Почти все мои съемки — это окрыленность, влюбленность. А дома быт. В этом и заключается ловушка — обычная жизнь всегда скучнее той, которую для тебя придумали в сценарии.
— Пытаюсь не засидеться, не залежаться, быть как можно больше занятой. Мне кажется, работа дает мне силу. И я молю Господа и святого Спиридона, чтобы они дали мне ее. Говорят, помогает. И работа действительно приходит.
Недавно закончила сниматься в первом сезоне сериала «Райский» для канала «Россия», гастролирую со спектаклем «Аккомпаниатор», встречаюсь со зрителями, езжу на фестивали: где-то в качестве гостя, где-то члена жюри. В этом году уже на нескольких побывала.
— На фестивале «Виват кино России!», с которого вы только что вернулись, вам вручили приз «Признание». А как кино вошло в вашу жизнь?
— Все в моей жизни началось с кино. Мама увидела «Бесприданницу» с Ниной Алисовой в главной роли. А когда родилась я, решила назвать Ларисой в честь главной героини. Отец был не против...
Анатолий Иванович Лужин — штурман дальнего плавания, женившись на моей маме, навлек на себя гнев семьи. Мама была разведенной, с ребенком на руках, да еще с «Красного треугольника» — так назывался район, где жили бедные заводчане. Но разве родители могут остановить, если сын влюблен? А это была любовь с первого взгляда. Мама рассказывала, как познакомилась с моим папой. Они с подружкой загорали на берегу Финского залива и увидели двух красавцев-моряков — белоснежные штаны, коротенькие рубашечки, военная выправка. Папа в маму влюбился моментально, стал ухаживать. Вскоре они поженились, и он как свою родную дочь полюбил мою старшую сестру Люсеньку от первого маминого брака. А в 1939 году родилась я.
К сожалению, папу я не помню. Он, как и Люсенька, умер в блокаду. Сестричка от голода, а папа — от ран, которые получил в ополчении, и от истощения. Об отце мне рассказывала мама. От нее я знаю, что он ходил на своем судне в далекие страны, даже в Америку. Подарки привозил. Какао в жестяных банках темно-синего цвета с золотыми звездами, в которых мы потом стали хранить крупы, одежду иностранную, игрушки. Самым дорогим подарком стал набитый опилками мишка. Он мычал, ревел, глазки блестели как настоящие. Этот мишка путешествовал со мной почти всю мою жизнь. Он и сейчас живет со мной. Семь лет назад вернулся ко мне домой. Даже в эвакуации со мной побывал...
Первые мои воспоминания — это Сибирь, Ленинск-Кузнецкий. Поезд с женщинами и детьми шел из блокадного Ленинграда очень долго. Мы уезжали с мамой уже в самом конце, после прорыва блокады. Поезд был бесконечно длинным, ехал медленно. Останавливался чуть ли не на каждой станции. Люди высыпали толпой из вагонов, кого-то разбирали по домам местные жители. А нас с мамой не брали. Я уже потом поняла почему. Выглядели мы слабыми. В первую очередь приглашали на постой тех, кто покрепче и мог как-то помочь в хозяйстве. В Ленинске-Кузнецком вышли человек двадцать. Мы с мамой остались последними из-за жалкого вида. Потом приютившая нас тетя Наташа рассказывала, что хотела уже уйти, но посмотрела — стоит женщина с маленькой худенькой девочкой, у которой глаза полны слез, и она не смогла пройти мимо этих глаз. Поселила в погребе для хранения картошки и капусты, куда для нас перенесли буржуйку. Зима в Сибири была какой-то невообразимой, такой в Ленинграде не случалось. Сугробы огромные. И мы с детьми с крыш прыгали в эти сугробы. Мне отдали взрослую тужурку, я очень радовалась, что рукава длинные и варежек не надо. Я не только без варежек, но и без трусов с рейтузами какое-то время обходилась — тужурка грела и все закрывала. Правда при прыжке в сугроб везде забивался снег. Очень ярко помню эти ощущения. И то, что рядом во время всех прогулок крутились пушистая коричневая лайка Букет и точно такой же пушистый и коричневый кот. Еще в памяти отпечатался момент, когда мне на Новый год дарят котлету — невероятный подарок для девочки из блокадного Ленинграда. Детский сад был приглашен на праздник на мясокомбинат, там стояла елочка, каждый ребенок выступал с каким-то номером. Я читала стихотворение «Исповедь танкиста» и так впечатлила заведующую, что она взяла меня на руки, принесла в другую комнату, где на плите стояла закрытая крышкой сковородка с котлетами. Наколола одну котлетину на вилку и дала. Это было мое первое выступление в жизни и первый гонорар. Мне понравилось...
Когда мы смогли вернуться в Ленинград, оказались на улице — в самом прямом смысле этого слова. В нашей квартире жили другие люди, которые даже на порог не пустили. В Ленинграде места для нас не нашлось, и мы уехали в Таллин к Карлу Густаву Трейеру, родному брату маминого отца. Он служил генеральным прокурором города и жил в просторной квартире на улице Каупмехе, что переводится как Купеческая.
