Я мог бы заниматься спортом и быть тренером. А еще стать циркачом. Меня в цирк приглашали и обещали блестящую карьеру и золотые горы. Но я рад, что не пошел. Я вообще мог бы заниматься чем угодно с большим интересом. Например, с удовольствием водил бы какую-нибудь грузовую громадную 20-тонную машину.
— Сергей Каюмович, вы так легко и непринужденно переместились на платформы и в модные сериалы! Немногие советские артисты отваживаются на то, например, чтобы сыграть вампира Серпа Ивановича в «Пищеблоке».
— Потому что знаю, как это сделать. И все-таки я из тех актеров, которые владеют искусством перевоплощения. Это суть моей профессии. Поэтому никаких экспериментов не боюсь...
Разные были периоды. В конце 90-х годов кино почти не снималось, приходилось выкручиваться, выискивать работу. А сейчас картин навалом. Заснуть не дают с предложениями. Какая-то пошла волна, молодежь почему-то сильно заинтересовалась мной. Я выбираю, встречаюсь с режиссерами, разговариваю подробно, мне надо точно узнать, что они хотят, думают о сегодняшнем дне, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые месяцы съемочного периода. Я же не могу себе позволить ничего лишнего. Мне будет стыдно перед моими зрителями, которые, к счастью, есть. Я ими дорожу.
Когда я соглашаюсь на роль, прежде всего опираюсь на сценарный материал и личность режиссера. Всегда надеюсь на интересный результат. Но это — порой лотерея, выигрыш в которой зависит от множества слагаемых, даже от момента премьеры.
— Где вы сейчас снимаетесь?
— Недавно закончились съемки в нескольких проектах. На Новый год вышла картина «Оливье», которую снимали в начале прошлого года на любимом «Беларусьфильме». По-настоящему добрая и искренняя семейная история.
Жду сериал «Друг на час». Отлично закрученный сценарий и, что ценно, не оторван от нашей обыденной жизни, и главное — с любовью к ней. Каждого может закрутить подобная череда событий, заставив испытать всевозможные эмоции.
А в фильме «За ВДВ» я играю боевого офицера, прошедшего горячие точки. Человека с принципами, которые он не готов разменять в угоду сиюминутной конъюнктуре. Он не останется один на один с несправедливостью.
— В одном интервью вы сказали, что уже сыграли все и обо всем, все страсти и все чувства. Что сейчас является главным аргументом, когда вы соглашаетесь сниматься? Самый важный ресурс — это время, и важно, на что его потратить.
— Это очень важный и серьезный вопрос. Появилось новое поколение. И оно мне любопытно. Очень. Тот период моей советской кинематографии канул в Лету, практически никого не осталось: ни Алексея Сахарова, ни Марлена Хуциева, ни Анджея Вайды, ни Сергея Соловьева, ни Александра Столпера... Но появились их ученики, дети...
— Внуки.
— Да, внуки, окончившие нашу школу вгиковскую, надеюсь, с хорошим образованием и точно с необыкновенными традициями. Им уже не нужна камера на треноге. Они снимают все с руки, с двух-трех камер, чтобы ускорить процесс, сделать его более объемным. Ничего не упустить, все успеть. Мы же работали так: камеру в одну сторону, потом — в другую: на Шакурова, теперь на Лаврова, а теперь опять на Шакурова.
— И так два года.
— Да, два года, год. А сейчас весь съемочный период на полный метр 20 дней, 24 дня, ну, 26 от силы. И весь процесс у режиссера заключен в монтаже. Ты уже никак не влияешь на ситуацию. Отснялся, поцеловались, выпили по рюмке на шапке и до свидания. Будущим картины занимаются продюсеры, артисты в этом не участвуют. А раньше мы переживали, ждали, обсуждали: «Ой, сократили». — «Да не может быть! А кто сократил?» — «Да Госкино». — «А кто?» — «Ну, Ермаш» — был такой министр кинематографии.
Сейчас ты даже не следишь, вышла картина или нет. Тебя уже захватила другая волна, уже другой молодой, из только что оперившихся звонит:
— Сергей Каюмович, я так боюсь и стесняюсь даже к вам обратиться, но у меня есть такая задумка. Вы мне нужны!
Я читаю сценарий и говорю:
— Хорошо, я тебе помогу, если ты «застрял» конкретно на мне.
У меня таких случаев полно. У кого-то снимаюсь бесплатно, если, допустим, это дипломная работа. Диплом — это неделя-полторы съемок где-нибудь в парке «Сокольники». Я все-таки тоже присматриваюсь, мне тоже интересно, какое это новое поколение, каким воздухом оно дышит, я от них тоже цепляю много нового, свежего, другого.
