Разговор с Кирой Муратовой перевернул мою жизнь. Я ушел из Театра на Таганке. Понял, что если при виде меня не загорается глаз у Юрия Петровича Любимова, бессмысленно чего-то ждать, на что-то надеяться, и решил, что моя карьера театрального артиста закончена.
— Недавно прочитала в интервью одной вашей коллеги: «Актер не может объяснить, почему он актер. Зачем натягивает на себя чужую маску, что с годами особенно трудно. Это как заболевание». Что вы об этом думаете, Юрий Вениаминович?
— Ну, сколько умов, столько и мнений. Раньше абитуриентов, поступающих в театральное училище, педагоги иногда спрашивали, зачем они туда пришли, и многие признавались, что им просто интересно попробовать. Кто-то поступал за компанию, кто-то участвовал в самодеятельности. Четкого представления об актерской профессии и понимания своего призвания не было почти ни у кого.
Я никогда не думал, что поступлю в Театральное училище имени Щукина. Более того — не знал о его существовании и о том, какое отношение оно имеет к Театру Вахтангова. Хотя благодаря чудесным школьным учителям, два раза в месяц водившим нас на разные спектакли, можно сказать, был «завзятым театралом». Мы посещали и ТЮЗ, и Центральный детский, и Малый, и Ермоловский. Но в Театре Вахтангова не были никогда, потому что в 60-е годы, время его расцвета и безумной популярности, попасть туда было невозможно.
Мама моя одно время преподавала в школе литературу, и дома была хорошая библиотека. Я много читал, знал уйму стихов и считался лучшим чтецом не только в классе, но и в школе. Постоянно участвовал в каких-то конкурсах и мероприятиях. Не могу сказать, что был типичным гуманитарием, но после школы решил поступать на истфак МГУ.
Однажды, вскоре после окончания выпускных экзаменов, поехал прогуляться в центр, и ноги сами привели в проезд Художественного театра. Около Школы-студии МХАТ я увидел группу молодых людей, которые что-то горячо обсуждали. Заинтересовался, спросил, что происходит, и услышал: «Слушай, иди на второй этаж!» Поднялся наверх. Девушка, сидевшая за столиком, очень строго спросила: «Паспорт при себе? Давайте». Куда-то записала мои данные: «Ждите». Я присел рядом с другими ребятами у дверей в какую-то аудиторию. Время от времени из нее выходили люди — в основном в расстроенных чувствах, со слезами. Спросил у соседа, что нужно делать. Он посмотрел так, словно я оскорбил его до глубины души: «Прочитать стихи, басню и прозу, и тебе скажут, способный ты или нет». Стихов, басен и прозы я знал немало. Почти каждый месяц где-то выступал.
В аудиторию запускали десятками. Прослушивала нас какая-то женщина. Как я потом узнал — знаменитый педагог Школы-студии МХАТ Евгения Николаевна Морес. Из нашей десятки она оставила меня и еще одного мальчика из Свердловска и сказала: «Допускаю вас на второй тур, следите за расписанием». Я ничего не понял. Свердловчанин объяснил, что на втором туре нужно будет опять читать стихи, басню и прозу. И предложил подстраховаться — пойти в «Щуку».
— Обычно абитуриенты поступают сразу во все театральные вузы.
— Да, но я не понимал, можно так или нельзя, и не знал, что такое «Щука». Через пару дней мы встретились, и этот парень отвел меня в Театральное училище имени Щукина. Прослушивал нас какой-то человек в очках, бесконечно смоливший сигарету и как две капли воды похожий на гайдаевского Шурика, но пожившего. Это был Альберт Григорьевич Буров, тоже знаменитый педагог. Ему тогда было всего тридцать шесть, но мне он казался каким-то глубоким ветераном. Абитуриентов Буров слушал стремительно:
— «Мороз и солнце, день чудесный...»
— Спасибо, достаточно.
— «Вороне где-то Бог послал кусочек...»
— Спасибо.
Меня Буров выслушал от начала до конца, оставил одного и, смоля сигарету, тихо спросил, как разведчик разведчика: «Документы при себе?» Я протянул аттестат. В тот день собирался отнести его в приемную комиссию истфака. Буров подозвал какую-то женщину и кивнул на меня: «Третий тур». После чего мой аттестат перешел в ее руки. А у меня не осталось другого выхода, как поступить в театральный вуз.
Накануне третьего тура приснился страшный сон. Как будто по проспекту Мира (я жил у ВДНХ) ездит милицейская машина с мигалкой и рупором на крыше, который объявляет: «Тот, кто хочет поступить в Театральное училищеимени Бориса Васильевича Щукина, должен первым доползти на карачках от ВДНХ до Ленинских гор. Сбор у монумента «Покорителям космоса». При себе иметь спортивную форму». Я бегу домой, надеваю майку и трусы и мчусь к ракете. Народу видимо-невидимо. Кое-как пробиваюсь в последний ряд, получаю номер 17536, и в это время взлетает рука стартера. Выстрел, и я начинаю корячиться по проспекту Мира. Прохожу «Гознак», метро «Щербаковская», Крестовский мост. Корячиться очень тяжело, но я постепенно продвигаюсь к голове колонны. И вот уже справа Рижский вокзал, потом метро «Проспект Мира», Садовое кольцо. Наконец я вползаю на Крымский мост, откуда рукой подать до Ленинских гор. Собираю последние силы, делаю рывок — и просыпаюсь в холодном поту! Не понимая, докорячился я до финиша или нет.