Когда приехали в Таллин, нас никто на вокзале не встретил и мы поймали пролетку с лошадьми и отправились по нужному адресу. Помню цокот копыт по старинной булыжной мостовой. Кругом стояли старые деревянные дома, а наш оказался каменным, из серого, как асфальт, зернистого бетона. Я с узелком с пожитками села на углу дома на корточки, прижавшись спиной к шершавой стене, а мама стала звонить в домофон.
Дядя жил с новой эстонской женой — тетей Вилле, у них была дочка Вирве и приемный сын Алик, которого он усыновил в первом браке. Квартира оказалась просторной — три комнаты и еще четвертая для прислуги. В ней мы и поселились. Там стояла узкая кровать, на ней устроилась мама, а для меня сколотили стулья на первое время.
Домофон оказался не единственной удивительной вещью в квартире дяди, еще было биде. К этому всему я быстро привыкла. Когда в юности приехала в Москву, услышала анекдоты про то, в какие нелепые ситуации попадают за границей соотечественники, используя биде не по назначению. А для меня оно давно стало обычным предметом интерьера — ничего особенного. Зато особенным казался балкон, единственный во всем доме.
Не знаю почему, но всякий раз оказываясь во сне у себя дома, я вижу именно таллинскую квартиру: туда ко мне приходят гости, я распахиваю перед ними двери. Видимо, в моем воображении именно там я осталась жить... Кстати, и в реальности ко мне туда приезжали в гости однокурсники из ВГИКа и даже оставались ночевать. Коля Губенко почему-то спал в ванной...
— В Таллине ведь была прекрасная киностудия. Когда вы впервые туда попали?
— В детстве. Это забавно: прямо напротив нашего дома находилась протестантская церковь, которая к тому времени уже не действовала, крест сняли, а в самом здании стали хранить какие-то декорации киностудии. Можно сказать, это был какой-то ее филиал. Под самым верхом располагались железные балки. Я с другими детьми туда забиралась, проходила по этим балкам под самым куполом и залезала на крышу, где мы прыгали и бегали с диким грохотом. Высота была огромной, но мы не боялись, дети же ощущают себя бессмертными. Как-то на это пожаловались нашим родителям. Мама, когда я пришла домой, меня выпорола впервые в жизни. Обиделась я страшно, даже решила уйти из дома. Надела свое самое красивое платье — синее в красный горошек, прицепила на него свою драгоценность — детскую брошку в виде мопса с высунутым языком, взяла какую-то ленту в волосы. Казалось, я ухожу от мамы навсегда. Мне было лет восемь. Бедная мама бегала по всему городу и нашла меня очень нескоро у нашей дальней родственницы тети Лизы.
— Какие у вас были отношения с мамой?
— Нормальные, но не очень близкие. Времени и сил на меня у нее не было. Она все время работала. Сначала на мясокомбинате, потом на кондитерской фабрике. Была укладчицей, ящики таскала по двадцать пять килограммов. Тяжелый труд. Из-за этого болела. В школу мою она не ходила, учебой не интересовалась. Когда меня оставили на второй год во втором классе, мама очень удивилась. Кстати, я не помню, чтобы она как-то остро отреагировала. Зато я школу возненавидела и до сих пор не могу простить, что они украли у меня целый год.
До восьмого класса девочки учились отдельно от мальчиков. А потом нас соединили. Мы стали влюбляться, захотелось лучше одеться, как-то выделиться. Это было непросто. Существовали строгие правила. Все ходили одинаковые — в коричневых платьицах и черных передниках. Запрещались капроновые или шелковые чулки, мы носили хлопчатобумажные. Краситься запрещалось. Распускать или стричь волосы — тоже. Даже челку отстричь было невозможно. Но как-то я посмотрела «Колдунью» с Мариной Влади и взбунтовалась — подстригла челку, отрезала косы и оттенила волосы хной. За это меня чуть не исключили из школы.
— Кто был вашей первой любовью?
— Володя Коренев. Да, тот самый... Хотя это скорее была не любовь, а легкая влюбленность. В Володьку вообще все девчонки были влюблены. Он уже в десятом классе стал абсолютно сформировавшимся высоким синеглазым красавцем, точно таким же, как в «Человеке-амфибии». У нас был школьный роман, мы гуляли с ним по городу, даже целовались на Горке поцелуев в Таллине. Еще было одно увлечение на двоих — драмкружок, которым руководил Иван Данилович Рассомахин, актер Русского драматического театра. Кружок находился в Политехническом институте, и в нем занимались Игорь Ясулович, Виталий Коняев, Лиля Малкина, Лейла Киракосян и другие будущие актеры. Я уже тогда стала известной в узких кругах. Мы играли во время каникул на профессиональной сцене свои спектакли «Взрослые дети» и «Дети горчичного рая». В «Детях горчичного рая» я исполняла роль негритянки Нэнси. Лицо и руки мазала сажей, а уши всегда забывала, и они у меня белые торчали. Все над этим хохотали.
