«Побывал на одном из этих так называемых столов пусковых и увидел корабль, который на третьи сутки после наших съемок взлетел с реальным экипажем, — это фантастика. Кстати, мы с этим экипажем познакомились и общались через микрофоны, когда они уже были изолированы за стеклом... Ощутил эту фантастическую нечеловеческую силу мысли, глядя на космический корабль», — рассказывает Александр Балуев.
— Александр, в фильме «Вызов» вы снялись в роли главы Роскосмоса. Как-то так сложилось, что, если нужно сыграть крупного государственного деятеля — маршала Жукова, Петра Первого или главного космического чиновника, зовут вас. Можно сказать, что это для вас своеобразная рутина, что привлекло вас в этой новой роли?
— Мне понравилось, что мой герой, чиновник высокого полета, идет на риск и берет на себя ответственность за это. Опасно было отправлять в космос человека неподготовленного. Но он принял это непростое, но единственно верное решение.
История, которую рассказывают в фильме, очень интересная. И условия почти фантастические — часть картины снималась в реальном космосе, в полете. Нигде в мире не снимали кино в полете и актрису в реальных перегрузках.
— Полет в космос для многих был мечтой.
— Но не для меня. Не хотел этого никогда, даже в детстве. При этом, когда мальчиков спрашивали, кем они хотят быть, все отвечали, что космонавтами. Я по земле хожу с наслаждением и радуюсь, когда поднимаю голову и вижу звезды, не более того. Туда меня не манит и не тянет. Ни в каком космосе не хотел побывать. Но, возможно, если бы был моложе, если бы мне предложили в качестве артиста слетать в космос, я не отказался бы.
— Как вы работали с режиссером Климом Шипенко на площадке?
— Прекрасно! И площадка эта — ни много ни мало космодром Байконур. Я там никогда не был и просто счастлив, что оказался на месте старта всех этих больших кораблей. Правда на гагаринской площадке не был. Но то, что я побывал на одном из этих так называемых столов пусковых и увидел корабль, который на третьи сутки после наших съемок взлетел с реальным экипажем, — это фантастика. Кстати, мы с этим экипажем познакомились и общались через микрофоны, когда они уже были изолированы за стеклом. По телевизору показывают точно такие же репортажи о том, как космонавты переговариваются со своими друзьями, родственниками через стекло.
— Вы видели запуск?
— Нет. Мы уехали, а они через день взлетели. Я бы с удовольствием посмотрел. Говорят, когда видишь, это вообще что-то невероятное. Но я все равно ощутил эту фантастическую нечеловеческую силу мысли, глядя на космический корабль. Человеку это сделать с нуля просто нереально. И дело тут не в формуле математической, не в знании химии и физики, а в самой идее, чтобы эта громадина полетела. И не вниз или вбок, увеличивая скорость, а вверх. В общем, это, конечно, не человеческая мысль, а какая-то космическая, Божья.
— Что вас еще поразило на Байконуре?
— Я побывал в домиках Королева и Гагарина на Байконуре, в одном из них Юрий Алексеевич проводил последнюю ночь перед полетом. Был очень удивлен — это просто избушки. Сказать скромно — это ничего не сказать. Там еле помещаются кроватки железные и нет лишнего, что отвлекает от мыслей.
И, конечно, я был потрясен местом съемок. Мы поднялись с Владимиром Машковым на этих лифтах на высоту почти 50 метров, где находится капсула, куда космонавты заходят. Постояли там с ним, а вокруг огромные степи, этот простор, и корабль стоящий... Люди, которые работают на Байконуре (а их там очень много), наверное, привыкли к этому. Сколько уж они отправляли и пилотируемых, и не пилотируемых кораблей туда! А для дурака с мороза, каким я был, это что-то великое.
— У вас с Юлей Пересильд были общие сцены?
— Одна — на космодроме, остальные только по видео. Она в космосе, я на земле. И то их снимали отдельно: сначала одна сторона, потом другая — в центре управления полетами.
Юля, конечно, большой отваги артистка и человек. Мать двоих детей и при этом бесстрашно отправилась в космос. Но для этого только желания мало, нужно иметь отличное здоровье, и физическое, и психическое. Так что она, конечно, уникальная. Я ею восхищаюсь. И Климом Шипенко тоже, потому что он ни разу не космонавт. Обычно подготовка к такому полету занимает дольше времени, а они смогли за такой короткий срок. В этом смысле, конечно, рекорд, особенно для неподготовленных людей. Когда мы с Юлей снимались в «Угрюм-реке», уже шли какие-то разговоры про этот космический проект. Были претенденты, конкурс объявили, шли отборочные пробы. Я знал не всех, кто претендует на эту роль. Это и невозможно. Там было огромное количество человек.
