У меня было, видимо, что-то психологическое, мне не хотелось замужества ни с Мироновым, ни с кем-то еще. Я ощущала внутреннюю окрыленность и не собиралась ее терять. Была свободна и счастлива.
— Лариса Ивановна, если бы вы были художником и писали свой портрет, каким бы он был?
— Руки назад, лицо вперед и шея вытянута. Руки почему назад? Меня тянули назад все время, ставили на место. Я постоянно должна была осматриваться, оглядываться. Тут не пикнуть, там не сказать лишнего. Все время подстраивалась к коллективам, чтобы никого не обидеть, не оскорбить своей известностью. Внешне кажется — независимая, но при этом лучший материал для того, чтобы себя осаживать назад, как лошадь.
— Откуда в вас это?
— Из дома, из семьи. Меня никогда не хвалили. Даже когда в «Гусарской балладе» снялась, отец сказала: «Не ты, так другая бы сыграла». Но родители меня не только за фильм, они вообще не хвалили. Ну, растет девочка, с хорошими ручками, ножками, поет. Я всегда слышала от них: «Прекрати петь, иди делай физику». Или что-то подобное... Отец похвалил меня однажды только, перед смертью. Он уже очень болел. Жил тогда в соседнем доме с сиделкой Галей, которая ему помогала. Я практически каждый день у него была. И вот как-то пришла, отец сел на кровати, спустил вниз ноги. А у него по всему телу что-то висит, что-то подключено. И Галя говорит:
— Ой, Иван Павлович, какие у вас красивые ноги!
Он вдруг выдал:
— У Лариски моей ноги похожи на мои.
Вот такая похвала...
— Но кто-то же вас ценил, хвалил?
— Мария Петровна Максакова, мой педагог по вокалу. Когда вышел фильм, она поехала отдыхать в Трускавец, там в кинотеатре показывали «Гусарскую балладу». И она, восторженная, оттуда привезла мне афишу и сказала, что счастлива, довольна и тому подобное. Очень мной гордилась. Кстати, она меня и толкнула в кино. Если бы не она, может быть, я стала бы какой-нибудь средненькой певицей. Когда на втором курсе ГИТИСа меня пригласил сниматься Рязанов, я пришла к Марии Петровне советоваться:
— Что делать-то? Ведь надо петь...
— Потом споешь. Сначала снимись. Будешь известной.
— Так и случилось, вы стали очень известной.
— Ну да, после премьеры меня стали везде приглашать с выступлениями. Как-то я пришла к студентам МАИ. Зал — битком. От смеха все валялись. Я говорила очень смешно и наивно: «Ребята, ну я, вот, три года назад школу окончила. А сейчас стою тут перед вами».
В этом сконцентрировано все мое отношение к себе. Я себя не выпячивала. Но несмотря на это, сразу после «Гусарской баллады» все стали меня узнавать. И я не сказала бы, что это прекрасно. Десять лет мне жить не давали девочки. Это была пытка. Следили за мной. У них сместилось что-то в голове. Раньше они бегали за мужчинами, а тут я — то ли девушка, то ли юноша — на экране нарисовалась. Полюбили они меня страстной любовью. Многие пошли на конюшню, стали пить портвейн, курить. Превратились в каких-то мужиков. Письма писали. Они мешками на даче у родителей хранились. Вообще, не только они, все подряд письма писали — от пионеров до пенсионеров.
— Наверное, родители гордились этой народной любовью?
— Они этого не понимали. Вот в семье Мироновых все было ясно. Папа и мама известные актеры. Сын — артист и должен стать известным. Все органично и нормально. В моей семье это казалось ненормальным. Отец был вообще против.
— Почему?
— С точки зрения обывателя актерство — это гульба и пальба. Помню, когда мы отдыхали в Сочи, из Нижнего Новгорода приехал на гастроли Драматический театр имени Горького. Мы познакомились с актрисой Раисой Вашуриной, ходили на спектакли всей семьей по ее приглашению. Мило общались. Как-то она на пляже натирала мне спинку, чтобы я не сгорела. И папа вдруг говорит:
— Лариска, отойди от нее.
— Почему?
— Она артистка!
У него был повод так думать об артистках. Он красивый мужик, военный, служил в Германии. Что вы думаете, туда не приезжали на гастроли артистки? В большом количестве. На папу нельзя было не обратить внимание. Он был шикарный, как кинозвезда американская. Хороший голос, хорошая фигура, голубые глаза... В общем, выводы делал не на пустом месте.
