Многие артисты обязаны не просто ролями, а очень хорошими ролями моим жене и детям. Есть целая группа артистов, которые снимаются у меня благодаря им. Очень часто они обращали мое внимание на тех, которых я либо не знал, либо знал, но как-то не так воспринимал...
— Сергей Владимирович, ваш последний фильм «Праведник» уже называют новым «Списком Шиндлера» из-за схожести темы. В основу картины легла история, как советский офицер Николай Киселев вывел за линию фронта более 200 евреев из белорусского гетто. Почему вас заинтересовала эта тема?
— Я заранее не планирую, что буду снимать. У меня нет такого, что, заканчивая одну работу, сразу начинаю другую. Какое-то время я ищу. И по поводу будущих проектов я встречаюсь в первую очередь с Антоном Андреевичем Златопольским, руководителем канала «Россия». Как-то в разговоре со мной он спросил:
— А ты знаешь такую историю?.. — рассказал про Киселева и порекомендовал посмотреть документальный фильм на эту тему, а потом спросил, сниму ли я художественный фильм о нем.
Я сказал:
— История может быть какая угодно, но важен сценарий.
— Сценарий напишет Гена Островский.
А Гена замечательный автор. Через полгода мне был предложен сценарий, который очень понравился. Островский, оттолкнувшись от реальной истории, написал расширенную версию. А поскольку он не умеет писать бытово, в его рассказе огромное количество живых персонажей, юмора, человеческой теплоты и большой любви к этим людям. Талант имеет свойство заражать, я с наслаждением подзарядился от таланта Гены Островского и согласился на эту историю, не пожалев ни разу.
— Главную роль в фильме сыграл Александр Яценко. У вас свой круг артистов, которые ходят из одного проекта в другой. Яценко уже давно составляет костяк вашей личной идеальной труппы, с которой вам нравится работать. Как вы начали сотрудничество с ним?
— У нас с Сашей нелинейная история отношений. Я его позвал, потому что он мне очень нравился в чужих картинах. Сначала я пригласил в «Тихий Дон». И на протяжении первой половины работы я не был в восторге от него. Мне казалось, что, в отличие от других артистов, Яценко не очень нуждается в моей помощи. То есть он с удовольствием ее принимал, но делал по-своему. И только когда была пауза между первой и второй половиной съемок и я начал монтировать картину, то увидел, насколько точно он работает, и что моя задача — не сбивать его своими показами и предложениями: «Давай сделаем так, а не так». Я вдруг увидел, что за ним стоит правда, и очень полюбил его манеру игры. Потом я уже просто восхищался им.
Когда собирался снимать сериал «Ненастье», Сашу брать не планировал. Но он мне приснился, и я подумал: «А чего же это хожу так далеко?» — и пригласил его на роль.
В «Праведнике» не было ни сна, ни больших раздумий, я понимал, что в вещи, которую написал Гена Островский, наполненной фантазией, а не прямым отражением войны, мне нужен камертон правды. Вот Сашка Яценко — камертон правды, он удивительным образом ее чует и не может соврать в кадре. Я его пригласил без проб, и он, слава Богу, был свободен и согласился.
— Не было проб на главного героя?
— Нет. Я вообще пробами не увлекаюсь. А здесь понимал: только Саша, больше никто...
У меня довольно быстро образуется некий круг артистов, причем необязательно тех, кого я знаю, типа Маковецкого или Яценко, но и тех, кого я не знаю, но с кем бы хотел работать. А в «Праведнике» нужна была молодежь, которую я совершенно не знал. В поиске молодежи и заключалась самая большая сложность. Нужно было ходить по училищам, как-то их искать, выбирать. Но, слава Богу, мне повезло: я попал на курс Марины Брусникиной, смотрел у них показ и там мне сразу понравился Марк Эйдельштейн.
— Да, Марка сейчас снимают все. Это наш ответ Тимоти Шаламе.
— Да, да! Но я его брал, думая, что в лучшем случае он станет играть в картинах про евреев, сбежавших из гетто. Но неожиданно выяснилось, что индивидуальность Марка очень востребована сегодня. Пока я делал картину, он уже наснимался черт знает в чем. Кроме Марка я обнаружил на курсе Константина Аркадьевича Райкина в его школе прекрасную Машу Золотухину. Много девочек прошло через мои руки в хорошем смысле, пока я не остановился на ней... Юлю Витрук я увидел на рабочих показах Щукинского театрального училища на курсе Валентины Николаенко. Вот с тем, чтобы найти эту тройку молодых и неизвестных, была сложность. С другими — гораздо проще.
— В этой картине снялся Сергей Маковецкий, которого уже воспринимают как ваш талисман.
— Вы знаете, этот талисман вынужденный. Я каждый раз честно говорю: «В этот раз все, Маковецкого хватит», — и начинаю поиск, а потом все равно прихожу к нему... Черт его знает, может, он колдует, не знаю, но в результате все заканчивается Маковецким.
— Федор Добронравов — еще один ваш талисман, правда, подзабытый...