— Чем все закончилось, так и не узнали?
— Нет! Сон не продолжился. Поэтому я решаю пойти последним, когда вызовут нашу десятку: «Послушаю, как все читают, и как дам дрозда!» Прихожу в училище. Поднимаюсь в гимнастический зал, где проходит конкурс. Посередине за бесконечно длинным, как мне кажется, столом сидит просто огромная приемная комиссия. В центре — Кутузов из фильма «Война и мир». Я не знаю, что это ректор Щукинского училища Борис Евгеньевич Захава. «Кутузов» внимательно осматривает каждого из нас, останавливает взгляд на мне и говорит: «Ну, вот с вас-то, молодой человек, мы и начнем!» Как я читал, не помню, но меня допускают к экзаменам по общеобразовательным предметам.
— То есть вы фактически поступили?
— Нет, мог слететь и на общеобразовательных предметах. Тогда были серьезные экзамены, а после них коллоквиум, на котором проверяли общий кругозор абитуриента. Вопросы задавали самые неожиданные. Меня спросили:
— Как вы думаете, почему у Чехова так много маленьких рассказов и нет ни одного романа?
Мозг сразу замкнуло. Вдруг я вспомнил книжку «Индийские легенды», которую читал когда-то, и от волнения заговорил не своим голосом:
— Маленькую птичку колибри спросили:
— Почему у тебя такие короткие песни?
Она ответила:
— Потому что я хочу спеть их все.
Кто-то сказал:
— Все, спасибо.
Я поступил. Сейчас понимаю, какое это было счастье, ведь я попал на курс профессора Веры Константиновны Львовой, начинавшей преподавать еще при Вахтангове и систематизировавшей все его лекции. Всю методику Щукинского вуза мы фактически получили из ее рук. Она преподавала и Михаилу Ульянову, и Юлии Борисовой, и многим другим выдающимся актерам.
Львова относилась к нам, как к своим детям. Приглашала домой, где первым делом обязательно кормила. Потом мы что-то обсуждали, искали материал для отрывков, отмечали праздники и дни рождения. Периодически занимали деньги у Веры Константиновны, которые не всегда могли отдать, а она это понимала, и никогда не напоминала о долгах. Но педагогом была очень строгим. «Ну, ничего» было ее высшей оценкой. Мы никогда не слышали «хорошо» или «отлично».
— Кто с вами учился?
— Курс у нас был очень талантливый. Наиболее известны Сережа Проханов, «усатый нянь». Саша Трофимов, игравший кардинала Ришелье в «Трех мушкетерах», Игорь Янковский из знаменитой актерской династии, Наталия Санько, ставшая моей женой. Я вам скажу, если на курсе вырастают пять постоянно работающих актеров, это блестящий результат. С нашего их вышло намного больше.
— Ваш роман с Наталией начался в училище?
— На втором курсе. В театральном институте есть такой раздел, как самостоятельная работа, когда студенты готовят отрывки, а преподаватели смотрят, как они понимают и осваивают школу. В таких работах люди часто сближаются, потому что подолгу общаются, репетируют, зачастую до утра. Такое случилось и с нами.
Мы готовили отрывок из рассказа Генриха Белля «Долина Грохочущих копыт». Он о любви и грехе, достаточно смелый для того времени, но очень красивый и поэтичный. До этого мы не чувствовали особой симпатии, но в ходе работы и бесконечных разговоров об отношениях мужчины и женщины взглянули друг на друга по-новому. Отрывок наш имел успех, его еще долго помнили в училище.
На четвертом курсе мы с Наташей решили пожениться, потому что уже не могли расстаться. Никогда не забуду, как провожал ее вечерами до дома на Новослободской улице. Мы так долго общались у подъезда, что к себе мне приходилось идти пешком. Транспорт уже не ходил. Иногда я добирался до дома под утро и чувствовал себя абсолютно счастливым. Мама моя это видела и не задавала никаких вопросов.
Перед свадьбой Наташа решила познакомить меня со своими родителями. Я о них ничего не знал и никогда не интересовался, кто они, чем занимаются. Да это никого из нас не волновало. И вот прихожу, звоню. Дверь открывается, и я вижу генерала в форменной рубашке с погонами, на которых три большие звезды. На груди у него орденские планки и звезда Героя Советского Союза. В тот день я узнал, что Наташин отец — генерал-полковник артиллерии.
— Как вас встретили будущие тесть и теща?
— Хорошо. И Наташин отец Иван Федосеевич, и мама Елена Дмитриевна, кстати, в прошлом актриса Театра Советской армии. Прошли в гостиную, сели за стол. Мы с генералом с одной стороны, Елена Дмитриевна и Наташа — с другой. За их спинами висело огромное зеркало. Сначала вели светские разговоры, и я думал, что времени до репетиции у нас не очень много, часок посидим с Наташей и пойдем. Тут Елена Дмитриевна предложила попробовать ее настойку из черноплодки. Я не знал, что это зелье действует как димедрол. Выпили бокал, второй... Опьянения я не чувствовал, но проснулся на плече у генерала, продолжавшего как ни в чем не бывало вести беседу. Оторвав голову от его плеча и посмотрев в зеркало напротив, я обнаружил на щеке отпечаток трех генеральских звезд. Стало так неловко! Наташины родители сделали вид, что ничего не произошло.
Когда решили пожениться, я сразу сказал: «Наташа, будем жить на то, что я смогу заработать, и только. Согласна?» Я считал, что в семье за все отвечает мужчина. Был так воспитан. Наташа сказала да.