— И это можно понять. Вряд ли какой артист откажется от возможности сняться в космическом проекте.
— Это да. Даже я однажды сыграл в американской истории «Столкновение с бездной», где «летал» в космос. Все снимали в павильоне, где мы болтались в скафандрах на высоте 12 метров. Конечно, мы и близко не испытывали тех перегрузок, что Клим Шипенко и Юля Пересильд.
— «Столкновение с бездной» — не единственный ваш голливудский проект. Были еще «Доказательство жизни», «Миротворец»...
— Ну да, у меня было четыре значительных американских проекта. Началось все случайно, я откликнулся на предложение, даже не зная английского языка. Меня быстро раскусили, но не заменили. Я должен был играть в фильме «Миротворец» русского генерала. Английский я зубрил как школьник. Но справился.
— Сильно отличается голливудский подход к съемкам от нашего?
— В принципе, там все как у нас. Разница только в одном — работа вовремя начинается и вовремя заканчивается. А еще звезды, получая сценарий, берут специалиста по диалогам. И в их праве вмешаться в сценарий, подкорректировать те диалоги, которые их не устраивают. Я был в этой истории вообще диким человеком с текстом, накорябанным на бумаге. А рядом Клуни и Кидман. (Смеется.)
— Я слышала, вы подружились с Джорджем Клуни.
— Громко сказано. Он предложил сыграть в баскетбол, у него были мячи, кольца — все, что нужно. Он фанатично занимался своим телом. Когда нас везли на обед в гору на электрокарах, рядом бежал Клуни в тяжелых сапогах. Для многих голливудских звезд тело важно, и они самоотверженно и серьезно занимаются спортом. По-другому никак. Чуть теряешь форму, и тебя просто перестают снимать. К счастью, у нас не так.
— Зрители вас полюбили не после голливудских проектов, а после фильма Станислава Говорухина «Благословите женщину».
— Кто-то полюбил, кто-то возненавидел. Я играл героя жесткого и порой жестокого к любимой женщине. Но меня после этого фильма заметили, да. Равнодушными не остались. Хотя, мне кажется, что меня заметили после фильма «Спецназ». Но, может, и ошибаюсь.
Вообще, мои многочисленные военные персонажи зрителей с толку сбивают. Была смешная история: одна женщина к театральным кассам подошла и спросила:
— Где можно увидеть спектакль с Александром Балуевым?
— Это невозможно! Он же военный, а не актер, — ответила ей продавщица театральных билетов.
А ведь у меня были и другие роли, не только люди в погонах. Я и чеховских, и тургеневских героев играл. Другое дело, что люди просто не имели возможности увидеть эти фильмы. Их меньше транслировали на телевидении, какие-то каналы не брали. Хотя «Му-Му» до сих пор иногда показывают.
— У вас кроме «Му-Му» еще несколько работ с Юрием Грымовым.
— Да, еще «Три сестры» и «На ощупь».
— Можно сказать, что он ваш режиссер? Вам вообще удалось встретить своего режиссера?
— Нет. Я ничей, как колобок. Но колобок, который не без следа катится... То есть я в себе оставляю след тех режиссеров, с которыми пришлось работать. В кино, наверное, самый большой след во мне оставили Александр Кайдановский, потому что он первый, Владимир Хотиненко, Сережа Урсуляк. Вера Глаголева тоже. Но нет смысла всех перечислять.
— Вы снялись в картинах Веры Глаголевой — «Одна война» и «Две женщины»... И были партнерами в фильме «Ковчег». Какой она была? Мне кажется, многие ее не знали, она была такой ускользающей натурой.
— Не ускользающей, а не растиражированной, что важно. Ее и знали и не знали. При ее долгой-долгой жизни в кинематографе (она же очень много сыграла как актриса) Вера умудрилась сохранить загадочность, что очень ценно и немногим из нас удается.
Я, например, несовременный человек, а сейчас все на продажу: люди и приведут к себе домой, и покажут все, и сфотографируют. Я считаю это губительным для артиста. И Вера Витальевна считала так же, умела держать правильную дистанцию и этого избегать.