Постановку увидел кто-то из драмкружка Высшего мореходного училища, и меня пригласили на роль Марины Мнишек в «Сцену у фонтана» из спектакля «Борис Годунов». Не играть же им с мальчиками романтические истории. Мне в комиссионке купили шикарное платье — брусничного цвета с черными вышитыми крапинками. В нем я и играла премьеру и казалась самой себе просто неотразимой.
Мореходка в то время была центром притяжения девчонок. Мы туда бегали на танцы. Там учились лучшие ребята со всего Советского Союза. На танцах я и встретила свою первую серьезную любовь. Звали его Паша Скороделов. Он учился на четвертом курсе, настоящий моряк. Блондин с голубыми глазами, волосы вьющиеся. Родом из Иркутска. Он, как и другие морячки, клеши себе делал, вшивая клинья в брюки. В хлорке высвечивал воротник матроски. Бескозырку загибал, ленточки наглаживал. Он и его товарищи были как из модной песенки, в которой были какие-то такие слова: «Идут сутулятся, вливаясь в улицу, четырнадцать французских моряков. Они идут туда, где можно без труда достать себе и женщин, и вина...» Я влюбилась в Пашку смертельно. Думала, что и он тоже. Когда после окончания училища уезжал в Иркутск, подарил мне свою гитару. Я повесила ее над кроватью. Он писал письма часто, потом все реже, реже и вовсе перестал. Переживала я безумно. Ночами сидела у окна, смотрела на луну, страдала и плакала. И вдруг однажды ночью раздался дикий звон. Все шесть струн Пашкиной гитары лопнули. На следующий день пришел его друг и принес от него письмо, отдал со словами: «Ты знаешь, Ларис, он женится». Оказывается, у Пашки в Иркутске была девушка и она забеременела. Я не знала, как это пережить, было очень больно. Но время лечит.
Самое забавное, что мы потом встретились. Вышла картина «На семи ветрах», и я с Ростоцким приехала в Иркутск на премьеру представлять фильм. И Паша пришел. В нем не осталось прежнего блеска, он потускнел. В юности мечтал ходить в кругосветки — а что в Иркутске? Река, и все. Я смотрела на него и думала: «Какое счастье, что мы не вместе». Тогда наступило мое золотое время. Рядом Ростоцкий, Тихонов, Слава Невинный. Столько интересных мужиков! Ему до них далеко. Для меня эта встреча была очень важной. Я в душе поставила на нашей с Пашкой истории точку. Конечно, если бы не прошла в театральный, стала бы женой моряка. Меня на моряков тянуло.
— Вы ведь не сразу поступили в театральный?
— Да. После школы я провалилась, поступая в ЛГИТМиК в Ленинграде. Вернулась в Таллин и решила, что это все не для меня. Пошла работать на фармацевтический завод, таблетки в целлофан заворачивала. Потом мама меня устроила на кондитерскую фабрику «Калев». Там я делала зефир. До сих пор его терпеть не могу, помню ощущение сахарной пудры, которая попадает в нос, горло, в глаза. Сладкое я не очень любила, но все же иногда, когда была голодной, конфет хотелось. При этом съесть их или вынести с собой было невозможно. На проходной всегда стояла конная милиция. Тех, кого ловили, отправляли в тюрьму. За шесть конфет могли на несколько лет посадить. Но как-то женщины ухитрялись прятать сладости в подкладочку, в ридикюль. Я сама вынесла однажды зефир на Новый год: сделала огромный, разделила на две части и положила в лифчик. У меня сразу грудь стала не первого, а третьего размера. Даже если бы стали досматривать, ничего не поняли бы — зефир же мягкий...
На кондитерской фабрике я проработала года полтора. Потом меня устроили секретаршей к министру здравоохранения. Его фамилия была Гольдберг, а замминистра — Побус. У Побуса была пожилая строгая секретарша, которая меня учила, как себя вести. В мои обязанности входило и чтение писем с жалобами. Я о них потом министру докладывала. Она меня учила, какие жалобы ему нужно показывать, какие нет, кого пропускать, а кого — ни в коем случае. До сих пор помню, как приехала пара, муж и жена, но какие-то странные, у нее уродливое лицо. Тихие, вежливые, стали просить пройти к министру, а посоветоваться не с кем, вторая секретарша как раз вышла. Мне их жалко стало, я пропустила. Это были прокаженные из эстонского лепрозория. Они приехали с жалобами. Потом меня отчитали: «Как могла пропустить?!» Много писем писали сумасшедшие: кого-то мучили инопланетяне, кого-то потусторонние силы. Сумасшедших много во все времена, сейчас вряд ли что-то изменилось. Я продержалась не очень долго. Сломалась на отправке писем. На конверты должна была клеить марки, потом отчитываться за них. И к концу месяца у меня всегда марок не хватало, и я платила за них свои деньги. Получала сорок рублей, и из них рублей пятнадцать уходило как недостача за марки. Стала искать подработку. Где-то в газете увидела объявление, что открывается Дом моделей и приглашаются девушки для работы манекенщицами. Пришла. Там измерили мои параметры, у меня были тонкая талия, узкие бедра и маленькая грудь — идеальная фигура для демонстрации подростковой одежды. Я была счастлива. Еще больше, когда мне доверили демонстрировать и вечерние туалеты. На языке, который теперь называют подиумом, я превращалась из Золушки в принцессу, потому что таких красивых туалетов у меня в жизни не было. Мне красили ресницы, губы — просто сказка! Я так радовалась во время показов, что не могла сдержать эмоций и все время улыбалась. Меня так и звали — Улыбающаяся манекенщица...
