Помните фильм «Утомленные солнцем»? Лето, сосны, высокий деревенский забор, проезжающая машина, которая никак не выберется из поселка РАНИС, домработница Мохова с ее любовью к лекарствам... Все это взято из моего детства, проведенного на Николиной Горе.
— В роддом имени Грауэрмана маму вез свекор, Сергей Михалков. Он жутко перепугался, что не успеет сдать невестку врачам, и всю дорогу повторял, вцепившись в руль: «Настя, держись! Ты только в машине у меня не роди!»
Думаю, тот день дедушка запомнил надолго. По роддому водили студентов-практикантов из Нигерии, и мама, по ее словам, страшно боялась, что если меня будет разглядывать большое количество черных людей, я тоже почернею.
Забирал же ее из больницы, как и положено, папа с голубым шелковым конвертом и большим букетом. И тут же отвез нас на Николину Гору, где меня ждал родившийся на восемь месяцев раньше двоюродный брат Егор, сын Андрона. Мы с ним, как выяснилось, «познакомились» еще до рождения: наши беременные мамы — Наташа Аринбасарова и Настя Вертинская — жили вместе на даче. Бабушка, Наталья Петровна Кончаловская, которую в семье звали просто Таточкой, фантастически готовила и учила невесток кулинарии. В семье особенно ценились эклеры с заварным кремом. Мы с Егором охотились за кастрюлей с остатками крема и дрались за право первым ее облизать.
На территории в гектар стояли два дома. Дед купил участок у какого-то генерала, к деревянному дому пристроили два флигеля, и он стал похож на старую усадьбу. Потом бабушка построила рядом новый дом для себя. Старый отдали Андрону и Никите с семьями: первый этаж — отцу, второй — Андрону, внизу находилась и наша с Егором детская.
Наверное, то, что мы братья, делало нас очень похожими, хотя я лично считал, что он вреднее меня. Бабушка прозвала меня Лениным, а Егора — Чингисханом, потому что слепленные мной из песка куличики брат безжалостно давил ногой. «Видишь, — говорила маме бабушка, — один строит, а другой ломает».
И все же больше попадало мне: Егор каким-то чудесным образом умудрялся избегать наказания. Видимо, чутье ему подсказывало, когда промолчать, а когда и вовсе побыстрее испариться. Я же был хотя и простодушным, но очень упрямым и хулиганистым ребенком.
— Что же вы такое творили, не сожгли ли дедушкину рукопись, случаем?
— Нет, такого, к счастью, не произошло, но провинностей было и так предостаточно. Маленькие Аня и Тема из-за нас с Егором, здоровенных лбов, пролили немало слез: мы портили Аниных кукол, катались на Темкиных машинках, которые моментально ломались. Не обращая внимания на отлетевшие колеса, гонялись друг за другом, давя по дороге игрушки. Прыгали со второго этажа на Таточкину клумбу и мяли ее любимые флоксы. Сплавлялись на льдинах по реке, отлынивали от всякой работы — ведь нас пытались заставить полоть сорняки на грядках, мыть полы...
— У вас тогда не было прислуги?
— К нам приходили какие-то тетеньки из соседнего поселка Сосны убирать, готовить. Наш же поселок изначально назывался РАНИС, что расшифровывалось так — Работники науки и искусства. В нем жили академики, музыканты, врачи, писатели, артисты и прочие выдающиеся деятели. Жители Сосен в основном обслуживали большой цековский санаторий неподалеку, к нам же ездили на подработку. Они очень гордились своей службой в правительственном лечебном заведении и относились к никологорским свысока. Прислуга менялась часто, может поэтому в доме периодически пропадало все, что можно унести.