По нынешним меркам свадьба у нас была очень скромная, но счастливая. Расписались мы в Свердловском ЗАГСе рядом с кинотеатром «Форум» и сразу помчались в училище. В тот день играли спектакль «В дороге» по пьесе Розова, и по его окончании объявили ребятам, что поженились. Праздновали в маленькой гримерке. Мы принесли вино, закуски. Собрался весь курс. Дарили нам то, что оказалось под рукой — значки, ручки, брелки. Но это не имело значения, потому что все искренне радовались за нас и мы были счастливы. Сейчас свадьба — какая-то ярмарка тщеславия, а по-моему, важен не антураж, а внутренний настрой, остающийся в памяти навсегда.
Поселились мы в хрущевке на краю Москвы, в маленькой комнате, которую снимали у одной старушки. Там стояли колченогий диван и пара стульев, зато у нас был проигрыватель, на который мы каждый день ставили пластинку с песней Давида Тухманова «Как прекрасен этот мир». Он был действительно прекрасен, несмотря на то что в комнате было ужасно холодно, старушка периодически не пускала нас в ванную, и продукты из-за отсутствия холодильника приходилось вывешивать в сетке за окно, где их склевывали птицы.
Правда, мы все время просыпали и опаздывали в училище. Когда влетали в аудиторию, все переглядывались: «Ну, понятно, молодожены». С тех пор прошло почти полвека. Пятого ноября будем праздновать нашу золотую свадьбу. Время пролетело так быстро...
Конечно, случались и конфликты, и кризисы. Но в какой-то момент я понял — человеку не просто так дается счастье. Вот вы влюблены, вас притягивает друг к другу, и вы считаете, что это навсегда и ни о чем не задумываетесь. А потом вдруг однажды оказывается, что все ушло, все надоело и некогда любимый человек раздражает. Чтобы этого не произошло, нужно поддерживать огонь своей любви, что-то придумывать, чтобы у вас были общие интересы. Время, общение, эмоции, события — вас должно связывать очень многое, иначе чувства уходят, иссякают. Жизнь — это тоже творчество. И наши дочери это понимают. Старшая Анна в браке уже двадцать четыре года, младшая Ксения — пятнадцать...
— Вы ведь очень рано начали сниматься?
— На втором курсе сыграл в производственном фильме «Истоки» о династии сталеваров. Моими партнерами были Иван Лапиков, Николай Олялин, Владислав Стржельчик, Геннадий Сайфулин. «Истоки» снимали в Костроме, и мы все жили в гостинице в одинаковых номерах, но все время собирались. И взрослые состоявшиеся артисты общались со мной, мальчишкой, на равных.
Следующей стала картина «Два дня тревоги» о временах Гражданской войны и коллективизации. Я в ней сыграл сельского корреспондента. Партнеры тоже были замечательные — Володя Тихонов и Нонна Мордюкова.
— Как к вам относилась Нонна Викторовна? Говорят, у нее был непростой характер.
— Я такого не заметил. В молодости у меня были очень густые волосы, и хоть меня и подстригли под деревенского парня, их все равно осталось много. Нонна Викторовна все время подзывала:
— Юр, поди-ка сюда, — и хвать за шевелюру: — Это парик?
— Да какой парик, вы что?
Не верила, что волосы свои. Нет, с ней было легко.
— А с Володей?
— Тоже нормально, хотя у него уже были определенные проблемы. Володю я знал еще по Щукинскому училищу, когда он учился на четвертом курсе, а я на первом. На съемках мы жили в гостинице в одном люксе, и у меня была возможность познакомиться с ним поближе. Иногда он бывал довольно странным, заторможенным. Я думал, это от книг. Володя беспрерывно читал: и в каждой паузе, и в номере, в любом состоянии, с утра до вечера. Жаль, что он так рано ушел. Какую Бог дал ему фактуру — красивое породистое лицо, хорошая фигура! Сейчас он был бы суперзвездой.
Тогда такими категориями артистов не мерили. Они были хорошими или плохими, профессиональными или не очень. И в нашей группе не было разделения на какие-то категории. На съемки мы все отправлялись в одном автобусе. Жили в одной гостинице в Петрозаводске и ездили в деревню за 60 километров. Надо сказать, что я сразу получил довольно большую ставку — двадцать пять рублей за съемочный день, потом тридцать три и вскоре сорок четыре. Это были большие деньги. Снявшись в картине, можно было или купить машину, или жить целый год.
— В театр после училища вы не попали?
— Меня приглашали в ТЮЗ, но я увлекся экспериментами Геннадия Юденича, у которого был замечательный театр-студия. Собирался работать у него, но пришла повестка в армию. И я отправился служить.
— Два года оттрубили?
— Год, я же с высшим образованием. Когда вернулся, для меня все было закрыто. В театре так устроено, что пока ты студент или выпускник, к тебе одно отношение, а когда уже артист и никуда не попал, совсем другое.
Однажды пришел в училище. Я тогда ходил на студии, готовил какие-то отрывки, договаривался о показах, но никому не был нужен. И вот стою на четвертом этаже и вижу, как по лестнице поднимается очень милая женщина с прекрасной фигуркой и огромными глазами. По ее особому, цепкому взгляду понимаю, что она киношница.
Женщина говорит:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте. Кого-то ищете?
— Юрия Шлыкова.
— Это я.
— Я вам не верю.
— Как хотите. Сами-то кто будете?
— Я режиссер Одесской киностудии Кира Муратова.
