Отец мой спрашивал: «Твои артисты довольны тем, как ты им платишь?» — «Главное о себе позаботиться», — шутя отвечал я. «Неправильно! Три рубля заработал — два отдай, будешь долго жить», — говорил он в девяносто четыре года.
— Михаил, в этом году вы отмечаете юбилей. В свои шестьдесят лет строите планы на будущее?
— Хочешь насмешить Бога, расскажи ему о своих планах. А вообще, у меня сегодня куча идей. С генетической точки зрения я опираюсь на жизнь своего отца. Он такое вытворял! В восемьдесят девять лет брал лыжи, садился в трамвай, ехал несколько остановок, переходил железнодорожное полотно в запрещенном месте (!) и шел в парк кататься. Поэтому считаю, что шестьдесят лет — это еще не конец фильма.
Кстати, я в пятьдесят чувствовал себя менее уверенно. Сейчас, как и отец, катаюсь на лыжах, только на горных. Могу провести на склоне три дня подряд, по семь-восемь часов. Если остальные спускаются десять раз за день, я — тридцать. Прихожу в десять утра и катаюсь до четырех дня. Думаю, для шестидесяти лет это неплохо.
Да, бывает, чувствую — уже взрослый, и просыпаться по утрам стало тяжелее, иногда лень что-то делать, но встаю и радуюсь жизни. Даже в самые трудные времена для меня важным ориентиром был фильм «Жизнь прекрасна», где главный герой попадает в концентрационный лагерь со своим ребенком и пытаясь избавить его от стресса, через призму приключений преподносит малышу все эти ужасы, благодаря чему сын сохраняет адекватное состояние и остается счастливым. Нужно радоваться жизни несмотря ни на что, как бы ни было трудно.
Мне кажется, что смысла в жизни вообще не существует, кроме самой жизни. Смысл после нас — это дети. У меня четыре прекрасные дочери. Замечательный внук, которым я горжусь, каждый раз наслаждаюсь его компанией. Он родился в крещенскую ночь, а назвали его Иваном, фамилия — Гилевич, получилось очень созвучно с Евангелием. Уверен, на нем печать избранника. Есть две внучки — тоже моя слабость. Для Лианы они вообще центр вселенной! Жена за них отдаст детей, мужа и собаку. Дети — центр нашего притяжения.
— Когда-то вы собрали уникальный коллектив, который существует уже не одно десятилетие. Как вам удалось сделать это в двадцать семь лет?
— Знаете, сейчас в двадцать семь лет такой коллектив, может быть, даже труднее собрать. Тогда время было, наверное, подходящее. Хотя времена выбирают своих героев, и оно выбрало меня. Уникальным коллектив стал в процессе, а на тот момент я его слепил из того, что имел. Не было никакого отбора и даже возможности для кастингов. Потому что кастинг могут устраивать люди, у которых есть деньги и слава. У меня не было ни имени, ни денег, ни славы, один голый энтузиазм и выдающееся музыкальное образование.
Поскольку тогда доминировала идея восстановления традиций иудейской храмовой музыки, наш хор должен был состоять из еврейских голосов. Чтобы стать солистом, требовалось быть представителем данного этноса, то есть иметь ментальное представление о том, что такое иудаизм, и принадлежать к нему генетически.
Дело в том, что для того чтобы исполнять музыку Джузеппе Верди, необязательно родиться итальянцем, достаточно быть музыкантом. Тем не менее только итальянцы по-настоящему глубинно чувствуют свою музыку. Ты должен иметь итальянскую душу, итальянское сердце и владеть итальянским языком. Та же история была с Еврейским хором.
У меня все совпало — я чистокровный еврей, а дальше была задача собрать в коллектив таких же людей. Это очень сложно, потому что среди моих друзей и коллег представителей еврейского этноса было не так много. Но тем не менее мне повезло: практически у каждого из тех, кого я собрал, была какая-то корневая история, то есть может быть не все наши исполнители чистые евреи, но у всех них была еврейская кровь. В меньшем случае это была четвертинка, в большем — половина. Важно, что все они были с музыкальным образованием и я знал их с юности. Это были коллеги по Гнесинке, по храмам, училищу или по консерватории...
В общем, я смог найти тех, кто готов был за маленькие деньги экспериментировать, то есть тратить свои часы (про годы никто тогда еще не думал) на мою идею. Все они параллельно работали, а собирались в семь-восемь часов вечера в Московской хоральной синагоге и распевали молитвы.
Мы окунулись в океан музыки, невероятной по своей витальности, жизненной силе, энергетике и многокрасочности. Много лет евреи, которые жили в Европе и Советском Союзе, обогащали культурой своих стран и народов наше искусство. Так образовался небольшой, но очень колоритный и разнообразный пласт еврейской религиозной музыки, с которой мы и начинали свою карьеру.
Делать это было очень легко, хотя не могу сказать, что все были безоговорочно талантливы и обладали уникальными голосами. Но все имели хорошее музыкальное образование.
В творческом плане у нас был некий ориентир: до Октябрьской революции в Московской хоральной синагоге выступал гениальный мужской хор, произведения для которого писал композитор Луи Левандовский. С приходом революционного большевистского движения синагога была разрушена, как и церковь, и до семидесятых — восьмидесятых годов пение в храмах было невозможно.
Естественно, звукозаписей этих выступлений не существует, но мне удалось найти ноты того времени — немного в Москве, но в основном все хранилось в Америке. Сначала нам прислали несколько произведений. Мы начали петь и поняли, что это нечто невероятное. Уже в начале девяностых, попав в Нью-Йорк, я отправился в библиотеку, где нашел еще некоторое количество сохранившихся нот. С приходом Горбачева начали восстанавливаться традиции церковнославянского православного пения, в этот же момент стало возможным возрождение еврейской духовной музыки.
— Как вы попали в Нью-Йорк?
— Мне было двадцать семь лет, это был мой первый выезд за границу — и сразу в Америку. Конечно, я испытал шок от увиденного: Нью-Йорк тех лет был потрясающим. Меня отправила туда благотворительная организация Joint (Американский еврейский объединенный распределительный комитет), которая занималась поддержкой еврейского движения в странах Восточной Европы. Они хотели возродить в евреях чувство самосознания, чтобы те собирали вещи и уезжали из Украины, России, Молдовы и Белоруссии в Израиль строить города, заменяя арабов, которые там работали. В России начали открываться еврейские библиотеки, детские школы, клубы знакомств.