Во дворе за гаражами в сторожке жили сторож со сторожихой. Сторож открывал и запирал на ночь ворота, подметал с дорожек листья, зимой расчищал снег. Надо сказать, сторожа нам попадались необычные. Один мечтал стать писателем и все время у себя в сторожке «творил» роман под названием «Белая ворона, или Господи, как тебе не стыдно?». Он даже показывал свои сочинения деду в надежде, что тот поможет роман напечатать. Другой ходил по двору почему-то не с метлой, а с дипломатом, как министр. Что он в нем носил — загадка. Может, водку? Не знаю... На участке он построил гараж для своего «жигуля», а рядом развел огород. Странно, что не догадался обнести все это хозяйство забором с отдельным въездом для жигуленка. Когда сторожа уволили, пришлось долго разбирать его добротное «творение».
Самым любимым местом нашего обитания был кирпичный гараж, в котором стояла старая Таточкина «Волга». Запахи бензина, масла, резины, всякие непонятные инструменты манили нас с неудержимой силой. Позже у Андрона появилась «вольво», он привез кучу импортных запчастей. Мы часами лазили по коробкам с красивыми никелированными деталями. Потом старый гараж снесли, на его месте поставили новый.
Сверстники в Соснах были нашими заклятыми врагами: мы все время дрались. На их территорию не рисковали покушаться, они же к нам иногда заходили, и тогда уж начиналась настоящая битва.
Ну а девушки... Естественно, все вертелось вокруг каких-то девушек, соседок по даче. На реке был выгорожен дипломатический пляж, на который никому из местных заходить не разрешалось. Там разбивались палатки, студентки загорали в необычных купальниках. Конечно же на пляж мы проникали и отчаянно «романили» иностранок на английском. Практика в языке, правда, была очень своеобразной...
В нашей компании особенных ссор и дуэлей из-за девушек не происходило: нам с Егором нравились одни и те же только потому, что других просто не было. Пока мы были маленькими, проблем не возникало, а чуть позже, когда подросли, наши с братом интересы опять совпали, только на этот раз серьезно...
Мне очень нравилась одна девушка, дочь известного оператора. Я был дико влюблен и не мог даже заподозрить, что у нее еще романы с Федей Бондарчуком и Егором. Это выяснилось совершенно случайно. Однажды, придя к ней, я позвонил в дверь, она долго не открывала, а когда открыла, там обнаружился Егор.
— А может, они чай пили?
— Так они мне и сказали. С Егором мы отношений не выясняли. Я сильно переживал и постарался ее как можно быстрее разлюбить.
— Ну а когда произошло боевое крещение «кончаловкой»?
— Застольям в нашем доме придавалось огромное значение. Сервировка, готовка, кого приглашать, как рассаживать гостей — это обсуждалось только с бабушкой. Каждый день мы забегали с улицы на кухню, крали что-нибудь из холодильника, получали подзатыльники и бежали дальше. Когда же приходили гости, нас переодевали и сажали за общий стол в самый дальний угол.
Лет в тринадцать стали наливать шампанское. Правда, никто из домашних и не подозревал, что мы с Егором к тому времени уже давно пили водку. Что нам шампанское, когда успели попробовать «кончаловку»! Воровать ее у Натальи Петровны начали еще наши отцы, потом традицию продолжили мы.
Водочка хранилась в чулане под лестницей в доме бабушки. Фокус в том, что «на охоту» можно было отправляться только вечером, когда Таточка уже лежала в постели или умывалась в ванной. Вначале ключ висел над входом в чулан, потом его стали тщательно прятать, заметив, что продукт регулярно «испаряется». Но мы предусмотрительно сделали себе дубликат.
Операция была сложной: тихонько открыть скрипучую дверь чулана, а потом в кромешной темноте осторожно отлить водку из огромной бутыли в пол-литровую банку.
После кражи мы часто тут же, в бабушкином доме, убедившись, что она уже спит, жарили себе на кухне картошку с сосисками и пировали, на всякий случай разливая «кончаловку» в чайные чашки. Но однажды Таточка неожиданно вошла на кухню, когда мы, уже вдрызг пьяные, чему-то громко смеялись. «А мы тут, ик, ужинаем, ик!» — сказал заплетающимся языком Егор. Она, к нашему удивлению, ничего не заметила, велела погасить свет и отправляться спать.