— Одесской? И что вы снимаете?
— «Княжну Мери».
— А на какую роль хотите пригласить Шлыкова?
— Печорина.
— Чтобы я играл Печорина в Одессе?! Да никогда в жизни!
Так началось наше знакомство. А зачем она сказала, что мне не верит? Кира была деликатным человеком, но иногда язык у нее был как бритва.
— После такой отповеди Муратова вас больше не искала?
— Наоборот, второй режиссер мне просто обзвонился. Уговорил прийти поговорить. Кира снимала комнату в Москве. Я пришел и стал ей рассказывать про Лермонтова, как его надо понимать и как надо экранизировать. Распустил перья, часа четыре заливался соловьем. И она слушала с таким вниманием! Потом я понял, что Муратова просто смотрела на артиста и думала, как его снимать.
Приехал в Одессу, достаточно долго готовился, даже научился мастерски ездить на лошади, наконец начали снимать, и тут пришел циркуляр из Госкино УССР: «Картину «Княжна Мери» закрыть, режиссера-постановщика Киру Георгиевну Муратову лишить звания режиссера-постановщика за искажение русской классики». Сейчас такая забота о русской литературе со стороны украинских властей выглядит особенно курьезно. Сценарий, на самом деле, был просто фантастическим и максимально близким к первоисточнику. Наверное, на Муратову просто кто-то настучал со студии. Интересно, что отснятый материал, лежавший в сейфе, бесследно исчез.
— Наверное, фильм был бы безумно красивым, ведь, если не ошибаюсь, художником на нем работал Рустам Хамдамов?
— Да, которого я сначала принял за парикмахера. Ну, представьте. Сижу на гриме, и тут подходит какой-то худенький восточный человек и ножницами — цык, отстригает мне прядку волос, потом еще. Что я должен был о нем подумать? Парикмахер. Потом, кстати, выяснилось, что Рустам делал не только потрясающие костюмы, но и прически.
Спросил Киру, что это за парень. Она: «Замечательный художник Рустам Хамдамов». Мы не раз пересекались у Киры дома. Рустам жил в ее квартирке в хрущевке на Пролетарском бульваре. Постоянно рисовал какие-то лица, головки. Однажды я похвалил его рисунок:
— Старик, у тебя неплохо получается.
— Могу подарить.
— Да зачем?
Сейчас работы Хамдамова стоят огромных денег.
Как-то вечером шли с ним по Одессе, и вдруг этот и без того субтильный человек скукожился, как осенний лист, и сделался белого цвета: «Уходим отсюда, уходим, уходим». Я перехватил его взгляд и увидел какую-то киногруппу. Позже узнал, что Никита Михалков снимал в то время в Одессе «Рабу любви», а первым фильм о Вере Холодной начал делать Рустам. У него эту картину отобрали и закрыли. Никогда не забуду, как Рустам еле живой шел рядом со мной, а я боялся, что он сейчас рухнет и умрет на моих глазах. Киру Муратову тоже пытались уничтожить, отлучить от кино.
— С кем еще вы познакомились в Одессе?
— У Киры довольно часто собирались потрясающие компании, в которых бывали Владимир Семенович Высоцкий, Марина Влади, Слава Говорухин, Рустам Хамдамов, Нина Русланова и другие замечательные люди. Шутки, разговоры и песни звучали до утра. Кто-то располагался на полу, кто-то на стульях, но всем было хорошо.
— Вы же снимались у Говорухина в фильме «Ветер «Надежды»?
— Да, но там самое лучшее, наверное, песни Высоцкого. Съемки, конечно, красивые. По сюжету курсанты морских училищ плывут на учебном паруснике в Австралию для участия в международной парусной регате, переживая разные приключения и спасая экспедицию вулканологов. Я играл одного из курсантов.
— Сами все делали? Без дублера?
— Да, научился бегать по вантам и стоять на самом краю реи, как настоящий ноковый матрос. Как-то Слава предложил:
— Слушай, а можешь подняться на самый верх мачты, а потом спуститься по тросам, распутать флаг и слезть обратно?
Я легкомысленно ответил:
— Да запросто.
А мачта была высотой 42 метра. То есть, если сорвешься, доктор уже не понадобится.
— Говорухин за вас не боялся?
— Я взял на себя всю ответственность, подписал необходимые бумаги. И вот по вантам взбираюсь на самый верх. Надеваю перчатки, чтобы не содрать руки, берусь за трос, слышу: «Внимание, мотор, начали!» И чувствую, что не могу двинуть ни ногой, ни рукой. Тело не слушается. Снизу в мой адрес несется мат-перемат. Дорогостоящая пленка-то идет!
Кричу: «Я сам скомандую!» И с ужасом понимаю, что обратной дороги нет, опозориться нельзя. Командую «Мотор!» и отталкиваюсь от мачты. Толстый трос покрыт какой-то слизью, передвигаться по нему очень тяжело, скользят руки. Добравшись до реи, кое-как распутываю флаг. Теперь, чтобы спуститься, нужно сделать нырок и поймать трос под реей. Он тоже скользкий, возникает заминка. Мне кричат:
— В чем дело?
Я отвечаю:
— Сейчас! — и думаю: «Господи, спаси и помилуй!»
Подныриваю под рею, хватаюсь за трос и спускаюсь.
Второго дубля не было, повторять трюк я отказался, понимая, что чудом остался жив. Мне что-то говорили, кричали, но звуков я не слышал. Видимо, это был шок.
— Чем вы занялись, когда начальство закрыло картину Муратовой?
