«Когда вышел сериал «Не родись красивой», популярность обрушилась на нас всех огромной лавиной. Когда девчонки, Оля Ломоносова и Юля Такшина, выходили из машины у «Пушкинского» кинотеатра, на Тверской останавливалось движение. Их окружала толпа — все хотели запечатлеть эти лица. Меня караулили у театра, а те, кто был понастырнее, ждали в подъезде моего дома. Некоторые мамы даже пытались впихнуть мне своих дочерей, чтобы у нас завязались отношения. Почему-то я казался им хорошей партией. К счастью, бог миловал, ни у одной захомутать меня не получилось».
C Катей мы решили больше не изводить друг друга — личное очень мешает работе. Тем более когда, как у нас, связь прочная. Мы слишком хорошо знаем друг друга, чтобы каждый раз стряхивать с себя естественную привычку воспринимать себя такими, какие мы есть.
«Давай в контракте пропишем, что вместе мы больше не снимаемся», — предложила как-то она после съемок «Отеля Элеон». Мои мысли читала.
В сериале у Кати был образ независимой женщины, совершенно противоположный ее естественному положению и нашим с ней отношениям. И я заметил, что трачу слишком много сил, чтобы постоянно перерабатывать, трансформировать энергию нашего общения в непонятный киношный гибрид. Это шло в ущерб профессиональному навыку — хороший актер должен легко уметь перевоплощаться. И по возможности не спорить с режиссером.
Я давно заработал себе репутацию покладистого артиста — что скажут, то и исполняю. Когда стал работать с Ренатом Давлетьяровым, наш с ним пазл сошелся идеально. Он человек дотошный, придирчивый до мелочей и очень требовательный. Как в режиссера я в него влюбился сразу.
Мы познакомились на фильме «Невидимки» — Ренат выступал там в качестве продюсера. А как актер и режиссер познакомились на картине «Чистое искусство», в которой кроме меня сыграли Аня Чиповская, Петя Федоров и еще много хороших артистов. Помню, после целого дня съемок Ренат отсмотрел материал и сказал: «Нет, это никуда не пойдет! Будем переснимать». И снял Киевский вокзал еще на сутки. На съемочной площадке он был полностью вовлечен в процесс. Из нас, актеров, лепил, что ему нужно, — сам показывал, какая должна быть мимика, какие взгляды...
Я еще тогда подумал: «Большое счастье у него сниматься».
Сейчас, когда Давлетьяров предлагает мне поучаствовать в его фильмах, я соглашаюсь без раздумий. Его новая картина «Человек ниоткуда» выходит на экраны 2 ноября. Это фантастическая история, которая могла бы стать абсолютно реальной в наше время. После аварии советский космонавт Ким Кириллов, роль которого исполнил Саша Метелкин, каким-то образом оказался в современной Москве и приходит в себя в засекреченном госпитале. Я в фильме играю врача, который ставит над героем социальные и психологические эксперименты. Мой герой — не отрицательный, но шлейф тех негодяев, которых сыграл я за свою жизнь, уверен, и здесь проявится.
Переживаю ли, что за мной закрепилось такое амплуа? Да вряд ли. Часто ведь от артиста ничего больше и не требуется, кроме как внятно сказать свой текст. А я свой всегда знаю назубок — хорошая память мне передалась по наследству.
Папа у меня был математиком и программистом, человеком большого аналитического ума. Мама — лингвистом. Летом, когда мы уезжали в деревню, она заставляла учить меня эти бесконечные топики. Помню, я сидел на крыше дома и повторял: «London is a capital of Great Britain». Какой-то собой усидчивостью я, конечно, не отличался. Кровь во мне кипела, а любознательность звала проверять на прочность мир и терпение близких. Вместе с ребятами я жег на стройках костры, плавил свинцовые аккумуляторы и выливал из них скелетиков. А однажды роздал друзьям родительскую коллекцию монет, которые они собирали из разных путешествий. Еще были марки, но до них я просто не успел добраться. Когда мама обнаружила пропажу, я честно сознался. В тот же день мы вместе ходили по квартирам моих приятелей и просили вернуть все обратно.