Как-то мы украли банку «кончаловки» и пошли в гости к друзьям по соседству. Сидим выпиваем, и вдруг неожиданно приезжает папа. Мы со страху спрятались в другой комнате.
Папу усадили за стол, стали угощать. Налили и «кончаловки». Он выпил рюмку и грозно сказал: «Та-а-ак! А ну-ка, где эти козлы?» (Хотя все соседи считали своим долгом записать рецепт знаменитой водки на смородиновых почках, ее никто не делал, поэтому отец нас так легко и вычислил.)
— Когда ваши родители развелись, с «родиной» пришлось распрощаться?
— Нет, я продолжал подолгу жить на даче. Несмотря на то что мы с мамой переехали в Москву (дед сделал ей и отцу по квартире в новом театральном доме на «Маяковской»), все школьные каникулы я проводил на Николиной Горе.
Бабушка не только вырастила отца с Андроном — дед детьми не занимался совсем, но и приложила руку к нашему воспитанию. Я сейчас уже не помню, кто именно из семьи научил меня держать вилку с ножом и не класть локти на обеденный стол, но твердо знаю — манеры нам прививались с раннего детства. В Таточке огромная доброта сочеталась с необычайной строгостью: она могла отругать, отшлепать и тут же приласкать. Страшнее ее гнева не было ничего — она умела сказать так, что мороз пробегал по коже.
Весь дом держался на бабушке: она руководила хозяйством, людьми и делала это блестяще. Сергей Владимирович приезжал на день и тут же уезжал — он не любил дачной жизни. У нас, детей, всегда было ощущение, что Таточка — это центр, вокруг которого строится все. Тем не менее мужа она всегда выдвигала вперед и ставила в семье на первое место со всеми подобающими знаками уважения, несмотря на то что и сама была известной писательницей. Наверное, у них с дедом были неприятные разговоры, ссоры и крупные размолвки (он, думаю, ее побаивался), но до нас это никогда не доходило.
В обычные дни мы ели на кухне, а когда приезжал дед, все собирались за круглым столом под желтым абажуром. Иногда он заезжал всего на час, садился не раздеваясь у телевизора, смотрел программу «Время» и сразу же уезжал.
— Нетрудно себе представить идиллическую картину: дед в окружении внуков на диване читает новую басню...
— Я видел такую фотографию в крупном детском издательстве на Тверской. Когда проходил мимо, всегда останавливался и любовался. Висела она там, кстати, лет пятнадцать.
На снимке Михалков в окружении детей с удовольствием читает свою, видимо, книжку. Но в жизни среди детей я его не видел никогда! Более того, к детям у него было особое отношение, во всяком случае, он не умел с ними обращаться и не знал, как это делается. И все же умудрялся быть хорошим детским писателем. Думаю, просто писал для себя, в душе большого ребенка, и о себе. Все, что мы, дети, от него слышали, звучало примерно так: «Не кричи! Не мешай! Что ты здесь бегаешь?» Да еще щедро раздавал подзатыльники.
Однажды, заехав, как всегда, на полчаса, он сидел в пальто в кабинете Никиты и читал газету. Рядом вертелась маленькая Надя, которая «пугала» папу, а он ей подыгрывал, Надя страшно веселилась. Устав, папа посоветовал: «А теперь пойди дедушку напугай». Надя осторожно подкралась к дедушке и, осмелев, громко крикнула:
— У!
Дед медленно опустил газету, сложил из пальцев козу и сурово, не улыбнувшись, произнес с расстановкой:
— У-тю-тю!
Надя тут же зарыдала.
О том, как дед знаменит, я узнал позже, когда пошел в школу, где мы учили его стихи и даже биографию. На задней обложке каждой тетрадки были напечатаны слова гимна и его фамилия, я этим, помню, очень гордился.
На Новый год мы все торопились написать на бумажке заветное желание, чтобы успеть сжечь ее и бросить пепел в бокал с шампанским до боя курантов. Только дед не участвовал в этом, ждал последнего удара, а потом внимательно прослушивал от начала до конца гимн Советского Союза. Когда деда за него стали ругать в прессе, он только посмеивался: «Заиграет — встанете».