Когда министр узнал, что я по совместительству работаю в Доме моделей, мне сделали выговор и уволили: секретарь государственного чиновника не имеет права заниматься таким сомнительным делом. Манекенщиц в то время считали чуть ли не женщинами легкого поведения. Меня в этот момент очень поддержала реакция мамы. Вернее, отсутствие негативной реакции. За это я невероятно ей благодарна! Она вообще меня никогда не осуждала. Что бы ни делала, считала, что я поступаю правильно, поддерживала мой выбор, чего бы он ни касался: одежды, работы, каких-то судьбоносных решений. Мама не комментировала мои романы, не критиковала мужчин. Не сбивала меня с моей дороги, по которой я хотела идти. И это важно. Ведь если бы я не стала манекенщицей, то, наверное, не попала бы в кино, не поступила во ВГИК.
Иногда манекенщиц приглашали на таллинскую киностудию в массовку. И вот как-то я попала на съемки картины «Незваные гости» Игоря Ельцова. Это детектив, шпиона засылают в Советский Союз. В павильоне построили ресторан, ночное кабаре. А на этой картине проходила практику студентка второго курса режиссерского факультета ВГИКа Лейда Лайус. Ее я считаю своей крестной мамой в кино. Во ВГИК она поступила, как и Бондарчук, уже фронтовичкой. Лейда меня заметила в массовке и говорит: «Слушай, есть эпизод — певица в кабаре. Снимешься?» Я и обрадовалась, и огорчилась, потому что могу все, но только не петь. Но я это скрыла. Мне ресницы наклеили, прическу сделали, платье одели супероткрытое, узкое, все в блестках, с экстремальным разрезом от бедра, дали туфли на высоком каблуке и длинные перчатки. Это был мой конек — вечерние наряды я умела носить. Все легло идеально. Когда призналась режиссеру, что не умею петь, он махнул рукой: «Фонограмму поставим». Я не знала, что такое фонограмма. Мне дали текст на английском, я его выучила. Сказали: «Ты рот открывай, а звуков не издавай». В реальности пела какая-то джазовая американская певица. Когда смотрела фильм и увидела себя, подумала: «Как же здорово я пою!»
После эпизода в кабаре стала сниматься в одной из главных ролей в фильме «В дождь и в солнце» Герберта Раппапорта, режиссера с «Ленфильма». Он искал эстонских актеров, увидел эпизод со мной и тут же пригласил. Самое смешное, что я всю жизнь положительных героинь играю, а эта была отрицательной. Я официантка Лисси, у нее любовник, с которым она спит ради шубы и денег. Потом влюбляется в главного героя и становится положительной. Мне было легко играть любовь, лишь бы нравился хоть чуть-чуть партнер. А в главной роли был талантливый актер Яан Сауль. К сожалению, он вскоре погиб, слабое сердце. И еще в этой картине снимался Коля Сличенко. Красивый, кареглазый, с неизменной улыбкой, на гитаре играл, пел потрясающе. У него тогда был роман с одной из сестер Федоровых — был такой квартет, который исполнял русские народные песни. Мы в Нарве снимали, и одна из них приезжала к нему в гостиницу... Актерская жизнь казалась мне легкой и увлекательной. На площадке я чувствовала себя как рыба в воде. Но все равно не решилась бы второй раз рискнуть и поехать поступать в театральный. Плыла по течению...
А потом Алов и Наумов начали готовиться к съемкам фильма «Мир входящему» и командировали помощника режиссера и ассистента по актерам в Таллин, поскольку им понадобилась немка, а иностранцев в СССР традиционно играли прибалты. Меня рекомендовали рассмотреть в качестве кандидатки. И в это же время на киностудию пришла телеграмма от Лейды Лайус, что Герасимов добирает курс и ему нужна девочка. Он уже посмотрел многих кандидаток. И тут Лейда подошла к нему и показала мою фотографию из кабаре и говорит:
— В Таллине есть хорошая девочка. По-моему, в ней искра Божья.
— Пусть приезжает, — согласился Сергей Аполлинариевич.