— И какие выводы?
— Они и мыслят, и разговаривают, и работают иначе. Раньше режиссер говорил: «Сережа, мы отсняли, хочешь посмотреть?»
Эти — нет, они сами по себе. Смотрят и потом говорят:
— Ага, давайте еще дубль.
— Так я же хорошо сработал.
— Сергей Каюмович, там что-то со светом.
Врут или не врут, не знаю.
— А что абсолютно ушло?
— Репетиционный период. Я сейчас с Горевым снимался в одной сцене (фильм «За ВДВ». — Прим. ред.). Мы только поздороваться с Мишей успели: «Привет!» — «Привет!» — и сразу в кадр. Он знает текст, я знаю текст. Никаких репетиций. А раньше садились отдельно с режиссером, он разбирал, и мы репетировали, оговаривали сцену, текст, если что-то не нравится — убирали. Сейчас все другое. Да люди другие!
— Какие?
— Только звучит: «Стоп, снято!» — они тут же в телефоне.
Я к съемкам готовлюсь, переписываю от руки на бумагу текст, мне так лучше запоминается, и что-то нахожу в нем свое или переделываю реплики, не очень ловко написанные, чтоб именно под моего героя легло. А молодые ребята текст роли учат не с листа, а со смартфона. Сцена закончилась, и они быстро переключились — болтают о какой-то сторонней ерунде, прежде чем начать другую сцену. Я так не умею, да и не хочу. Но и жизнь изменилась. Другой мир, другие законы, воспитание, воздух. Они формируются совершенно иначе, чем мы.
— А каким были вы? Как формировались в детстве, как вас воспитывали?
— Меня не воспитывали. Учился я ужасно. Если мама приходила с работы и я улыбался, она уже знала, что получил двойку. А иногда я получал кол и говорил, тоже улыбаясь:
— Мам, ну так получилось...
Она улыбалась мне в ответ:
— Ну, Сереженька, ну что же ты прям совсем уже, ну, двойку ладно, я еще согласна, но кол...
При всем моем бесшабашном характере мать меня очень любила. И я ей очень благодарен за то, что она меня никогда пальцем не тронула, что бы я ни натворил — или окно разбил у соседей, или что-то еще сделал нехорошее, шальное. Пацаны ведь шкодили. Мы жили в двухэтажном особнячке на Гоголевском бульваре, 4 и оттуда с крыши кидали в прохожих гнилые помидоры, вареную картошку или что под руку попадало. Целились по шляпам. Почему-то не любили мужиков в шляпах. Таким образом забавлялись в основном летом, потому что именно тогда жили на крыше всей своей дворовой компанией. И целыми днями у нас — футбол. Причем никакой специальной обуви не было — или босиком, или в сандалиях. И в трусах, предоставленный самому себе, я гонял по двору. Мать на работе, брат и сестра на десять и двенадцать лет меня старше. Сестра в училище, брат в техникуме сварщиком. Вот такая жизнь, абсолютно самостоятельная. Забежишь домой, отломишь кусок черного хлеба, в рыбий жир макнешь и сыт. Так что рыбьего жира в детстве я наелся на всю оставшуюся жизнь.
— А отец?
— Он вообще не знал, чем я занимаюсь. Ему было неинтересно, у него своя жизнь. Он был охотником, у него в сарае во дворе жили 16 собак.
— Сыновей не приучал к этому делу?
— Нет, на охоту нас он не брал. Мы даже ружья ни разу в руках не держали. Он был очень замкнутый татарин. Его контузило, плохо слышал. И круг друзей у него свой — татары, с которыми он и общался. В центре Москвы их как раз было очень много — дворники, носильщики, точильщики металла, которые ходили по дворам. Отдельная каста. Отец, когда домой приходил, с нами не общался. Он и говорил-то по-русски не очень хорошо. А татарского языка никто в семье не знал, даже мать ни слова.
— Что свело вместе таких разных людей — вашу маму и отца?
— Не знаю. Они познакомились в Кашире. Мать была дочерью православного священника. И каким образом все у них происходило, я никогда не интересовался. Но четверых детей да в трудные годы точно в любви нарожали.
Жили очень хорошо, весело. Двор у нас был прекрасный, все друг друга любили, все друг друга подкармливали, все друг другу помогали. Если кто-то заболеет — лекарство, горчичники — все что угодно. Окна первых этажей были открыты. Двери не закрывались, у нас не было в дверях запора. В любое время могли прийти гости. Отец привозил с охоты кучу дичи, мать ее жарила, варила и сразу всех соседей звала. А еще патефон ставили и гуляли до ночи.