Последние годы она не снималась в кино, хотя у нее было очень много предложений. Но вдруг согласилась на съемки в «Ковчеге». Мне она сказала: «Я буду играть только потому, что ты там». Для меня, конечно, это был невероятный подарок, потому что Глаголева замечательный, редкий партнер... Это была ее последняя роль. Я даже не понимал, что с ней происходит. Никогда на площадке не видел, чтобы ей было плохо или она уходила. Всего за неделю до ее ухода мы созванивались. Она говорила: «Вот я буду в Гаграх, приезжай. Просто повстречаемся. Через недельку приезжай». Там в это время должен был быть и Рэйф Файнс, которого она тоже снимала и с которым приятельствовала... Не получилось.
— Вы восхищались ею как личностью, как партнером. А кого еще считаете своими самыми лучшими партнерами?
— Тех, у кого есть живая реакция на то, что я делаю. Мы же все, артисты, со сценарием лежим на подушках и что-то там себе придумываем, а когда выходим на площадку, часто получается не так и не то. А вот когда роль рождается непосредственно с партнером, когда он включается, это очень приятно.
— Совсем недавно прошел первый сезон «Дамы с собачкой», где вашей партнершей стала Елена Яковлева. И это не первый ваш совместный проект.
— Она большой профессионал и, конечно, всегда в форме. От нее всегда ждешь готовности, и физической, и психической. Это же очень трудно в кино, когда 12-часовая смена. А Ленка действительно боец, закаленная этими бесконечными ожиданиями. Я ее давно знаю, мы с ней работали и в кино, и в театре. В Ермоловском играли «Прощай, Иуда...». Она же уходила туда из «Современника», я как раз в то время с ней и познакомился. Потом она вернулась к Волчек.
— Вы, кстати, тоже хотели в «Современнике» работать.
— Да, в юности. Мне казалось, это мой театр. Я ходил туда, смотрел спектакли с Гафтом, Нееловой, с Квашой, они блистали в то время. Я даже показывался Волчек, но не оставил в сердце Галины Борисовны ни малейшего следа. Конечно, я очень расстроился, когда меня не пригласили в театр, потому что Галина Борисовна вызывала у меня огромный интерес как режиссер, как личность...
И вот прошло лет сорок, и я репетирую в «Современнике» спектакль «Мещане» по Горькому. Не сказать, что я все время мечтал о «Современнике», нет. Но каким-то странным образом все сбылось. Такой вот любопытный поворот в моей судьбе. Правда, почти никого из тех, кем я восхищался, уже не осталось. Только Марина Мстиславовна Неелова. Но, во-первых, она немного здесь играет. Во-вторых, в «Мещанах» мы с ней не работаем. Может быть, в дальнейшем получится пересечься на сцене. А может, и нет. Знаете, чем дольше я живу, тем меньше загадываю. Потому что все равно будет как будет. Руководствуюсь принципом: делай что можешь, и будь как будет. Потому что все эти «загадки» хороши для людей, у которых впереди много-много времени на то, чтобы эти мечты осуществлялись или не осуществлялись. А когда ты этот жизненный запас уже более или менее израсходовал, твой внутренний голос по поводу всяких мечтаний говорит: Саня, стоп, очнись...
У меня короткие планы. Надеюсь, в мае мы выпустим неплохую премьеру.
— Интересно, а как спустя столько лет в вашей жизни появился «Современник»?
— Театр сам на меня вышел. Они предложили материал. Но я отказался. Они пообещали рассмотреть любое мое предложение. Я его сделал, они над ним думают. А пока они выступили с предложением сделать «Мещан». Я прочитал пьесу, она мне понравилась, и я согласился. И рад тому, что сейчас репетирую в этом театре. Несмотря на то что в «Современнике» многих артистов уже нет, осталась их энергетика. До сих пор ощущается, что здесь были и Олег Николаевич Ефремов, и Евгений Александрович Евстигнеев, и другие — вся эта плеяда блестящих актеров. Для меня память о них — это тоже большой стимул.
— Вы один из самых свободолюбивых артистов, все знают, что предпочитаете не принадлежать ни одной труппе, а просто играть в спектаклях, которые вам интересны.
— Не служу, но задерживаюсь надолго. Вот в «Ленкоме» я задержался на восемь лет, играя «Небесных странников». Спектакль шел до смерти Марка Захарова, потом его сняли. Еще у меня есть новосибирский театр «Красный факел», где я уже 12 лет играю «Маскарад».
— Вам еще не предложили стать штатным артистом театра «Современник»?