— Как же отец принял то, что вы поступаете в театральный?
— Я сначала поступила, а потом поставила его перед фактом. С моих пятнадцати лет была вполне самостоятельной. Жила одна. Они с мамой уехали в Германию, в Москве появлялись наездами и пребывали в иллюзии, что я готовлюсь на биофак. А я хозяйничала, сама себе готовила, дни рождения себе устраивала. Мальчики появились впервые на моем дне рождения только в десятом классе. Один подарил фарфоровую фигурку осетра, другой — Минина и Пожарского производства Ленинградского фарфорового завода. А еще каждый вручил по гвоздичке. Нечего же было дарить. Очень целомудренно я с мальчиками общалась. Главная установка ведь в СССР какая? Быть приличной.
— Когда вы увлеклись кино?
— В семь лет. В нашем московском дворе растянули огромную простыню на улице. И мы, маленькие дети, сели на травку-муравку и смотрели фильм «Свинарка и пастух». Кино для всех нас, советских людей, в тот период стало таким зазеркальем. Я формировалась под впечатлением от этой растянутой простыни, благодаря которой попадаешь в другой завораживающий мир. Когда сворачивали простыню, я шла домой, ложилась спать и придумывала какую-то новую жизнь. Мне даже кажется, я «Гусарскую балладу» сама себе нафантазировала. Потому что в моих мечтах были кони, красивые наряды, что-то такое возвышенное. Я с детства мечтала быть артисткой, но никому не говорила.
— Вы были творческим ребенком?
— Я пела еще крошечной. Запоминала, что звучало по радио, и повторяла. Абсолютно точно снимала своим слухом. Могла даже скопировать звуки гавайской гитары так, что не отличишь.
У меня дядька летал бомбить Берлин. Он привез мне оттуда платье из натурального желтенького и коричневого пуха. Помню, надели на меня это платьице и сказали: «Теперь, Лариса, пой!» И я пела.
У меня с детства были отличные данные. Но никто к ним всерьез не относился. И уж тем более к моим мечтам о кино. Мне самой артистки казались людьми из другого мира. Уже когда я училась в институте, Максакова мне рассказывала: «У меня есть поклонник, который думает, что я в туалет хожу розами». Вот приблизительно так же очень долгое время казалось и мне.
Может быть, подспудно и хотелось сниматься, но то, что предлагали, не нравилось. Я даже отказывалась. Когда сказали:
— Приходите на пробы Наташи Ростовой, — я заявила:
— Я не Наташа.
А когда позвали в «Гусарскую балладу», обрадовалась: «Вот это мое!» Чисто интуитивно.
Мне помогла получить роль органика, детскость. Если была бы с глазом, соблазняющим мужчин, ни фига бы не получилось. А я была девицей. Это читалось.
— Вам, конечно, очень с первым фильмом повезло...
— Да. Иметь таких партнеров как Ильинский, Яковлев, Крючков — мечта! Они умеют на руках нести партнера, помогать ему. Они мне все говорили, всему учили, а я подхватывала. Собралась группа талантливых людей и примкнувшая к ним Голубкина.
Жили мы в экспедиции в доме отдыха в Рогачево, это сто километров от Москвы. Прекрасное время. Лошади, гусарские костюмы. Мы этим так увлеклись! Играли в войну по-настоящему, только разве что не убивали друг друга, потому что стреляли холостыми. Я подружилась с осетинской группой цирковых наездников Михаила Туганова и вместе с ними на лошадях после окончания съемочного дня рассекала по полям и лесам. А еще все вечерами собирались в холле, и Эльдар Рязанов иногда играл на гитаре и пел. Он казался мне очень взрослым дяденькой. А потом я обнаружила, что у нас разница всего 13 лет.
— Возможно, вам не понравится слово «звезда», но после премьеры вы ею стали. Не ожидали такого успеха?
— Конечно. Но, знаете, о нем меня предупредили. Мои первые брюки, гусарские, на «Мосфильме» скроил знаменитый портной Исаак Затирка. И он серьезно сказал:
— Вы знаете, вы будете звезда!
— Я?
— Да! Раз я вам шью бруки, вы будете звезда! Я Любови Орловой тоже шил платье. Что сталось с ней, вы знаете?
— И какие плюсы у звездного статуса?