— Федя давно со мной не работал, по этому поводу грустил, и мы очень обрадовались, что снова вместе. Правда, роль была небольшая. Я невероятно благодарен ему, Константину Хабенскому и Чулпан Хаматовой за то, что они согласились на очень небольшие, но крайне важные для картины роли и прекрасно их сыграли.
— Вы говорили, необходимо, чтобы лично вам история была интересна. Я даже предполагаю, чем, кроме общечеловеческих моментов, мог тронуть вас сюжет «Праведника»: у вас в семье была подобная история — бабушку забрали в гетто, но она чудом спаслась.
— Это да, но семья — совсем не главный мотив. Главное, что у нашего поколения тема войны, если она по-честному рассказана, всегда вызывает очень сильный эмоциональный отклик. Людей из сценария, их характеры, которые были там выписаны, я хорошо знаю. Меня это очень тронуло, и я плакал горючими слезами, когда читал эту историю. Опять же, не потому, что плачу всегда, когда читаю что угодно, и не из-за слезящихся от старости глаз, а из-за того, что это было очень талантливо и пронзительно написано. Так что я стал снимать не потому, что вспомнил бабушку, хотя, конечно, бабушка во мне живет, как и дедушка, как другие родственники: еврейские, украинские, русские.
И да, действительно все это было в моей семье. Бабушка и дедушка жили в городе Каменец-Подольский, который находился на самой границе Украины. У них было два сына: Борис и Владимир, мой отец. Отцу в 1941 году исполнилось десять лет, его брату — шесть. Двадцать второго июня началась война, дедушка пошел на фронт, который находился в пяти километрах от города, так что все происходило довольно быстро. Дедушку на третий день войны ранили, привезли в город, где он встретил немецких захватчиков, которые вошли туда буквально следом за ним. Там стали наводиться свои порядки и, естественно, «добрые» соседи показали на бабушку, мол, она недостаточно украинская. И бабушку увезли в гетто.
— Как ее звали?
— Анна Петровна по паспорту, но мы всегда звали ее баба Нюся. Нюся была очень небольшого роста, всегда бодрая, быстрая. Когда ее забрали, дедушка пошел к коменданту города, потом еще к какому-то коменданту просить за бабушку, объяснять ситуацию: мол, в семье не без урода, что мы вот украинцы и Нюсю как-то перевоспитаем, отдайте нам ее. Естественно, Нюсю не отдали. «Но почему-то меня разговор с немцем обнадежил, — вспоминал дедушка. — Он мне ничего не пообещал, но сказал, что нужно самому решать свои проблемы». Дед так и сделал. Ночью подъехал с телегой к гетто, попросил позвать Нюсю, та вышла к забору. Дед сломал забор, вынул оттуда жену и засунул в мешок с картошкой. Его он положил в телегу среди других мешков с картошкой и увез в какую-то дальнюю деревню, где бабушка прожила до прихода наших.
В этой истории меня больше всего поразили две вещи. Первая — дед говорил, что немец-часовой, который был свидетелем происходящего, сделал вид, что не видит. Вторая — когда пропажу бабушки заметили, всю семью схватили и стали избивать полицаи, требуя, чтобы они сказали, где беглянка. Но ее не выдал не только дед, но и мой папа и его брат, хотя, казалось бы, маленьких детей можно очень легко запугать. Они своим молчанием спасли мать. Поразительная вещь: после войны моя семья продолжила жить в своем городе рядом с «добрыми» соседями, которые выдали бабушку немцам. Вот такая история.
— По этой истории тоже можно было бы снять фильм.
— Абсолютно согласен.
— Расскажите, пожалуйста, как проходили съемки «Праведника». Вряд ли было легко: экспедиция, лес плюс пандемия.
— Во-первых, у нас была долгая подготовка из-за тяжелого кастинга на вторые, третьи и пятые роли, потому что люди, которые убежали из гетто и шли с Киселевым по лесам и болотам, — в целом молчаливая, но все время присутствующая в кадре среда. И найти эту так называемую групповку, которая не вызывала бы отторжения и ощущения неправды, было даже гораздо важнее, чем найти героев.
Еще мы потратили много времени на поиск мест для съемки, хотя, казалось бы, лес и лес — бери и снимай. Обязательно хотели снимать в Беларуси, где происходили основные события. Мне просто необходимо ощущение правды, чтобы понимать: именно в этом лесу все и происходило. Вот, допустим, мы нашли в Беларуси в лесу маленькое, очень красивое озеро. Найди мы такое в Подмосковье, я бы никогда в жизни не отважился там снимать, сказал бы: «Ну, это слишком красиво, просто нереально, такого быть не может!» А там мы рядом с озером сняли кусочек сцены без страха, что это неправда, потому что здесь это тоже могло происходить.