Мое взросление пришлось на тот период, когда брат уже вырос — у нас разница в десять лет — а сестра еще не родилась. Я рос один — избалованным и эгоистичным молодым человеком. Этому отчасти способствовали и сами родители. Они старались делать так, чтобы все мои мечты сбывались. У меня у первого во дворе появилась лодка на управлении, машинка с полицейским разворотом и большой велосипед — серебристо-вишневая «Сура-2». А однажды мне купили новые резиновые сапоги — синие с меховым вкладышем, достать которые можно было только по блату. Страшно они мне нравились. Помню, в первый же день я в них пошел в музыкальную школу, а оттуда — на стройку с ребятами, в глину прыгать. На улице была зима, не так чтобы очень холодно. Глиняное месиво еще не успело замерзнуть, и жижа весело хлюпала под ногами. Вместе со всеми я прыгал-прыгал и вдруг увяз. Насилу ноги вытащил — одну в сапоге, другую — в меховом носке от него. Так домой и пошел.
Я был ужасно расстроен и уже представлял, как родители мне всыпят. Но, подходя к дому, успел свыкнуться с моей участью и подумал: «А зачем мне нужен один сапог?» — и выбросил его в помойку.
Родители были в шоке, когда меня увидели — всего в глине и одних меховых вкладышах.
«Ладно, пойдем найдем твои сапоги», — сказала тогда мама. Мы пошли на стройку и — о чудо! — откопали тот сапог, что в глине увяз. А тот, что я в помойку выкинул, найти не удалось. Зря только время потратили.
Но за материальное родители меня никогда в общем-то не ругали. Отчитывали за эгоизм. Я действительно жил своими интересами. Родители приходили усталые с работы, а я сразу в сумку лез — что мне принесли? Мог забыть вывести нашу собаку Тору и уйти гулять до позднего вечера. Тора не выдерживала и писалась прямо в квартире. А следом не выдерживала и мама: «Илья, ну нельзя же думать только о себе!»
Я был полной противоположностью брата. Олег был серьезным, собирался поступать на актерское. А я ни в одном кружке надолго не задерживался. Помню, пошел на самбо. Мама несколько недель шила мне кимоно. А как только дошила, я объявил, что все — ходить больше не буду. Занимался авиамоделированием, даже на какие-то соревнования ездил. Самолеты эти были в страшном дефиците, и мне постоянно не хватало каких-то инструментов — их по своим знакомым доставал папа. Но я забросил и это дело. А в Театре юных москвичей, куда ходил мой брат, как-то прижился.
Я никогда не хотел быть актером, но вся эта бурная деятельность меня захватывала. Со спектаклями мы объездили всю Россию и Европу — от Польши до Франции. А однажды к нам пришел кастинг-директор киностудии — искали подростков для массовки. В фильме «Маэстро с ниточкой» мы играли сцену ограбления магазина. А после команды «Стоп! Снято!» нам разрешили все «награбленное» домой забрать. Я пришел с полной авоськой продуктов — два десятка яиц, колбасы разные. Родители радовались: «Сын заработал!»
Но даже тогда я не перестал думать о себе — вот похвалят, оценят. Олег же думал всегда о других. Причем бескорыстно. Как-то в ГИТИСе он познакомился с одним пареньком. Олег тогда уже учился, а парень этот только поступать собирался. Жить ему было негде, и Олег привел его к нам домой. Все лето он прожил у нас.
К парню этому я очень прикипел. Помню, мы сидели с ним на балконе, он рассказывал мне всякие истории, а я, совсем еще школьник, слушал, раскрыв рот. А однажды, когда я уехал в лагерь, он приехал меня навестить вместе с моими родителями. Я тогда страшно удивился: «Кто я ему? Даже не брат!» Этим парнем был Олег Яковлев — тот самый, из «Иванушек», пришедший на замену Игорю Сорину. Интересно, что с Сориным я тоже был знаком.
Его большим другом был мой хороший товарищ Миша Салов. У Миши дома в Текстильщиках тусовалась безбашенная рабочая молодежь, Игорь доставал страшно дефицитные компакт-диски. Один раз оставил альбом трип-хоп-музыканта Трики — родной диск, из Америки. Этот альбом я с большим трудом выпросил послушать, да так и заиграл.
Как я уже говорил, быть актером я не собирался. В старших классах учился в школе с механико-математическим уклоном, которая была подшефна МГУ, и собирался быть как отец — программистом. Папе тогда говорили: «Ну он же у вас чистый гуманитарий!» Но папа, откровенно говоря, и не рассчитывал на династию — в выборе профессии давал мне полный карт-бланш: «Занимайся чем хочешь». То, что я поступил в итоге в ГИТИС, вышло совершенно случайно.