Я случайно попал в этот мейнстрим — меня пригласили для возрождения еврейского хора, который должен был выступать в синагоге. Выбрали по анкетным данным: я являлся этническим представителем, имел музыкальное образование и опыт театрального хормейстера. С семи лет занимался музыкой, а с двадцати уже работал: в ансамбле политической песни, с детьми, в православной церкви... В компании меня приняли как родного и уговорили взяться за это дело, в том числе помогли воплотить идею с поиском старинных нот, которые хранились в библиотеке Нью-Йорка.
На первую поездку длиной в четырнадцать дней организация выделила пятьсот долларов. В то время содержать артиста можно было на тридцать долларов в месяц, из расчета, что выходя из гостиницы, я захожу в метро — один доллар пятнадцать центов, а самый недорогой вариант завтрака это Макдоналдс. Но по нашим меркам получалось, что позавтракать там — это съесть видеокассету, которая в Москве стоила двести рублей.
Короче, я решил сэкономить, лучше уж привезти подарки друзьям и артистам хора. В Нью-Йорке был со своим другом — солистом коллектива. Чтобы не тратиться на метро, решили ходить пешком и составили график: сегодня обедаем у его тетки, завтра у моей подруги, послезавтра нигде не обедаем — достаем чемодан и режем колбасу, которую привезли с собой. Ну потому что просто преступно проедать такие деньги, когда можно потратить их на более важные вещи. Например там был такой замечательный магазин «Все за доллар», где за три доллара была возможность купить шикарные брюки, за десять — приличный костюм.
Поездка удалась: мы посетили библиотеку, посмотрели Нью-Йорк, понюхали пьянящий воздух свободы, офигели от архитектуры, чистоты и красоты, поели вкусной еды в ресторанах, куда нас сводили пару раз наши благотворители — им было важно удивить нас.
В какой-то момент мне сказали: «Мальчик, если вы будете хорошо петь, мы провезем вас по всей Европе и Америке». А я вообще-то парень азартный... Тем более что любил то, чем занимался. Мои хористы приходили на занятия в семь вчера, а уходили в час или два ночи. И даже в это время никто не спешил расходиться, но нужно было успеть до закрытия метро. Мы не хотели расставаться, готовы были сутками сидеть на репетициях, настолько оказались увлечены и погружены в творческий процесс. Прошло совсем немного времени, и уже в конце 1990-го хор поехал давать концерты в Кишинев, Калининград, Светлогорск. Первая репетиция состоялась за полгода до первых гастролей.
— Вы же ездили не только по странам бывшего Советского Союза...
— Да. Дело в том, что создать такой хор в Америке достаточно сложно, потому что за тридцать долларов никто не будет ходить и репетировать каждый день. Это мы бессребреники, а там вообще нет понятия «жить на зарплату». Сделал услугу — получил деньги и живешь до следующего раза, когда тебе позвонят и позовут. Поэтому многие музыкальные коллективы не репетируют и даже живут в разных городах, собираются вместе только для выступления. А мы репетировали и смогли достичь высочайшего уровня мастерства.
Хоровое пение в той же Америке формировалось из сессионных музыкантов — людей, которых привлекают на молитву, поэтому все это со временем превратилось у них в самодеятельность. Но сама музыка — гениальна. В России до революции хоры работали в храмах на постоянной основе. Они спонсировались и оплачивались государством. То есть у нас традиция хорового пения существует, а в Америке нет.
И вот мы взяли этот дореволюционный материал и встали на него как на платформу. Поэтому когда нас слушали в других странах, зрители вскакивали с мест и сходили с ума от того, что у евреев есть такая музыка.
Но тут наши благотворители из Joint говорят:
— Вы слишком круто поете, а нам так не надо.
Я спрашиваю:
— Почему?
— Потому что вы не выглядите убого. Вы слишком крутые, чтобы вас жалели и давали деньги, которые мы собираем с богатых американцев. Деньги на поддержку бедных и несчастных евреев из России, Украины, Молдавии, чтобы они могли жить в Европе или Израиле.
Планировалось, что будем петь немного хуже. А мы вышли молодые, симпатичные, горячие и талантливые, и все уже смотрят на это как на искусство. Компании Joint искусство не нужно было, и вместо того чтобы радоваться, гордиться и помочь коллективу дальше пропагандировать еврейские ценности, там решают: Турецкий со своей энергетикой и знанием английского, как и некоторые другие участники, сам может собирать деньги. А давайте Турецкого прихлопнем! Хор пусть существует, а этого надо убрать. Он слишком яркий, несговорчивый и постоянно чего-то хочет.
У нас как раз были первые гастроли в США — за шестьдесят дней тридцать концертов, и все в восторге. Я приезжаю в Joint, говорю:
— Карнеги-холл, Мэдисон-сквер-гарден, «Олимпия» в Париже.
Те отвечают:
— Ты чего?! Нам такое не надо. Нам надо по синагогам и школам, где люди могут пролить слезу и пожалеть вас.
Я отвечаю:
— А может, мы будем гордиться нашей культурой? Ведь есть Верди, Бах, Моцарт, которых знает весь мир. Давайте и мы своей музыкой будем делиться с миром.
Они послушали и начали меня мочить. В общем, я понял, что моя песенка спета — никто мне больше платить не будет. Благотворители обратились к моему партнеру из Московской хоральной синагоги: «Турецкий слишком одиозная личность. Очень яркий, очень талантливый — нам такого не надо. Он музыкант, а нам нужны функционеры. Деятели, которые в теме. А он большой и яркий артист, мы об этом не договаривались. Кукла слишком крупная, чтобы загонять ее в кукольный театр».
Я пришел к своим мальчикам и сказал:
— Дорогие друзья, у вас есть зарплата. Теперь здесь поставлен новый руководитель, и я хочу, чтобы хор сохранился. Оставайтесь с Joint.
Но вся эта компания русских энтузиастов с полуеврейским происхождением развернулась и сказала:
— Михаил Борисович, мы за вами.
Я объясняю:
— У меня нет зарплаты.