И да, была пандемия, поэтому мы очень боялись, хотя и прививались все на всякий случай. Очень смешная история произошла в первый съемочный день. Это тот самый день, когда все целуются, братаются, поздравляют друг друга. Радость начала работы. Так было и на первом дне «Праведника» — все друг друга поздравляли, целовались, обнимались, и больше всех мой очень симпатичный молодой ассистент. А вечером у моего прекрасного ассистента пришел положительный тест на ковид. Парень он очень общительный и активный, поэтому перецеловал всех, кого видел и до кого дотянулся, — и артистов, и неартистов. Мы поняли: все, конец, сейчас начнется. Но, что называется, Бог сподобил, и мы проскочили этот момент. Потом на протяжении картины кто-то болел, но без экстрима. Притом что мы все время огромной толпой терлись друг о друга. Но то ли благодаря лесному воздуху, то ли еще чему-то проскочили этот момент. У нас не было остановок, связанных с ковидом. Мы, правда, простужались. Но именно простужались. Условия-то походные.
Самые большие мои переживания были связаны с эпизодом перехода речки вброд ночью. Мы не могли его снять раньше конца сентября. И вот я был вынужден раздеть 150 человек, среди которых старики, женщины и дети. Это было что-то страшное, потому что вода холодная, а люди разновозрастные и физически неподготовленные. С каждым из них я перед съемкой поговорил, и каждый имел право отказаться. Я мучительно переживал за бедных артистов, бедную групповку, бедную массовку.
— Как потом люди согревались?
— Мы ставили шатры с подогревом, с горячей водой, с какими-то ваннами и саунами. Плюс там дежурили скорые помощи. Но сауны были после, понимаете, а вот во время съемок всем приходилось очень тяжело.
Если не брать экстремальные ситуации, то все эти съемки — большая нагрузка на группу, потому что каждый день нужно почти двести человек одеть, раздеть, переодеть, загримировать, привести костюм в состояние, в котором он был в предыдущей сцене, и так далее. У нас и администрация, и цеха спали по четыре-пять часов в день довольно продолжительный период времени.
— Этот фильм вы тоже, как и предыдущие, снимали на пленку?
— Нет, потому что Михаил Петрович Суслов, с которым я сделал все свои картины, в силу возраста (ему за восемьдесят), пандемии и того, что он живет в Америке, не смог к нам приехать. Мы работали с молодым, но очень опытным оператором Михаилом Милашиным. Довольно долго решали, снимать нам на пленку или на цифру, сошлись на цифре, потому что он сказал, что компенсирует какие-то вещи за счет очень хороших дорогих объективов и общей тональности. Я ему поверил и не ошибся, потому что изображение правильно красивое. Я доволен тем, что получилось. После этих съемок у меня исчез испуг перед цифрой и недоверие к ней.
— У вас не созрело решение: «Все, теперь перехожу на цифру, до свидания, пленка»? Вы же были уникальным режиссером, который до последнего держался этой старой традиции. О вас с восторгом говорили: «Урсуляк снимает на пленку, там особая атмосфера, энергия. Все другое...»
— Не все знают, но в предыдущей картине «Ненастье» я половину снял на цифру, на пленке были только ретрокуски: воспоминания, Афганистан. То есть первая проба была. Сейчас вторая проба. Но я пленку не оставлю, все равно считаю, что она глубже и атмосфернее.
— Сергей Владимирович, после школы вы поступили на актерский, стали крепким артистом, но потом поняли: это не ваше, после трех-пяти показов спектакля вам надоедало играть одно и то же, становилось скучно. Вы стали режиссером. Никогда не жалели, что пошли в эту сторону? Ни разу не возникало мыслей: «Не хочу! Лучше все бросить!»?
— Как вам сказать... Каждое утро, когда я еду на площадку, хочу все оставить, но это просто мое малодушие. Это не та глубинная нелюбовь к профессии, которая была у меня, когда я играл на сцене. Здесь нежелание напрягаться, а это напряжение и волевые усилия каждый день. С возрастом становится сложнее говорить: «Нет, давайте это сделаем по-другому. Нет, это неправильно». Все время хочется малодушно согласиться: «Хорошо и так».
Но я не хотел бы поменять свою жизнь и стать, допустим, работником балета. Хотя меня сейчас настойчиво зовут поставить что-то в театре, и, может быть, я даже решусь на это. Есть два прославленных театра, которые мне просто мешают жить, потому что там работают хорошие люди, которым мне трудно отказывать.
— Вспоминаю одно ваше интервью, в котором вы говорили, что из хороших театральных режиссеров может выйти хороший кинорежиссер, а наоборот — нет.
— Да, и я, конечно, очень боюсь подтвердить это правило. Но тут же думаю: «Подождите, а Бергман?!» Ведь говорят, он очень хорошие спектакли ставил. То есть тут же начинаешь себя уговаривать, уламывать. Короче, я очень боюсь и уже довольно долгое время морочу голову людям, но сейчас у меня нет прежней отмазки: «Я фильм делаю и сейчас не могу даже думать ни о чем другом». Фильм сделан, и мне говорят: «Ну так что? Мы тебя ждем». Боюсь, придется согласиться.
— Вы всегда бросаетесь во все ваши истории по любви? Ничего не приходило к вам после долгих уговоров?
— Уговоры были. Скажем, по поводу «Жизни и судьбы». Но там материал был особый — невероятный по масштабу. И пока я не понял, про что это кино лично для меня, не соглашался.