— Были какие-то предпосылки, что вы станете артистом?
— Боже упаси. У меня все в жизни случайно. Вот в пионерском лагере подошел ко мне пионервожатый, говорит:
— Слушай, ты такой подвижный, в футбол замечательно играешь, давай я тебя отведу в спортивную секцию.
Я говорю:
— Давай.
Вернулись в Москву, он меня взял за руку и отвел. Дальше я стал ездить сам на стадион Юных пионеров, метро «Динамо». И пошло, пошло. В 18 лет я уже стал самым молодым мастером спорта Советского Союза по акробатике.
Или театр, например. Когда я в школе учился, ко мне ребята подходят: «Слушай, ты же читаешь неплохо, давай в драмкружок, там какой-то мужик интересный, бывший артист». Я залез в этот кружок, мне понравилось. Начал валять дурака. Потом драмкружок перерос в Народный театр на Яузе. Туда совершенно случайно этот руководитель пригласил драматурга Виктора Розова на спектакль «Не было ни гроша, да вдруг алтын» по Островскому, где я играл Елесю. Розов говорит руководителю:
— Пацан интересный, давай его учиться отдадим.
— Так у него нет среднего образования!
Я школу бросил после восьмого класса, надоело учиться, и пошел работать в таксомоторный парк.
Но Розов договорился и меня в виде исключения взяли в школу-студию при Центральном детском театре. Я ее и окончил. Дипломным спектаклем был «Фигаро» по Бомарше. Пошли мы с другом и однокурсником распределяться после окончания по театрам. Друга взяли в Таганку, где тогда работал Любимов, и он мне туда же прийти предлагал, но я отказался. Не нравилась мне Таганка. Пошел на Бронную, и меня Андрей Александрович Гончаров не только взял в театр, но даже главную роль сразу дал в пьесе Владимира Максимова «Жив человек». Месяца два я репетировал, а потом все уехали на гастроли в Ригу, а мне пришла повестка в армию. Я пытался руководству дозвониться, но не получилось. Про меня все забыли. А тут звонок из Театра Советской армии (видно, они как-то узнали, что парень есть у Гончарова талантливый, репетирует главную роль):
— Здравствуйте, товарищ Шакуров. Вам повестка пришла?
— Да.
— Хотите вместо действующей армии работать в Театре Советской армии и одновременно служить?
— Конечно.
– Приходите в понедельник к девяти утра в театр.
Я пришел. Леонид Хейфец репетировал там «Смерть Иоанна Грозного». Он мне дал роль Шута. Роль я сделал так, как хотел. Убрал голову, которую специально из папье-маше изготовили, чтобы артист ее пинал ногами. Я сказал: «Леонид Ефимович, это очень прямолинейно». Мне хотелось другого. Режиссер спросил: «А что ты предлагаешь?» И тогда я многое придумал. Например, когда шел царь, я колесом за ним следовал до трона. Мне легко, я же акробат. Сделал роль за неделю или полторы до выпуска. До этого ее полгода репетировал другой артист. У спектакля был успех, и мой Шут впечатлил людей. И когда Козинцев стал делать «Короля Лира», он Даля для роли Шута постриг как меня, он же видел наш спектакль, а я был просто солдатом стриженым.
Я, конечно, на сцене себя не ограничивал, хулиганил, задницу голую показывал на троне, когда приходил посол. Причем мне Леонид Ефимович говорил: «Театр Советской армии — это не Таганка, тут нельзя такие вещи делать. Ты чего? Меня выгонят». Ну, конечно, в итоге его выгнали... Но не из-за меня.
— Но вы написали заявление об уходе даже раньше Хейфеца. Зачем такая горячность?
— Это мой максимализм. Потому что когда ты приходишь на репетицию и узнаешь, что режиссера увольняют, именно такой первый порыв... Я пришел на репетицию спектакля «Любовь Яровая». В 11 часов все обычно начинается. Все собрались в зале, а Лени нет. Пять минут, десять минут, пятнадцать минут проходят. Спрашиваем: «Где режиссер?» Приходит ассистент: «Никто не знает по какой причине, но Леонида Ефимовича в театре нет». Я иду к Андрею Алексеевичу Попову (главный режиссер Театра Советской армии и исполнитель роли Грозного. — Прим. ред.). Мы уже хорошо знакомы, столько водки с ним выпили, пока возили «Смерть Иоанна Грозного» по всему Советскому Союзу. Стучусь, там закрыто. Узнаю, что он у полковника Антонова, начальника театра. Звоню Лене Хейфецу домой, спрашиваю:
— Что случилось?
— Меня попросили уйти. Вызвал Антонов и говорит: «Вы больше не работаете».