Они отвечают:
— Нам все равно. Вы такой, что у вас все будет. Мы в вас верим как в вожака стаи.
Посидел поплакал... Я же тогда приехал со своим ребенком, а нас вообще всего лишили и выбросили. Даже не дали денег на обратную дорогу в Россию.
Остался со всей своей группой без билетов и без понимания, как жить дальше. Но было в этом какое-то благословение Всевышнего.
Однажды я сидел в шортах и майке на broadwalk — променаде, по которому прогуливаются богатые американцы. Моя восьмилетняя дочь Наташа спрашивает:
— Папа, а почему ты плачешь?
— Понимаешь, у меня нет завода, парохода, магазина, даже киоска нет. У меня есть только звуки, которые невозможно продать.
— Папа, ты приносишь радость людям, а это гораздо важнее! Не надо больше плакать. Вставай.
Я встал, и тут же нашлись выходы из этой сложной ситуации. Появились люди, которые нам помогли. Они не имели отношения ни к религии, ни к музыке, ребята занимались бизнесом. Мы познакомились, когда летели на гастроли. Я не был уверен, что они смогут помочь. Просто сделал один звонок с просьбой о поддержке, хотя даже не понимал, что нам от них нужно. Мне просто стало очень грустно от того, что потерял работу, но отвечаю за восемнадцать человек. Это страшно, когда ты находишься в чужой стране, денег нет, билетов нет... И завтра всех выселят из гостиницы, потому что того, что осталось, а это в общей сложности долларов пятьсот, не хватит даже на билеты.
После звонка деньги появились, и мы смогли улететь домой, предварительно договорившись с новыми знакомыми о дальнейших гастролях. Тема заработала, но в основном за рубежом, потому что Еврейский хор в России — это слишком одиозно. Тогда еще в России существовали общества с нацистскими убеждениями.
Мы побывали в Америке, Англии, Франции, Израиле. Могли позволить себе жить в России, работая в Европе. Здесь выступлений практически не было. Трудно объяснить людям, зачем идти на концерт Еврейского хора. И на то, чтобы он стал самодостаточным, спонсоров не было. Евреи ничего платить не хотели, потому что в девяностые они все маскировались, предпочитали не афишировать свою принадлежность к этносу. Первый человек из российских спонсоров, который нам помог, — это Борис Абрамович Березовский, он тогда руководил заводом «ЛогоВАЗ». Приехал в синагогу на репетицию, сказал:
— У меня есть двадцать минут, и я уезжаю в аэропорт. — Мы спели и получили одобрительный отзыв: — Вы делаете это гениально. Сколько надо денег?
Я вспомнил Шуру Балаганова, которому для счастья нужно было шесть тысяч рублей, а оказалось мало и пятидесяти тысяч, и сказал:
— Всем этим парням по двести долларов.
Выходило около двух тысяч долларов в месяц, Березовский давал пять. Десять месяцев мы репетировали, ездили на гастроли, но у нас еще была и зарплата. Потом Борис Абрамович уехал и передал хор по наследству своим помощникам, которые еще шесть месяцев нас кормили, но потом перестали, сказав: «Чтобы вам и дальше помогать, надо, чтобы вас любил Боря, а у нас на счету были деньги. Боря вас любит, но денег нет».
Таким образом короткая спонсорская история закончилась. Средства мы в основном искали где-то за рубежом, но я хотел работать в России. Какие-то концерты делать удавалось, первый прошел в Большом зале консерватории в 1992 году, а второй, на который пришел даже сам Кобзон, в 1995-м.
Мы пытались продвигаться на родине, но это очень сложно сделать, когда у тебя ни кола ни двора и нет никакой поддержки. Три недели за рубежом поработали — два-три месяца держимся, а это очень нестабильное ощущение. И вдруг нам предлагают контракт для восьми человек на год в Америку, в Музыкальный центр Майами. Пришлось разделить группу пополам: часть осталась в Москве, остальные отправились работать в США. Сам разрывался между двумя странами, однако зарплату всем платил исправно.
Через год нам продлили контракт, но я решил, что буду больше времени проводить в России, а в Штатах назначил руководителя.
В следующем году нам предложили уже пятилетний контракт, но с условием, что я буду проживать в Америке постоянно. Тогда начал предпринимать какие-то шаги, и в первую очередь попытался достучаться до Кобзона. Звонил не меньше полутора тысяч раз!
Дозвониться было очень сложно, но мне удалось, и мы договорились о встрече. Он ехал с концерта и был очень уставшим, я как городской сумасшедший спел ему в машине и уговорил взять группу в тур... Есть у нас такие стихи:
Сотню, сотню, сотню концертов спеть,
Двести, двести, двести банкетов съесть
Нам предстоит плечом к плечу, а нам и больше по плечу.
Ах, виват, виват, Иосифу Давыдычу!
Мы договорились на три пробных совместных концерта. Его директора спросили, сколько это будет стоить. Я ответил: «Знаете, мы будем выступать вместе с Иосифом Давыдовичем, так что с точки зрения коммерции пожелания у нас сводятся к минимуму. Думаю, он сам определит сумму. И вот от того, что определит, пятьдесят процентов скидка».
Так за эти небольшие деньги мы поехали на гастроли. И уже на первом концерте случилось первое испытание. Исполнили три песни — и в зале отключился свет. А это был сентябрь, уже опустились сумерки, в зале полумрак и тишина — звука нет. Кобзон смотрит на меня:
— Ну и что делать?
Я говорю:
— Иосиф Давыдович, мы и без микрофона можем.
Он шепчет:
— Думаете, вы — классика и все можете, а я — говноэстрада — не смогу?
Начинаем петь а капелла, и зал ревет от восторга — это было неожиданно. Вышел Еврейский хор, и музыка закончилась. Мы пытаемся шутить: «Ну как обычно, на евреях у нас всегда заканчиваются чернила». Через два номера дают звук, и мы триумфально финишируем свой музыкальный блок — десять песен.
Зал в восторге, и вдруг к нам направляется очень красивая, благородная женщина с белыми волосами, лет сорока пяти, она несет два огромных букета ландышей. Один отдает Кобзону, второй — мне и говорит: «С вас начинается наша музыка, а не заканчиваются чернила». Стало понятно, что на этом концерте я свой входной билет уже купил.