В нашей семье до сих пор любят рассказывать как анекдот один случай. После рождения Сашеньки папа позвонил деду:
— Поздравляю, у тебя родилась правнучка!
— Какая правнучка? — удивился Михалков-старший.
— У твоего внука Степана родилась дочка Саша, стало быть, твоя правнучка, — объясняет папа.
— А-а, ну ладно! Ты лучше скажи, а вообще какие новости?
— Он вас по именам-то хоть различал?
— По именам различал (правда, редко к нам обращался), да и спутать нас с Егором было трудно: один — казах, черный-черный, другой — курносый блондин.
Кстати, путали у нас в семье всегда и всех. Папа часто рассказывал, что в детстве у него было прозвище Тьфу-Никита. Таточка, обращаясь к нему, постоянно говорила: «Катя! Ой, Андрон! Тьфу, Никита!»
Меня же в детстве звали Потей. Это прозвище придумал я сам, пытаясь воспроизвести свое имя. Так до сих пор меня называет мама.
— Вашим родителям было всего по двадцать лет. Вы не жалеете, что они не встретились позже, может, тогда все сложилось бы иначе...
— Наоборот, я рад, что они сейчас так молоды. Благодаря незначительной разнице в возрасте между нами родители хорошо меня понимают. Я теперь открываю в отце друга, на которого могу положиться.
Когда отец и мама развелись, мне было лишь три года и я, естественно, ничего не понимал. Это сейчас уже могу кое-что объяснить...
К маме известность пришла раньше — в шестнадцать лет, после «Алых парусов». Отец прославился в восемнадцать, дебютировав в фильме «Я шагаю по Москве». Амбиции были у обоих, и они оказались сильнее желания сохранить семью. Тем не менее развестись они сумели достойно.
Отца я в детстве видел нечасто: он всю жизнь работал, но тогда я этого не понимал. Помню, лет в одиннадцать был в большой обиде за то, что отец уделяет мне очень мало времени. Но надо отдать должное: он воспитывал нас, детей, не мимоходом, пробегая от дома к студии. Если в его семье воспитанием занималась мама, то в своей собственной детей воспитывал он сам. Одного его грозного вида и строгого голоса было достаточно, чтобы мы присмирели.
Он часто повторял: «Когда что-то делаешь, всегда думай о том, что скажу по этому поводу я или что сказала бы Таточка...» И это, представьте, работает и по сей день.
К детям до сих пор отец относится достаточно скептически, я бы даже сказал, с долей иронии, несмотря на то что мы все уже выросли. Мы вечно — и Аня, и Тема, и Надя, и я — выступаем в роли новобранцев. С ним постоянно чувствуешь себя на плацу в ранге солдата, тогда как он — всегда генерал! А ты никогда не будешь даже ефрейтором. Желание во всем лидировать у него очень сильно.
— Были ли у вас с мамой в жизни трудные моменты?
— Думаю, маме приходилось тяжело: копеечная зарплата в театре, отец тогда не особенно помогал... При этом мы никогда не бедствовали, лет с двенадцати у меня всегда водились карманные деньги, правда не помню, откуда они брались. Из карманов, конечно, тоже таскал...
Именно тогда я познакомился и подружился с Федей Бондарчуком. Мне было пятнадцать, а Феде на год меньше, то есть именно тот возраст, когда все интересное только начинается: ты шаг за шагом вырываешь у родителей свою самостоятельность и начинаешь наслаждаться свободой.
Но ему было труднее, чем мне... Если Федины родители уезжали, он оставался под присмотром бабушки. Когда же моя мама была занята в театре или отправлялась на гастроли, меня оставляли с Антоном Табаковым или с мамиными друзьями, которых, естественно, я не слушался и доводил чуть ли не до инфаркта. Родственникам мамы, на их счастье, меня сдавали редко. Правда на даче Вертинских в Отдыхе тоже прошла часть моего детства. Поэтому хулиганом я стал раньше всех, да и самостоятельным человеком тоже.