— Нет. И не предложат, потому что знают ответ. Я такие варианты даже не рассматриваю. Какой смысл? Чтобы лежала где-то трудовая книга? Я и раньше не видел в этом смысла. И тем более не вижу сейчас, когда достиг не высшей власти, как сказано у Пушкина, но пенсионного возраста.
— У артистов есть пенсионный возраст?
— Конечно.
— Задам некорректный вопрос: какая у вас пенсия? Тысяч 20—25?
— Меньше. Потому что у меня нет никаких регалий и заслуг перед отечеством. Но мне и не нужно. У меня все есть. Я живу, как хочу, и играю на той сцене, где хочу.
— Да, меня поразил факт, что, в юности дав с товарищами слово отказываться от званий и регалий, вы ему следуете. Хотя все остальные это обещание нарушили.
— В молодости, когда я служил в Театре Армии, мы действительно поклялись отказываться от всех званий. Я не буду сейчас называть артистов, которые дали такое обещание... Но у всех уже звания есть. Они передумали, а я нет. До сих пор считаю, что звание — атавизм. К искусству этот ярлык не имеет ровным счетом никакого отношения. Какие-то чиновники решили, что артист заслуженный или народный. А кто им дал эти полномочия? В этом есть какая-то ошибка. Да и соглашаться: «Да, я народный!» — мне кажется, как-то неловко. Но быть народным выгодно. Получается, другие артисты побеспокоились о персональной пенсии и о том, где похоронят, а я нет. Но я почему-то думаю, что, когда все произойдет, это будет не так важно.
— Есть мнение, что артист должен быть как пустой сосуд. Но я не верю в больших артистов-дураков, все равно в голове должно быть что-то, кроме текста. Как вы считаете, кто становится серьезным артистом и кого любит публика?
— Это очень тонкая история. Какой-то период его жизни, события, которые в ней случаются, вдруг очень точно совпадают с тем временем, в котором он живет. Происходит удивительное попадание. Например, Олег Иванович Янковский ощущал время, в котором жил, он это время нес через все свои работы. Играя Мюнхгаузена или наладчика станков на заводе, он был проводником этого времени. Я уверен: хорошими актерами становятся именно проводники времени. Пройдет 30 лет, и на нас будут смотреть как на что-то непонятное. Посмотрите записи спектаклей Художественного театра, великих актеров, как они играли, — манеры, физика другая. Время изменилось, они с ним уже не совпадают.
— Янковскому было важно быть актуальным и получать лучший материал, и он очень все фильтровал, чтобы не сделать никакой ошибки, никакого неверного шага. А вы?
— Я тоже, но, конечно, не в такой степени, как он.
— Но вас же иногда «несет», и в фильмографии появляются такие фильмы, как «Самый лучший фильм 3-ДЭ», «Повелители снов» — с крайне низкими рейтингами.
— Никто не отменял заработка. Иногда просто нужны деньги, чтобы жить. А подобные проекты предлагали довольно хорошие деньги, поэтому я на них и соглашался, при этом отдавая себе отчет в том, какого качества материал. Мне репутация не настолько важна в данном случае. Важно, что зрители помнят не эти фильмы, а говорят о «Жизни и судьбе» или о сериале «Петр Первый. Завещание». А это значит, все правильно. Просчеты есть, но они не катастрофические. Я же работаю не для критиков, а для людей, которые ходят в кино. Мне важно их мнение, их реакция.
— Были какие-то моменты, когда зрительская любовь становилась такой силы, что захлестывала, и вы переставали адекватно воспринимать реальность?
— Нет, никогда. И вот почему: у меня не было такого, чтобы сыграл — на следующее утро встал знаменитым. У меня этих искушений не случалось. Кто-то в молодости снимется в каком-то суперуспешном фильме и тут же становится знаменитым. А человек к этому не готов. Сколько трагедий из-за этого случается. Правильно воспринимать успех меня учили постепенность и неуспехи.
— Как вы переживаете неуспехи?
— По-разному. Раньше выпивал. А потом до меня дошло, что это не помогает. И Бог мне дал момент понимания и отрезвления от этого. Я это прошел. А сейчас меньше стало как успехов, так и неуспехов. Все гораздо проще.
— В 15 лет вы страстно полюбили театр. Вы сильно изменились с того времени?