— Не может быть!
— Сережа, может...
Я вешаю трубку, пишу заявление, поднимаюсь к Антонову. Секретарша кричит: «Куда? Куда? Куда?!» Ну, там так не принято, это военный театр. Открываю дверь, смотрю, а у него сидят главный режиссер Попов, главный художник Сумбаташвили. Я подхожу и как шарахну по столу! Заявление оставил, повернулся и ушел. Спускаюсь вниз, набираю телефон:
— Лень, я подал заявление об уходе.
— Ты что, с ума сошел?
— Все, разговора быть не может.
— Хорошо, бери две бутылки водки, приезжай ко мне.
Я так и сделал. А потом туда подъехали Наташа Вилькина, Алина Покровская, и мы весь вечер пили водку. Леня только через неделю написал заявление об уходе.
— В общем, вы бежите впереди паровоза... Никогда об этом не жалели?
— Я никогда не жалею о том, что делаю. Внутренний голос мне говорит: ты сделал все правильно, молодец. Не то что я этим бахвалюсь, но у меня очень сильная интуиция. Я иногда какие-то вещи предугадываю. Понятия не имею, откуда это.
— После Театра Советской армии вы служили в Театре Станиславского?
— Да, и пошел туда, кстати, прислушавшись к интуиции. Леня Хейфец начал работать в Малом театре, звал меня, но я отказался. Как-то иду по улице Горького, теперь это Тверская, вижу — такой замечательный театр, афиши симпатичные с именами: Леонов, Глазырин, Урбанский, Гребенщиков Юра. Я смотрю на них и думаю: «Какие хорошие артисты. Почему тут нет моего имени?» И все. Вошел в театр, прямиком направился в кабинет главного режиссера и сказал:
— Я хочу у вас работать.
Он ответил:
— Хорошо.
И дальше все понеслось как по нотам. Но тоже до определенного времени, пока там были Васильев, Морозов. А когда они ушли, я понял, что в театре мне делать нечего, и уволился. Решил, что служить в какой-то определенной труппе, — это вообще не мое.
А через год позвонила Наташа Гундарева: «Сережа, давай сыграем с тобой одну хорошую пьесу в Театре Маяковского». Это «Я стою у ресторана: замуж — поздно, сдохнуть — рано...» Раздинского.
И мы с Наташкой сделали бомбу. Спектакль был чумовой. Шел с неизменными аншлагами в самый неудачный для всех театралов день — в подельник. Гончаров его даже недолюбливал за этот успех. Это естественно. Режиссером был не он, а приглашенный Володя Портнов.
— Какой Гундарева была в работе?
— Гениальной партнершей! Ей нет замены. У нас несколько картин вместе — и «Срок давности», и «Две стрелы», и «Собачий пир», и так далее. Она талант, профессионал, трудяга. И ей все непросто давалось, но она набила руку в театре с Гончаровым, приобрела мастерство высочайшего класса. Собственно, театр ее и сделал актрисой.
Когда Наташка работала над ролью, то же, как и я, все время писала. Но она даже пьесы переписывала. Я удивлялся: «В кино — это я понимаю, но в театре-то тебе все переписывать зачем?» Но она это упрямо продолжала делать. Помню, на репетиции «Я стою у ресторана» она всегда сидела со своим блокнотиком. У нее было очень много текста. Она же до моего появления 20 минут говорит по отключенному телефону с несуществующим собеседником, а это очень сложная игра. Публика была в шоке, когда это выяснялось. И потом начинался скандал между нашими героями. Наташа несколько раз харкала кровью после спектакля, такое напряжение.
— Вы много вместе ездили на гастроли, как она устраивала быт?
— Она готовила очень хорошо. Наташа заботилась обо мне, о режиссере Володе Портнове, обо всех в театре, когда мы ездили куда-то. Очень хлебосольная девушка была.
— «Шакур» — с арабского переводится как благодарный, ваша фамилия производное от этого слова. В ней заложен большой смысл. Кому вы благодарны?
— Людям вокруг меня. Они меня сформировали. Жизненному опыту — любому. Удачам и испытаниям. Всех перечислять тоже не будешь. Наташа Гундарева, но про нее я уже говорил. Мне повезло с ней работать. Маша Аронова. Мы с ней лет пятнадцать играем спектакль «Маленькие комедии» по Чехову. Публика балдеет. Мы еще и семьями дружим. С Машей я каждую неделю вижусь. А с Наташей виделся почти каждый день, потому что спектакль был популярным, и картины одна за другой.