Антон был старше меня лет на пять, наши мамы (Людмила Крылова — мать Антона. — Прим. ред.) играли в театре «Современник» и частенько вечерами просили его со мной посидеть. Он это делал с большим удовольствием: дело в том, что в нашем доме жила его очередная любовь.
Как строгий нянь, Табаков сажал меня перед телевизором, обкладывал игрушками и приказывал: «Ничего не делай, ничего не трогай, смотри мультики, я сейчас!» — и... смывался. Выходил на лестничную клетку, туда к нему спускалась девушка. Они долго беседовали и, естественно, целовались. Я потихоньку высовывался и подглядывал, но Антон краем глаза все видел: «Я здесь, занимайся делом! Скоро приду».
Однажды летом меня с его сестрой Сашей, моей сверстницей, «сдали» в пионерлагерь. Периодически нас проведывали мамы, привозили фрукты. Приезжал и Антон, каждый раз с новой девушкой, которую именовал «невестой». У него почему-то всегда было много невест, как потом и жен. Помню, мы с Сашей, уплетая клубнику, с интересом следили, как парочка отходила подальше в лесок и тут же начинала бурно ссориться. Антон размахивал руками, даже подпрыгивал, желая, видимо, что-то доказать расстроенной возлюбленной. Мы с Сашей, томясь лагерной скукой, наблюдали эти бурные сценки с большим удовольствием.
А Федя все это время находился в тепличном состоянии и был, что называется, лишен «науки жизни». В его семье считали, что сын — послушный и тихий мальчик. В столь чудовищном заблуждении родители пребывали очень долго. Только поступив во ВГИК, Федя больше не смог разыгрывать этот спектакль. А в пятнадцать лет на мое предложение «Пойдем в Дом кино, выпьем шампанского!» он начинал ломать голову, как отпроситься у мамы.
В Доме кино мы быстренько напивались коктейлями у знакомой буфетчицы и шли смотреть фильм. В зале на нас постоянно шикали и возмущенно оглядывались — наши громкие комментарии мешали наслаждаться мировыми шедеврами. Вечером Ирина Константиновна, учуяв, что от Феди несет алкоголем, в панике звонила маме и спрашивала, пахнет ли от меня.
Мы с Федей жили рядом: он на Тверской, я — на Маяковке, поэтому все ближайшие подворотни и чердаки облазили вдоль и поперек. Частенько бросали с балкона на редких прохожих пакеты с молоком. Однажды нас поймали, и у мамы были серьезные неприятности: не разглядев, мы облили кефиром идущего по улице милиционера. Уезжая, мама запрещала лифтерам пускать в дом моих друзей. Но это не помогало: справиться со мной было невозможно.
Позже в нашей компании появился Володя Пресняков. Как-то Кристина и Вова пригласили нас на новоселье в новую квартиру, где только что сделали стильный ремонт: черные полы на разных уровнях и ослепительно-белые стены. Народ собрался шумный, веселый. Не помню уж, кто первый запустил в соседа виноградинкой. Тот немедленно ответил чем-то поувесистее, и через секунду разгорелась великая битва: друг в друга летели торты, апельсины, арбуз, куски пирогов, салаты... Сумасшествие обуяло даже хозяев, которые не отставали от гостей. В результате все стены, как картины абстракционистов, покрылись разноцветными разводами с вкраплениями фрагментов торта, а гости с головы до ног были вымазаны кремом. Один Дима Маликов безуспешно пытался спрятаться и спасти пиджак от Версаче, но получив порцию бисквита в спину, обиделся и тут же раскланялся.
Наконец человек пять, устав, пошли в душ смывать с себя следы веселья, и в это время приехал папа, тоже приглашенный в гости. Кристина засуетилась: «Никита Сергеевич! Может, чаю попьете?» — и с этими словами открыла верхние дверцы шкафов на кухне. В тот же момент все шкафы с посудой с грохотом падают и разваливаются на куски.