— В СССР, когда на прилавках пустота, тебе по блату что-нибудь перепадает. Приходишь в магазин, и сразу все шуршат: «Голубкина пришла. Чего надо?»
Я просила кофе растворимый, сыр «Виола», колбасу сырокопченую и воблу, которую очень любила. Я ездила за границу и никогда не брала с собой еду, потому что хотела все попробовать там. А этот «продуктовый набор» нужен был для гастролей по стране... Но даже в такой бытовой сфере без приключений не обходилось. Как-то на Делегатской улице зашла в овощной за помидорами, по блату. И директор, кавказской национальности, говорит: «Поцулюешь — получишь помидор». Вот вам и все. Вот где собака зарыта в нашем мастерстве актерском. Вот чего папа боялся. Поцелуешь — получишь помидор. Поцелуешь — будешь играть. Переспишь со мной — станешь звездой. Ну, слава Богу, мне открытым текстом, кроме помидоров, ничего никто не предлагал. Я резкая, со мной боялись связываться.
Помидоры — это ведь на примитивном уровне, на ежедневном. А был и уровень высокий. Меня приглашали на новогодних приемах выступать. И вот выхожу на сцену в Кремле, встречаем 1964 год, пою в буфете. За столом — все руководство во главе с Хрущевым. А слева от него — огромный фазан с пышным хвостом на блюде... Ноябрь 1964 года. Я пою в Кремле. На месте Хрущева уже Брежнев. И слева от него — такой же фазан. Поразительно то, что ничего не происходит. Только меняется правительство, фазаны остаются...
Другая на таком приеме разинула бы рот, голова закружилась — это ж надо, тут Брежнев на баяне играет, тут Микоян вприсядку пляшет, тут министр обороны стоит, а тут зять Хрущева Аджубей зовет тебя в гости на дачу. Да что же это? Пойдешь на все, да? Ни черта! Я сразу стала искать кого-нибудь более или менее приличного, чтобы дал машину и я уехала. Не дали. Я вышла ночью одна из Боровицких ворот, поймала машину. Мне было не страшно.
Или вот, допустим, новый, 1969 год. Его я встречала в Барвихе. Пела перед правительством. Аккомпанировал Давид Ашкенази. Меня Москонцерт приглашал часто на какие-то мероприятия. Там Брежнев, Косыгин, Фурцева — ну, все. И что вы думаете? Мы с Давидом единственные уходим после того, как отработали, в 11 вечера, не дождавшись боя курантов. Меня спрашивает Косыгин:
— Куда же вы уезжаете?
— В дома свои, в семьи свои, — говорю я.
«Ну, дураки», — подумали многие. Они же мгновенно повисали на руках у членов правительства. И я сразу понимала — что-то просить будут. И дала самой себе слово: не лезь туда, куда тебе не надо лезть. У меня уже тогда появилось ощущение — очень опасно общаться на таком уровне... Я и сейчас так считаю. Уже позже вычитала у Вяземского: «Близ царя — близ смерти. Честь царю, если сия пословица родилась на войне! Горе, если в мирное время!»
Я была права, выбрав такую тактику. Ну что такое молоденькая девочка, хорошенькая, ну, схватил бы мужик какой-нибудь за задницу — и все, тебя нет. У меня какая есть судьба, такая и есть, но я знаю, никто меня не успел схватить за деньги, машину, квартиру, звание, за роль.
Я вот сейчас с вами разговариваю и думаю, как хорошо, как мне легко. Хотя с первого моего дня в кино ходили слухи: мол, не может девочка-студентка просто так попасть на главную роль. Значит, у нее влиятельный любовник или родственник. И еще больше болтали, когда стала за границу ездить.
— Вы были одной из самых выездных актрис в СССР. С фильмом «Гусарская баллада», а потом с другими своими картинами объездили весь мир. Почему именно вам так повезло?
— Кино продавалось. Фирма Columbia Pictures купила «Освобождение» и его прокатывала. У меня была одна женская роль на весь фильм. В поездку от картины обычно брали двух человек — мужчину и женщину. И получалось: ехали Ножкин и Голубкина, или Озеров и Голубкина, или Давыдов и Голубкина. В «Гусарской балладе» я тоже одна женщина. В «Сказке о царе Салтане» я — Царица. Японцы вообще считали, что это советский мюзикл. Им нравилось, он такой цветной, сказочный, костюмный. Обожали его.
— Расскажите про свою первую поездку.