— Вернулся в Москву и устроился грузчиком на Дзержинскую плодоовощную базу. А куда деваться? Деньги-то нужны. На базе хорошо платили, то ли пять, то ли десять рублей за ночь, уже не помню, и многие там подрабатывали — и физики, и лирики, и даже кое-кто из криминала. Я продержался недолго. Узнал, что Юрий Петрович Любимов просматривает артистов для пополнения труппы Театра на Таганке, и рванул туда.
Пришел на показ в десять утра, а показался около двенадцати ночи. Любимов долго смотрел. Потом позвал к себе в кабинет и стал рассказывать: «Я сейчас приступаю к спектаклю «Ревизская сказка» по Гоголю. Давид Боровский должен делать декорации, Альфред Шнитке пишет музыку. У меня будет два Гоголя, один высокий — Трофимов, а другой Савченко, маленький». Я не слышал, что он говорил, а только думал, взял он меня или нет. Юрий Петрович это понял: «Да взял я тебя, взял!» От сердца отлегло, и я вообще перестал его слушать.
В Театре на Таганке были густонаселенные спектакли, работы хватало на всех, неважно, в эпизоде или массовке, ты все равно был занят. Через какое-то время мне стало маловато эпизодов и вторых составов, захотелось попасть в первый, но конкурировать с «элитой» Таганки было нереально. Главные роли играли 10—15 человек. Высоцкий вообще был вне конкуренции. Хватало и других популярных артистов.
— Вы с кем-нибудь подружились?
— Я общался и с Юрой Беляевым, и с Леней Ярмольником, и с Веней Смеховым. Такой дружбы-дружбы не было, но для меня это, безусловно, очень близкие люди. И с Леней Филатовым мы были в приятельских отношениях, и с Ваней Дыховичным, и с Сашей Пороховщиковым. На Таганке все общались. А как могло быть иначе, если артисты сутками сидели в театре? По воскресеньям играли три спектакля — в двенадцать, девятнадцать и двадцать два часа. Самое сильное впечатление у меня на всю жизнь осталось от Высоцкого в роли Хлопуши в спектакле «Пугачев». Никогда не забуду его монолог. Это было особое исполнение, и не поэтическое, и не актерское, а какое-то личностное, за которым чувствовался человек огромного масштаба. Вообще, Таганка была театром поэтическим, плакатным, не бытовым. И, наверное, Высоцкий был так нужен и дорог Любимову, потому что был поэтом.
Однажды я приехал в Ленинград на кинопробы и на «Ленфильме» встретил Киру Муратову. После скандала на Одесской киностудии она там нашла пристанище. Кира снимала комнату недалеко от студии и пригласила меня к себе на чай. Мы симпатизировали друг другу и много лет переписывались. Кроме меня, в таком количестве картин Муратовой снималась, наверное, только Нина Русланова. Так вот, за чаем я стал рассказывать о своей неудовлетворенности жизнью и профессией, мол, никто меня не понимает, не ценит, судьба не складывается. Кира внимательно слушала, как тогда, в нашу первую встречу, когда я рассказывал о Лермонтове. А потом сказала: «Никогда не думала, Юра, что у тебя такая детская философия. Почему ты считаешь, что твоя судьба должна быть иной? Она такая, какая есть, и ты должен ее прожить и ценить. Никогда не оглядывайся на других и не думай, что они счастливее. Это только кажется. Художник вообще всегда одинок, если он художник».
У Муратовой был девиз: «Художник свободен и одинок».
Я тогда обиделся. Уже гораздо позже понял, что Кира права. Твоя судьба — это твоя судьба. Если ты будешь на кого-то оглядываться, то все время будешь мучиться и не проживешь свою жизнь. Муратовой в этом смысле досталось гораздо больше, чем мне, ей пришлось пережить нищету, безработицу, потерю дочери. К бытовым проблемам она относилась философски. Они для нее мало что значили. А вот отсутствие возможности заниматься творчеством было настоящей катастрофой, как для всякого истинного художника.
Разговор с Кирой Муратовой перевернул мою жизнь. Я ушел из Театра на Таганке. Понял, что если при виде меня не загорается глаз у Юрия Петровича Любимова, бессмысленно чего-то ждать, на что-то надеяться, и решил, что моя карьера театрального артиста закончена.
— Как? Вообще?
— Если на Таганке она не сложилась, куда еще идти? В принципе, многие выпускники «Щуки» работали в Театре Вахтангова. Но в те времена в нем царили Ульянов, Лановой, Шалевич, Борисова и другие великие. На них строился репертуар. И он был не для такого субтильного юноши, как я. Корифеи, впрочем, были еще достаточно молоды.
— Ушли мирно или со скандалом?
— После того как я передал Юрию Петровичу заявление об уходе из Театра на Таганке, ор, наверное, стоял еще неделю: «Да кто он такой, этот Шлыков, чтобы подсовывать мне какие-то бумажки! Да что он себе позволяет!» Любимов был очень ревнив. Почему он так долго смотрел артистов? Потому что коллекционировал их. У Юрия Петровича была не труппа, а коллекция, в которой были представлены все индивидуальности, составлявшие его режиссерскую палитру.
Я понимал, что Любимов меня никогда не простит, но мне было все равно. Я уже изменился и решил всецело заняться педагогикой. К этому в каком-то смысле был причастен... Анатолий Васильевич Эфрос. Мы тогда с моим приятелем поставили спектакль в Щукинском. Однажды я делал какие-то замечания студентам и увидел, что они куда-то смотрят через мою голову. Повернулся и увидел в дверях Эфроса. Тот сказал: «Мне спектакль понравился. Вы очень верно делаете замечания, очень хорошо анализируете. Спасибо». И ушел. Потом не раз ко мне подходил. Это было приятно.
