«Однажды в 2000 году выхожу из кабинета, смотрю, по коридору школы прогуливается женщина в элегантном пальто, шляпе и перчатках. Оборачивается — Гурченко! Я просто дар речи потеряла! А Людмила Марковна спокойно так говорит: «Это вы теперь здесь директор? А я тут 10 лет проучилась. Хотите, покажу, за какой партой сидела?» Так начались наше знакомство и наша дружба. Людмила Марковна потом еще несколько раз приезжала в Харьков, и мы с ней встречались, разговаривали. Она с удовольствием вспоминала свое харьковское детство...»
«В этом материале — бесценные свидетельства тех, кто знал Людмилу Гурченко в детстве, — рассказывает главный редактор Анжелика Пахомова. — Когда-то я провела целое расследование и нашла в Харькове всех, кто знал Люсю — ее учителей, школьных подруг. Людмила Марковна помнила о своих корнях, часто наведывалась в Харьков и один раз даже зашла в свою бывшую школу! Дополняет этот материал интервью с режиссером Андреем Житинкиным, с которым актриса дружила и которому много рассказывала про свою юность».
«Помню, мне очень понравилась одна история. Как-то раз в Москве к Гурченко подошел мужчина и тихо сказал: «А ведь мы с вами вместе воровали...» — рассказывает директор харьковской гимназии № 6 Леся Зуб. — Людмила Марковна опешила, но потом догадалась, о чем он, и пригласила земляка в кафе. Имелся в виду эпизод, когда Гурченко еще и шести лет не исполнилось, — именно тогда началась война. Ее отец ушел на фронт, а они с мамой Еленой Александровной остались в Харькове. Эвакуироваться не успели — не хватило мест в поезде. В октябре 1941 года в город вошли немцы. Облавы, аресты, казни, проблемы с продовольствием, комендантский час... А Люся знай себе носилась по городу с мальчишками — такими же голодными, как и она. Однажды ей предложили постоять на шухере на рынке — добычу потом разделили. Вот из этой-то компании и был тот мальчик, который, став взрослым, через много лет подошел к Гурченко на улице в Москве.
Ее мать, узнав о том, чем довелось в тот день заниматься Люсе, просто-напросто заперла дочку дома. Но есть что-то было надо... Елене Александровне и самой в то время было 24 года, зарабатывать она не умела — рано вышла замуж и до войны сидела дома, растила Люсю. Когда муж ушел на фронт, Елена Александровна, оказавшись одна, совершенно растерялась. К счастью, Люся уже тогда так хорошо пела, что ей за «выступления» нет-нет да и отрезали кусок хлеба, наливали тарелку супа. Ну а у кого в Харькове в 1941 году была еда? У немцев. Вот Люся и ходила к немецкой части, пела песни. Причем на немецком языке. Поскольку в кинотеатрах тогда крутили немецкие фильмы, песни из них Люся просто выучила на слух, не понимая смысла. Солдаты, скучавшие по дому, были в восторге! Заработанного хватало и Люсе, и матери. Так они и прожили почти два года оккупации».
«Нам с Люсей было лет по восемь, когда мы познакомились, — рассказывает школьная подруга Гурченко Нина Свит. — Это было еще во время войны. Жизнь была тяжелой, но возобновил свою работу Дом пионеров, и Люсины родители пришли туда работать: недавно демобилизовавшийся отец — баянистом, мать — массовиком-затейником. В Елене Александровне чувствовалось тонкое воспитание — как мы позже узнали, она происходила из дворянской семьи. В отличие от Люсиного отца Марка Гавриловича, который был человеком очень простым: с откровенным харьковским говором и вечным баяном на плече. Даже странно, как эти два совершенно разных человека могли так любить друг друга! Для тех суровых лет было редкостью — так горячо выражать свои чувства, как это делали по отношению друг к другу Люсины родители. Мне кажется, что потом всю свою жизнь Люся искала именно такую любовь, как у родителей, и не находила...
Они и дочь обожали, особенно отец. Марк Гаврилович чуть ли не с рождения твердил ей: «Ты самая красивая! Ты будешь известной актрисой!» И Люся совершенно сроднилась с этой мыслью. Вот уж кто не испытывал никакого стеснения, выходя на сцену. Ее не нужно было уговаривать — Люся сама искала зрителя. Помню, как она все бегала петь в госпиталь: там раненые ее ждали, хвалили... Пожалуй, только папа мог остановить Люсю, когда она начинала петь или танцевать. Она и любила, и умела быть заметной! Дружить с такой означало вечно быть в тени. Но я в артистки никогда не собиралась — вот мы с ней и дружили. Что она тогда из себя представляла? Худенькая, шустрая, востроглазая. Кожа да кости. В те времена это считалось некрасивым. Худая девочка — нездоровая девочка. Я, кстати, когда позже слышала об осиной талии Гурченко, мол, были у актрисы какие-то секреты, какие-то диеты, усмехалась: «Секрет, ребята, в войне!» Поголодала Люся в том возрасте, когда ребенок должен расти, формироваться. И вот из-за этого — болезненная худоба на всю жизнь. Не от хорошей жизни!