Папа, смешавшись, решил дольше не задерживаться. По дороге он заглянул в ванную и увидев в душе голых мужиков, ретировался со словами: «Ну молодцы, погуляли!»
Так мы веселились, как говорится, не приходя в сознание. Кстати, благодаря мне родилась чета Янковских-младших. Оксана Фандера покорила Филиппа Янковского у меня на дне рождения. Она пришла в гости с одним композитором, а ушла с Филиппом, у них в семье родились двое детей.
Особенно бурным у меня был период сразу же после службы в армии...
— Кстати, говорят, что вы там оказались благодаря отцу?
— Я оканчивал школу рабочей молодежи, самую блатную в Москве. В ней учились все, кто не хотел заниматься: Миша Ефремов, Антон Табаков... Эту же школу оканчивала и моя мама, но по другой причине: она в то время очень активно снималась в кино.
Вначале я ходил на занятия три раза в неделю, а потом всего один, что меня вполне устраивало. Со мной в классе учились разные люди: валютчик, фарцовщик, пятидесятипятилетние дяденьки и тетеньки с заводов и фабрик. Когда все писали контрольную, я умело отлынивал, предварительно заключив с учительницей «сделку»: мыл в туалете чайник, заваривал чай по всем правилам и подавал учительнице и ученикам. За это мне ставили тройку.
Подошло время сдавать выпускные экзамены... К счастью, директор школы очень любил играть в футбол. Я как бы невзначай привел отца, и мы тут же организовали матч. Перед игрой договорились: если выиграет наша команда, получаю аттестат и иду в армию. Забив победный гол, я выиграл пари и ушел, по совету отца, служить в морфлот на Дальний Восток.
Но если в армию я попал благодаря папе, то демобилизовали меня по дедушкиному блату. Прошло три года службы на военном корабле, уже вышел приказ об увольнении и наступил самый томительно-мучительный период ожидания отпуска, который мог растянуться на месяцы. Но вдруг в нашем округе произошло ЧП, и всем объявили, что в наказание мы поедем домой в самую последнюю очередь.
Я звоню деду и прошу его помочь через друга-генерала меня вызволить. Проходит неделя, другая — тишина! Звоню еще раз, дед говорит: «Я обо всем договорился, он обещал помочь».
Вскоре выясняется, что нужно сопроводить в Подмосковье тело погибшего офицера. Знакомый майор в глубочайшей тайне договаривается, что одним из матросов, сопровождающих гроб, будет Степан Михалков. Я уже собрал вещи, и вдруг в воскресный день на плацу начинается суета: один офицер бежит, другой... Что такое? Смотрю, к пирсу подходит катер командующего округом — явно случилось что-то особенное. В тот же момент раздается стук в дверь: «К командиру бригады!» Я вхожу в кабинет и, как полагается, докладываю:
— Матрос Михалков по вашему приказанию прибыл!
— Когда собираешься домой?
Рапортую:
— Через два дня буду сопровождать тело в Москву, товарищ командир!
— Хм, значит, так! Ты сейчас едешь в Находку, берешь билет на ближайший самолет и тут же докладываешь мне.
— Есть!
Я уже собрался идти, как вдруг комбриг меня останавливает:
— Да, вот еще что. По приказу командующего округом ты награждаешься знаком «Отличник погранвойск».
Командующий, по чьему приказу я, собственно, награждался, при этом продолжал что-то очень пристально рассматривать за окном.
— Служу Советскому Союзу! — салютую, обалдев: у меня, простого матроса, поощрений-то никаких не было! За что?
Окончательно сразил меня начальник штаба: изучив билет (улетал я через три часа), он приказал: «Можешь взять мой уазик! Да, вот еще. По приказу командующего округом тебя награждают знаком «Отличник погранвойск» второй степени». Так я вернулся домой с двумя наградами и раньше срока.