Я действительно стараюсь жить по любви и в жизни, и в кино. Для меня очень важны чувства. Но это не значит, что я делаю все бесплатно, вы же понимаете. Одно не исключает другого.
— Абсолютно. Как родилась ваша любовь к режиссуре? Неужели это на самом деле произошло в пять лет?
— Сейчас вот Стивен Спилберг, с которым я себя ни в коем случае не сравниваю, выпустил прекрасный фильм «Фабельманы». Он про мальчика, который в детстве захотел быть режиссером, про него самого. Так что мой пример не единичный. Иногда такое бывает, что-то торкнет... Другой разговор, что Спилберг был гораздо более последователен, он не уходил в сторону, а я-то уходил в актерство. Но то, что действительно еще в совершенном младенчестве мне этого захотелось, это правда.
— Как может ребенок, который живет в Магадане, вдруг захотеть стать режиссером?
— Я увидел «Гусарскую балладу», влюбился в нее и захотел поставить со своими сверстниками. В итоге я ее пытался ставить в школьном театре. Для этого стал распределять роли, придумывать, как и что мы будем делать. Я даже написал в Московский зоопарк письмо о том, что нам нужны пони, срочно высылайте... Я был этой постановкой озабочен несколько лет. У меня сохранились записные книжки за первый, второй и третий классы, где все подробно расписано. Я был страшно увлечен и настроен на успех в режиссуре... В общем, у меня был большой подготовительный период, лет двадцать пять, пока я не поступил на Высшие курсы сценаристов и режиссеров.
— Почему же вы после школы поступали на актерский, а не на режиссуру в тот же ВГИК?
— Бог уберег... Зато я сейчас преподаю во ВГИКе... Вера Валентиновна Алентова попросила меня после ухода Владимира Валентиновича Меньшова подхватить курс, который он набрал. Там у меня есть совсем молодые ребята, и видя их, я понимаю, что в 17—18 лет идти в кинорежиссуру чуть рановато.
— Но Сергей Соловьев поступил к Ромму 17-летним и был самым младшим на курсе.
— Соловьев поступил молодым, Рязанов поступил молодым. Исключения есть, но совершенно не факт, что я был бы этим исключением. Что касается меня, я в какой-то момент не то что изменил себе, а подумал, что в 17 лет хочу покривляться на сцене. И вот я кривлялся в Щукинском училище, а потом в театре. Но при этом я все время писал, у меня были какие-то сценарии, много сценариев. Один из них, «Долгое прощание» по Трифонову, я снял. Его я практически полностью написал в училище.
— Вы не всерьез относились к своей актерской истории?
— Нет, я относился очень всерьез. Поскольку родители внушили мне чувство долга, я с этим долгом всю жизнь и живу и ко всему, что делаю, отношусь очень серьезно. Вот сейчас мне предстоит печь блины для моей младшей внучки, и я очень серьезно к этому отношусь, поверьте мне. Очень волнуюсь, когда это делаю. Она, как выяснилось, очень любит мои блины, хотя делаю я их совсем недавно, по сути, с пандемии у меня начался какой-то бзик, я стал готовить. Но это так, между прочим... Короче говоря, я относился серьезно к актерской профессии, но все время думал о том, что хорошо бы отползать в режиссуру. Однако на это потребовалось слишком много времени.
— Почему после Щукинского училища вы попали в Ленинград в Театр миниатюр к Аркадию Райкину? Вы же были перспективным студентом, и вас планировали взять в Вахтанговский театр.
— Театр Райкина — это просто палка-выручалка... Моим художественным руководителем в институте был Евгений Рубенович Симонов, главный режиссер Театра Вахтангова. И из нашего курса он предполагал делать студию при театре. А поскольку я играл Чацкого в поставленном им дипломном спектакле «Горе от ума» и он был доволен мной, я не сомневался, что в Вахтанговский точно попаду. Но со студией не получилось, и в театр взяли несколько человек, а меня – нет.
— Почему?
— Не те данные. Когда приходит высокий и красивый юноша, всем ясно, что он будет играть. Мой удел — характерные роли, до которых нужно было еще дорасти, то есть состариться, а пожилых артистов в Театре Вахтангова пруд пруди. Поэтому они правильно сделали, что меня не взяли. С ужасом думаю, что было бы, если б меня взяли в Вахтанговский театр. А так жизнь правильно распорядилась, что я в итоге попал к Райкину. Туда меня устроила дочь Аркадия Исааковича — Катя Райкина. Она, как-то встретив меня, безработного, на улице, стала очень за меня переживать и тут же порекомендовала своему папе.
— То есть чистый блат? Блат — это благо.
— Блат — это благо, безусловно. Но если бы я был плохим, нерадивым, пьющим и так далее, ее папа меня бы легко и непринужденно выгнал. А она мне дала шанс.
— Блат — это шанс.
— Да, блат — это шанс. В искусстве – абсолютно точно. Можно ли устроить ребенка в театр? Можно. Но дальше ребенок будет сам выходить на сцену. И либо он умеет, либо не умеет. А если не умеет, ничего ему дальше не светит. То же самое в кино. Ты можешь устроить знакомого ребенка в кино, но играть-то будет он, и всем будет видно, умеет он это делать или нет. Поэтому все досужие вымыслы, что все по блату, — абсолютная ерунда...