— Конечно. Но если мы говорим о театре, для меня он все равно остался самой загадочной и непонятной сферой деятельности человека. Многое я понял, многое прошел в нем же, много испытал разочарований и очарований. А когда я попал в театр пятнадцатилетним, там была только завораживающая темнота кулис, прекрасная музыка, удивительные артисты, которые изображали всяких Труффальдино и подобных площадных шутов.
— Какие же у вас были театральные очарования и разочарования?
— Их было много. Какие-то неудачные спектакли. Я на всю жизнь запомнил провал, когда мы в Театре Советской армии вечерами репетировали спектакль, а потом решили показать его в ВТО. Собрался народ. Там было два акта, и на первом — яблоку негде было упасть, а после антракта остались человек тридцать. Этот провал я запомнил на всю жизнь. Но знаете, испытав его, я приобрел иммунитет. Не то что неуспехи меня не трогают, нет. Я просто стал сильнее и спокойнее.
— А бывали моменты эйфории на сцене?
— Бывали, да! В этот момент время исчезает. Наступает миг, который длится долго ли, коротко ли — никому не известно. Совпадает твое эмоциональное состояние и состояние героя, в зале возникает в нужном месте тишина... Не знаю, из чего это складывается... В театре очень много загадок, которые срежиссировать невозможно. В жизни же я не теряю связи с действительностью. Не считая моментов, когда лежал на операции в бессознательном состоянии.
— Насколько вас интересует чужое мнение по поводу вашей игры? Вы вот для кого делаете работу?
— Для людей. И для себя. Но у меня к себе самому совсем другой счет, и он не для огласки. Я на свою игру смотрю с личной колокольни. Знаете, как с умным человеком, сам с собой поговоришь, все выяснишь без свидетелей, и все станет понятно. (Смеется.) Так вот, порой я сам с собой веду очень жесткие диалоги.
— Типа, Саша, не получилось?..
— Типа того. Но бывают и другие: «Ну, неплохо. В общем, молодец». Например, увидел фильм, в котором давно снялся, и даже не понял, что на экране я. Совершенно себя не узнал, как будто там другой артист. И это не внешности касается, это другое существование.
— Внутренние диалоги — это хорошо. Но есть люди из профессионалов, которым вы доверяете?
— Некоторые режиссеры, с которыми я работал. Например, Алла Ильинична Сурикова. В отличие от других она увидела меня комическим артистом, и вот за это я ей благодарен.
— Вы сравниваете себя с другими артистами? Есть в вас актерская зависть?
— Я завистливый, да. Что-то хотел сыграть, но не сыграл... Есть артисты, которыми я восхищаюсь и сообщаю им об этом. Я говорил Володе Ильину: «Ты метеорит! Я не понимаю, как ты это играешь! Я не хочу понимать, как ты это делаешь...» Завидую я ему? Ну, наверное, немного завидую.
— Всегда хочется быть на высоте. Как вы работаете над своей актерской формой? Пловец плавает, а что делает артист?
— Ну, пловец плавает до тридцати лет. Дальше — хоть плавай, хоть не плавай, все равно не рванешь... А артист занимается зарядкой, если ему надо что-то подкачать; не пьет как сапожник с завода «Красный токарь», потому что надо все-таки лицо иметь, он на экраны выходит; вставляет зубы, которые выпадают, как и у всех. Кто-то занимается какими-то подтяжками, считая, что это некое продление молодости. Я этим не занимаюсь и продлевать ничего не буду. Когда придет время, скажу: «Спасибо большое, я закончил».
— Еще во время нашего первого интервью отметила ваш особенный юмор и самоиронию. Что вас в самом себе смешит, веселит?
— Мой мозг и эрудиция. (Смеется.) А если серьезно, то ничего. Я не лечусь юмором от горести. Если мне хочется плакать, я плачу. Тем, «кому за», есть о чем поплакать... Кстати, мой фильм «Отель», который я недавно снял как режиссер и где играю одну из ролей, тоже для таких людей. Для тех, кому есть о чем поплакать. Для тех, кого хоть раз любили. Неважно, это любовь на всю жизнь или что-то мимолетное...
Молодежи в 18 лет кажется, что они влюблены, как и мне казалось в 16 лет, что я влюбился по гроб жизни. Это физиология, химия, созревание половых гормонов. А когда это все приходит в баланс, происходит великое чудо на земле. Для тех, кто пережил любовь, мой фильм «Отель». Премьера состоится осенью. Я очень хотел его снять, осуществил это. Теперь, надеюсь, его увидят зрители.
— Чего вам хочется еще?