Помню, как Люся появилась в школе № 6 — ни платья, ни чулок у нее не было. Она ходила в шароварах и в куртке, сшитой из байкового халата. Война ведь еще не закончилась, кругом бедность. В школах не хватало парт, тетрадей, мела, а учебник был один на пятерых. А уже в 1944 году несколько классов школы вывезли в пионерский лагерь. И там — о чудо! — кормили четыре раза в день. Давали даже «десерт» — кусочек сахара-рафинада раз в день. К сентябрю в Харьков стали возвращаться эвакуированные, их дети пошли в школу. Вот тут-то мы все — те, кто пережил оккупацию, — стали слышать за спинами презрительное: «Овчарки немецкие!» А уж Люсе доставалось в особенности: она же перед немцами пела, значит, предательница вдвойне. Девочки в ее классе (мы первое время учились с Люсей в параллельных) ей даже бойкот объявили. С ней не разговаривали, не брали ее играть, бывало, что даже больно толкали в коридоре... Но постепенно ситуация разрешилась: перед сеансами в кинотеатрах стали показывать кинохронику, где зверства немцев на оккупированной территории были показаны во всех подробностях. И постепенно эвакуированные стали сочувствовать нам — тем, кто пережил оккупацию. Вот и от Люси отстали.
Все школьные годы мы проучились по системе раздельного воспитания — мальчиков с девочками объединили только в 1954 году, а мы окончили школу в 1953-м. Изредка проводились совместные с мальчиками школьные вечера, но этого было явно недостаточно для того, чтобы мальчики и девочки привыкли друг к другу и научились общаться. Общаться с мальчиками мы могли только в Доме пионеров. Вот Люся там и влюбилась — в Вову Серебрийского. Мы все вместе занимались у Люсиной мамы бальными танцами. Вова был самым красивым парнем — он нам всем нравился. Но только Люся решалась как-то бороться за его внимание — подойти, заговорить. Для нас это было неслыханно! Мать, Елена Александровна, видимо, заметила детское чувство Люси, потому что часто ставила их с Вовой в пару. Сразу было видно, что Люся очень старается ему понравиться: и смотрит выразительно, и смеется мелодично, словно колокольчик, и какие-то смешные истории все рассказывает... Но ничего не получалось: Вова вел ее в танце со скучающим выражением лица. А в итоге и вовсе выбрал себе в подружки другую девочку, считавшуюся самой красивой в Доме пионеров. Люся пролила из-за всего этого немало слез. Помню, как она нет-нет да и запоет очередную грустную песню из какого-нибудь кинофильма. Или вдруг скажет: «Вот стану актрисой — у меня таких, как он, тысяча будет!»
Кинотеатр был для Люси как магнит, кино она просто обожала. И почти так же — театр. С первой парты возле окна, где Люся сидела в классе, был хорошо виден Харьковский украинский драматический театр имени Шевченко. Наверное, этот театр и сыграл в судьбе Гурченко знаковую роль. Там начали готовить спектакль «Ярослав Мудрый» и к премьере не успевали с костюмами. Попросили директора школы, чтобы школьницы помогли шить. Девочки взялись за дело, а в награду получили возможность приходить на спектакли. В итоге Люся выучила наизусть весь репертуар. Память у нее была невероятная: она могла с любого места воспроизвести любой монолог, включая все «гм» и «апчхи». Гурченко только и делала, что подражала кому-то из виденных ею актрис. Помню, как она отмечала свое 13-летие и исполняла мелодекламацию под восточный танец, который выучила по фильму «Индийская гробница» (Марк Гаврилович аккомпанировал дочке на баяне). На дне рождения была и наша классная руководительница, которую мы все любили и звали Зеброй за полосатую кофту. Клара Абрамовна разбиралась в искусстве, особенно в поэзии. Но Люсино выступление ей решительно не понравилось — танец и наряд выглядели слишком вызывающими для советской девочки.