Первое время я работал у Аркадия Исааковича Райкина очень радостно. Особенно меня грело то, что через год, когда мы переедем в Москву, я оттуда уйду и найду другую работу. Но опять же, это не значит, что я халтурил или работал плохо, спустя рукава, я прекрасно работал, очень отдаваясь делу. Потом в труппу пришел Костя Райкин, Константин Аркадьевич, и началась молодежная история, построение нового театра, и я в нее радостно включился, стал активистом и задержался там.
— В каких спектаклях вы играли?
— «Лица», где люди на дискотеке произносят какие-то монологи. «Что наша жизнь?» по Аркадию Арканову, где у меня была большая роль. «Геркулес и Авгиевы конюшни» по Дюрренматту, где я играл Полибия, секретаря Геркулеса. А потом театр (вскоре поменявший название на «Сатирикон». — Прим. ред.) стал репертуарным, потому что туда пришли замечательные режиссеры, весь цвет: Виктюк, Фоменко, Стуруа, Фокин. Но к этому времени у меня уже были другие планы. Дважды я неудачно поступал во ВГИК. А на третий год повезло — поступил на Высшие курсы сценаристов и режиссеров. Конечно, когда я делал попытки поступать на режиссуру, театр меня уже интересовал не сильно. В работе там я не видел никакого смысла.
— Но на самом деле именно в «Сатириконе» вы встретили свою вторую жену — Лику Нифонтову.
— Да, я там встретил жену. Чужую. Может быть, я для этого и пошел в артисты, чтобы ее встретить. Потому что, конечно, она в огромной степени была стимулом всего того, что в моей жизни происходило и происходит до сих пор. А тогда Лика не то что заставляла меня идти в режиссуру, но она искренне болела за меня.
— Почему вас не взяли во ВГИК ни Сергей Соловьев, ни Марлен Хуциев? Они вам не говорили, что в вас не так?
— Сергей Александрович Соловьев сказал честно: «То кино, которое ты хочешь снимать, уже никому никогда не будет нужно, — и смешно добавил: — Знаешь, я сейчас девочку принял из поселка в Якутии. Она мне сказала, что вообще ничего в жизни не видела и ни одного фильма не смотрела. Она ничего про кино не знает. Но вот она будет режиссером, а твое время ушло».
Если Сергей Александрович сразу мне сказал, почему меня не берет, то Марлен Мартынович Хуциев гораздо позже. Зато он настойчиво и на протяжении долгих лет пытался рассказать, почему меня не взял. Возможно, он делал это из-за чувства вины, хотя вины не было. Больше того, наоборот, это было счастье, что я не попал ни к нему, ни к Соловьеву на пять лет, будучи взрослым человеком, а пошел на двухгодичные курсы, где на втором курсе уже стал снимать свою картину... Короче, все было хорошо, но, видимо, в Марлене Мартыновиче сидело неизбывное чувство вины, потому что он, вручая мне приз за режиссуру, говорил: мол, ошибка всей его жизни, что я пришел, а он не понял, и так далее.
Потом я давал какое-то интервью и рассказывал историю поступления-непоступления, и Хуциев мне позвонил и сказал: «Ты неправильно рассказываешь, это все по-другому было», — и долго излагал мне свою версию. Он несколько раз звонил по этому поводу, все время придумывая какие-то новые перипетии, и все время предлагал: «Давай встретимся с тобой, выпьем, поговорим». Но как-то я стеснялся (потому что где Марлен Мартынович, а где я) и отказывался выпивать с ним и вспоминать, почему у нас не получилось совместной истории.
— Скажите, а почему получилась совместная история с Владимиром Мотылем, который стал вашим педагогом в режиссуре? Он же был совершенно отдельный и очень непростой человек.
— Он действительно был отдельный. Я вам расскажу. Насколько я знаю, меня в свою мастерскую хотел брать и Владимир Меньшов, он мне это сказал. А еще рассказал: «Володя Мотыль так хотел тебя, что я решил тебя уступить».
Мотыль мне очень нравился как человек и как режиссер. Он не смешивался со средой, существовал отдельно. Был поджарым, подтянутым, с чуть брезгливым выражением лица. Не подпускал к себе близко, но я как-то и не очень лез и вообще считал долгое время, что он меня не очень любит. Потом выяснилось, что это не так, но ощущение у меня сложилось именно такое. Как-то я видел, как он живо обсуждает работы моих однокурсников и очень сухо комментирует то, что делаю я... А потом он мне сказал очень важную вещь: «Вам это не нужно. И вообще, запомните на будущее, вам не нужно никого слушать, вам нужно слушать только себя». Мне было очень странно слышать это от него, потому что я ожидал совсем другого, а это было обнадеживающе и приятно.
— К кому вы прислушиваетесь? Кто может дать вам совет, чье мнение вы цените, чье мнение имеет для вас вес?