Как выяснилось, после первого звонка деда команда генерала армии отпустить меня пошла вниз по инстанциям как положено, без спешки. Второй звонок Михалкова заставил генерала поднять трубку и устроить подчиненным нагоняй: «Я же дал приказ! Почему Михалков еще не отпущен?» Его окрик посеял большую панику в войсках, и сам командующий прилетел меня увольнять. Я же, вернувшись в Москву раньше всех, отправился на дачу к бабушке: лежу себе на диване и наслаждаюсь свободой. Вдруг раздается звонок: «Вы не могли бы зайти по вопросу вашей службы в армии? Не забудьте паспорт», — и диктуют адрес Лубянка, 1.
От страха я не спал всю ночь. На следующий день, теряясь в догадках, отправляюсь на Лубянку, меня встречает адмирал флота.
— Ну, как служил?
— Нормально.
— Ну да, скажешь тоже! А как в госпиталь загремел с сотрясением мозга, а как надрался, помнишь? Мы все знаем! Службой доволен?
— Да.
— Молодец! Приказом командующего войсками ты награждаешься знаком «Отличник погранвойск». Форма у тебя еще есть?
— Есть, — отвечаю, а про себя добавляю: «Только вешать награды уже некуда!»
Так я стал трижды орденоносцем!
— И тут на дембеле самое время закрутить роман...
— Я только вернулся из армии, впереди — целое лето. По соседству жил мамин знакомый — балетмейстер, который учил моделей в Доме мод ходить по подиуму. Я попросил его познакомить меня с какими-нибудь девушками, чтобы на месяц-полтора «влюбиться». Он под предлогом просмотра кассеты с какого-то показа собрал у себя весь штат модного Дома. Тут как бы случайно захожу я — якобы обменяться фильмами. Мне сразу же понравилась Алла, и даже не красотой и не сходством с мамой, а редкой задиристостью и язвительностью: она все время пыталась меня осадить, хотя я старательно прикидывался очень интеллигентным мальчиком. Именно с ней я и решил до конца лета «зароманиться».
У меня был проверенный ход — позвонив ей на следующий день, прямо так и сказал: «Я в тебя влюбился!» (Это срабатывало всегда!) Она растерялась и сразу же согласилась встретиться.
Когда мы только познакомились, жить было негде, и я обратился за помощью к папе. Он уговорил деда пустить меня в мастерскую у метро «Аэропорт» в писательском доме. Рядом на площадке находилась мастерская сценариста Мережко. В шестидесятиметровой П-образной комнате на последнем этаже какое-то время работал папа, а теперь поселился я.
Естественно, слух о свободной квартире в центре города распространился быстро, и гости повалили толпами. Право переночевать у меня отвоевывали с боем. Интеллигентных жильцов дома мое соседство очень раздражало: они просыпались ночью от громкой музыки и веселого гогота, а однажды зимой с ужасом увидели, что на нашем балконе клубится дым и некто старательно его раздувает, размахивая картонкой. Этим «некто» был Антон Табаков, решивший развести костерок и пожарить шашлычок. Когда я вышел на улицу поглядеть со стороны на маленький пикник — картина открылась страшная! Черный дым валил клубами, а какой-то человечек, вместо того чтобы загасить огонь, яростно пытался его раздуть. Пожарных все-таки вызвали, но к тому моменту мы уже съели шашлык и очень удивились их появлению.
Однако недолго музыка играла — на деда в Союз писателей посыпались жалобы от разгневанных творческих деятелей: «Вместо того чтобы работать, Михалков устраивает в мастерской пьяные гулянки, недавно чуть не подпалил весь дом. Безобразие! А еще детский писатель!» И однажды ранним утром дед неожиданно позвонил в дверь.
Мы с Аллой мирно спали на связанных веревками диванных подушках, за углом дрыхли еще два друга. Дед, не снимая пальто, прошел в комнату и сел за стол. Алла, услышав голос живого классика, от страха нырнула под одеяло и как мышка пролежала, не шелохнувшись, ровно сорок минут, пока меня воспитывали. Я клятвенно обещал деду, что это больше не повторится, но вскоре мастерскую все равно отняли: наступила перестройка, на Михалкова-старшего начались гонения, вспомнили и о «нехорошей квартире». Досталась она соседу Мережко.