— Это, наверное, самый главный вопрос, я на него ищу ответ, опираясь на чувства.
— «Мещане» в «Современнике» — это тоже выбор, в котором вы опирались на чувства?
— Да, именно на них. Потому что этот материал откликается в моем сердце. «Мещане» — это про семью. Там главная тема — разрушение мира через разрыв с родными. Она мне небезразлична. А многие другие безразличны. Вот, допустим, если мне скажут: «Мужчина вашего возраста влюбляется в юную» и предложат сыграть лолитовскую историю, меня это не очень заинтересует. Ну да, у кого-то иногда бывает... Интересно не то, что, может, иногда у кого-то бывает, а то, что сидит в каждом человеке. Боль из-за разрыва отношений родных людей — родителей и детей, братьев и сестер — есть в каждом. Посмотрите, что сейчас творится из-за всех событий. Всех просто рвет на части. Эти семейные мины во всех заложены, и когда они взорвутся — неизвестно. И мне интересно вскрывать эти моменты для себя и для зрителя.
— Ваша дочка Маруся живет много лет в Польше, как вы сейчас общаетесь?
— Тяжело, редко, потому что она далеко. Сначала было трудно общаться из-за ковида, теперь стало еще хуже. Потому что в ковид я хотя бы мог получить визу, а сейчас не могу, у меня нет права пересечения никаких границ. Это чудовищно — не иметь возможности повидаться, пообщаться с самым родным человеком. А раньше было счастье — я мог увидеть ее в любое время: садился в самолет и через пару часов был в Варшаве. Надеюсь, когда-нибудь это станет возможным. А пока для общения у нас остался телефон и мессенджеры... Я должен был уже привыкнуть, что она выросла, что мы не вместе, но все равно очень скучаю по ней.
— Сколько ей уже лет?
— Девятнадцать.
— Она раньше хотела снимать кино, продвигается в этом направлении?
— Сейчас уже нет. Ее действительно интересовали съемки. Она сняла курсовой минутный фильм «Расставание». Я был просто в восторге! Я в ее возрасте так снять не смог бы. Ее успехи меня радуют больше своих. Я вижу, что она не пустой человек, а чувствующий, со своим отношением к миру, которое она умеет выразить. Правда, режиссером она быть не хочет. Ей ближе актерство. Они с однокурсниками и Чехова разыгрывают, и Шекспира. Делают этюды, отрывки, пьесы. Иногда она присылает фотографии. Видео не шлет, стесняется.
— Вы счастливы, что она идет по вашим стопам?
— Не могу сказать, что счастлив. Если она в этом найдет свое предназначение и от этого будет получать удовольствие, то большего мне и не нужно. А уж как сложится ее судьба, одному Богу известно, никто не знает. Я ей сказал, что это очень трудная профессия. Самая прекрасная, но невероятно трудная, особенно для девушки.
— Почему особенно для девушки? Потому что больше возрастных ограничений, меньше женских ролей?
— Это тоже. Но в основном из-за того, что режиссеры — мужчины. И с актрисами у них возникают не всегда только творческие отношения. Я ее как отец об этом предупредил. Она выслушала... И пошла своей дорогой. Это нормально. Конечно, я очень хочу, чтобы у нее в жизни все сложилось, переживаю за нее. Потому что люблю свою дочь безгранично. Маруся — моя главная любовь в жизни. Она умница и красавица.
— Маруся уже снималась в кино?
— Дважды, совсем маленькой. В польском фильме она сыграла непоседливую девочку на почте, которая дергала маму за пальто: «Пойдем! Пойдем!» А в русском сериале стояла в поле, а рядом проезжал на повозке герой и спрашивал: «Девочка, а ты не знаешь, где Семен Васильевич?» И Маруся показывала в дальнюю даль: «Вон там».
— Какой она была в детстве?
— Не буду описывать, но расскажу об одном эпизоде, который я запомнил на всю жизнь. Она была еще крошечной. Как-то вечером я ее убаюкивал, потом положил в кроватку, укрыл и вдруг заметил, что она на меня сморит. Смотрела так, как будто все обо мне понимает. Это был взгляд совершенно взрослого человека. И я не выдержал, отвел глаза. Мне стало неловко от этого взгляда. Мне кажется, она была совершенно особенным ребенком. Но так, наверное, о своих детях думают все любящие родители.
Я был сумасшедшим отцом. Первые полгода после ее рождения у меня остался только театр, а от всех съемок я отказывался, чтобы иметь возможность находиться с моей Марусей.