— Для меня, естественно, имеет вес мнение моего работодателя Антона Андреевича Златопольского. И оно имеет вес не только потому, что он мой начальник, но и потому, что всегда говорит по делу и очень точно. Но даже если бы я не хотел его слушать, я был бы обязан.
Это мои родные: мои дети — Саша и Даша, моя жена Лика. Они смотрят все, что я делаю, не то что в незаконченном, а даже еще в не начатом виде. И их оценки бывают отрезвляющими, потому что они разные, по-разному воспринимающие, очень во мне заинтересованные и просто искренне любящие меня люди. А поскольку в нашей семье не очень принято восхищаться талантами друг друга, часто я слышу от них то, что даже Антон Андреевич мне не говорит.
Кстати, немногие знают, но есть целая группа артистов, которые снимаются у меня благодаря Лике и Даше. Очень часто то одна, то другая обращали мое внимание на тех, которых я либо не знал, либо знал, но как-то не так воспринимал... Многие артисты обязаны не просто ролями, а очень хорошими ролями моим жене и детям.
— Александра Горбатова, которому вы открыли дорогу в большое кино, сняв сначала в «Тихом Доне», а потом в «Ненастье», вы как нашли?
— Горбатова я нашел сам. Я часто хожу в театральные институты, а в Щукинское училище чаще всего, поскольку и место родное, и работает там мой друг Паша Любимцев. Сашку я увидел просто в показе, причем в показе неигровом. Это было что-то связанное с движением, он играл фокусника, был в цилиндре, во фраке. Его показ оказался очень смешным, точным и талантливым. Я тогда на него обратил внимание. Плюс у него данные, конечно, потрясающие: рост два метра. И все вместе на меня произвело большое впечатление, и я тут же позвал его на «Тихий Дон». Но на роль Петра, старшего брата Гришки. Потом я понял, что нет, он не Петр совсем, и при этом отказываться от него не хотел. И он сыграл Степана... Так что Горбатов — моя личная находка. Есть множество актеров, которых находит мой кастинг-директор.
Поскольку вечером я отсматриваю то, что сделал днем, рядом сидит Лика и комментирует, иногда невпопад, но иногда очень точно. Я сначала возмущаюсь, а потом прислушиваюсь. Иногда мои близкие бывают неправы, но все равно некий диалог заинтересованных людей помогает мне, потому что могу посмотреть со стороны на то, что делаю. Они все очень эмоционально, а не рационально воспринимают, а для меня это крайне важно, потому что я стремлюсь к тому, чтобы мои картины кого-то трогали.
— У вас на выбор три актрисы — две дочери и жена. Они могут как-то повлиять на то, возьмете вы их в картину или нет?
— Я все про них знаю, и когда у меня есть возможность позвать их, то зову, у меня в этом смысле никаких комплексов нет... Опять же, никто не верит, что выбор Даши на роль Натальи в «Тихом Доне» — это случайность. А это так и есть. Я огромное количество актрис перепробовал и как-то попросил Дашу помочь подыграть, и, увидев ее, понял: «А чего я мучаюсь? Вот же, все есть».
Сашку, которая уже давно самодостаточная серьезная актриса, я долгое время не снимал, хотя очень хотел. Не мог найти для нее точной роли. Нашел небольшой эпизод в «Ненастье», но это давалось мучительно. Мы так волновались в работе друг с другом, что простые вещи я не мог ей объяснить, а она их не сразу понимала и не сразу делала. Думаю, что Сашка зареклась дальше работать с папой. Но опять же, это ничего не значит, потому что, если будет роль и я пойму: это Сашка, тут же ее позову. А если пойму, что это Лика, я тут же позову жену, как позвал ее на Людмилу Штрум в сериал «Жизнь и судьба», не испытывая при этом никаких угрызений совести. Но если они не подходят, то это — нет. Так что все по-честному.
— Как вы утверждали Лику на роль жены Гоцмана в «Ликвидации»? Этот вопрос уже долгие годы волнует женскую часть населения нашей страны. И я совершенно не шучу.
— Все просто. Есть яркая роль — Тоня Царько (Полина Агуреева), есть яркая роль — Ида Кашетинская (Ксения Раппопорт), а есть квелая роль — Нора. Кто она, что она, там не прояснено. Какая-то глупая тайна у нее, характерности нет, не одесситка, не поет и не танцует. В роли нет ничего, за что можно зацепиться. Я каждый раз спотыкался об эту женщину и думал: «Ну кто это? Как ее сделать?» А потом произошло так, как обычно бывало с Сергеем Маковецким: когда не знаешь, кто может сыграть, зовешь Маковецкого.
— И он наполнит эту роль собой.
— Совершенно верно — наполнит роль собой: что-то я придумаю ему, что-то он придумает мне, глядишь, и проскочили. И точно на таких же основаниях я позвал Лику. Я подумал: если я могу с ней жить, то и Гоцман пускай поживет.
— Вот это, я понимаю, аргумент! Скажите, что отличает действительно выдающихся артистов от других? Вы же работали с Ефремовым, Ульяновым, Тихоновым, Машковым, Ткачуком, Маковецким, Яценко. Может быть, кого-то еще добавите среди выдающихся...