Ну а Люсе все эти условности были непонятны. Главное — быть в центре внимания, выступать, а по-советски она при этом выглядит или не по-советски — какое это имеет значение? Помню, как она скучала на уроках, сидела как на иголках, не могла дождаться звонка на перемену. И вот — звонок. Люся хватает портфель и бежит в коридор, к пианино, а то и в актовый зал. Импровизирует, на ходу подбирая мелодии, которые накануне слышала в кино. Вокруг собираются девочки, смотрят на нее. Но Люся к этому и стремится, этого и хочет! Учительница математики Евдокия Семеновна сокрушалась:
— Ой, Гурченко, Гурченко, що з вас будэ?
А Люся взяла да и ответила:
— Да нужна мне ваша математика! Когда я стану актрисой, мне она не понадобится!
Об этом тогда вся школа говорила — так ведь не принято было с учителями разговаривать. В другой раз все обсуждали заносчивое поведение Люси, когда она, откусив по ошибке от чужого бублика, заявила рассерженной хозяйке: «Да ты еще будешь гордиться, что у тебя сама Гурченко надкусила бублик!» О том, что она действительно талантлива, можно было догадаться уже тогда. Помню, у нашей школьной подруги умер брат и Люся пришла выразить соболезнование их семье. Встала в дверях комнаты да как вдруг запоет! Родители умершего мальчика изумленно на нее посмотрели, сбежались соседи. Но почему-то после ее пения у всех стало легче на душе.
Я знала, что раз уж моя подруга мечтает стать актрисой, рано или поздно наши дорожки разойдутся. Но сколько можно было, мы дружили. Помню, как встречали у нее дома новый, 1953 год. На столе стояли компот, винегрет, картошка... Ни грамма спиртного! Курить никто из нас тогда даже не пробовал. Мы посидели, Люся нам спела, потом после двенадцати мы пошли во двор, на санках кататься. Вот и вся программа... А через полгода был наш выпускной. Платья на всех девочках были белые, как и положено. Только Люся явилась в ярко-зеленом, из китайского шелка, с красными бантами. И туфли красные — на них тоже банты, как у мушкетера. Это даже никого не удивило: уже тогда Люся вытворяла чудеса на швейной машинке, которую ей где-то раздобыли родители. Помню, когда на экраны вышел фильм «Молодая гвардия», у Гурченко чуть ли не на следующий день уже была юбка с оборками, как у Любки Шевцовой. Конечно, на выпускном вечере вопроса «Кем ты хочешь стать?» Люсе никто не задавал. Ответ был слишком очевиден. Причем на родной харьковский театральный институт Люся даже внимания не обращала. Только в Москву, во ВГИК! Собирали ее всем миром, с помощью всех родственников и знакомых. Особенно трудно было с наличными деньгами, но кое-как наскребли.
Прошло три года. Мы знали, что у Люси все получилось, она учится во ВГИКе. И тут на экраны выходит фильм «Карнавальная ночь». И в главной роли — она! Мы просто глазам своим поверить не могли. Все это казалось каким-то чудом... А потом вдруг явилась сама Люся — на каникулы. Весть о том, что она в Харькове, разнеслась среди подруг, и мы собрались в школе. Сидели и с раскрытыми ртами слушали ее рассказы о съемках. После этого Люся надолго пропала: в родной город не приезжала несколько десятилетий. Для многих из нас та встреча с ней после «Карнавальной ночи» так и стала последней. Но, помню, когда на экраны один за другим выходили ее фильмы — «Вокзал для двоих», «Любовь и голуби», — мы все удивлялись: как же так? Вот ведь кажется, это та же самая наша Люся. Это ее такое знакомое, нетерпеливое подергивание плечиком, ее смех... Ничего вроде бы в ней не изменилось, но теперь она уже не девочка из школы № 6, а настоящая и безусловная кинозвезда! Не Люська, а Людмила Гурченко...»
«Вскоре после головокружительного успеха в фильме «Карнавальная ночь» у Люси начались большие неприятности, — рассказывает земляк актрисы Константин Шердиц. — Дело в том, что вся страна уже считала ее кинозвездой, а значит, богатой и благополучной девушкой. Люсе приходило много писем с просьбой выслать денег. А она тем временем была бедной студенткой, имела единственное пальто и ездила в троллейбусе. Стипендии не хватало. Естественно, Гурченко хотелось подзаработать. А тут ее как раз стали приглашать на всякие концерты и за песенку «Пять минут» совали деньги в конвертах — помимо официального гонорара. Этот факт выплыл и был раздут. Говорят, сам министр культуры тогда сказал: «Фамилии такой не будет — Гурченко, сотрем в порошок!» И вот сначала в московских газетах появились заметки о нечестной жадной артистке, потом и наши, харьковские, подключились. Ну как же, ведь сверху скомандовали: «Фас!» Можно только представить, каково Людмиле Гурченко было читать в харьковских газетах о «выскочке с Клочковской улицы» (так и было написано!), которая зазналась и стала себя вести как звезда. Ну а последней каплей стало письмо, которое кто-то прислал Гурченко: «Что же вы нас опозорили, землячка?» Вот тогда она и поклялась в родной город больше не приезжать. Родители ведь сами к ней в Москву наведывались — так к кому ей было ездить? Она гордая была. Говорила: «Если тебе плюют в спину, значит, ты идешь вперед!»