— В 1963 году мы втроем — я, Эльдар Рязанов и Юлий Карасик — полетели в Исландию и Данию. Карасик должен был лететь с Галиной Польских. Но у нее не получилось. Помню, подлетаем к Рейкьявику ночью и светит солнце. Вот такое северное лето. И весь Рейкьявик сверху пестрит разноцветными крышами — красными, желтыми, синими. Другая планета. Впечатление, что на Луну прилетела. Там же все дома на лаве стоят из-за вулканических извержений. Везде гейзеры. Едешь по стране — кругом треска висит вдоль дорог, сушится.
Нас пригласил в гости знаменитый писатель Лакснесс. У него была ферма, а на конюшне коротконогие северные лошадки с длинными хвостами и гривами. С его двумя дочками, которых я сначала приняла за мальчишек, мы скакали на этих коньках-горбунках по лаве.
А в Дании было свое развлечение — еда. Там очень вкусно кормили. И подавали красиво. Не просто краб-коктейль, а что-то внизу налито в колбе, и все дымится. Утром мы плотно и вкусно завтракали, потом шел дневной коктейль, а вечером нам устраивали невероятные приемы. В гостиницу возвращались в полночь, и повар готовил нам целый стол вкуснейших сэндвичей. Еда для нашей веселой компании, которая состояла из девочки, которая весила 50 килограммов, и двух полнеющих мужчин, была наркотиком. Мужчины не пили, не курили, только ели. И я с ними за компанию. Причем ничуть не меньше, чем они.
— Вы никуда не летали в одиночестве?
— Почему же? Меня каким-то чудом одну отпустили в Ливан. Туда я тоже полетела с «Гусарской балладой». Неожиданное ощущение: ты одна и никто за тобой не следит.
Помню, когда я подлетала к Бейруту, он показался мне огромным бриллиантом. Весь в огнях. Московский аэропорт тогда был темным и мрачным.
Ко мне было огромное внимание. Двадцать три года, молоденькая, хорошенькая, худенькая, 56 сантиметров талия. Я эту цифру точно знаю, потому что у меня пояс был тоненький серебряный, я его могла и на талию надеть, и на голову как диадему.
Я, как советская девушка, понимала, что с иностранцами нужно быть очень бдительной, но тем не менее это международный фестиваль, а значит — туда приглашают, сюда. Я ни секунды в номере не сидела, носилась до шести утра: танцы, шманцы, переодевания. И между этими забегами прожгла толстый ковер в гостинице. У меня был крошечный утюжок на асбестовой подставочке, который я взяла, чтобы гладить мелкие оборочки на одном из платьев. За ковер просили 150 фунтов. Ущерб возместил местный меценат Тони Асуат. Он меня там решил развлекать, везде приглашал — то на форелевую ферму, то к себе домой, с семьей знакомить. А я приходила не одна, а с женами дипломатов из советского посольства. Таскала их везде с собой. Когда я уезжала из Бейрута, Тони взял мой телефон. Сказал, что приедет. Я пообещала встретить. Думаю: «Когда это еще будет?» Не успела рта разинуть, как Асуат приезжает в Москву. Сейчас сложно представить, но нам нельзя было общаться с иностранцами. Ситуация усложнялась тем, что именно в это время в Москву из Берлина ненадолго приехал папа. Домой я Тони пригласить не могла. Советская действительность. Я поделилась с Марией Петровной Максаковой переживаниями, и она говорит:
— Нет проблем. Вот тебе моя квартира, приглашай его сюда.
— А как же вы?
— Приду в половине двенадцатого. Скажешь, что твоя тетка.
Мы сняли ее портреты, повесили мои. Я пригласила Наташу Фатееву, Дмитрия Писаревского, главного редактора «Советского экрана», Эльдара Рязанова с женой Зоей. Тони пришел с Никитой Богословским, с которым они до этого смотрели в Большом театре какой-то балет. Знаете Никиту Богословского? Не знаете, небось. «Мне тебя сравнить бы надо с песней соловьиною... Как это все случилось, в какие вечера? Три года ты мне снилась, а встретилась вчера...» Какая музыка сумасшедшая!
Угостила я гостей шикарно, уже тогда умела готовить. Тони все очень понравилось...
— Потом вы общались?
— Нет. Но слушайте дальше, прошло много лет. И моя подружка из «Интуриста» рассказала:
— Тони Асуат, когда был в Москве, все время к нам приходил, тебя искал.