А у меня нет денег на билет! Тут же пришла вторая телеграмма — о том, что меня на пробы вызывают к Алову и Наумову и оплачивают билет и гостиницу «Украина». Удивительно, именно там жили Герасимов и Макарова!
Помню, как с Лейдой зашла к ним домой. Герасимова-то и не знала, честно говоря, знала Тамару Федоровну по картине «Каменный цветок», для меня она оттуда — сказочная, красивая. Я сразу в квартире ее увидела и замерла. Смотрю на нее, а на лысого усатого мужичка в кресле — ноль реакции. Он вдруг голос подает как-то недовольно:
— Что-то ты такая рослая!
Потом я поняла, что его это смутило. Он сам невысокий, и весь курс тот был такой же: Коля Губенко, Сережка Никоненко, Женя Жариков, Таня Гаврилова и другие. Только один Витя Филиппов с меня ростом... На замечание про рост я стала оправдываться:
— Это каблуки.
Герасимов попросил разуться. Я засмущалась, сняла ботиночки. Тут он говорит:
— Читай. — И я начала рассказывать лирическое стихотворение «Ландыши продают». Тогда была очень популярна песня в исполнении Майи Кристалинской «Ландыши», которую Сергей Аполлинариевич считал верхом пошлости. Читала я плохо, бедная Лейда вся пошла красными пятнами от переживаний. Герасимов меня прервал и спрашивает: — А спортом ты каким занимаешься? У нас лыжные кроссы.
А я на лыжах вообще стоять не умела. Говорю:
— Летать могу.
Я была инструктором ДОСААФ. В десятом классе занималась планерным спортом, потом получила книжку инструктора. Была там одной девчонкой среди мальчишек. Мы летали на восходящем потоке. Это как птица летишь, тишина, потоки только ловишь. И вот я рассказываю ему про планерный спорт. А он качает головой и говорит:
— Ну что ж, летать не придется.
Понимаю, что все пропало, и говорю:
— А можно я монолог Ларисы Дмитриевны из «Бесприданницы» почитаю?
Видимо, так переживала за себя, за свою судьбу, за то, что в Таллин нужно возвращаться, что у меня слезы потекли по лицу градом. Я оплакивала свою судьбу. Вдруг Герасимов говорит:
— Беру!
Какой чудесной была студенческая жизнь во ВГИКе! Счастливый беззаботный период. Москва прекрасная и гостеприимная. Мы много занимались, но было и свободное время, тогда приезжали в центр, гуляли по старым улочкам. Наша стипендия в двадцать три рубля казалась вполне приличной. Мы даже могли позволить себе заглянуть в рестораны «Националь» и «Метрополь». Хватало и на то, чтобы вина выпить и поесть, и даже на кофе оставалось.
Духовную же пищу мы потребляли в неограниченных количествах. Того, что давали в институте, нам казалось мало. Мы обожали поэзию и в общаге на четвертом этаже в комнате для гостей устраивали читки стихов. Занавешивали все окна, зажигали свечи, ставили сухое вино, сигареты «Дукат» — создавали особую атмосферу. Северянина читали, Цветаеву, других поэтов Серебряного века.
Поскольку жили в общежитии в Ростокино, рядом со станцией Яуза, мы прямо с нее часто ездили в Загорск в Троице-Сергиеву лавру. Увлекались религией. Это запрещалось, но мы все были немножко верующими. Видимо, поэзия влияла. Помню, как приехали однажды на Пасху в Загорск, стояли на ночной службе в храме с моим будущим мужем Лешей Чардыниным. Эмоции захлестывали, мы держались за руки, у меня катились слезы, это были слезы очищения и радости. Я была, как обычно, смертельно влюблена.
Мы встречались с Лешей со второго курса института. Он учился на операторском. Отношения были бурными, мы то ругались, то мирились. Лешка меня дико ревновал. И не всегда без повода. Болезненнее всего реагировал на появление в моей жизни Булата Окуджавы. Его как-то привела к нам на поэтический вечер Жанна Болотова, наша однокурсница. Он сразу сел возле меня и не отходил. Примерно год у нас длились романтические отношения. Но они так и остались платоническими. Булат был женат, и самое большое, что позволял, — нежно взять за ручку и поцеловать. Это совершенно не мешало нашему страстному роману с Лешей Чардыниным, где все было по-взрослому. Однажды Лешка не выдержал присутствия тени третьего лишнего в нашей жизни. Серьезно поговорил с Окуджавой, и Булат из моей жизни исчез. Он избегал меня до конца своих дней. Даже не представляю, что Чардынин ему сказал. После института мы с Лешкой поженились. И очень быстро развелись. Леша вообще какой-то невезучий. Профессионально реализовался совсем не так, как мог бы. Он ведь был невероятно талантливым оператором.
— Все ваши мужчины всегда были слабее вас?