Дальше мы поехали на гастроли по всей России с огромным коллективом, там был Академический оркестр русских народных инструментов Некрасова, Хор Минина, Хор внутренних войск МВД Елисеева. Человек двести, а нас всего десять, и в финале мы стали бомбой замедленного действия — был океан энергетики новых еврейских песен на русском языке. Людям это нравилось!
Мы же прошли настоящую школу в Америке. Купили оборудование, научились петь в микрофон, а до этого исполняли все только а капелла и непонятно как. Оделись иначе, потому что в США можно было походить по магазинам, понять, что такое туфли и какая должна быть длина брюк. Я посетил минимум четыре шоу в Лас-Вегасе, Бродвей в Нью-Йорке, побывал на премьере «Призрака оперы» — то есть у меня в голове уже все начало меняться. Это был багаж, который можно было применить в концертной деятельности. Думаю, наша группа давала Иосифу Давыдовичу какие-то крылья, что-то новое.
Потом был тур по Кавказу с заездом в Чечню. Кобзон на всякий случай Хор внутренних войск туда брать не стал, остальные не захотели ехать. То есть отправился только Еврейский хор.
В Грозном на этот момент было какое-то минимальное перемирие. Гарантом безопасности выступил один из лидеров террористической группировки, с ним Кобзон договорился, что для людей Чечни сделают концерт на разрушенном стадионе. Там банда боевиков с пушками и все стреляют в потолок. Иосиф Давыдович мне говорит: «Я на всякий случай не буду вас Еврейским хором объявлять, здесь могут не понять».
Выходим на арену, я стою спиной, потому что дирижирую оркестром. Кобзон усмехается и шепчет: «Ну, начинай. Выступим, если не перестреляют». Даже пара парней из нашего хора туда не решились поехать: одному жена не разрешила, а другой прикрылся расстройством желудка. Было действительно страшно.
Потом меня вытащили из гримерки, вся охрана исчезла, думаю: «Все, мне конец!» Тогда в тех местах нередко похищали людей. Приводят меня к одному из самых известных в мире террористов, а он так дружелюбно, с характерным акцентом говорит: «Слушай, у нас не всегда будет плохо. А когда будет хорошо, я позову тебя, и ты будешь петь свои песни. Они мне нравятся».
В общем, с Кобзоном мы получили огромный сценический опыт: научились вести себя на сцене, тому, как общаться с публикой, как правильно держать микрофон, как приветствовать зал, что говорить, когда ты по техническим причинам начал концерт на сорок минут позже.
Иосиф Давыдович — это кладезь мудрости. У нас сорок минут длилось выступление, после которого мои мальчики шли гулять, а я оставался за кулисами и впитывал его умение и опыт.
Кобзон — это же глыбища! У меня с ним отношения сложились уникальные, притом что я никогда не лез с панибратством или дружбой. Но и с его стороны всегда чувствовал уважение. Он представлял меня как своего партнера и почти на всех банкетах заставлял говорить, независимо от того, кто сидел за столом — президент или чиновник. И я за это благодарен, потому что сам бы никогда не осмелился.
После гастролей Иосиф Давыдович помог нам получить статус муниципального коллектива с минимальной зарплатой и возможностью репетировать не только в синагоге. Он поговорил с Юрием Михайловичем Лужковым.
Дальше я стал думать, как нам постепенно уйти от названия Еврейский хор, потому что это очень ограничивало рынок и репертуар. На каком-то этапе стало понятно, что находиться в рамках еврейской литургической фольклорной музыки — это как до старости ходить в коротеньких штанишках. У нас был потенциал эстрадного хора, владеющего музыкой разных народов, еврейской осталось процентов двадцать. Хор освоил репертуар, состоящий из классики, эстрады, народных песен... Появился гитарист, потом пианист.
Для начала я со своим шоу пошел в Театр эстрады Хазанова, концерт назывался «Два часа еврейского счастья». Я дирижер, а тут уже стал фронтменом. Но я не певец, у меня нет актерского образования, и я не режиссер... Всему этому приходилось учиться по ходу, чтобы придумать и вести свое авторское шоу. В нем было уже не только еврейское творчество, хотя присутствовало много духовной музыки и фольклора, песни на идиш в переводе на русский. Людям очень нравилось, и не только евреям.
Я старался все делать правильно: общался с аудиторией, дирижировал. Все это проходило более или менее удачно, но через огромный стресс, потому что ответственность колоссальная. Турецкий не шоумен, то есть это совсем другое амплуа. Из серьезного, классического музыканта нужно было превратиться, грубо говоря, в тамбурмажора. После первого концерта я от стресса покрылся красными пятнами.
Как-то привел одного знаменитого режиссера на свой концерт в Театре эстрады, посадил его в зал — хотел, чтобы человек профессионально оценил наше выступление. После он резюмировал: «Ты сегодня порол такую хрень со сцены! Нес таку-у-у-ю ерунду!» Я сразу все, что тот сказал, поделил надвое, потому что понял, что таким образом человек пытается поставить меня в зависимое от себя положение. Как если ты придешь к врачу на гипердиагностику, а он скажет: «Вы больны бесконечно, но я вас вылечу», и в таком случае уровень гонорара мгновенно взлетает. Здесь было то же самое, он меня просто опустил на землю своей критикой.
Возможно, в его словах была доля истины, но народу нравилось, и я сам начал оттачивать эту свою, как он сказал, «хрень». В 1998—1999 годах у меня раз в месяц проходили спектакли, и на них нельзя было достать билеты.
На каждом концерте я благодарил немодных тогда людей — Гусинского и Березовского. На что Хазанов говорил:
— Миш, они тебе дачу, что ли, в Испании построили?
— Они мне помогли в самый тяжелый момент, когда это было важно.
— Миш, ну хватит пи?сать против ветра...
Но я до сих пор во всеуслышание могу сказать, что благодарен этим людям.
Через некоторое время начал понимать, что программа «Два часа еврейского счастья» уже неактуальна. У нас была коллаборация рока, шансона, фольклора, оперы. Мы с музыкальным материалом работали так, как никто в мире с ним никогда не работал. Это был уже театр песни, а никакой не Еврейский хор.