— Что же вы ему мой новый телефон не дали? Почему не сказали, что я служу в Театре Советской Армии?
Никто не говорил. Завистливые бабенки.
— Вам многие завидовали?
— А как же без зависти? Политрук высказывался в театре: «Я на дачу в Мытищи реже езжу, чем Голубкина за границу».
Если я что-то привозила нарядное из-за границы, в театр не надевала ни в коем случае. Это только раздражитель.
Я привозила подарки своим близким. Хотелось же порадовать. Могла папе, например, привезти пару обуви. Он смотрел и говорил:
— М-да, ну и что это такое? Ну, это все эрзац, конечно, не настоящее...
— Как не настоящее? — я расстраивалась всерьез.
— Да, уж конечно... Капиталисты, что они могут?
Хотя он-то понимал, что это качественная вещь. Но вел себя так нарочно. Стоило мне выйти за дверь, как он хвастался, что я ему привезла.
Но вот Андрюша подарки ценил и очень им радовался. В Африке я была в прекрасной поездке. В 1967 году привезла ему манго из Мали. Он за границу не ездил еще тогда... Вкус у манго был божественным, а аромат — как будто собраны все ягоды мира. И Андрюша почему-то сказал: «Одним все, другим ничего».
А из Японии я привезла ему серебряную зажигалку. Какая это была поездка! Жалко, что эмоции не передать на бумаге. Это сказочное место в сказочной компании. Со мной были Станислав Ростоцкий, Слава Тихонов и Юлий Карасик. Поездку организовывала кинокомпания «Японское море». Там работали трогательные люди, которые для нас все делали, старались. Чайные церемонии, выезд в горы в буддийские монастыри, массажисты на ночь в отеле.
Нас сопровождал переводчик Фуруто-сан, удивительный и деликатный человек. Десять лет прожил у нас в ссылке в Сибири после войны, идеально говорил по-русски. Когда японцы устроили мне телевизионную программу, где я пела, Фуруто-сан помог выучить две песни на японском без акцента. Все обалдели. Хотели меня отблагодарить, но знали, что если заплатят, в СССР деньги отберут. И тогда они сделали подарки: очень дорогую большую куклу в японском кимоно, ожерелье и брошечку из роскошного японского жемчуга и ту самую серебряную зажигалку для Андрюши.
— Это правда или легенда, что вы трижды отказывались выйти за Миронова замуж?
— Ну, какая может быть легенда? Во-первых, я не хотела замуж. Во-вторых, не влюбилась в него с первого взгляда. А выходить замуж потому, что он сын Мироновой и Менакера, — бред.
У меня было, видимо, что-то психологическое, мне не хотелось замужества ни с Мироновым, ни с кем-то еще. Я ощущала внутреннюю окрыленность и не собиралась ее терять. По сути, я была замужем за «Гусарской балладой». Я снялась и поехала, поехала. Была свободна и счастлива.
— Но потом все же сказали ему да?
— Это было уже четвертое предложение. Андрей как-то правильно сказал: «Семью надо строить». Семью с ударением на Е. Это так прозвучало, что я поняла: он прав.
— Как в семье уживались две звезды?
— Почему же две? Артистом и звездой был он. Я подвинулась. Даже пел дома только он. Я перестала.
Не встречала никогда, чтобы мужчина был готов, чтоб жена и дома оставалась артисткой с перьями из одного места. Если бы я дома репетировала и пела, а не готовила и подавала, никакой семьи не получилось бы. Поэтому я Андрюше не напоминала никогда, что я тоже артистка. Он не брал это в расчет. Прожить жизнь можно только за счет уступок. Кто-то кому-то должен уступить — и будет семья.
И это же счастье, что Миронов мне попался. А на его месте какой-нибудь средненький артист — можете себе представить? Ужас. Или вообще не артист — меня знают, а его нет. Был бы мужем Голубкиной. Смешно.
Андрюша нормальный мужчина, ему не важен был мой голос в три октавы. Важно, что дома хорошо и уютно ему и нашим друзьям. Он говорил: «Поехали зарабатывать деньги. Гостей же много, надо кормить всех».
Часто мы мотались по три дня по разным городам. Уезжали на пятницу, субботу, воскресенье. Работали разные отделения. И я рада, что ему за меня не было стыдно. А то говорили бы: вот жену таскает, а она еле рот раскрывает. Мы любили эти короткие отъезды. Тогда мы были ближе всего друг к другу. Никто нам не мешал. Андрюше это нравилось.