— Так вы начали преподавать, будучи еще на Таганке?
— Да, меня к этому привлек Володя Поглазов, преподававший у Аллы Александровны Казанской на том курсе, где учились Сережа Маковецкий и Володя Симонов. Я стал репетировать со студентами, делать отрывки и как-то очень органично втянулся в работу. Через несколько лет сыграл на этом курсе Ленина в дипломном спектакле «Синие кони на красной траве». Точнее артиста, исполняющего роль Ленина. Успех был настолько громким, что нашу постановку взяли на сцену Театра Вахтангова.
— Кому пришло в голову предложить роль Ленина субтильному юноше, нисколько не похожему на вождя мирового пролетариата?
— Режиссеру-постановщику Владимиру Георгиевичу Шлезингеру. Меня особо не спрашивали, просто сказали: «Юра, будешь играть Ленина». Мы не стремились к портретному сходству, для нас было важно, как Ленин мыслил и чувствовал. Готовился я очень серьезно, много читал, ходил по музеям. Фигура-то колоссальная и трагическая. Ленин ведь правил страной очень мало. В 1918-м получил две пули. В 1920-м перенес первый инсульт, через два года — второй, после которого уже не оправился. Сгорел в 53 года. Пьеса начинается незадолго до первого инсульта, когда доктор Обух объявляет Владимиру Ильичу, что ему нужно беречься, иначе произойдет непоправимое.
— Спектакль произвел фурор?
— Непередаваемый. И меня пригласили в Театр Вахтангова. В то время Евгений Рубенович Симонов приступил к работе над пьесой Александра Блока «Роза и крест», где главным действующим лицом является Рыцарь-Несчастие Бертран. Эту роль он предложил мне. Хорошая была работа, одна из моих любимых.
— В этот период произошел подъем и в вашей кинематографической карьере. Вышел телевизионный фильм «Инспектор Лосев», в котором вы сыграли заглавную роль и после которого стали безумно популярны.
— Меня много лет так называли и называют до сих пор. На что я нисколько не обижаюсь. Борис Бабочкин навсегда остался для всех Чапаевым, Александр Демьяненко — Шуриком, Сережа Проханов — «усатым нянем», а я — Лосевым. Хотя сыграл в кино больше ста ролей.
— Тогда выходило много милицейских историй по романам Аркадия Адамова, братьев Вайнеров...
— Я чуть не снялся у Говорухина в фильме «Место встречи изменить нельзя». Он уже утвердил меня на Шарапова, и мы даже отметили это событие. А потом Марина Влади сообщила Славе, что Володя Высоцкий очень болен, сниматься в полную силу не сможет. Говорухин вызвал: «Юра, Володю придется доснимать, он не будет все время на площадке, только наездами. Тебе придется уйти из театра, чтобы все время быть под рукой, потому что я не могу подстраиваться под двоих». Это было немыслимо, я только поступил на Таганку и наконец-то почувствовал себя человеком, о чем и сказал Говорухину. После чего мы расстались, и наши отношения испортились. А Шарапова сыграл Володя Конкин, по-моему, прекрасно.
От «Инспектора Лосева» я не ждал ничего особенного, ну, картина и картина. К огромному успеху не был готов. Однажды, вскоре после выхода фильма, ехал в метро, стоял около дверей, отвернувшись к стеклу. Вошла женщина с мальчиком лет десяти. Тот посмотрел на меня, встал рядом и громко сказал: «Инспектор Лосев!» Весь вагон повернулся к нам, мне стало дико неловко. А он опять: «Инспектор Лосев!» В это время двери открылись, я выскочил и перебежал в другой вагон. Мальчик за мной и опять кричит: «Инспектор Лосев!» Я не знал, куда деваться. Еле доехал до нужной остановки. А потом подумал: «Что я наделал? Этому мальчишке, наверное, нужен был мой герой. Почему я не положил ему руку на плечо, не поговорил? Почему убежал?» Ко мне и на улице не раз обращались, просили разобраться с какими-то проблемами как настоящего милиционера.
Наверное, секрет успеха «Инспектора Лосева» заключался не только в том, что это доброе кино без чернухи и агрессии, но и в том, что там снимались замечательные артисты — Игорь Владимиров, Александр Лазарев, Лена Коренева, Наташа Андрейченко, Лариса Удовиченко, Нина Шацкая, Леня Ярмольник, Михаил Светин. Владимиров меня тоже все время звал Лосевым. Как перерыв — Лосев, иди сюда. И мы обсуждали Чехова, Толстого. Он знал все постановки в Театре Вахтангова. Однажды предложил работать у него в Театре Ленсовета: «Я тебе обеспечу все условия, выбью трехкомнатную квартиру». Договорились, что приеду в Ленинград на переговоры. Приехав, я пошел прогуляться и понял, что жить здесь не смогу. Не мой это город. К Владимирову так и не зашел, и Игорь Петрович ни разу потом в этом не упрекнул.
— Какие работы вам еще дороги?