Ну а потом, уже в 1996 году, когда я, будучи руководителем Харьковского управления культуры при мэрии, создал клуб земляков, позвонил Людмиле Марковне и пригласил ее приехать. Сначала она — ни в какую! Я едва успел сказать:
— Это вам звонят из мэрии Харькова...
А она уже пошла в атаку:
— Что-о-о-о? Харьков обо мне вспомнил? Ой, вот только не надо этих громких слов: «Мы — земляки», «Мы вас любим». Я этому не поверю! — и трубку положила.
Но я еще несколько раз ей звонил. В конце концов Люся смягчилась. И приехала! И даже призналась мне: «Ты знаешь, Костя, я ведь много-много лет ждала такого вот звонка!» Оказалось, город ей снился, и Гурченко просыпалась в слезах, с мыслью: «Господи, неужели я так и помру, не побывав на родине?»
Помню, встречали мы ее на вокзале с хлебом-солью. Причем хлеб был черный, свежеиспеченный. Люся отломила кусочек, понюхала и говорит: «Ну и запах! Какой там «Диор»!» Она ведь войну пережила, оккупацию. И хлеб для нее — это все! Люся нам потом рассказывала: «Я, сколько себя помню, все время хотела жрать!» Мы ее угощали на славу: рыбные блюда она любила, вафельный торт. Но все в меру! Блюла фигуру.
Кульминационный момент был — ее выход на сцену. Гурченко страшно волновалась. А позже призналась из-за чего: «Я все думала — вдруг какой-нибудь идиот крикнет из зала «Выскочка с Клочковской!» Ведь я бы не выдержала — умерла бы со стыда!» Спустя 40 лет, уже будучи известной актрисой, она по-прежнему была ранимой и хрупкой... И психологической защиты у нее выставлено не было. Но никакой защиты и не понадобилось — когда Людмила Гурченко вышла на сцену, зал поднялся и аплодировал ей минут десять. А она просто стояла и плакала. Да, это было примирение! После этого Гурченко уже не раз приезжала, и на гастроли, и просто погулять.
Всякий раз она занимала один и тот же номер в гостинице. И мы старались, чтобы к ее приезду тот был свободен. Иногда приходилось просить постояльцев: «Извините, но вы не могли бы переселиться? Приезжает Гурченко». Еще она любила, чтобы мы ее встречали с букетом полевых цветов. Вот и все ее требования. Мы с ней много гуляли по местам ее детства, и Люся рассказывала обо всем: об оккупации, как выживали, как спасались. О своей московской жизни она говорить не любила: ни про мужа, ни про дочь. Хотя то, что с мужем, Сениным, у нее все хорошо — сразу было видно. А вот с дочерью что-то, кажется, не ладилось. Я как-то раз спросил Люсю об этом, но она пресекла: «Пожалуйста, не будем на эту тему!» Про свое детство она могла говорить бесконечно — причем так, будто это было очень счастливое детство... Вот только никакая шляпа с широкими полями не помогала — Гурченко мгновенно все узнавали и спокойно пройти по городу или проехать на метро ей никогда не удавалось. Но больше всего Люся любила гулять по брусчатке на высокой шпильке. Так и цокала каблучками! Оказывается, она еще девчонкой мечтала, как, став известной актрисой, пройдется нарядная по этой брусчатке — и все будут на нее любоваться. Так и вышло...»
«Шел 1994 год. В одно прекрасное раннее утро, что-то около восьми часов, меня разбудил звонок.
— Это Шурик.
— Какой Шурик? Я еще сплю!
— Твой Шурик.
— Что значит мой Шурик? Перестаньте издеваться!
— Твой учитель...
Тут я, выпускник Щукинского училища, наконец узнал звонившего: Ширвиндт! Оказалось, что к своему юбилею он решил поставить в Театре сатиры пьесу Эдварда Радзинского «Поле битвы после победы принадлежит мародерам» и приглашал меня в качестве режиссера постановки, — рассказывает режиссер Андрей Житинкин. — Главную мужскую роль Ширвиндт должен был играть сам. А вот насчет главной женской роли сомневался: кого взять? Ему нужна была возрастная партнерша, которая могла бы бегать трусцой по сцене — в пьесе это предусмотрено. И на меня словно снизошло свыше: «Может быть, пригласим Гурченко?»