— Интересно, каким вы сами были в детстве?
— Я был ужасно, просто патологически скромным. Когда приходили гости, от стеснения залезал в шкаф. Внутренне так и остался этим мальчиком. С таким характером я не должен был становиться артистом.
— Но все-таки вы им стали. Возможно, это генетика и среди ваших родственников были актеры?
— Не было. Но моя мама очень любила оперу. Она жила в Куйбышеве, а туда во время войны эвакуировали Большой театр. Мама каждый день бегала на представление и пересмотрела по многу раз весь репертуар. Возможно, ее любовь передалась мне.
— Кем были ваши родители?
— Мама — инженером, папа — военным. Какое-то время я думал, что смогу пойти по стопам отца. Но потом, в старших классах, стал говорить: «Хочу стать финансистом». Видимо, слово понравилось. А в выпускном классе пришел в Вахтанговский театр на «Принцессу Турандот». Это был первый осознанный поход в театр. До этого я смотрел с папой в Кремлевском дворце «Садко», в памяти остались только спецэффекты и то, как артисты опускались на лонжах на дно... А вот на «Принцессе Турандот» на меня магически подействовало это затихание зала, эта темнота и таинственность, какие-то шорохи за кулисами, за которыми еще готовились артисты, какие-то там дуновения, а потом медленное зажигание фонарей. Меня совершенно заворожил стук обуви по деревянному полу сцены. Наверное, это стучали каблучки Юлии Борисовой, которая играла китайскую принцессу...
Через много лет в Театре Советской армии и мне дали роль Армана Дюваля в «Даме с камелиями» Дюма. И режиссер Александр Бурдонский придумал, что я должен выезжать на сцену верхом на коне. И у меня появился конь — красавец в серо-белых яблоках. И когда этот конь вместо песка, к которому привык на ипподроме, копытами ступил на деревянные доски, у него началось волнение, как у меня в 16 лет на «Турандот». Конь услышал что-то вроде того стука каблучков по сцене и совершенно ошалел, уши встали торчком, глаза странно забегали и в целом случился какой-то паралич. Я думал, что сейчас он меня понесет по сцене. Обошлось.
Моей маме этот спектакль очень нравился. В отличие от папы она меня не отговаривала, чтобы я становился артистом. Правда предупреждала, что у артистов очень богемный образ жизни, что это постоянные ночные гулянья, рестораны, поклонницы. Мама оказалась не права. Актерская профессия — это пахота днем и ночью без выходных...
— Вам удалось с первого раза поступить в театральный институт?
— Нет, помучился. (Смеется.) Жил я возле станции «Смоленская», на Арбате. Рядышком был Театральный институт имени Щукина. Туда-то я и пошел. Но педагоги сказали: «Пробуйте поступить на следующий год». Я не воспринял это как катастрофу, был уверен, что без проблем поступлю. Да, я был ужасно наивным. И слава Богу! Это меня сохранило и спасло. Я не знал, что там сумасшедший конкурс и невероятно нужны связи. Если б знал, отказался от этой затеи. Чтобы не быть тунеядцем, я устроился работать на «Мосфильм» в электромеханический цех и стал освещать разные картины. Я, например, светил на лед на картине «Мама» в восьмом павильоне. Осветительный аппарат был огромным, он заправлялся углем. Моя работа состояла в том, чтобы засыпать уголь, когда старый догорал.
Наши окна выходили на главную проходную. Я был на месте с семи утра и наблюдал, как Евстигнеев опаздывает на съемки или Высоцкий бежит, стараясь успеть. Потом уже я их видел в павильоне. А на следующий год я поступил в театральный, но не в Щукинское училище, а в Школу-студию МХАТ к Павлу Владимировичу Массальскому.
— Это великий педагог. Среди его учеников были Евстигнеев, Высоцкий, Басилашвили, Доронина, Козаков. Глаз у него наметанный, это удача — попасть к нему. Вы были одним из первых учеников или он не делал на вас ставку?
— Павел Владимирович меня никак не выделял. Скорее, относился прохладно. К кому-то был расположен больше.
— Каким был ваш курс? У вас училось много тех, кто потом стал медийной личностью?
— Степа Старчиков снялся в телесериале «Россия молодая» и получил за это Госпремию. Наташа Миколышина сыграла всего одну значимую роль в кино — в фильме «Отпуск в сентябре» с Далем. Она играла Ирину, молоденькую девочку, в которую влюбляется Зилов. А дальше не сложилось... В общем, бывали курсы более медийные и успешные, чем наш.