— Не знаю. Но просто я была востребованной, зарабатывала совершенно другие деньги, а они были материально не обеспечены и ощущали зависимость от меня. Практически всех я поначалу содержала. Даже второго мужа Валерия Шувалова, очень известного оператора, который снял «Интердевочку», «Экипаж», «Сказку странствий». Но все самые известные фильмы случились у него после нашего расставания...
В том, что разрушались браки, в основном моя ответственность. За редким исключением. Я влюбчивая. Не могла работать на площадке, если ни в кого не влюблена. Если нет чувств — не горит глаз. Это же не работа, а скука смертная. Увлекалась я не партнерами, а в основном операторами. Мне, например, очень нравился Вячеслав Михайлович Шумский, который снимал «На семи ветрах». Он мне тоже симпатизировал. Красивый мужчина, наш Генри Фонда. Зеленые глаза, тихий, спокойный, загадочный. Мне все операторы кажутся самыми интересными мужчинами. Чаще всего именно они становились объектами моего внимания. Но я могла влюбиться и в постановщика, и в осветителя. Человек мог даже не догадываться о моих чувствах...
Почти все мои съемки — это окрыленность, влюбленность. А дома быт. В этом и заключается ловушка — обычная жизнь всегда скучнее той, которую для тебя придумали в сценарии, которой ты живешь на гастролях, на площадке, в поездках на фестивали...
Я очень виновата перед Валерой Шуваловым и нашим сыном. Когда мы разводились, Пашка пошел в первый класс и очень из-за нашего расставания с отцом страдал. А я снова потеряла голову и стала жить со своим третьим мужем Володей Гусаковым. Не хотела, чтобы, когда уезжаю на съемки, мой сын оставался с чужим человеком. Мне посоветовали: «Отдай лучше в интернат для детей творческих людей. Там учатся дочь Визбора, сын Прыгунова, сын Тани Самойловой». И я подумала, что это хороший выход. Мой тихий и домашний Паша в интернате ужасно страдал. У него еще и классная оказалась деспотом, а я это не сразу поняла. Когда через три года забрала его из интерната и отдала в школу возле дома, он был счастлив. Но время, которое там провел, очень его изменило и плохо повлияло на наши отношения. При большой любви и нежности между нами все равно существует непреодолимая дистанция. И она оттуда, из прошлого. В том, что она появилась, только моя вина и моя глупость. Как я могла так поступить с сыном, до сих пор не пойму. Он ведь был очень долгожданным ребенком. Моим чудом. Вообще невероятно повезло, что я смогла стать мамой. Мне ведь запрещали рожать. В двадцать девять лет у меня случился инсульт, разорвалась аневризма. Я пять месяцев в больнице провела, прошла через три пункции спинного мозга, трудно восстанавливалась. До этого еще была внематочная беременность, а у меня резус-фактор отрицательный. И когда я забеременела в следующий раз, мне сказали, что если сделаю аборт, не рожу уже никогда. Так что мой Пашка — подарок судьбы. Я считаю, самое хорошее, что я совершила в жизни, — родила ребенка. Родить я Пашу родила, а воспитал он себя сам. Часто из актрис мамы так себе...
С Гусаковым, к которому я ушла от Пашиного отца, у меня не сложилось. Он меня предал. Закон бумеранга. Я даже из-за его предательства травилась. Когда он ушел, наступило отчаяние. Выпила таблетки, но выжила. Видимо, мало приняла. Потом осознала, что дура полная... Перестрадала, переступила через боль и пошла дальше.
— Что вас спасало в трудные времена?
— Работа. Только она. Ничто так не отвлекает от житейских проблем, как кино. Возможно, я не сыграла выдающихся ролей, но зато благодаря кино моя жизнь была очень интересной. Часто ездила за границу, для многих это казалось недосягаемой мечтой. А я даже четыре года снималась в Германии, жила там почти безвылазно. Меня там звали унзере Лариса — наша Лариса. Даже премию национальную вручили.
Моя первая заграничная поездка была во Францию в Канны, когда я еще только училась во ВГИКе. На фестивале представляла фильм «На семи ветрах». Я с ним потом полмира объездила. Ростоцкий ко мне нежно относился и всегда старался при возможности вписать мое имя среди тех, кто поедет. Помню, как перед первой поездкой меня инструктировали в комитете комсомола: «Вы уезжаете в капиталистическую страну, нужно себя вести определенным образом. Ни с кем не общаться, одной никуда не ходить, только вместе с делегацией». Также проинструктировали, что переодеваться нужно три раза в день. Но никто не думал о том, где я эту одежду возьму. Два вечерних туалета мне прислал Дом моделей из Таллина. А еще я покупала вещи у индонезийцев, которые учились на нашем курсе. Их было трое — Узхара, Суброто и Шуман. Один женился и до сих пор живет в Москве. У меня даже фото есть: я в кадиллаке огромном La Belle Amе?ricaine в очень красивом платье, которое у этих ребят купила. Оно было белое в полосочку, с широким поясом. Еще было голубое кружевное платье, которое стало историческим. Меня в нем сфотографировали танцующей твист и напечатали в журнале Paris Match, а он оказался на столе у министра культуры Екатерины Фурцевой. Она пришла в ярость. Но Герасимов меня отстоял, сказал, что советская актриса должна уметь все, в том числе и танцевать капиталистический танец. Кстати, танцевать его меня научил в общаге чернокожий парень Коста Диане. Он родился в Париже и приехал учиться к Михаилу Ильичу Ромму.