Люся охотно согласилась, и очень скоро состоялась первая репетиция на «Чердаке сатиры» — так в театре называется Малый зал, где всегда, кстати, репетировал Андрей Миронов. На этой репетиции случилось странное происшествие: упало со стены и разбилось зеркало, которое висело там долгие годы. Помню, я подумал: «Какая ужасная примета!» А Люся только усмехнулась: «Зеркало меня вспомнило. А приметы не бойтесь, она сработает наоборот». (И потом действительно мы этот спектакль почти 15 лет при полных залах играли.) Я спросил:
— Как это — вспомнило?
И Гурченко рассказала:
— После ухода из «Современника» я пришла показываться в Театр сатиры. Перед показом, который проходил в этом зале, гримировалась именно у этого зеркала. Помню, как дрожала от волнения здесь в уголке, с баянчиком. И вот все стали собираться в зале: Александр Ширвиндт, Андрей Миронов, ведущие актрисы театра — весь «иконостас» во главе с Плучеком! Интересно же было посмотреть, что им покажет Гурченко, актриса из «Карнавальной ночи». И я перед ними расстилалась, как могла: играла на баяне, плясала, пела, била чечетку... А они сидели спокойно. Просто сидели — и все. И вот в какой-то момент я сама себя оборвала на полуфразе и спрашиваю: «Ну что, я пошла?» В ответ — молчание. Под стук собственных каблуков я спустилась со сцены и тут же, ни с кем не прощаясь, уехала. Сказала себе, что дверь этого театра больше не открою... Вот, сегодня нарушила слово — я впервые здесь после того случая.
Что ж. Я больше не удивлялся, что когда она взглянула на это зеркало, оно разбилось.
Разумеется, Гурченко не сразу стала для меня Люсей. Конечно, сначала я называл ее Людмилой Марковной, но актриса сама попросила обращаться к ней по имени. У меня, правда, иногда вырывалось другое имя, которое я сам ей дал и каким любил называть ее про себя — Люсинда. С одной стороны, уважительно, с другой — передает ее потрясающий характер, силу воли...
С самых первых репетиций меня поразило Люсино отношение к театру, к работе. Ведь уже не 20-летняя девочка, полная молодого задора, — а работоспособность невероятная! Все актеры на репетицию, как правило, опаздывали. Гурченко приходила всегда вовремя и оказывалась первой. Спокойно делала грим и садилась под дверью. Потому что зал закрыт, никого еще нет... Когда я приезжал и это видел, мне становилось очень неудобно. Я подошел к Ширвиндту и попросил его приезжать пораньше на 10 минут. И что вы думаете? Мы все стали являться вовремя — так Людмила Марковна еще раньше начала приезжать!
На репетициях, когда все еще были с тетрадками, она сразу показала полное знание всего текста, чем многих удивила. Ей говорили: «Ну это вы поторопились... Выучили слишком рано, потом забудете!» Но она не забыла! Мало того, на репетициях Гурченко играла с полной отдачей. Как перед кинокамерой! Чем явно Ширвиндта смущала. Я Людмиле Марковне однажды тихонько сказал: «Да вы не старайтесь так... На репетиции можно вполноги». Как же она на меня посмотрела! И буквально на следующей сцене выдала все — и слезы, и истерику. Будто у нее атомный реактор внутри был... Ширвиндт совсем испугался: «Что же с ней на премьере-то будет?» Иногда ночью меня будил звонок Людмилы Марковны, часа так в два ночи. Я хватал телефон, поначалу пугался:
— Что-то случилось?
И тут же голос:
— Мне приснился удивительный сон. И я поняла, как нам надо эту сцену играть...
В итоге мы несколько сцен в наши спектакли включили из ее снов. То есть и во сне она продолжала работать! Я не знаю, когда она отдыхала вообще!
Премьера прошла замечательно... А после нее к Гурченко подошел уже очень старенький Валентин Плучек, который по-прежнему занимал должность художественного руководителя, и сказал:
— Люся, я делаю тебе предложение. Приходи в наш театр!
Она спокойно ответила:
— Нет, Валентин Николаевич! Вот теперь я вам говорю нет.
Обиды она все-таки не забывала...
Мы объездили с этим спектаклем и Америку, и Израиль, и Европу. На гастролях Гурченко только что не носили на руках — так ее обожал зритель. Помню, приехали мы в Ригу. У Люси температура 39,7. Состояние ужасное. Но она играла, потому что были проданы билеты, потому что зрители хотели ее видеть... Она взяла реванш! Всем доказала, что может работать в театре, да еще как!