В тот год свой легендарный курс набирал Петр Фоменко. С ним я был знаком благодаря брату. И так мне этот человек нравился, что я хотел у него учиться — все равно чему.
Конкурс был огромнейшим. На первом туре меня попросили спеть песню. И я, не осознавая всей серьезности происходящего, стал просто дурачиться. Фома меня потом в коридоре отловил и сказал: «Ну что вы, Илья, все кривляетесь». Но вступительные я прошел — меня взяли, очевидно за наглость.
Ходил сначала вольнослушателем — аттестата у меня не было, поскольку я еще в школе учился. Поэтому последний класс окончил экстерном. Помню, как мама по ночам писала мне конспекты по химии, а я потом ездил на «Варшавскую» в экстернат и экзамены сдавал.
На своем курсе Петр Наумович учил правильному отношению к себе и к людям. Мой главный грех он определил сразу. «Ты слишком любуешься собой», — сказал он.
Актеры часто становятся жертвами самолюбования. Одна из наших основных задач — нравиться всем. Но у Фоменко была другая концепция. «Восприятие важнее самовыражения», — любил повторять он.
Фоменко вообще был мастером давать заветы. Когда у нас что-то не получалось, говорил: «С водами мы потеряли ребенка» или «Вера есть, уверенности нет». Выражался всегда очень емко, обучал одной фразой.
А был еще один преподаватель, Евгений Борисович Каменькович. Нас, молодых актеров, он готовил к реальной жизни, в которой были девяностые, нищие театры, где ничего не платили, и полное отсутствие киноиндустрии — даже «Мосфильм» простаивал без дела.
Как-то Евгений Борисович собрал нас и сказал: «Вы должны быть очень богатыми людьми, чтобы заниматься этой профессией, потому что позволить себе быть актером может только по-настоящему состоятельный человек».
Страха, что я иду в профессию, которая окажется потом никому не нужной, у меня почему-то не было. Когда ты молод и находишься в творческой среде, много чего не замечаешь.
А наша семья меж тем переживала не лучшие времена. Папа работал на трех работах, зарплату ему постоянно задерживали. Маме повезло больше — благодаря знанию английского языка она устроилась в международную организацию и какое-то время кормила всю нашу семью. Но главное, что родители не потеряли профессию, что им не пришлось торговать на улице. А я вот попытался.
Один мой сокурсник дал на реализацию куртки. Я взял чемодан, сложил в него весь этот шмот и пошел на Черемушкинский рынок — встал в ряду продающих всякое барахло. Талант перевоплощений не сработал — промерз я тогда жутко, ни одной куртки у меня не купили. Так и отдал все обратно: «Извини, не получилось».
А потом в Москве открылся клуб «Птюч». В бывшем бомбоубежище в 5-м Монетчиковском переулке крутили диптрансовое техно. С моим другом, актером Томасом Моцкусом, я стал работать там по ночам. Заткнув уши ватой — так громко играла музыка, — мы стояли за баром и выполняли черновую работу на кухне. А после смены приходили в институт на репетиции. Один раз так и уснули, завернувшись в занавес, благополучно проспали какую-то лекцию и были обнаружены на сценическом движении. Но никто ничего не сказал — все понимали.
Был еще такой легендарный клуб «Слава». Все самое модное, дорогое, креативное, что было на тот момент в ночной индустрии, — все там было. И мы там были. Работали как культурное наполнение — делали перформансы, провоцирующие расслабленную публику к активным движениям на танцполе и у бара. Помню, чтобы привлечь к себе внимание, я делал себе светящиеся аксессуары и двигался в два раза медленнее, чем все.
Мне вообще много где удалось поработать. Помню, мы с ребятами ездили по всей Москве, грузили рубероид в подвалы и получали по сегодняшним меркам рублей по пятьсот. На эти деньги тут же закупалась гречка, ели ее с майонезом. А когда собиралась компания, брали еще спирт «Рояль», смешивали с «Юпи» — много ли надо студенту.
Тусовка у нас была творческая — кто из ГИТИСа, кто из ВГИКа. Вместе мы кино снимали. Однажды пришел к Мише Салову с хохмой. Мол, Чарли Чаплин завещал статую из чистого золота мужчине, который сможет забеременеть и родить. «Это же гениально!» — загорелся Миша.