И вот я иду к Кобзону и говорю, что хочу взять другое название. Мол, Еврейский хор тормозит мой маркетинг. Не понимает моя аудитория, почему они должны идти на выступления группы со странным названием «Мужской камерный еврейский хор». Все слова — сплошная антиреклама. Мужской — болезненная однородность и сексуальное одиночество. Камерный — не для нашей страны. Еврей-ский — мама дорогая! И хор — тоже звучит несовременно. Никто на хор идти не хочет!
— И как хочешь назваться? — спрашивает Иосиф Давыдович.
— Хор Турецкого, как ансамбль Спивакова или балет Моисеева, — отвечаю ему. Даже попытался пошутить про Русский хор.
— Хочешь переобуться, значит...
И я понимаю, что эта идея ему не нравится. То есть мы нравимся только как Еврейский хор, с которым неплохо выступить. Ведь мы молодые, ретивые, энергичные, можем и на его поляну залезть, а это конкуренция.
Как-то он со мной плохо поговорил, я расстроился. Отношения испортились. Мы решили переобуться, и это ему не понравилось, не хочет он такого развития событий.
Я пошел к Лужкову. Юрий Михайлович очень хорошо ко мне относился, мы пили чай, разговаривали о жизни, смотрели фотографии пчел. Он любил меня — и не только он, но и Елена Николаевна, потому что если Елена Николаевна не полюбит, Лужков тоже не полюбит. Любовь случилась, когда на одном из дней рождения хор исполнил песню «Мы скажем два слова во славу Лужкова...»
Я сказал: «Юрий Михайлович, вы понимаете, в стране, где не все евреи (ему уже это очень понравилось), мне такое носить в себе неудобно. Можно как-то это объяснить Иосифу Давыдовичу? А то он негодует, считает, что мы изменяем идее. Но мы же не в Израиле живем, тут Россия — многонациональная страна. Понятно, что у нас есть фирменное блюдо и о нас все равно будут говорить как про Еврейский хор еще лет пятнадцать, и ничего плохого в этом нет. Мы не открещиваемся, у меня вон даже татуировка есть — звезду Давида ношу. Я мог сто пятьдесят раз изменить пятую графу в паспорте, но всегда гордился тем, что я еврей».
А ведь в советское время это было страшно немодно, нас притесняли. Евреям и в восьмидесятые, и в девяностые пришлось очень тяжело. Все они, кто только мог, перерождались в русских. Например мой двоюродный брат Юрий Абрамович Эпштейн превратился в Юрия Владимировича Пономаренко, взяв фамилию жены. Хотя ему мой старший брат сказал: «Юра, у тебя кличка — Нос, и по твоей морде все равно будут бить». Шутки шутками, но мне в восьмом классе как следует по морде дали за то, что я еврей, сломали переносицу.
Несмотря ни на что, мы оставались Еврейским хором. Это сейчас быть евреем престижно, потому что выходит Андрон Кончаловский и рассказывает притчу о шести евреях, изменивших мир. Становится понятно, кто двигает цивилизацию вперед.
В итоге Лужков поговорил с Кобзоном, все ему объяснил и попросил не гнобить нас. Иосиф Давыдович расслабился, и мы опять стали спокойно смотреть друг другу в глаза. Тем не менее еврейский шлейф за нашим хором тянется до сих пор.
— Как вам удается удерживать и даже развивать свое дело в течение стольких лет?
— Я все время вспоминаю советскую шутку: «У профессорской дочки спрашивают:
— Как вы, получившая классическое музыкальное образование, воспитанная в интеллигентной семье, с прекрасной родословной, с папой — нобелевским лауреатом, стали валютной проституткой?
— Просто повезло!»
Вот и мне повезло. Один известный человек как-то сказал: «Знаешь, твое конкурентное преимущество в том, что ты держишь вместе столько талантливых людей. Только я не понимаю, почему они от тебя не уходят».
Но от меня уходили. В 1994 году убежали два брата. Они создали свой джазовый квартет, а потом раз пять хотели вернуться, но их места уже были заняты. Я не считаю это предательством, у меня была нестабильная ситуация в то время. Они пришли и просто сказали, что хотят начать свое дело.
Или в начале нулевых от меня ушла одна троица, которая устала от еврейской музыки. Они пришли к Надежде Бабкиной, чтобы петь русские песни. Мои ребята тогда очень ценились, а Бабкина практичный человек, она знает непререкаемый авторитет и успех Турецкого. Естественно, их сразу приняли. Но просуществовал этот коллектив всего восемь месяцев. Шутка в том, что теперь этим ребятам приходится петь в синагоге, чтобы заработать на жизнь.
Не знаю, что такого делаю, чтобы удержать все это в руках. Я как Данко: у меня есть огонь и я его несу, а люди идут за мной. Те, кто говорит, что знает, куда идет и в чем смысл, — не творцы. И песня, написанная на заказ, всегда неудачна. Нетленки рождаются за секунду непонятно откуда. Это просто химическая реакция. Вот, например, песня «14 минут до старта» Оскара Фельцмана на стихи Владимира Войновича была написана за семь минут. Человек просто сел за рояль.
Все работает, потому что я сам очень люблю дело, которым занимаюсь. Причем мне иногда кажется, что я устал, мне все уже надоело, но при этом понимаю, что состою из своего творчества. Я посвятил этому свою жизнь. Просто не все видят объем того, что я в этой жизни уже сделал, где был и сколько всего окучил своей энергетикой и любовью.
— Почему не остались в Америке?
— Когда я звонил Кобзону, понимал, что в России не удержу свой коллектив без какой-то конкретики и «крыши», и если бы нам здесь не дали статус, пришлось бы продолжать работу в Америке. Мне было тридцать пять лет, я говорил по-английски, и у меня было много сил и энергии. Я катался на роликах по Майами со скоростью семьдесят километров в час. (Улыбается.) Думаю, не пропал бы и там, но хотел быть здесь.
Почему мой отец, который прошел всю Европу и закончил войну в Берлине, не остался там? Когда его двоюродный брат предложил меня забрать в Израиль, папа сказал: «Миша будет жить здесь. Где родился — там сгодился». А это был 1978 год! Но он очень любил Москву и Россию, органично себя чувствовал здесь и мне передал эту любовь. Люди, которые уезжают, внешне чувствуют себя убедительно, но внутри далеко не все они счастливы.