— Я не буду добавлять никого, хотя выдающихся, с которыми работал, гораздо больше. Во-первых, эти актеры нуждаются в режиссере. Потому что, когда они берут новую роль, перед ними 152 или 258 дорог, по которым они могли бы пойти. При таком выборе им порой трудно самостоятельно выбрать правильный путь, и вот тут нужен я. Они во мне нуждаются, и я с большой радостью им помогаю. А у артиста попроще три дороги, и я ему не очень нужен, он и сам как-нибудь разберется.
Я очень хорошо понимаю, как Володя Машков нуждается в режиссере. Ему необходим режиссер, как и другим большим артистам. Потому что у каждого из них есть свое представление о себе, которое часто не совпадает с тем, что называется хорошей или правильной актерской игрой. Хорошего актера очень легко сбить. И ничего не помогает, в том числе и опыт. Я же знаю, видел: они боятся новой роли, потому что слишком велика палитра. Они действительно растеряны и не знают, как за эту роль браться, с какой стороны к ней подойти. И вот тут должен быть режиссер в роли психотерапевта, который сам ничего не знает, но уверенно говорит: «Сейчас мы в два счета с тобой это все сделаем! Вот, давай начнем». И мы начинаем.
— У вас к каждому разный подход или есть какие-то фишки, которые вы довольно часто используете для всех?
— Никаких особых фишек у меня нет. Но я их действительно люблю. По крайней мере, в тот момент, когда с ними работаю. Я не имитирую чувства. Я очень заинтересован в том, чтобы у нас получилось. И поскольку они пришли ко мне тоже по любви, мы вот так, в любви, начинаем как-то строить нашу совместную жизнь. Это как семья. На этом пути бывают свои повороты, но поскольку мы любим друг друга и то, чем занимаемся, мы действительно строим семью. По-другому и не назовешь.
— Скажите, как вы с Маковецким «строили семью», в последнем фильме, в «Праведнике»? И как в «Ненастье», где он относительно недавно снимался? И там и там у него небольшие роли. В «Ненастье» он совершенно дурацкий и невероятно трогательный физрук, и никого другого в этой роли не видишь...
— Я не очень понимал, как делать эту роль. В романе у Иванова он написан иначе, и нам его нужно было придумывать. А для этого необходим гуттаперчевый артист, поэтому я позвал Маковецкого, и стали мы с ним соображать, что нам делать. Я предложил песни ему какие-то, предложил какую-то дурку внешнюю — спившийся чемпион. Песни он учил заранее, но очень много импровизировал. Многое шло от того, что мы с ним работаем на ощущении.
Приглашая на «Праведника», я сказал:
— Сережа, ты играл у меня еврея? Играл. Ты играл у меня хромого? Играл. Ты играл у меня немытого, нечесаного? Играл. А вот теперь сыграй три в одном.
И он сказал:
— Конечно, конечно.
И мы пошли играть очередного еврея. Маковецкий очень хорош там.
— Скажите, на последней картине вы нашли какого-то уникального артиста, которого хотели бы видеть в своей так называемой труппе и продолжать дальше с ним сотрудничать?
— Не могу сказать. Я вообще никому не обещаю вечной любви, потому что знаю, как бывает. Я очень люблю Полю Агурееву, но она довольно давно у меня не снимается. Я очень люблю Наташу Вдовину и бесконечно восторгаюсь ею, но она тоже давно у меня не снимается. Боря Каморзин — прекрасный артист, мы с ним делали несколько картин, но довольно давно вместе не работаем. Не потому, что я его разлюбил, он плохой артист или что-то произошло между нами, а потому, что я не вижу нового качества в наших актерско-режиссерских отношениях. Какое-то время я не снимал Сашу Голубева, пока для него не придумалась роль в «Ненастье». А после этого для него в моих фильмах не нашлось ни одной роли, хотя я от него в восторге.
Кино — вещь живая, непредсказуемая. Поэтому я никому из артистов ничего не обещаю. Если я ничего не обещаю своим детям и жене, чего же я буду обещать чужим людям? Будет — будет. Нет — нет.
— Какой ваш фильм больше всего критиковали?
— «Одесский пароход», конечно же.
— Мне кажется, именно его больше других ваших фильмов.
— Совершенно верно. Но парадокс не в этом, а в том, что он все больше и больше набирает положительных оценок. Думаю, пройдет лет десять, и его рейтинги взлетят... Я же очень хорошо помню, как это было с фильмом «Двенадцать стульев» Марка Захарова. Вы себе представить не можете, какими жуткими оказались первые отзывы... Я вам больше скажу, помню, как приняли «Покровские ворота» на премьере в Доме кино. Очень снисходительно, через губу: «Феллини для бедных... Я вас умоляю...» Но прошло 25 лет, и нет ни одного праздника без этих фильмов. Поэтому я спокойно к критике отношусь. Я хорошо знаю, что сделал, что получилось, что не получилось. Я помню, как тяжело принимались «Исаев» и «Тихий Дон», а сейчас совершенно другая реакция.