Саша Шейн нашел где-то денег, и мы сняли «Смеситель». В нем сыграли все наши — Гоша Куценко, Дима Марьянов и тогда еще никому не известный Паша Деревянко. Это был один из первых моих осознанных фильмов. До момента, когда я познаю все стороны звездной болезни, оставалось четыре года.
Когда вышел сериал «Не родись красивой», популярность обрушилась на нас всех огромной лавиной. Когда девчонки, Оля Ломоносова и Юля Такшина, выходили из машины у «Пушкинского» кинотеатра, на Тверской останавливалось движение. Их окружала толпа — все хотели запечатлеть эти лица. Меня караулили у театра, а те, кто был понастырнее, ждали в подъезде моего дома. Некоторые мамы даже пытались впихнуть мне своих дочерей, чтобы у нас завязались отношения. Почему-то я казался им хорошей партией. К счастью, бог миловал, ни у одной захомутать меня не получилось.
А однажды на своих «жигулях-четверке» я ехал на съемки по Ломоносовскому проспекту, остановился на светофоре, и ко мне в окно мужик кинулся: «Какая же ты сволочь! Чего ты жмешь эту Пушкареву Катю несчастную?!»
Меня на улицах и сейчас часто узнают — я не люблю носить солнечные очки, особенно когда нет солнца. А Катя настаивает, чтоб надевал, когда вместе куда-то идем. Потому что ее как раз не очень узнают, хотя она популярнее, чем я.
Но славой я, конечно, пользовался. Когда меня приглашали на съемки, выторговывал себе гонорар побольше. Продюсеры бы рады были погнать меня, но в тот момент я был рожей популярной. Бог с тобой, говорили, вот тебе столько, сколько ты хочешь. Но, мол, денег ты этих не стоишь. А я про себя думал: «Как это не стою? Еще как стою! Талант-то вон какой!»
Сбить эту спесь удавалось лишь Фоменко. Я тогда стал позволять себе опаздывать на репетиции. И, входя в зал, слышал от него: «Оставь нас, гордый человек!» Он и его театр были тем заземляющим фактором, который позволил пережить звездную болезнь без серьезных ошибок.
Я долгое время проверял мир на прочность. Жил принципом подтолкнуть падающего. Не от злости, нет. Кровь во мне кипела. Я лез в злачные места, участвовал в экстремальных приключениях.
Как-то родители оставили мне деньги на отпуск. А я на них купил мотоцикл марки «Иж». С Андреем Щенниковым мы в одних маечках гоняли по Ленинградке — без шлемов, без прав, без номеров. А потом нас поймали гаишники. Что тут поделаешь — слез с мотоцикла. А один из милиционеров сел на моего коня, нажал на газ и... въехал в стену того дома, около которого нас остановили. Мотоцикл разбился, ездить на нем было невозможно. Сейчас думаю, это бог меня отвел — чтоб я наверняка где-нибудь не расшибся.
Много лет позже мы с театром путешествовали по Европе, месяцами торчали во Франции. С Андреем, который уже стал священником храма Антипы, мы тогда много гуляли и говорили о том, как меняется жизнь человека, когда в ней появляется Бог. Я все это мотал на ус — разрушительная сила, с которой я несся навстречу своей судьбе, представлялась мне все отчетливее. Я вдруг стал понимать, что жажда азарта и приключений меня только изматывает. Что погоня за популярностью и большими деньгами не приносит мне ни счастья, ни мира, ни покоя. В тут зиму, 6 декабря, я покрестился в Казанском соборе на Красной площади.
«Ну что же ты, сделал один шаг — иди дальше, даже если страшно», — говорил во мне опыт бесшабашной юности. Я стал часто появляться в храме и разговаривать с Богом. И первое, что я у него попросил — жену.
Я шел по Ленинскому проспекту, метель слепила мне глаза, а я повторял: «Бог, если ты есть на свете и можешь сделать все, то пусть у меня жена будет блондинкой с голубыми глазами».
Ее я впервые мельком увидел в кинотеатре «Октябрь». Там была премьера «Черной молнии», Катя блистала под вспышками в красивом вечернем платье и улыбалась. На мне же была простая черная телогрейка, которую я купил в магазине рабочей одежды за 400 рублей. В таком виде я однажды зашел в пивной ресторан на Новом Арбате, и ко мне мужик пристал.