Была в спектакле одна мизансцена, которой Люся опасалась: они с Ширвиндтом в порыве страсти падают на пол и катятся по сцене, обнявшись. Этот момент всегда проходил под аплодисменты. Но Люся очень хрупкая. Она боялась, что Ширвиндт ее просто раздавит. У нее и так травм было великое множество. Как-то она мне рассказывала, что во время съемок музыкальной сказки «Мама» Олег Попов решил сделать с ней пируэт на коньках, но не удержал. Нога Гурченко была раздроблена, причем та самая, которую она уже ломала. Конечно, это вышло случайно, хотя Люся все-таки отмечала: «Я ведь его предупреждала, что у меня именно эта нога не в порядке. А он отнесся к моим словам легкомысленно и именно туда попал коньком!» Словом, Гурченко боялась, как бы снова не поломаться. И Ширвиндт, чтобы уменьшить свой вес, худел перед каждым спектаклем. А в день представления вообще ничего не ел. Благодаря чему долго держался в прекрасной форме.
С Люсей у него были отношения замечательные. Хотя с ней было весьма непросто. Помню, однажды Ширвиндт с Державиным уезжали на кинофестиваль, у них были билеты. И перед спектаклем они попросили: «Давайте сегодня по-быстрому прогоним! Покороче!» Сами они свои реплики на сцене быстро-быстро произносили. Но в сцене, где у Ширвиндта диалог с Гурченко, причем героиня немного подшофе, все застопорилось. Люся стала делать долгие паузы, как бы от имени своей героини переспрашивать: «А я вот не поняла-а-а... Ты что хотел сказать?» В результате Ширвиндт с Державиным опоздали на самолет. Люся не дала им сыграть так, как они хотели. После спектакля Ширвиндт сказал: «Ну, Люсь, ты и стерва!» Она только улыбнулась, даже не ответила ему. Для нее выше всего был спектакль. Редко встретишь актрису с таким святым ощущением театра.
В 2003 году мы приступили к репетиции новой пьесы — «Случайное счастье милиционера Пешкина», и на этот раз роль мужа героини Гурченко играл Шакуров. Казалось бы, они уже работали вместе — в фильме «Любимая женщина механика Гаврилова». Но вспомним, что любимая женщина своего механика видит только под финал. А тут они находились рядом на сцене весь спектакль. Я, конечно, слышал, что у Шакурова сложный характер, но кто бы мог предположить, что настолько... Вот уж кто мог довести Люсю до слез, что вообще-то мало кому удавалось! Пару раз Гурченко просто уходила со сцены во время репетиции. Они ругались фантастически! Правда, надо отдать им должное, на личности не переходили. Только на тему спектакля! Однажды ночью Гурченко мне позвонила и сказала:
— Андрей, все! Я не могу выпускать с ним спектакль.
А я ей ответил:
— Люся, вот когда кажется, что уже совсем «все», — вот это и есть точка, от которой начинается путь наверх. Вам только завтрашнее утро надо преодолеть. И все пойдет в другую сторону. Знаете, как у Бродского: «Как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево».
Она говорит:
— Обещаете, что уже завтра?
— Обещаю!
Она любила такие вещи буддистского плана и верила в них. И действительно, на следующее утро вдруг приходит в театр шелковый Шакуров и говорит: «Я запутался. Не понимаю, что играю». Про себя сказал, не про нее, что было удивительно! В первый раз признал за собой какое-то несовершенство, а не за партнерами.
В этом спектакле была сцена, на которую Шакурова очень трудно было уговорить. Я придумал мизансцену, где герои изображают, как идут на лыжах. Люся сказала:
— Да, это смешно! Давайте!
А Шакуров:
— Как «на лыжах»? Мы же в квартире!
— Как будто!
— Без палок, без лыж — это, значит, я вам одной задницей должен лыжника изображать?
Еле его уговорили. И только когда на премьере в этом месте зрители устроили особенно бурную овацию, Шакуров смирился. Он понял, зачем это было нужно. Помню, я им всем тогда рассказал историю про худрука Театра имени Вахтангова Рубена Симонова, который однажды пришел домой и объявил: «Все! Кончился Театр Вахтангова! Кончился!» Выяснилось, что Рубен Николаевич, ставя сказку Маршака, предложил артистам «сесть» на детских лошадок на палочке. И все отказались. Мол, мы народные артисты! И тогда Симонов сам взял лошадку и, старый уже, с одышкой, показывал, как надо скакать. Люся, выслушав историю, сказала: «Как он прав! Когда из нас, актеров, уходит детское, все пропало!»