— Сергей Владимирович, как вы нашли Евгения Ткачука на роль Григория Мелехова для вашего «Тихого Дона»? Это артист, который, мне кажется, легко и непринужденно может сыграть абсолютно все — и даже казака Гришку, хотя вроде бы фактура не та. Но ведь природа, талант и энергия совершенно особенные!
— Это правда... Вот, кстати, если говорить о советах родных и близких, они со всех сторон говорили: «Посмотри Женю Ткачука, посмотри Женю Ткачука». Я пошел, посмотрел его в Театре Наций. Он блестяще играл характерную роль в «Шведской спичке». Я его позвал на знакомство. Познакомились. Не могу сказать, что Женя влюбил в себя с первого взгляда, но, конечно же, то, что в нем талант, я сразу ощутил. При этом вел он себя, скажем так, совсем не хорошо...
— От волнения, наверное.
— Ну конечно, ведь предлагал я ему ни много ни мало Григория Мелехова, у меня тоже свои козыри были. А он пришел, даже не почитав книгу. Так и сказал:
— Не знаю, что это за вещь, не читал.
Я его отправил читать и сказал:
— Придешь, когда прочтешь.
И очень, конечно, боялся, что он не прочтет, махнет на это рукой и так далее. Нет, пришел как миленький через какое-то время, и началась какая-то совсем другая жизнь. Он уже нутром понимал, кто такой этот Григорий Мелехов, и ему очень хотелось его сыграть. Работать с ним было удовольствием, он замечательный артист.
— Что делать, если вдруг вроде бы замечательный артист оказывается тяжелым и неприятным человеком? Я не про Ткачука, конечно же.
— Я понимаю, не про него. Конечно, есть такие. Но, во-первых, у меня довольно долгий период, когда мы общаемся и обнюхиваемся. Есть возможность это понять и оценить, смогу ли я с этим справиться, или это патологический случай. Плюс я вам скажу, что очень многие актеры распускаются в ситуации, когда среда способствует этому. А когда попадают туда, где все заняты делом, заинтересованы в результате, не халтурят и так далее, это тоже на них влияет. Ведь никто же специально не рождается халтурщиком и бесстыжим.
— Какой вы режиссер? Абсолютно ровный и в любой ситуации можете бодро управлять всеми процессами? Или бывают «ямы», бессилие, упадническое настроение или что-то в этом роде?
— Я очень не люблю управлять, но это работа. Я иду работать работу. В жизни вообще ничем не управляю, терпеть этого не могу. Я абсолютный подкаблучник, такой «в законе». Ну а на площадке есть обстоятельства, которые не дают мне возможности расслабиться. Нравится мне это? Нет. Совершенно не нравится, когда вокруг меня 300 человек, которые ждут, что я скажу. Но я назвался груздем и безрадостно полез в кузов. Это тот самый случай.
— Что самое прекрасное в вашей профессии? Что заставляет вас не останавливаться?
— Нравится, когда получается сцена, или тебе кажется, что она получается. Тебе очень нравится, что ты сделал именно так, как хотел: и актеры сыграли именно так, как ты хочешь, и та эмоция, которую ты хотел, родилась в тот момент, когда ты ее почувствовал. Но бывает, что после смотришь и думаешь: «Боже, а где же все это?» Но вот этот короткий момент радости, которому и доверять сильно нельзя, случается.
Радостный момент, когда записывается музыка к картине. Приходит оркестр кинематографии и играет мелодии. И рождение музыки на твоих глазах — это волшебство и счастье. Возникает почти физиологическое ощущение нутряной радости, когда оркестр классно играет какую-то прекрасную мелодию, и ты видишь то, как она совпадает с изображением. Это очень приятно.
Есть радостные моменты в монтаже, когда не получалась сцена, а монтажер переставил кусочки или подрезал, и все заиграло. Но это редкие мгновения.
Радостно, когда хотел что-то снимать, тебе сказали, что ты будешь это делать, но ты еще не начал работу, хотя внутренне понимаешь — это твое. И при этом еще нет кошмарного испуга: где взять лошадей, кто будет играть Гришку Мелехова и так далее. Вот это неделя счастья, когда можно ни за что не отвечать. Больше никаких счастливых моментов в кино нет.
— А что вас вообще в жизни радует?
— Любые успехи моих близких. Радость в том, что все здоровы. Особенной радостью это стало в эти годы пандемии. Радость, когда у всех все хорошо или нормально. Когда я знаю, что у Вовы нет температуры, Ульяна не чихает — это мои младшие внуки... Когда у Даши и у Саши есть работа, когда Лика репетирует, мама вроде бы здорова, у брата все хорошо — мне больше ничего не нужно для внутреннего спокойствия. Но, к сожалению, последний год не дает расслабиться, даже когда у всех все хорошо.
— Где, кроме России, будет премьера «Праведника»?
— Наверное, в Беларуси. Сейчас, к сожалению, не во всех точках мира нам рады. В Израиле мы уже показали картину. Это был предварительный показ для потомков тех, кто участвовал в этой эпопее, и их довольно много. Зал рыдал. Вот такие первые зрители.
Подпишись на наш канал в Telegram