— Ты откуда откинулся? — спросил.
Я решил тогда продолжить эту игру, скривил рожу посуровее:
— Да вот сейчас прям из Кургана.
Я нечаянно попал в яблочко. Мужик обрадовался — свой. Мы выпили еще по кружке, и я в амплуа сидельца пошел домой, решив, что вот-вот — и заиграюсь. Ни к чему хорошему это не приведет.
Эта черная телогрейка была определенным уровнем моего протеста и максимально соответствовала моему уровню самоуверенности. Мне было абсолютно плевать, как я выгляжу. Я был на восьмидесятом уровне.
Но тогда, на премьере, я про себя отметил: с Катей мы из совершенно разных миров. Она — восходящая звезда. Я — человек, абсолютно выбывший из этого мира.
Потом мы встретились на съемках моей подруги Ани Цукановой — меня попросили быть водителем. Тогда нас впервые представили друг другу. Думаю, она удивилась, что я, смурной человек в телогрейке, не какой-нибудь охранник, а тоже артист. Но виду, конечно, не подала.
Мы вместе уже 13 лет, и мне нравится быть семьянином. Те тридцать с лишним лет, что я балбесил и куролесил, насытили меня до такой степени, что возвращаться обратно не хочется. К тому же у меня такая жена — мое самое большое приобретение. Мой самый большой подарок от Бога, который, я точно знаю, ничем не заслужил. Это как папа дарит сыну то, чего тот явно не заслуживает, лишь для того, чтобы сын не отвернулся.
У нас двое прекрасных детей. И я часто ловлю себя на мысли, что очень опасаюсь за их будущее. Иной раз даже слишком. Я боюсь, что они очень зависимы от гаджетов, что могут вырасти несамостоятельными.
Одним летом, когда Катя много снималась, я сидел с детьми. Сыну тогда было семь лет. Я с утра выгонял его гулять на улицу, возвращался он только в шесть вечера. Окружающие были в шоке. Но больше всех Катя, когда об этом узнала. «А как ты хочешь сделать его человеком?» — отвечал я.
Дети моего брата точно так же воспитывались. В 12 лет мой племянник сам ездил в школу, которая находилась в центре, на нескольких видах транспорта и сам возвращался — без проблем и провожатых. Такого же уровеня самостоятельности я хотел, и для моих детей.
Паше сейчас одиннадцать. Она веселая девчонка, хотя иногда кажется, что взрослее своих лет. Пете — девять, и он абсолютно мой портрет. В его возрасте я тоже был хулиганистым, громким, эпатажным. В начальных классах любил выступать со сценками на школьных вечерах, первым вызывался показывать опыты по физике, чтобы мне поставили лишнюю пятерку. Петя такой же. Он понимает, что, привлекая как можно больше внимания, может с этого многое получить. Как и я, действует нахрапом, на абордаж. Хочет быть то изобретателем, то робототехникой заниматься. Неопределенность его увлечений меня пугает. Но я себя останавливаю: «А сам-то ты, Илья, в эти годы представлял, кем станешь?»
Одно меня особенно радует — ни Паша, ни Петя не унаследовали моего эгоизма. Их не надо просить, чтобы они помогли с тяжелыми сумками, рассовали продукты по полкам в холодильнике — они все делают сами. То, что мне пытались внушить родители — нельзя думать только о себе, — у них впиталось через поколение само собой.
Я же искоренить в себе этот недостаток так и не смог — по-прежнему живу своими интересами. Я жуткий собственник, и мне бы хотелось как можно больше времени проводить с женой. Но ограничивать ее я не вправе — у нее своя полноценная жизнь. К тому же в браке необходимо пространство — для работы или чтобы просто подумать. С другой стороны, мужчина и должен быть постоянно чем-то неудовлетворен. Если он всем доволен — все, считай, беда пришла. Потому что мужчина по сути — всегда война. А женщина — всегда мир. На этом и держится любой союз.
Но сейчас я пришел к тому, что больше всего мне бы хотелось перестать думать только о себе. За все эти годы, кажется, я впервые готов жертвовать собой в угоду людям, своему близкому кругу. Приносить пользу не себе, а тому, кто рядом с тобой, кто в этом нуждается, — вот к чему хотелось бы стремиться. Вот что по-настоящему может составлять смысл жизни. Потому что все остальное — это бездонная чаша.
Подпишись на наш канал в Telegram