Мне нравилось наблюдать, как Люся сосредотачивается. Как она лежит на диванчике в театре, свернувшись калачиком, и делает вид, что спит. Многие так и думали и боялись ее потревожить. Но она, прикрыв глаза, прокручивала роль. Это был такой способ сконцентрироваться, который, кстати, применял в свое время и Гоголь. Ведь он очень много путешествовал и обычно нанимал карету с кем-нибудь в складчину, чтобы было подешевле. Но никогда не разговаривал с попутчиками, делая вид, что спит. Когда его о чем-то спрашивали — не отвечал. Люся услышала об этом и тоже стала так делать. Потому что иначе на съемочной площадке, в театре, в дороге все пытались с ней поговорить, каждую минуту подходили. А тут — Гурченко спит! Просто она ненавидела эти пустые контакты. Могла даже выйти из лифта не на своем этаже, если кто-то ее пристально разглядывал. Нажимала «стоп» и выходила!
В дороге, когда мы куда-то ехали, у нее были свои невероятные способы маскировки, так что даже я ее не всегда мог узнать. Она появлялась в аэропорту закутанная в платок, в темных очках. Никто и подумать не мог, что эта скромная, неприметная женщина — сама Гурченко! Она говорила: «Когда на фестиваль летим и в самолете полно актеров, я сижу вот так, не узнанная, и слышу о себе много нового». Бывало, люди сплетничали о Гурченко, сидя буквально через кресло от нее, и не подозревали, что она рядом. Люся внимательно слушала и не подавала виду... Причем я не могу сказать, что она с юмором подходила к таким ситуациям. Люся болезненно относилась к тому, что ей завидуют. У нее ведь были тяжелые периоды, без работы, без съемок. Это, как считала она сама, было связано с тем, что не захотела сотрудничать с органами. Когда ее стали выпускать на первые фестивали за границу после «Карнавальной ночи», ей, оказывается, предложили писать отчеты о том, чем занимались ее коллеги в поездках и кто что говорил на банкетах. А она послала этих людей куда подальше.
Власть ее никогда особенно не ласкала. Правда, Люся говорила, что ее любил Андропов: «Одна актриса вспоминает, что ее любил Брежнев, другая — что ее обожал Сталин, Хрущев, Горбачев... Всех разобрали! Ну а мне — хоть Андропов достался!» И то — шуб или квартир Андропов ей не дарил, в Кремль не приглашал. Просто Люсе рассказали, что когда он лежал в больнице, бесконечно пересматривал «Вокзал для двоих» и другие фильмы — именно с Гурченко.
Как бы то ни было, хотя на приемы в Кремль Люсю и не приглашали, наград у нее была уйма. Помню, как я в первый раз пришел к ней в гости, зашел в туалет и обалдел: там все стены с пола до потолка были обклеены грамотами, дипломами, сопроводительными листами к наградам, причем очень серьезным, государственным. Я пока все это прочел, полчаса, наверное, прошло. Потом выхожу, спрашиваю:
— Люся, вы специально это все там развесили, чтоб никто из гостей ничего не мог сделать в этой комнате?
Она отвечает:
— Зато оттуда никто быстро не выходит...
Но нельзя сказать, что она относилась к своим наградам с пренебрежением. Помню, перед премьерой спектакля Люся увидела макет программки, в котором перед ее фамилией стояло «народная артистка СССР». Она возмутилась: «Нет, так не пойдет! Добавьте — лауреат Государственной премии, лауреат премии Ленинского комсомола, Почетный член ударной бригады завода имени Лихачева...» В общем, продиктовала целый список, и в программке эти ее звания заняли чуть ли не целую страницу. Что же делать, пришлось так и печатать. Зато зрители дольше всего именно эту страницу разглядывали...
Люся любила, чтобы ее окружало все красивое, роскошное. Про одежду уж не говорю: эти ее вечные костюмчики, туфельки, обязательно драгоценности. Но и дом ее был ей под стать. Гурченко коллекционировала зеленое стекло, отовсюду его привозила. Могла на каком-нибудь блошином рынке найти настоящую антикварную вещь, дорогую, не подделку... И сразу говорила: «Беру! Я знаю, куда это поставлю». В итоге она собрала хорошую коллекцию. Потом ее оценивали специалисты и говорили, что это вещи музейного качества.
