уж тем более полноценных ролей! Считалось, что кино способно бесповоротно испортить театрального актера. За ослушание грозило отчисление, поэтому когда режиссер «Мосфильма» Манос Захариас позвал на главную женскую роль в картину «Ловцы губок», отказалась. И правильно сделала, потому что Нелли Корниенко, сыгравшая Ленье, безусловно справилась лучше, а ее муж актер Юрий Васильев в образе Николоса трогателен и трагичен до слез.
Режиссер Анатолий Рыбаков, готовившийся к съемкам фильма о молодом Ленине, ходил за мной по пятам, уговаривая сыграть Зинаиду Кржижановскую-Невзорову: «У вас удивительное портретное сходство!» Это было начало четвертого курса, я знала: съемки, монтаж — процесс нескорый, но все-таки спросила:
— Гарантируете, что фильм выйдет после того, как получу диплом?
— Конечно! — заверил Рыбаков.
— А до этого будет в тайне, что я у вас снималась?
— Даю слово!
Сыграв в крошечном эпизоде, тешила себя надеждой, что никто меня на кадрах не разглядит и не узнает. Так была недовольна собой, что не только не пошла на премьеру, но даже по телевизору ни разу этот фильм не видела. Зато многомиллионная телеаудитория имела счастье смотреть картину «В начале века» на каждую годовщину Октябрьской революции. После демонстрации я еще неделю слышала от коллег, соседей, просто встреченных на улице людей: «А мы вас видели в кино!» Бормотала «Спасибо!» и поскорее уносила ноги.
Успешными киноактерами с моего курса стали только трое: в первую очередь, конечно, Володя Высоцкий, а еще Георгий Епифанцев и Валентин Никулин.
Гошу мы почти не видели половину третьего курса — он снимался в роли Фомы Гордеева в одноименной картине Марка Донского. Ходили слухи, что на ректора Школы-студии МХАТ Вениамина Захаровича Радомысленского «надавили с самого верха», чтоб отпустил студента Епифанцева на съемки к легендарному кинорежиссеру.
Гоша был замечательным парнем: добрым, открытым и непосредственным как ребенок. Вижу, будто происходит сейчас, как он слушает мой пересказ романов Анатоля Франса в ночь накануне экзамена по зарубежной литературе: весь подался вперед, взгляд завороженный, немигающий... После премьеры «Фомы Гордеева» мы с кем-то из однокурсников случайно встретили Гошу возле Большого театра. Я спросила:
— Тебе хоть хорошо заплатили? Приобрел на гонорар что-то значительное?
— Да, — ответил Епифанцев, сияя гордой улыбкой, — посчастливилось купить полное собрание сочинений Анатоля Франса!
Так получилось, что с Никулиным в студенческие годы мы мало общались — я вообще не припоминаю, чтоб он был близок с кем-то из однокурсников. Не знаю, с его подачи или нет, но в статьях о Никулине несколько раз читала упоминание о его якобы крепкой дружбе с Высоцким. О том, что это не так, свидетельствует хотя бы диалог, состоявшийся между мной и Валентином летом 1979 года. По Москве тогда ходили слухи, что на гастролях по Средней Азии Высоцкий едва не умер. При встрече спросила у Никулина:
— Не знаешь, что с Вовкой Высоцким случилось?
Валентин коронным жестом — положив правую руку на левый висок и проведя ею до затылка — пригладил волосы и не разжимая губ процедил:
— Аза, он такая одиозная личность, с ним все время что-то случается...
Не могу сказать точно, но, кажется, на театральной сцене я никого из своих однокурсников ни разу не видела — курсовые и дипломные спектакли не в счет. Сейчас признаюсь в том, из-за чего могу пасть в глазах многих читателей: я не люблю театр. И никогда не любила. В студенческие годы нам вменялось в обязанность смотреть все театральные премьеры, и я испытывала танталовы муки от наигранности актеров, их чрезмерной жестикуляции. Понятно, это не относилось к таким глыбам, как Яншин, Грибов, Кторов, Жаров, но даже их я предпочитала слушать по радио — в советское время была такая замечательная программа «Театр у микрофона». Радиоспектакли делали меня соучастницей событий и главное — не шли вразрез с уже сложившимися в голове после прочтения романов и пьес образами героев.
По характеру мышления актерская профессия мне противопоказана априори. Я не способна раствориться в персонаже, потому что все всегда должна контролировать. Не смогу произнести фразу, если она кажется корявой или фальшивой в устах героя — такого, каким его сама себе придумала. И какая я после этого, к черту, артистка, хотя и ношу звание народной?!
— Вы были одной из первых, кто после упразднения профессии диктора на телевидении уволились из «Останкино»...
— Это не было добровольным шагом — меня попросту «ушли». Формальной причиной стал узел на связках, появившийся вследствие постоянных стрессов — и из-за тяжелобольной мамы, и из-за того, что творилось в начале девяностых на телевидении. Связки вскоре успешно прооперировали, в пятьдесят с небольшим выглядела вполне пристойно, чтобы вести передачи, делать интервью, но видимо, кто-то донес наверх мои высказывания об акционировании ТВ, в частности, что нам, старейшим сотрудникам, могли бы дать хотя бы по одной акции. Меня попросили написать заявление по собственному желанию, и никто из коллег не вступился.
Закрыв дверь в студию, я несколько лет не смотрела телевизор. Поначалу, конечно, страшно переживала и из-за потери любимой работы, и из-за предательства тех, кого считала друзьями, но понемногу успокоилась и стала находить свои прелести в статусе пенсионерки. А настоящее удовольствие от жизни стала получать после семидесяти пяти. Это так здорово: каждое новое утро воспринимать как подарок, замечать первую пробившуюся сквозь еще не растаявший снег траву, вдыхать аромат черемухи и сирени весной, осенью — запах опавших листьев. Перечитывать знакомые с юности книги классиков и находить в них мысли и чувства, которые раньше не цепляли, а сейчас так созвучны твоим собственным! Наслаждаться прекрасным языком Толстого, Чехова, Лескова, Бунина, смакуя как гурман написанные ими строки. Знаете, почему мое знакомство с современной литературой длилось пять минут? Не помню, как назывался дамский роман, подаренный и настоятельно рекомендованный к прочтению одной из приятельниц, но фраза «Его глаза бросились ей навстречу» забвению не подлежит. Я вживе представила, как глаза мужчины выскочили из орбит и с бешеной скоростью полетели в лицо знойной красотки. С ворчливым возгласом: «Да пропадите вы пропадом!» — закрыла книгу и засунула ее в самый дальний угол.
Вы, наверное, подумали, что я буду ругать и современное телевидение на чем свет стоит? Не буду. Мне многое там интересно: и политические дебаты, и ток-шоу. Хотелось бы, конечно, поменьше жестокости на экранах...
Лет двадцать назад меня пригласили в Омск на «Неделю Центрального телевидения». Проведя несколько мастер-классов с репортерами местной телестудии, считала свою миссию законченной, но на заключительном мероприятии мне совершенно неожиданно предоставили слово. Пока шла из зала на сцену, судорожно соображала, что же сказать. Слова пришли откуда-то свыше, будто кто-то надиктовал: «Вы знаете, что мы — последнее поколение, воспитанное человеком? Воспитанием наших детей сегодня занимаются компьютерные игры, Интернет, который стремительно набирает аудиторию, телевидение. И надо делать все возможное, чтобы эти няньки не были злыми и бессердечными...» После этих слов зал устроил мне овацию.
Подпишись на наш канал в Telegram