Может быть, мне и надо было уехать, мы все иногда сомневаемся. Наша жизнь — череда упущенных возможностей. Но что я там такого увидел бы, чего не увидел здесь? Если бы мне предложили контракт на два года в качестве дирижера Нью-Йоркского филармонического оркестра, поехал бы поработать. Я там, где я нужен.
— Есть мнение, что с сотрудниками вы довольно строги. Например сексом запрещаете заниматься. Вы действительно деспот?
— Я не запрещаю, просто не советую заниматься сексом перед концертом. Когда ты со всей своей сексуальной страстью встречаешься с партнершей и отдаешь энергию, становишься ослабленным. Если накануне, это нормально, а перед выступлением нельзя. Хотя если этот секс тебе приносит какое-то невероятное счастье и ты ждал встречи с женщиной целый год или встретил любимую, с которой вас разлучили когда-то, тогда можно. Например что касается алкоголя — пятьдесят граммов перед выходом не помешают, но и не помогут.
Не знаю, насколько я деспот. Раньше все было гораздо жестче. Я поставлю человека на весы, если он поправился — отправляем худеть. Сейчас они уже и сами все понимают, потому что я смог создать здоровую атмосферу. Парни осознают свою ответственность, осознают и то, что становятся старше... Но есть у нас одно непоколебимое правило — своих не бросаем. Они знают, что я никого из них не брошу, что бы с ними ни происходило. Я взял на себя ответственность за этих людей.
Мне недавно один из топ-менеджеров известного российского банка говорил, что они сокращают тридцать процентов сотрудников, а оставшимся урезают зарплату на пятьдесят процентов. Он предлагал сделать мне то же самое, мол, будет сложно пару лет. Я ответил ему: «Вы, уважаемый топ-менеджер банка, с двадцать пятого этажа не видите глаза тех, кого сокращаете. Да вы вообще их в глаза не видели никогда, а я каждый день на своих смотрю. Я скорее с себя рубашку сниму, машину и квартиру продам, но своих людей буду держать до самого последнего дня, пока не сгину».
В условиях жесткой конкуренции это, конечно, развращает. Но у них есть совесть, они понимают, когда тянут повозку назад, и переживают. Я беру новых людей, но, расширяя коллектив, старых не убираю. Старый конь борозды не портит, но уже и не пашет. Когда они не смогут выходить на сцену — будет пенсия. Ведь и я когда-то не смогу...
— Как появилась идея создания коллектива SOPRANO?
— Моя любимая песня — «Ромашки спрятались, поникли лютики...». Я понял, что мужская группа эту композицию исполнить не может. Мы поем женские композиции, но есть какие-то песни, которые созданы исключительно для женщин. Нам этого не хватало, хотелось раздвинуть рамки творчества.
Сейчас у нас бывают коллаборации, но вводить женщину в мужской коллектив не имело смысла, парни абсолютно самодостаточны. Я долго подбирал высокие голоса, и есть пара, которые заменяют женские. Иногда возникает ощущение, что выступает смешанный хор: два парня поют, как не любая дама исполнит. Но женщины — это другой мир.
Когда мне говорят, что SOPRANO — это аналог «Хора Турецкого», возникает вопрос: «А женщина — это аналог мужчины?» Нет, женщины — другая планета, другое творчество, другая энергия.
Мне было легче создать SOPRANO, потому что если хор я слепил из того, что имел, то тут у меня уже были публика и репутация. Я объявил кастинг в кризисный 2008 год. На конкурс прошло сто пятьдесят человек. Все — рабочие лошадки, то есть не какие-то крали, которые уже нашли богатенького дядю, а именно труженицы. Причем я всегда смотрел анкетные данные, и если там было что-то похожее на «Хоровая студия «Солнышко», город Междуреченск Кемеровской области» — это наша клиентка. То есть с детства вирус музицирования и любви к искусству в нее проник.
Приходили и случайные люди: «Работаю в офисе, образования нет, просто говорят, я охрененно пою песни Аллы Пугачевой в караоке». Есть такие караочные певицы — красивые женщины, которые хотят быть на виду, чтобы найти какого-то дядю, развести его и всю жизнь отдыхать. Это дамы, которые пытаются на ниву шоу-бизнеса залезть, чтобы удачно пристроиться. Я таких не хотел, я искал партнеров, с которыми можно лепить искусство, то есть соратников.
Сначала отбирал по анкетам, потом по глазам и общению. Взяли сто пятьдесят человек, часть из них отсеяли, оставили сорок и разделили на две группы. Начали репетировать, и остались талантливейшие.
SOPRANO уникальный коллектив, подобного которому нет во всем мире. Такое количество работающих вместе талантливых женщин найти невозможно. Они сразу договорились между собой, потому что изначально у них единая корневая система, они все миссионеры страны и труженицы сцены.
Я понимаю, почему Иван Грозный выбирал жену, сажая всех претенденток ткать и наблюдая за их поведением. Одна через четыре часа сошла с дистанции, другая через семь, а последняя через двенадцать часов продолжает ткать и получать от этого удовольствие.
Девушки SOPRANO уже много лет вместе, кстати, они дружат, потому что вышли из одной песочницы. Изначально мы не были уверены, что эта история сможет существовать столько лет. Все они проходят этапы взросления, деторождения, у них появляются мужчины, а представители мужского пола могут тебя перевербовать в любую веру. Но человек, который вас по-настоящему любит, не будет мешать заниматься тем, что вы любите и что у вас хорошо получается. Если он приходит и ставит условия — это эгоизм, но не любовь. Если человек любит, он любит в тебе все.
— Неужели совсем не бывает конфликтов?
— Бывают. Я могу психануть, когда меня что-то раздражает. Например начнут из себя звезд корчить, мол, не хотим ехать на автобусе. Не вопрос! Поедем без тех, кто не хочет ехать. Мне нормально в моем-то возрасте, а им в двадцать пять трудно. Да я в тридцать лет двадцать восемь часов в рейсовом автобусе ехал после концерта!
У нас история случилась совсем недавно, когда пришлось шестнадцать часов ехать в минивэне из Болгарии. Правда была возможность лететь на самолете с двумя пересадками, но это стоило бы намного дороже. Дорогу оплачивало правительство Москвы, а я деньги правительства экономлю как свои. Нам бы никто слова не сказал, если бы мы полетели на самолете. Но я считаю, что это неправильно. Не хотите на автобусе, летите — за свой счет.