Не могу себе представить Люсю по-домашнему — в тапочках и халате. Если к ней приходили неожиданно и она не успевала сделать прическу — мастерски убирала волосы под чалму. Их у Люси было множество. И она знала несколько вариантов, как носить чалму. Я просто обожал, когда она ее надевала. Говорил: «О, Люсинда! Так это же еще интереснее, когда только лицо». Мне как режиссеру сразу виделся образ...
Это лицо долго оставалось прекрасным, но саму Люсю все меньше и меньше устраивало. Ближе к финалу она все чаще, останавливаясь перед зеркалом, восклицала: «Ну что мне с нею делать? Что с нею делать?» Однажды я спросил:
— Люся, с кем?
— С этой проклятой старостью!
В какой-то момент Гурченко начала отчаянно бороться за молодость. Мы говорили с ней об этом, я спрашивал:
— Люся, ну зачем эти игры со временем?
— Понимаешь, Андрей, я для многих надежда! На меня смотрят — и кто-то поднимает голову, кто-то расправляет плечи, начинает подтягиваться, бодриться. И вот для этого я стараюсь. Это для меня очень важно.
У нее ведь тоже был перед глазами пример. Люся рассказывала мне, что когда она еще была начинающей актрисой, попала на концерт Марлен Дитрих. Та выступала в потрясающем серебряном платье в пол, которое весило, по слухам, больше семи килограммов. И Люся вспоминала: «Как она три часа простояла в этом платье?! Это же видно было, что платье тяжелое...» И она сама по многу часов так же стояла — каблук, прямая спина... Словно нет ни возраста, ни недомоганий...
Единственное, что Люсе давалось легко в ее борьбе за красоту и молодость, — это чудесная талия. Все эти разговоры о том, что Гурченко неимоверно истязала себя, сохраняя фигуру, — ерунда. Она могла после спектакля, часов в 12 ночи сказать: «Ой, так жрать хочется!» Заехать в ресторан, взять огромный стейк с кровью и съесть. И еще какую-нибудь пасту с морепродуктами. Люся никогда не высчитывала калории. И не поправлялась. На сцене у нее все сгорало. Фигура была дана ей от Бога. Но время неумолимо брало свое, Люся не могла выиграть эту войну. Хотя сражалась героически! Я позвонил ей буквально за неделю до ее ухода. Предложил сыграть у меня в спектакле по повести Теннесси Уильямса «Римская весна миссис Стоун». Гурченко очень понравилась идея, она воодушевилась. И так легко, впроброс мне сказала: «Единственное, я тут опять поломалась. Вышла с собачками погулять, упала... Но когда приду в форму, сразу приступим к репетициям!» Она к своему положению относилась без трагизма: поломалась — починят. Но оказалось, все гораздо серьезнее... О том, что Люси не стало, я узнал из новостей... И не поверил сначала. Подумал, что это очередной слух. Ведь несколько раз уже до этого писали об уходе Гурченко, а она только усмехалась: «Значит, я буду долго жить!» Но на этот раз оказалось — правда...
Как раз сегодня я проходил мимо книжного магазина, а там опять под праздник все витрины обклеили кадрами из «Карнавальной ночи» с Люсей. Я вспомнил, как она до последнего пела эту песенку про пять минут. И иногда жаловалась: «Как же меня это достало!» А я ей объяснял, что для людей, если Гурченко поет про пять минут, если по телевизору идет под Новый год «Карнавальная ночь», значит — все нормально, все стабильно, будем жить! Ее саму стабильность не привлекала — ей надо было куда-то мчаться, осваивать новое. Надо было видеть Люсю за рулем. Она все гордилась, что водит много лет, с 1978 года. Показывала свои первые права, которые у нее каким-то образом сохранились. Но я боялся с ней ездить! Потому что и в вождении проявлялся ее темперамент. Спокойно дождаться зеленого сигнала светофора Люся не могла — вечно ей надо было рвануть пораньше. При этом, если кто-то ей мешал проехать или, по ее мнению, неправильно действовал, она открывала окно и начинала с этим водителем «разговаривать». В общем, с некоторых пор я стал отказываться, когда она предлагала меня подвезти: «Вы уж простите. Но я пешочком».
Подтолкнуть к чему-то новому Люсю было легко. Например она могла станцевать рэп наравне с молодыми артистами. Однажды мы с ней задумали поставить мюзикл «Бюро счастья». Это был первый московский мюзикл! Но его выход пришелся на тяжелый 1998 год. Грянул дефолт, спонсоры стали исчезать. Но на Люсю зрители пошли! Это была ее победа. Она после этого сказала: «Как поздно ко мне все приходит... Я была бы звездой Бродвея». Может быть, чего-то она и не успела в жизни. Но в театре реванш взяла!»
2014—2017 годы
Подпишись на наш канал в Telegram