— Мне нравится молодежный фильм Инессы Селезневой «Ваши права?», в котором я сыграл антигероя. Была интересная роль в картине «Ключ» Алексея Коренева и у Тимура Золоева в «Миленький ты мой...». И, конечно, мне очень дороги работы в фильмах Киры Муратовой: «Княжна Мери», «Чеховские мотивы», «Чувствительный милиционер», «Настройщик», «Перемена участи». Кира говорила: «Я в каждом сценарии ищу для тебя роль». Незадолго до ее ухода я получил от нее письмо, которое с тех пор всегда ношу с собой: «Драгоценный, прекрасный, ни на кого не похожий любимейший мой артист Юрочка Шлыков! Помню, как мы бесконечно репетировали «Княжну Мери» так и не снятую. Помню «Перемену участи» — вашего блистательного адвоката, священника в «Чеховских мотивах» и смешного доктора в «Чувствительном милиционере»... Все подробно стоит перед глазами. Было так радостно всегда рядом с Вами, так хорошо, что это было» — Кира Муратова...
— Погодите, вы не рассказали о вашем дебюте в Театре Вахтангова!
— Ну, во-первых, он состоялся совсем не в спектакле «Роза и крест». Во-вторых, был совершенно неожиданным. Пока шла работа над ролью Бертрана, я решил посмотреть репертуар. Понимал, что как все молодые артисты должен буду играть и в массовке. Первым спектаклем в Театре Вахтангова для меня стал «Ричард III» Шекспира, где заглавную роль играл Михаил Ульянов — настоящее исчадие ада, с горбом и какими-то соплями вместо волос. Леди Анной была Людмила Максакова.
И вот стою я за кулисами около помрежа и смотрю на сцену. Приближается эпизод, в котором Ричард III овладевает леди Анной у гроба ее мужа. Вдруг выясняется, что одного из могильщиков нет и найти его не могут. Помреж поворачивается ко мне:
— Вы кто такой?
Я ей с достоинством:
— Ваш новый артист.
Она командует:
— Одевайтесь.
На меня надевают хламиду с капюшоном, подпоясывают веревкой и дают лопату — вперед! Рядом второй могильщик в капюшоне и с лопатой. Я спрашиваю, что нужно делать. Он отвечает: «Идем вокруг сцены. Как только Максакова скажет «Поставьте наземь царственную ношу», останавливаемся». Идем, за нами несут гроб. Максакова выходит и говорит ту самую фразу. На нее бросается Ричард — Ульянов. Начинается сцена насилия, яростная, темпераментная. Голос второго могильщика, лица которого не видно под капюшоном, тихо командует: «Иди в центр на авансцену». Я выхожу вперед, перекрывая главных действующих лиц. Те возятся, кричат. Голос говорит: «Копай». Я думаю, какая тут почва, каменистая, глинистая? Как втыкать в «землю» лопату? Действую по школе, как учили, медленно и вдумчиво. Голос требует: «Лучше копай». Я вскипаю — ну, погоди, сейчас тебе устрою. Копаю со всей мощью. Зал тем временем начинает смеяться, и когда я старательно притаптываю землю вокруг «могилы», в восторге аплодирует. Голос говорит: «Уходим». С ощущением триумфа ухожу со сцены и слышу: «А теперь беги!» И еле успеваю увернуться от Ульянова, который влетает за кулисы с криком: «Кто сейчас копал? Кто копал?!» Если бы я попался ему на пути, он бы сшиб меня с ног. Но темнота и молчание помрежа спасли меня для следующих работ.
В театре судьба подарила много интересных ролей. У Романа Григорьевича Виктюка в «Анне Карениной» — Вронского, у Петра Наумовича Фоменко в «Воскрешении, или Чуде святого Антония» — Гюстава. С Володей Мирзоевым я сделал целый ряд работ в спектаклях «Лир», «Сирано де Бержерак», «Дон Жуан и Сганарель», «Принцесса Ивонна», с Римасом Туминасом — в «Пристани», «Евгении Онегине», «Дяде Ване», «Маскараде», «Войне и мире». В 2012-м Юрий Петрович Любимов поставил в Театре Вахтангова «Бесов» Достоевского. И, вручая мне текст роли Степана Трофимовича Верховенского, сказал: «Я помню, как вы от меня уходили! Теперь мы будем работать вместе».
— Любимов простил вас?
— Не знаю, но стал так заботлив! Как будто чувствовал вину передо мной. Называл только на «вы» и по имени-отчеству. Однажды попросил артистов сесть в глубине сцены, весь состав, человек тридцать, и обратился ко мне: «Юрий Вениаминович, возьмите стул, поставьте на середину». Сам сел в зале и стал рассказывать о жизни, о смысле искусства, о своих друзьях, о любви, ненависти и предательстве. Потом спросил: «Какая главная мысль в произведениях Достоевского? Я вам скажу. Самое трудное в жизни не лгать». Встал и ушел. Повисла тишина, которую никто не хотел нарушать.
Вот что значит судьба. Кира была права. В жизни случаются разные периоды, и мы должны их пройти. Кто мог подумать, что Муратова вернется в кино и снимет еще столько фильмов? Или что Юрий Петрович вдруг отнесется ко мне с таким вниманием и уважением?
Об этом, по большому счету, и наша история. У каждого своя судьба, и ее надо ценить. Не злиться: да что же это такое? А ждать, когда она повернется к тебе своим светлым ликом. Так не бывает, чтобы все и всегда было плохо.
— Как вы пережили девяностые?