Хотя я сразу понял, что влюблен в Аллу, тем не менее предупредил ее, что в ближайшее время жениться не собираюсь. Только после паломничества в Оптину пустынь‚ когда нашей дочке Саше было уже около трех лет, мы поженились. Отец Мелхиседек тогда отказался меня причащать, сказав, что живу во грехе, невенчанный.
Мама, конечно, ревновала меня к Алле, хотя никогда в этом не признается. Ведь мы с ней прожили вдвоем всю жизнь, и наверное, ей казалось, что с женитьбой она меня теряет.
— Как вами переживалась вечная тема «Мама вышла замуж»?
— Все детство и юность никто не воспринимал меня как ее сына. Она оставалась молодой и красивой, а я мужал, и ей очень льстило, когда нас принимали за брата и сестру. Я с детства знал, что она знаменита и у нее есть поклонники, которые звонят, дарят цветы, обожают ее.
Но были и тяжелые случаи... Одна сумасшедшая мужеподобная тетенька, которая работала в зоопарке дворником, преследовала ее повсюду, мы даже в милицию обращались, чтобы от нее отделаться. Как-то я вышел на улицу с игрушечной железной пушкой, тетка подкралась, отняла ее у меня и здорово ударила по голове. Видимо, расстроилась, что никак не удается пообщаться с любимой актрисой.
Я всегда ревновал маму, когда в доме появлялся мужчина. У нее после отца был всего один официальный брак, правда недолгий — с Сашей Градским. Когда они поженились, он сказал с гордостью:
— Ну, Настя, теперь ты будешь Анастасией Градской!
Мама тут же нашлась:
– Может, и буду, но вот ты Александром Вертинским не будешь никогда!
Они влюбились друг в друга, когда мы с мамой отдыхали в Крыму. Рядом на горе был разбит лагерь МАИ, Градский давал там концерты. Помню, пошли на его выступление — он был очень популярен. Поразил меня тем, что умудрялся петь под гитару, стоя на одной ноге, когда другая в гипсе лежала на стуле. Мама не отрывала от него восторженных глаз, а я, сидя рядом, недоумевал: как можно влюбиться в такого волосатого и безногого, который еще и поет так громко?!
Как-то мы отправились к нему в гости. Пришлось долго, минут двадцать пять, подниматься в гору по лестнице. Саша среди маишников был «в авторитете» — у его палатки на склоне горы камешками кто-то любовно выложил ГРАДСКИЙ. Мы остались в палатке ночевать, и я тут же всех возненавидел. Единственное, что меня примирило с судьбой, — мог безнаказанно воровать и курить мамины сигареты.
Больше мама замуж не выходила, хотя, конечно, поклонники были... Думаю, ей трудно найти мужчину, который устраивал бы ее во всех отношениях: творческих, человеческих, который был бы личностью, достойной ее...
— Ну а папа изменил свое отношение к вам? Ведь вы наконец остепенились: глава семейства, загородный дом...
— Я иногда хулиганю, но не так, как прежде. Отец по-прежнему воспринимает меня двенадцатилетним мальчишкой. И это несмотря на то, что я давно занимаюсь серьезным делом — руковожу компанией, которая снимает клипы и рекламу, теперь вот открываю ресторан...
Отстаивая свой статус, периодически ему говорю:
— Слушай, мне уже за тридцать, а ты при всех подзатыльники раздаешь.
Он же только посмеивается:
— Да ладно тебе.
Мой дом напоминает старую отцовскую дачу — я хотел повторить дом из своего детства и построил его деревянным. Мечтал о таком же абажуре, какой висел у Таточки в столовой. Долго искал — и теперь над моим круглым столом висит абажур из моего детства. Это не предмет, а скорее образ семейного уюта. Счастья.
Надеюсь, и в памяти наших детей навсегда останутся этот желтый абажур, лето, сосны за окном, высокий деревянный забор и проезжающая машина, которая никак не выберется из поселка...
Май, 2001 год
Подпишись на наш канал в Telegram