— Какие фильмы вам особенно дороги? Зрители очень любят «Вертикаль», «Тишину», конечно «На семи ветрах», но часто их выбор не совпадает с выбором самого актера.
— Почему же, «На семи ветрах» мне тоже очень нравится. И сам фильм, и то, какая атмосфера была на съемках. Там по вечерам всегда устраивали какие-то мероприятия, накрывали столы прямо на площадке. Снимали в Ростове-на-Дону. Местные жители приносили нам раков огромными тазами и пиво жигулевское. Душой компании всегда был Станислав Иосифович Ростоцкий. Я удивлялась, сколько в нем после тяжелой работы жизни и энергии. Он веселился, рассказывал байки, танцевал. Причем так прекрасно двигался, что я даже первое время не замечала, что у него до колена протез.
Еще мне очень дорога работа в фильме Светланы Дружининой «Исполнение желаний». Я не могла поверить, что это ее дебют, потому что уж очень она была профессиональной на площадке, уже тогда чувствовалась ее крепкая режиссерская рука. Мне очень повезло, моим партнером стал Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Многие мечтали сняться с ним. Я играла светскую женщину, хозяйку литературного салона, где собирался определенный элитный круг петербуржцев. И это было для меня интересно потому, что до этого мне все время доставались роли простых женщин. Параллельно на «Мосфильме» шли съемки «Жизни на грешной земле», где я играла продавщицу сельмага. Первую смену снимаешься в одной картине, а вторую — в другой. Иногда забавно получалось, я полдня в «Жизни на грешной земле» в деревенском магазине в газету заворачиваю селедку на фоне штабелей водки в пол-литровых бутылках и пирамид папирос «Беломорканал». А потом отмываюсь от селедочного запаха, переодеваюсь и бегу в соседний павильон. А там бриллианты, антураж ленинградской квартиры. Партнеры — Еременко, Лебедев, Жариков, Смоктуновский. Про Иннокентия Михайловича говорили, что он сложный, порой невыносимый партнер. А я этого не ощущала. Более того, он мне помогал, давал советы. Когда меня учил, как должна себя вести и разговаривать моя героиня Варвара Николаевна, аристократка в бриллиантах и красивых туалетах, я ему абсолютно верила. Понимала, что, во-первых, он гениальный артист, а во-вторых, в нем самом генетически заложены аристократизм, интеллигентность и умение себя вести в высшем обществе, хотя он и родился в деревне под Томском...
Настоящей аристократкой была и Тамара Федоровна Макарова. Ее отец служил в Царском Селе военным врачом. Она долго скрывала свое происхождение, но кое-что прорывалось. Макарова учила нас, студентов, правилам этикета и хорошего тона, которые усвоила еще в царской России. Учила пользоваться приборами, держать вилку, нож. Тренировались мы на сосисках. Так она нас, вечно голодных студентов, еще и подкармливала. Мальчишкам сосисок доставалось больше. А девочкам — больше внимания. Тамара Федоровна передавала нам свои женские секреты. Учила нас на ночь подвязывать подбородок широкими бинтами, чтобы не обвисал. У нас не было эластичных бинтов, и мы платочками шею подвязывали на ночь. Слушались ее беспрекословно. Все ей подражали, она была для нас идеалом. Тамара Федоровна учила, как нужно себя держать, как правильно сидеть, как ходить, чтобы спинка оставалась прямой, а локти как будто пришиты к талии, как у благородных девиц. Все-таки кровь — не вода. Невооруженным взглядом было видно ее благородное происхождение.
— А еще у кого эту благородную кровь невозможно было скрыть?
— У Олега Янковского безусловно. Когда я узнала, что у него есть дворянские корни, совершенно не удивилась. Впервые мы с ним встретились на картине «Гонщики». Он был совсем молодым, еще служил в саратовском театре, но уже снялся в картине «Щит и меч» у Басова. Съемки проходили в Сухуми, роскошное место. Группа прекрасная — Джигарханян, Леонов, чемпионы-гонщики. Никогда не думала, что среди таких прекрасных людей как-то рискую. Но я там чуть не погибла. У нас в группе был один грузин-гонщик, как-то он предложил: «Я тебе красивые места покажу, хочешь?» Конечно, согласилась — он же местный, все там знает, никто лучше его экскурсию не проведет. И он увез меня в горы. Включил какую-то музыку сексуальную интимную и стал ко мне приставать. А кругом ни души. С одной стороны скалы, с другой пропасть — некуда деться. Я-то не ожидала, думала, нормальный парень, спортсмен, гонщик, свой — он же член съемочной группы. Как я могла его бояться? Чудом осталась целой и невредимой. Но там такой накал страстей был, что, думаю, он легко мог бы меня в пропасть сбросить. Никто ничего не доказал бы. Списали бы на несчастный случай... Когда я, вернувшись, все рассказала, меня стали ругать: «Зачем поехала? Если ты грузину даешь руку, он уже считает, что ты его и что-то обязана ему». А Олег, не раздумывая, ринулся в драку, хотя не был крепким и физически значительно уступал мощному и здоровому грузину. Но тот перед напором Янковского спасовал. Олег поступил благородно, как настоящий мужчина. Он не рассуждал, мол, сама виновата...