— Что он еще любил?
— Ездить за рулем на машине. Но не быстрее 60 километров в час. И чтобы машина была идеально вымыта, даже в самую ужасную погоду... Любил, чтобы замшевая обувь была идеально вычищена. Чистил ее лично, держал над паром. Я так идеально не могла — оставались иногда вмятины. Обожал слушать современную джазовую музыку. В небольшой квартире у нас было несколько колонок, и музыка звучала на полную катушку до трех-четырех часов ночи... Курил только сигареты «Мальборо», пил только виски. И говорил, что если железный занавес полностью закроют, придется бросить пить и курить.
— Правда, что дома мог курить только Миронов, а гостям это запрещалось?
— Да. Когда Андрюша был жив, у нас в маленькой квартирке часто собирался народ. Человек по двадцать пять. Сначала курили почти все, у меня стояло много пепельниц. Дым коромыслом. Просто невозможно. А потом я как бы шутя сказала: «В доме курит один Миронов». И повторяла это каждый раз, пока люди не привыкли.
— Как вы справлялись с такой компанией, всех же нужно было накормить?
— У меня был секрет. Как-то в Париже я с делегацией попала в дом к одному французскому импресарио. Накрыт был роскошный стол, все восхищались угощением, и хозяин рассказал, что когда принимает на работу кухарку, просит приготовить домашние котлеты. Если они удались, кандидатка остается. И я поняла — должна быть вкусной обычная еда. И все отработала. У меня был фирменный набор: щи с белыми грибами, домашние котлеты и голубцы в белом вине. Андрюша даже как-то маме сказал: «Мам, ты не обижайся, но Лариска готовит вкуснее тебя».
— Но ведь вы с Мироновым не только разделяли какие-то застолья и ездили зарабатывать для того, чтобы угостить друзей, вы и снимались вместе. Например, в прекрасном фильме «Трое в лодке, не считая собаки».
— Да, и еще там были Андрюшины «сатирические» друзья — Ширвиндт и Державин. Снимали на границе с Литвой в городке Советске. Лето стояло сырое, холодное, но провели мы его счастливо. И фильм получился необыкновенным. У нас с Андрюшей тогда были сентиментально-лирические отношения. Прекрасный любовный период почти в конце его жизни.
Буквально в последний день съемок компания из «Сатиры» полетела в Узбекистан на гастроли. У Андрюши уже в самолете разболелась голова. Когда прилетел, даже не смог разговаривать, так ему было плохо. Его положили в больницу. Думали, менингит. Я полетела к нему в Ташкент и месяц провела рядом. Это был первый звоночек — первое кровоизлияние...
В тот день, когда Андрюша умер, но мы еще не знали об этом, Алла Сурикова, у которой он недавно снялся в «Человеке с бульвара Капуцинов», рассказала: «Мне Андрюша говорил про тебя. Что все его устраивает. И что чем дольше живете, тем больше любите друг друга...»
Эта любовь прервалась. И никто не знает, что было бы потом, если бы он был жив...
После похорон Мария Владимировна мне сказала: «До тех пор пока будешь приглашать, будут приходить. Перестанешь — никто не придет».
Наш дом мог быть полон и до сегодняшнего дня, если бы я продолжала собирать людей. Если бы готовила, варила, парила, жарила... Но я прекратила. И никто не приходит.
У меня нет никаких обид. Искренне говорю. Я могла бы существовать в образе бедной вдовы постоянно: давайте вспомним, позовите, ходить по домам. Это не мое...
Когда не стало Андрюши, никакой помощи у меня не было. Мама умерла раньше. Папа все время болел. Маша еще не встала на ноги. Я много работала. У меня абсолютно не было комплексов по поводу того, что я несчастная, что у меня чего-то нет, не хватает. Надо уметь выживать. И выживать только за счет себя, своей профессии. Не лезть в бутылку, не жаловаться никогда. Это японские дела насчет жалоб. Японцы никогда в жизни не будут говорить, что у них нога болит или голова...
— Как вы сейчас живете?
— Не завидую. Человек не завидует, когда ему достаточно того, что у него есть. Мне достаточно. Если тебя слышно в огромном зале Театра Российской Армии, как никого до сих пор, кому завидовать?
Подпишись на наш канал в Telegram