Станислав Говорухин, с которым я очень часто встречался и любил пообщаться. Алексей Баталов, от общения с которым многое почерпнул. Сергей Соловьев, с которым у меня три картины. Мы жили рядышком. Он на Большой Бронной, а я на Малой. Соседи. И общались, и созванивались. Он преподавал, а я студентам-дипломникам помогал.
С Юрой Башметом я дружу много лет, вот сейчас на его фестивале в Челябинске с оркестром работал. Мы часто встречаемся, созваниваемся, справляемся о здоровье. У меня друзей много. Леонид и Оксана Ярмольник — уникальные друзья. Очень близкие люди. У нас взаимопонимание на клеточном уровне, дружим, даже не могу сказать сколько лет. Мы скучаем друг без друга и, если неделю не видимся, звоним: «Давай встретимся».
Никита Сергеевич Михалков. Общаемся, созваниваемся. Именно он меня к большому теннису пристрастил. Просто сейчас время такое, не так часто можно себе позволить встретиться, потому что все заняты.
— И вы в первую очередь.
— Да. Я не сижу на месте, постоянно в самолетах, в поездах. Завтра в Липецк, через три дня в Минск... Намечается какой-то фестиваль, где показывают мою картину, и мои друзья просят: «Каюмыч, можешь прилететь в Воронеж?» Недавно я был на фестивалях в Ейске и Новороссийске. Это тоже входит в мою профессию — выступить, спеть что-то, прочесть — увидеться со своим зрителем. У меня громадный чтецкий репертуар и песен два десятка на любой вкус. Это уже как целый спектакль. Но я, слава Богу, свободный художник. Ни одной труппе не принадлежу. Занимаюсь тем, чем хочу. Сегодня у меня спектакль. Вчера я давал мастер-класс в Большом театре молодым оперным артистам. Круговерть. Это наполняет смыслом дни.
— И о чем вы им рассказывали?
— О многом. Один студент, например, у меня спросил:
— Сергей Каюмович, я вот пою арию, а у меня рука дергается. Мне педагог говорит: «Ты чего делаешь с рукой?» А это от зажима. Как снять зажатость?
— Зарядку делать, елки зеленые, — говорю. Ну и показал им несколько упражнений, чтобы расслабить мышцы. И еще добавил: — Только не поднимайте гантели и не отжимайтесь, это, наоборот, закрепощает.
Было много тем, я в основном говорил о профессии, про себя рассказывал, как начал заниматься вокалом, когда учился.
Спросил у них:
— Вы думаете, кто мой учитель по мастерству актера? Федор Иванович Шаляпин!
— Как?! — они были очень удивлены.
— Перед тем как ехать на занятия в институт, я каждое утро час слушал арии Шаляпина и пел вместе с ним. Настраивался.
— Это прямо ваше лично ноу-хау. Кто вам подсказал?
— Никто не подсказал, случайно услышал, и так и пошло. Я и гриму научился у него, потому что он потрясающе гримировал себя.
Полтора часа я, драматический артист, общался с оперными. Хотя у меня к ним тоже была масса вопросов. Я у них спрашивал, например, как они соединяют текст с партитурой. Это же не так просто. Важно, чтобы было это естественно.
— Вот, про естественность у меня к вам вопрос. У разных артистов я вижу моменты игры, а у вас этого не нашла. Вы очень естественно существуете и на сцене, и на экране. У вас какая-то своя методика?
— Ну какая это методика? Мне кажется, это просто такие способности.
— Вы абсолютно уверены в себе?
— Абсолютно уверен.
— Можете сказать: я лучший в своем поколении?
— Не только в своем. Но думаю, я не один такой. Никита Михалков тоже, наверняка, думает про себя, что он лучший. Это нормально.
— Откуда у вас эта уверенность?
— Есть основания так думать. Спорт помог. В акробатике у меня шли успехи постоянно. Это уже было заложено — я первый. И от спорта перешло в актерскую профессию.
— Многие артисты говорят, что они очень в себе сомневаются. У вас этого нет?
— Нет и не может быть, потому что то, чем я занимаюсь, это игра. Не всерьез. Я дурака валяю. Профессия актера — играть. Но только не в жизни. В жизни я ненавижу это.
— Но наверняка были какие-то профессиональные драмы?
— У меня не было.
— А как же фильм «Момент истины» по книге «В августе 44-го...»? Снимал его Витаутас Жалакявичюс по роману Богомолова. Фильм не вышел. Его просто смыли. У вас там была роль капитана Алехина.
— Это моя лучшая работа в кино. До сих пор балдею от того, как я это сделал. Очень мощной была финальная сцена. У меня дома висит шикарная фотография из этой картины, которую снял знаменитый киношный фотограф Николай Гнисюк... Но что поделать? Писатель с режиссером насмерть схватились, и никто, даже такой могучий и талантливый человек, как Николай Трофимович Сизов, директор «Мосфильма», не мог их разнять. Фильм погиб. Но я не переживал, потому что сразу нырнул в другие съемки.