— А споры в коллективе, между собой?
— Между собой у ребят бывают конфликты, но очень редко. Я в таких случаях предлагаю устроить драку, но ее почему-то не бывает, даже обидно. У нас работают интеллигентные люди, это не боевая команда. У них уровень интеллекта и воспитания настолько высок, что они не позволяют себе быть примитивными.
Вы знаете, что артист — женская профессия? Но у меня уникальные мужики, они уже все откалиброваны. Это как муж и жена со временем становятся похожими, даже если не созданы друг для друга. Недавно у нас ушел от ковида Борис Горячев. Это была такая драма... Стало понятно, что мы все члены одной семьи. Мы на работе и в поездках проводим больше времени, чем со своими семьями. Я до сих пор не могу в себя прийти, да это и невозможно, потому что мы друг в друга вросли. Да, все под богом ходим, но смириться с этим было очень сложно.
— За успешным мужчиной стоит сильная женщина. Чем занимается ваша сильная женщина, то есть жена?
— Лиана очень много занимается спортом, также она занимается недвижимостью, у нее есть свои проекты. Конечно, помогает мне в работе. Когда мы познакомились, она была успешным программистом.
Но моя артистическая карьера все равно накладывает большой отпечаток на жизнь семьи. Идеальные семьи у артистов большая редкость, если только в интернет-разрешении. В реальной жизни не бывает у человека, который увлечен своей профессией, идеальной семьи. Если ты успешный спортсмен, артист, бизнесмен, у тебя будет страдать личная жизнь, может быть потому, что в ответственный момент тебя не было рядом и люди начинают учиться жить без тебя.
Когда из-за пандемии у меня появилось больше времени, я начал осознавать, что смотрю на своих детей и не узнаю их, не понимаю. Потому что меня в важные моменты их жизни очень часто не было рядом, и они уже формируются не по моему клише. Сейчас я пристраиваюсь к ним, потому что они сформированы. Они меня все любят по-своему, но это непросто. Я сам сложный человек, хотя если бы был простым и понятным, у меня не было бы моего творчества.
Жена привыкла жить самостоятельно, ей есть чем заняться. Человек понимает, что с мужем-музыкантом кашу не всегда сваришь, он может и забуксовать в нынешних реалиях. Иногда Лиана даже напрягается, когда я приезжаю, потому что приходится менять свой быт, жить в другом ритме. Это как побочка от лекарства — обратная сторона успеха, расплата за славу.
Либо вторая половина должна жить твоей жизнью. Это тоже вариант, но Лиана выросла в другой стране, ее воспитали и сформировали в позиции независимости и самодостаточности.
Еще в еврейских семьях есть такой уклад: жена сильная и она диктует. Муж бьется, а жена всегда против, и на этом против муж вырастает. И Лиана уверена, что до нее я был nobody, то есть никто. Я всегда напоминаю: «Лиан, как так? В 2000 году, когда мы познакомились, я тебе показывал контракт на миллион долларов, который мне предлагали». Но она считает, что только после того как пришла в мою жизнь, все у меня стало хорошо. Я не спорю: «Как скажешь, еврейский мужчина соглашается».
Наша история длится уже двадцать лет. Это очень деликатная игра. Например перед тем как что-нибудь сказать, долго думаю. Раньше думал меньше и были ошибки. Теперь думаю больше и меньше совершаю ошибок.
— Как правило, если человек добивается успеха, он хочет от детей, чтобы они если не стали лучше, то не уступали бы родителю.
— У меня нет жестких требований. Единственное требование — они должны быть счастливыми. Найти ту формулу счастья, при которой чувствовали бы себя комфортно. Причем комфортно не в плане того, чтобы ни хрена не делать, а комфортно в той деятельности, где человек может себя применить, реализовать и быть счастливым.
Вот я вижу, что моя дочь поет, и пытаюсь ей помочь, что-то объяснить, но она уже не хочет меня слушать. Я все равно для нее пережиток прошлого. Вам Эммануэль расскажет сказку о том, что я для нее святое. Но на самом деле ей кажется, что она уже сама все знает. Гол забила Эммануэль Турецкая, а я пас подам, подкину мяч, и в конечном итоге она использует эти пасы. Это уже для меня неплохо.
Дочка учится в музучилище, хотя могла бы сказать: «Я сама все знаю, зачем мне это... Мне тиктокеры и блогеры сказали, что музыкальное образование только мешает!» Слава богу, она эту ерунду не слушает и понимает, что те, кому музыкальное образование мешает, — однодневки. Комар в течение дня счастлив, а вечером сдохнет.
Единственный исполнитель без образования, который десятилетиями держится на сцене, — Розенбаум, но он талантливейший поэт и композитор от природы. Это исключение, которое подтверждает правило. Нельзя не учиться. У меня очень глубокое образование, и слава богу, моя дочь это поняла. У нее свой план в голове, но наверняка она в определенный момент где-нибудь разочаруется и придет поплакать в первую очередь ко мне. И я ей помогу.
— Зачем вам нужен был проект «Две звезды»?
— Сделали предложение, и я согласился. Вы знаете, для меня это большое испытание, потому что для всех артистов, которые участвовали в этом проекте, пение — работа. Они всю жизнь этим занимались. Я не певец. Я продюсер, хормейстер, руководитель коллектива, и для меня выйти на сцену в качестве вокалиста — самопожертвование, потому что я подставляюсь в не своем амплуа. Но я понял, что это нужно моему ребенку.
Именно в таком проекте дочь себя покажет и откроет свою уникальность, а уникальность Эммануэль в том, что она одна из тех немногих артистов, которые умеют совмещать разные музыкальные стили. Это то, чем я всю жизнь занимался, поэтому дочка схватила генетическую наработку и в свои шестнадцать лет поставленным оперным классическим голосом поет оперетту, уходит в мюзикл, эстраду, рок, шансон и фольклор, то есть она охватывает все музыкальные направления. А я пристраиваюсь к ней, являясь ее партнером, и мы создали действительно уникальную программу.