Еще интеллигентом был Тихонов. Не могу понять Сергея Федоровича Бондарчука, который говорил, что у него не аристократические, а какие-то рабочие руки. Из-за этого он не хотел его брать на Болконского, а потом специально надевал ему перчатки. Для меня же лучшего Болконского не существует. Он в моем представлении именно такой, как сам Тихонов, — с чувством достоинства, интеллигентный, сдержанный, закрытый, знающий себе цену. Долг, честь — все в этом человеке есть. И я специально потом обращала внимание на его руки. У него длинные пальцы, тонкие кисти. Не пойму, как этого не видел Бондарчук. Да, Слава учился в Павловском Посаде в ремесленном училище. Но я не исключаю, что у него была непростая родословная. В СССР ведь ради безопасности все писали себе в анкете рабоче-крестьянское происхождение. У меня, например, среди родни были бароны. Маму звали Евгения Адольфовна Трейер, а точнее фон Трейер. До перестройки это тщательно скрывали, но и после никто не афишировал. Возможно, у Тихонова тоже имелись дворяне по крови. Потому что по всему его облику видно, что он аристократ.
Очень жаль, но на первой картине у нас с Вячеславом Васильевичем не сложилось. У меня не все получалось. Он жаловался Ростоцкому, я обижалась. Потом все наладилось, мы даже подружились. Не забуду, как через много лет, в девяностые, он меня водил в дельфинарий в Ялте. Мы работали в Зеленом театре с программой «Моя жизнь — кинематограф». Как-то сидели в ресторанчике со Славой, обедали, выпили грамм по пятьдесят коньячку, и он мне говорит:
— Хочешь сказку?
— Какую сказку?
— На дельфинах покататься.
Я говорю:
— Хочу.
И он повел меня в дельфинарий. Оказалось, в это время санитарный час, но Слава дружит с тренерами и его пускают с дельфинами плавать. Нас вдвоем запустили к дельфинам. Впервые в жизни видела закрытого Славу радостным мальчишкой. У него сияли глаза, он кричал восторженно, хватал дельфинов за плавники и плавал вместе с ними абсолютно счастливый. Подарил мне прекрасный день.
— Скажите, а мужчины были с вами щедрыми?
— Ну вот Володя Высоцкий песню написал. Булат Окуджава песню написал. Мне кажется — это очень щедрые мужские поступки. А еще очень запоминающийся подарок я получила от польского режиссера Богдана Порембы. Это целая история. Я сидела в захудалой гостинице в Сызрани, куда приехала на творческую встречу от бюро пропаганды. И вдруг мне звонит ассистент по актерам:
— Есть небольшой эпизод — роль русской революционерки Дмитриевой в фильме «Ярослав Домбровский» посольского режиссера Богдана Порембы. Съемки четыре дня. Париж. Но роль крошечная, пара фраз.
— Господи, да я хоть молчать буду! Конечно согласна.
Режиссера этого я знала. Вскоре после Канн мы приехали в Польшу на Неделю советских фильмов. До этого Ростоцкий подарил мне духи Ma Griffe, которые я до сих пор безумно люблю... В Варшаве нас встретила делегация местных кинематографистов, среди которых был Поремба, такой здоровый мужик. Стали здороваться, он меня неуклюже обнял, упала сумочка, флакон разбился. Я так расстроилась, что даже заплакала, и он мне говорит: «Не переживай, я тебе подарю эти духи...» Фестиваль закончился, нужно было уезжать, никто мне ничего не подарил. Я в общем-то и не рассчитывала ни на что. И вдруг через несколько лет получила от него приглашение в Париж на съемки фильма. Поремба не забыл о своем обещании и подарил мне не только духи, но и четыре дня в Париже. Очень красивый жест. В моей жизни таких жестов было не так много. Но каждый из них мне дорог...
Теперь меня радуют мои внуки. Старший, Даня, окончил МГУ с красным дипломом. Средний внук, Матвей, учится в Российском технологическом университете МИРЭА, занимается компьютерами. Он Шувалов-Лужин, взял мою фамилию, чему я очень рада. А младший, Прохор, ходит в театральную студию. Я смотрю на него и вспоминаю себя.
Подпишись на наш канал в Telegram