— Я играл в театре и снимался, может быть, в не очень хороших картинах и получал не так много, но нам хватало. Для нас с Наташей быт никогда не был определяющим. Ну, подумаешь, отдыхали не на курорте, а в деревне, зато встретили замечательного священника отца Сильвестра, с которым было очень интересно общаться. Крыша в доме текла — ничего, я покрыл ее шифером. Если слишком серьезно относиться к бытовым условиям, жизни никогда не будет, потому что проблемы всегда найдутся.
— Ваша жена пожертвовала актерской карьерой ради семьи?
— На какое-то время. Но это было естественно при наличии двух дочерей. Кстати, когда преподаешь в институте и берешь под свое крыло чужих детей, тоже выпадаешь из профессии. Совместить педагогику с театром и кино очень трудно. Со временем мы с Наташей стали преподавать вместе, вдвоем вели курс в Щукинском.
— Вы считались строгим педагогом!
— Да не был я строгим! Все время шутил со студентами, играл. Ребята ведь устают от творчества, и нужно будоражить их, создавать радостную атмосферу. Педагог в этом смысле массовик-затейник. Помню, однажды объявил: «В аудиторию позже меня можно войти только при одном условии — рассказать о такой причине опоздания, которая не повторяет то, что уже говорилось раньше или кем-то еще». Все с ума посходили. Что еще можно придумать? Болел зуб, нога, спина, кран протек, соседи залили. Вообще, у меня почти не было проблем с дисциплиной. Ребята сами просили заниматься больше и редко опаздывали.
Студента нужно все время подбадривать: ты же это можешь! Посмотри, как здорово у тебя получается! Тогда он будет хотеть учиться. Педагог должен уметь увлечь своим предметом.
— Вы вырастили много хороших артистов. С кем-то поддерживаете отношения?
— Почти со всеми. С Леней Бичевиным мы играем в одном театре. Вообще, учеба в театральном вузе это возможность не только получить профессию, но и обзавестись хорошими друзьями и красиво прожить юность.
— Сколько курсов вы выпустили?
— Три.
— Больше не преподаете в Щукинском?
— Нет. Не приглашают. Видимо, для нынешних целей нужны другие педагоги. У нас же в основном платное образование, а я бы вел только бюджет. По моему глубокому убеждению, вырастить творческую элиту можно только на бесплатной основе, собирая талантливых ребят со всей России.
Сейчас требования к артистам достаточно низкие. В нынешнем кино, во всяком случае, может сниматься любой прохожий. А в таком фильме, как, скажем, «Несколько дней из жизни И.И. Обломова» Никиты Михалкова, прохожий сыграть бы не смог, для него потребовались такие мастера, как Юра Богатырев, Олег Табаков, Елена Соловей и Андрей Попов. Раньше в нашей профессии имело значение мастерство, а сейчас медийность. Важно засветиться, быть узнаваемым. Из-за того, что продюсер прежде всего хочет отбить вложенные деньги, кино превращается в этакий фастфуд. Люди бездумно его поглощают и не запоминают ни названий фильмов, ни артистов.
— Вы снимаетесь?
— Да. Без работы артист не может, он должен где-то тренироваться. Но я всегда все разбираю, читаю, мучаюсь.
— Тяжело с нынешними режиссерами?
— С кем-то легко, с кем-то нет. Хуже всего, когда за режиссера неловко. Сидишь и думаешь: «Боже мой! Что он несет!» И только киваешь в ответ.
— Что бы вы сказали мальчикам и девочкам, поступающим в театральный?
— Оберегайте свою мечту и верьте в себя.
— Не стали бы их отговаривать?
— Никогда. Я отговариваю их родителей. Те часто спрашивают, стоит ли поступать сыну или дочери, и я отвечаю — нет.
— Знакомые просят: Юра, посмотри?
— Неважно, знакомые, чужие. Дело не в этом. Как только родитель задает этот вопрос, значит, он хочет, чтобы ребенок был артистом. Иначе вопрос бы не возник. А что думает сам ребенок?
— Молодые артисты еще стремятся в театр?
— Да, славы они ждут от кино, а играть хотят на театральных подмостках. Это какое-то необъяснимое и загадочное явление природы. Кино приносит популярность, а наслаждение от профессии — театр. И тот, кто вкусил его, уже ни за что от него не откажется. Если придется, это будет очень болезненно, очень тяжело.
Актерство вообще странная профессия, она приносит больше негатива, чем счастья. Это страшное дело — ожидание ролей, отказы, работа не с тем режиссером, ощущение, что ты хуже всех. До конца жизни тебе говорят, что ты что-то делаешь не так, причем публично. Не всякий это выдержит.
Особенно «радуют» вопросы вроде «Почему вы мало снимаетесь?» Да потому, что не приглашают. Вы только представьте, я больше пятидесяти лет в кино. Но ведь приходят другие артисты. Сколько их выпускают каждый год, и они тоже должны работать. Режиссеры, ценившие и любившие меня, уходят. А новым нужны другие лица.
— Наверное, нелегко осознавать, что будущее принадлежит молодым?
— Это прекрасно, но печально. Артист всегда хочет большего, и у него есть только «сейчас». Я работаю в Театре Вахтангова, мне есть чем компенсировать проблемы в кино. А еще у меня замечательная семья, две дочери, пятеро внуков и правнук, которому уже три с половиной года. И помимо работы масса других интересов.
Знаете, перед нашей встречей я думал, чем характерна моя история, и решил, что, наверное, непрерывной чередой каких-то открытий, не всегда доставляющих удовольствие, но поддерживающих интерес к жизни. Когда человек идет неизведанной тропой, он не представляет, что его ждет. Но тем увлекательнее его путь...
Подпишись на наш канал в Telegram