— Если Эммануэль захочет стать солисткой коллектива SOPRANO, возьмете?
— Думаю, ей это не нужно. Когда-нибудь она может возглавить его как музыкальный менеджмент. У нее с другими девочками будет слишком большая разница в возрасте, а я хочу сохранить костяк, который может работать со мной и без меня еще лет двадцать.
Ресурс у них большой, лет до сорока восьми девушки будут петь, а может и дольше. Это коллектив, созданный как творческая лаборатория. Они могут пойти в академический отпуск на два года, но за ними останется место. Даже если кто-то захочет уйти насовсем, проект будет существовать, потому что невозможно, чтобы забеременели все девочки одновременно или все сразу захотели уйти... Даже если одна-две решат покинуть группу, у меня есть лист ожидания.
— У вас четверо детей, в каком направлении смотрят они? Кроме Эммануэль кто-то хочет на сцену?
— Старшая дочь Наташа в моем сердце занимает особое место, потому что долгий период жизни мы были вдвоем, я был ее единственным родителем. У нас маленькая разница в возрасте, поэтому она мой близкий друг, партнер и опора. Чем старше мы становимся, тем ближе друг другу.
В детстве она проявляла очень хорошие музыкальные способности. Когда я работал в Америке, вводил ее в свои проекты, и она здорово пела, у Наташи мама была певицей. Но я не мог учить дочь музыке, к тому же в то время понимал, как трудно идет музыкальная карьера, поэтому запрограммировал ее на другую профессию. Отправил учиться в юридическую академию.
Помню, как она приходила со слезами на глазах и пыталась прочитать мне абзац из учебника по предмету, по которому ей предстояло сдавать экзамен.
— Пап, человек может это понять? — спрашивала Наташа.
Я пытался ее успокоить:
— Доченька, ты сейчас намучаешься, но тяжело в учении, легко в бою. Потом будешь как птица-говорун, тебе так легко будет излагать свои мысли...
В любом случае потом она сказала:
— Папа, зря это все. Я хотела быть режиссером — то есть в любом случае не музыкантом.
Сарина тоже музыкально одаренная, но кроме музыкальности нужен еще темперамент. Она слишком спокойная и скорее дипломат, нежели музыкант. Может стать хорошим музыкальным продюсером при желании. Кстати, помогает с SOPRANO, у нее хороший вкус. Сарина вышла замуж за ресторатора и возглавляет отдел PR и маркетинга ресторанного холдинга GG. То есть тоже выбрала творческую профессию, хотя окончила МГИМО.
Самая талантливая в музыкальном плане Эммануэль. У нее богатейший голос и отличный потенциал для шестнадцати лет, а будет еще больше.
— Я смотрю, она у вас любимица.
— Она так думает. На самом деле у меня есть еще младшая Беата — вот та любимица. Но у нее такой сложный характер! Кстати, очень артистичная, но стеснительная. Хотя когда вдруг появляется аудитория, такое выдает! Беата реальная комедийная актриса, у нее такая мимика — просто Луи де Фюнес! Мама мечтает отправить ее учиться в театральный вуз.
— Недавняя история с Наташей вызвала бурные обсуждения. Она сообщила в соцсетях, что сделала аборт из-за того, что ребенок должен был родиться нездоровым. Какая реакция на эту смелую откровенность была у вас?
— Наташа взрослая женщина, и я доверяю ей. Сегодня даже сам могу с ней посоветоваться. Считаю, что это ее выбор, как она в этой жизни себя ведет. Хочет быть открытой — это ее право. Хочет закрываться — я не осуждаю. На эту тему у меня может быть свое мнение, но волеизъявление у каждого свое. Ей хочется общаться со своей аудиторией, и она наверняка может этим принести кому-то пользу. Очень часто людям не хватает ориентиров и чужого опыта. В том, что она открылась, я ее понимаю. То есть она изначально показывает весь свой путь... Наташа ведь могла придумать какую-то историю, чтобы не быть Иисусом, в которого начали кидать камни, но решила быть до конца честной со своей аудиторией. Это ее решение, а я понимаю и уважаю его.
— Вы когда-нибудь наказывали детей?
— Я даже могу встать между женщиной и ребенком, чтобы не дать ударить. Мог изобразить, что ищу ремешок. Эммануэль чуть хлестнул по попе, когда она однажды хлопнула дверью так, что штукатурка обвалилась. Это был единственный раз, когда наказал ребенка. Я этого не умею. Тем более это девочки, ну как их можно обидеть?
— Между собой дочери дружат?
— Да, но как и в любой семье, у нас бывают разные моменты. Все мы очень непохожие, каждый — самодостаточная и яркая личность. Поэтому, думаю, им будет трудно, когда они будут делить мое наследство. (Смеется.) Но надеюсь, всем хватит, а не хватит — сами заработают. О внуке позабочусь отдельно, хотя, мне кажется, и он сам о себе позаботится. Иван в свои восемь лет уже выигрывает у меня в настольный теннис, а я неплохо играю.
— Вы представляете свое будущее?
— Что касается будущего... Как жить дальше, не знаю, хотя в качестве эпилога скажу: мы сегодня все в одной лодке и нам всем трудно. Но наша сила в единстве и поддержке друг друга. Я предвосхищаю, что люди наши станут лучше. В последнее время многие были оторваны от реальности, а сейчас самое время объединиться, сблизиться, и мы поймем, что самое дорогое — это человеческие отношения, дружба и взаимоподдержка. Самое важное — любовь, семья, дети, работа. Я своим ребятам сказал: «Друзья, будет трудно. Скорее всего, придется сократить заработную плату». Если раньше в таких ситуациях видел недовольные лица, сейчас они по-другому себя ведут. Все понимают, что происходит, и они мне доверяют.
Отец мой спрашивал:
— Твои артисты довольны тем, как ты им платишь?
— Главное о себе позаботиться, — шутя отвечал я.
— Неправильно! Три рубля заработал — два отдай, будешь долго жить, — говорил он в девяносто четыре года.
Я смотрю, у папаши ничего не было, а все было. Квартира какая-то, дачи не было и не надо, сынок снимет ему санаторий. Значит, он не был беден.
Главное в жизни опора. Нужно оставаться в балансе, не накопительством заниматься, а жить.
Подпишись на наш канал в Telegram