— Какие ваши работы нравятся лично вам?
— Любимых нет. Они все достойно сделаны. Мне нравятся все картины с Соловьевым, со Снежкиным, с Михалковым. А как иначе? Ты же отдаешь работе серьезную часть жизни. Это же непросто. Бывали трудности физические, которые сложно преодолеть. Мы, например, с Кириллом Лавровым замерзали под Рязанью в 40 градусов мороза на картине «Возмездие», которую снимал Александр Столпер.
Чудовищно тяжелой для меня была картина «Вкус хлеба» про целину, где я председателя играл. Два года картина снималась! И там то 40 градусов жары, то 40 — мороза, все времена года. Тяжелый случай. Но это моя работа. Вот тебя, допустим, послали строить дом на Колыму, там мерзлая земля, в которую нужно сваи вбить, чтобы дом не развалился через полгода. Это то же самое. И то же коллектив. Там трактористы и крановщики, а здесь киносъемочная группа громадная — 50—60 человек делают одно дело. Получится — не получится, никто не знает. Такая игра.
— За этот фильм вам вручили Госпремию СССР. И по этому случаю в Кремле вы выпили по стопочке с Брежневым. А через некоторое количество лет вы Леонида Ильича сыграли. Ваша интуиция тогда вам не подсказывала, что случится такой любопытный поворот судьбы?
— Откуда, мне это в голову не приходило. Ролью я доволен. Но это, конечно, никакой не поворот судьбы, потому что в моей жизни эта роль ничего не изменила. Я просто показал молодым артистам, которые идут в профессию, что такое искусство перевоплощения. Вот, смотрите на Шакурова и учитесь. А этому можно научиться. Главное искать, не останавливаться. Я это и себе говорю каждый день.
— У вас было желание набрать курс, поделиться опытом?
— Времени жалко. И студентов жалко. Я абсолютно несдержанный. Они все разбегутся.
— Есть мнение, что артист — одна из самых зависимых профессий. А я, наблюдая за тем, как вы движетесь по жизни, вижу, что вы человек как раз очень свободный и независимый. Как вам это удается?
— Никак. Просто я не могу быть несвободным. Например, я никогда в жизни не согласился бы играть с актрисой, которой 40 или 50 лет, а она изображает 18-летнюю. Но тут надо четко осознавать, что моя свобода выбора ограничивается отказом работать тот материал, который не по душе. У меня нет возможности искать роли. Это очень зависимая профессия. Всегда можно только сказать «нет» и отказаться.
— Что-то вы теряли из-за своего свободолюбия?
— Если даже терял, я об этом не жалею. Вот, например, у меня был на год запрет на съемки в кино.
— Это потому, что вы бросили сниматься в «Земле Санникова»?
— Да. После месяца съемок на Финском заливе, когда столько уже намучились, настрадались от холода, от волков, собак, вечерних пьянок. Режиссеры там были очень слабые, не соображали, что делали, и мы с Владом Дворжецким и Олегом Далем решили на худсовете поднять вопрос о том, чтобы их убрать. А это было легко сделать, там сняты общие планы, проездки, проходки. И вот тот самый решающий худсовет на «Мосфильме». И вдруг Даль и Дворжецкий идут на попятную и предают меня. И я встал и ушел.
— За вами потом закрепилась репутация артиста непредсказуемого и неуправляемого.
— Это был чистый максимализм. Я максималист во всем: или — или. Сейчас такого нет.
— Почему?
— Как у Горького: мяли много, оттого и мягкий... А тогда меня отлучили от работы в кино. Указ подписал Адольф Гуревич. Как я говорил, хорошего человека Адольфом не назовут... Это, наоборот, меня только внутренне усилило. Конечно, я не думал тогда о семье, о ребенке. Я очень эгоистичный: или делаю то, что хочу, или не делаю ничего.
Сейчас то же самое. Я очень принципиален. Когда меня приглашают, сразу говорю: «Вот с этим, этим и этим работать не буду, имейте в виду». Потому что плохие артисты. Мне с ними не интересно. Мне интересно с тем, кто меня обогатит. Зачем я буду свое время, силы отдавать, чтобы с посредственностью играть, когда есть талантливые люди?
— В ком из молодых вы сейчас заметили талант, есть у вас личные открытия?