— У вас в кино не сразу складывалось. Лет десять после института вы мотались по разным киностудиям Советского Союза, предлагали себя в качестве артиста, но вас отвергали...
— Да, один довольно известный режиссер сказал, что в кино мне делать нечего, потому что рта у меня нет, а нос похож на сливу. К счастью, я не обиделся, не зациклился на этом. Был увлечен театром.
— Вы участвовали в одном из самых первых антрепризных спектаклей «Банан», который шел с бешеным успехом. Вас даже называют ветераном антрепризного движения...
— Я окунулся в эту историю легко и радостно. В «Банане» играли очень известные артисты: Лена Шанина, которая блистала в «Ленкоме» в роли Кончитты; Максим Суханов, у которого уже была «Лимита»; Валера Гаркалин, который уже снялся в «Катале» и «Белых одеждах». Я в этой компании был самым неизвестным. Мы ездили на гастроли, в том числе заграничные. У нашей антрепризы был даже настоящий меценат: бизнесмен, который продавал какие-то консервы. Именно он дал денег на постановку, а потом наигрался в театр и наша история ему надоела. В итоге «Банан» просуществовал год, но память о нем жива до сих пор. (Смеется.)
На самом деле в актерской судьбе все нестабильно: сегодня есть спектакль — завтра нет, сегодня тебя приглашают — завтра забыли. Все живое, все пульсирует. И никаких законов. Ну или почти никаких.
— Скажите, а нестрашно, что когда-то телефон может совсем замолчать? Мировая звезда Омар Шариф очень боялся периодов, когда его телефон молчал, и чтобы не остаться не у дел, освоил игру в бридж. Он стал первоклассным игроком, и достижений в бридже у него было едва ли не больше, чем в актерской игре. Так он спасался от страха стать невостребованным.
— У меня нет запасного аэродрома. И я спокойно воспринимаю периоды, когда молчит телефон.
— Откуда такое спокойствие?
— Опыт. У меня очень часто молчал телефон, я к этому привык. В молодости было страшно, а потом я понял, что это естественная часть актерской жизни. У меня постоянно такие волны. То звонки идут за звонками, то тишина. И неясно, от чего это зависит. Я это принял. Более того, уже готов к тому, что когда-нибудь телефон замолчит навсегда. И этого я тоже не боюсь. Кроме профессии есть у меня в жизни и другие радости.
— И что вас в жизни радует?
— Очень и очень многое. Чаще всего я радуюсь не за себя. Меня радует, когда что-то получается у дочери. Меня радуют победы наших спортсменов — любые победы, в чем угодно, хоть в керлинге. Я радуюсь, когда на каких-то олимпиадах по химии, физике побеждают наши школьники. Я вообще сейчас хочу пропеть хвалебную оду Юрию Вяземскому и его программе «Умницы и умники». Он меня, к счастью, несколько раз приглашал туда, я сидел с умным видом, оценивая ребят. Во многом благодаря этой программе я вижу, что у страны есть будущее, и мне это очень нравится. Я смотрю на этих ребятишек — и счастлив.
А если говорить не так глобально, то меня радует природа. Я вообще на природе, за городом живу уже, наверное, лет двадцать. И про себя понял, что я человек природы, не городской: приезжаю в Москву, работаю, посещаю какие-то мероприятия и быстро уезжаю домой. Мне важно, что там травка, листочки, деревья растут...
Нужно подумать, что же меня еще радует. С парашютом я не прыгаю, меня это не радует. А вот теннис люблю, хотя сейчас немного приостановился — ногу нельзя перегружать. И горные лыжи отложил, потому что не 18 лет. Все, надо уже соображать!
— Радость жизни не утрачивается с возрастом? Вкус жизни, яркость красок — все такие же?
— Я бы мог соврать: все так же, как прежде! Но нет. Конечно, многое притупляется из-за химических процессов, происходящих в организме. Я по-прежнему все вижу, на все реагирую, но не скажу, что меня все подряд, как раньше, удивляет, впечатляет и потрясает до дрожи. Хотя потрясения все же изредка, но случаются. И тот самый момент, когда я на съемках «Вызова» увидел на Байконуре взлетную площадку для ракеты, — из их числа. Я испытал мощные впечатления, а значит, еще не все потеряно.
Подпишись на наш канал в Telegram