— Ольга Бодрова, дочка Сергея. Мы недавно с ней снялись в фильме «Велга». Она замечательная. Прекрасно сработала. И у нее такая необычная, небанальная внешность. Такие лица сейчас очень редкие. Ее, конечно, надо снимать. В основе фильма рассказ Бунина, всего семь страниц. Из него сделали полнометражный фильм, очень любопытный, красивый до безумия. Мы снимали на Белом море. Это новый романс о влюбленных.
— Знаю, вы хотите поработать с режиссером Анной Меликян.
— Да, мне ужасно нравятся ее картины. Ее стиль, все истории, которые она снимает, мне невероятно любопытны. Она это делает очень хорошо, просто замечательно.
— Но вы же знаете, что если вы у нее сниметесь, это будет история о любви? Другие картины она не снимает.
— Ну, о любви так о любви. Почему бы и нет?
— А что такое любовь?
— Можно, конечно, набрать массу словесного мусора, но объяснить это невозможно. Потому что, когда человек ненавидит, он тоже любит. Или когда убивает. Это же тоже любовь. У любви столько оттенков, что мы заблудимся в словах...
— Какой главный принцип в вашей жизни?
— Не спешить. Кто верит, тот не торопится. Это мой закон, закон Шакурова, которому я следую уже 40 лет. Я много раз видел, как он работает. Например, так произошло со спектаклем «Папа», который я играю в «Современнике».
— Для вас был настолько важен этот материал, что вы согласились впервые в жизни доигрывать после кого-то?
— Я не согласился. Эту пьесу я нашел раньше, чем в «Современнике» собрались ее поставить. Носился с ней год, искал партнеров, продюсеров, деньги. Чувствовал, это мой материал, который я бы хотел сделать. Редко такое бывает. И вдруг я узнаю, что в «Современнике» начинают репетировать эту же пьесу. Бегу к Волчек, а мы давно уже знакомы, еще по работе с Кириллом Серебренниковым, говорю:
— Галина Борисовна, миленькая, я вас умоляю, дайте мне сыграть!
— Сереженька, миленький, не могу, уже Сергей Гармаш репетирует.
— Никто лучше меня это не сделает.
— Сережа, давай лучше поговорим о другом проекте.
— Нет, пока я этот не сделаю, о другом разговаривать не могу... Никак это притормозить нельзя?
— Нет.
Я и позабыл об этом. Вычеркнул, убрал из памяти. Начал заниматься своими делами. И вдруг, спустя какое-то время, Гармаш уходит из театра. Мне звонит Виктор Рыжаков, который после Галины Борисовны был худруком и говорит:
— Сергей Каюмович, мы хотим, чтобы вы сыграли в спектакле «Папа», выручайте, спектакль готов, декорации готовы.
— Хорошо!
И вот я пришел в театр, в кабинете сидим втроем с Рыжаковым и директором театра. Я спрашиваю:
— Когда начинаем репетиции?
— Дело в том, что режиссер Евгений Арье приедет только на 14 дней.
— Но за 14 дней я сделать просто не смогу! Ни один артист за это время такую махину не осилит.
Но на меня насели, и я согласился. В итоге Арье смог прилететь только на 10 дней, что-то напутали с визой. Он же все-таки русский человек... В общем, я верил и не торопился. И я играю «Папу».
— У вас перелеты, переезды, репетиции, спектакли, съемки, фестивали. Как выживать при такой нагрузке? Допустим, у вас спектакль. В среднем два с половиной часа нужно держать зал в тысячу человек. Для этого необходимо невероятное количество энергии, сил и здоровья. У вас есть определенные правила, чтобы пробежать этот марафон?
— Есть внутренние правила. Это не то, что у меня на зеркале в ванной висит расписание и я смотрю: ага, мне сегодня ни в коем случае нельзя шампанское принимать, потому что завтра с утра съемка. Нет, все на уровне подсознания. Я точно знаю, допустим, что перед «Папой» нужно обязательно выспаться, потому что потребуется сила неимоверная все это выдержать. Но есть и полегче спектакли.
— Это правда, что вы перед спектаклями не едите?
— Конечно. Могу целый день не есть. Сытость усыпляет эмоции. Наевшись, ты не сможешь хохотать до упаду или рыдать, станешь халтурить. Надо делать все заразительно, чтобы люди в зале тоже смеялись или плакали.
— Вы видите своих зрителей?
— Нет. Мешает свет рампы. Но их и не надо видеть. Достаточно слышать, ощущать. Театр — это дыхание. Здесь другие рецепторы работают, другие флюиды.
— Есть поклонники, которые много лет ходят на ваши спектакли?
— Возможно. Когда в Театре Станиславского шел «Сирано де Бержерак», были какие-то группы людей, которые ходили по пять, десять, пятнадцать раз смотреть спектакль. Потому что там потрясающая поэзия, грандиозный перевод Владимира Соловьева, я до сих пор помню монологи. И зрители просто балдели от того, как я это говорил и стихотворную форму превращал в действенную. Им нравилось все — и то, что я играл без наклеенного носа, и он при этом казался огромным. Это была моя идея и мой личный вызов. Есть люди, которые стали очень известными артистами после того, как увидели меня в «Сирано». А сейчас другое время, фанатов, по-моему, нет...
— На самом деле люди до сих пор всерьез увлекаются артистами.
— Но не так, как раньше. Сейчас мне поклонники пишут письма.
— По электронной почте?
— Нет, по обычной почте бумажные письма. Они приходят с фотографиями и с просьбой оставить автографы. Масса таких писем, я их постоянно получаю, они приходят в Дом кино, в Союз кинематографистов, в «Современник» или на адреса компаний, которые занимаются нашими антрепризными спектаклями. Ну и после спектаклей или премьер фильмов люди подходят, просят расписаться или сфотографироваться.
— Как защищать свою жизнь от излишнего внимания? В Советском Союзе у вас была бешеная популярность. Не возникало желания немножко отдалиться, поставить...
— Ширму? А зачем? Когда я работал в театре, старался держать дистанцию с поклонниками. От тех, кто стоял вечерами у служебного входа, я старался убежать. Мне не очень нравилось это все — букеты, комплименты. Я говорил: «Спасибо, спасибо!» — и уматывал. Это не нравилось, и несколько раз они меня наказывали. Пару раз колеса протыкали, а однажды красной краской измазали все ручки в машине. Вечером, когда я вышел после спектакля и стал открывать машину, мне показалось, что рука в крови, стало жутковато. Отомстили, что не расписался... Сейчас все гораздо спокойнее. Автографы просят, но это меня не отягощает.
— Многие молодые артисты жалуются, что страдают от излишнего внимания.
— Это они кокетничают. Вы знаете, как они на съемках капризничают? «Почему мне сократили эту сцену? Я хочу эту сцену! А я по райдеру заказал шоколадку, а мне ее не принесли!» Он привлекает к себе внимание, и ему кажется, что его значимость в этот момент растет на глазах. Но ничего подобного, он такая же пустышка, как и был. Настоящий актер никогда этой глупостью заниматься не станет.
— У вас есть какой-то особенный райдер?
— «Ессентуки № 4», каша с утра и чай. Мне не надо что-то эдакое. Некоторые только своими запросами и прославились: «Подавайте мне элитное шампанское каждый день!» Бездари, обычно это бездари.
— Вы к себе на сцене относитесь серьезно?
— С иронией. Ну, как карикатурист, вот он всю жизнь смешные картинки рисует. Был такой журнал «Крокодил», у меня есть родственник, замечательный художник Евгений Щеглов (по маме), который только там и работал и больше ничего не рисовал. Он это выбрал. Ему не нужно было рощи изображать или «Грачи прилетели». Он так жизнь видел, через карикатуру. А я жизнь вижу через игру. Вот и все. И больше ничего в моем занятии, кроме игры, нет.
— Вы могли бы выбрать другую профессию?
— Элементарно! Я мог бы заниматься спортом и быть тренером. А еще стать циркачом. Меня в цирк приглашали и обещали блестящую карьеру и золотые горы. Но я рад, что не пошел. Цирк — очень сложная структура. Я вообще мог бы заниматься чем угодно с большим интересом. Например, с удовольствием водил бы какую-нибудь грузовую громадную 20-тонную машину, и хорошо бы это делал. Я машины люблю. Вот мой брат был электросварщиком и обожал свою работу. Но у меня характер всегда был дурашливый, думаю, отсюда мое актерство и пошло. Я дурака валял в школе, все время что-нибудь придумывал. На артиста я учился легко — это тоже было полное дуракаваляние. Слава Богу, это дуракаваляние сохранилось и стало моим профессиональным кредо. Я валяю дурака даже в самых серьезных своих работах.
— Жизнь гораздо шире, чем игра, чем театр, кино, профессия. Что вам доставляет радость?
— Вот завтра в восемь утра — бассейн. Я уже сегодня думаю про это с удовольствием.
— Как помочь детям найти себя, свою судьбу?
— Современным детям советчики не нужны. Марат такой же. У него один ответ на мои попытки поучаствовать, подсказать: «Я сам знаю, что мне надо делать» — и все. Я не лезу. Ему 18 лет. Он в поиске. Пускай ищет. Я не мешаю. Не помогаю. Ему помощь не нужна, такой характер.
— Шакуровский?
— Поживем — увидим.
Подпишись на наш канал в Telegram