«Один раз, зимним вечером за тихой беседой, Дорошина вдруг сказала: «Сейчас, когда давным-давно нет уже ни Олега Николаевича, ни Даля, я думаю, почему мы так мучили друг друга? Зачем все это было нужно? Почему мне так хотелось, чтобы Олег на мне женился? Почему мне было не родить ребенка от любимого человека? Просто радоваться тому, что у меня есть сейчас, и быть счастливой. А в результате, когда тебе уже за восемьдесят, лежишь одна в квартире и понимаешь, как была счастлива тогда. Но не умела этого ценить...» — рассказывает главный редактор Анжелика Пахомова.
Наша первая встреча с Ниной Дорошиной состоялась, когда актриса еще выходила на сцену «Современника». В этом театре она работала практически со дня его основания. Мы разговорились во время случайного телефонного интервью, и так получилось, что стали созваниваться. Нина Михайловна поразила меня доверчивостью к совершенно, казалось бы, чужому человеку, которого она даже ни разу не видела. Она рассказала про свою старенькую больную маму, которой тогда было далеко за девяносто, про больного брата, которого тянула на себе... Про свои болезни Нина Михайловна предпочитала не говорить, хотя они не просто были... Я не раз, приходя на спектакли, видела, что у «Современника» дежурила скорая. В спектакле «Заяц. Love Story» Дорошина прыгала, бегала, озорничала, танцевала... И все это — порой хватаясь за сердце, буквально уползая со сцены. «Дополнял» тяжелое впечатление далеко не здоровый Валентин Гафт, который имел проблемы с коленями и иногда не мог сам встать. Ну и что! Зрители все равно были потрясены мужеством актеров, спектакль неизменно собирал аншлаги.
Как-то, позвонив Дорошиной в канун ее дня рождения, чтобы сделать с ней интервью, я узнала, что у актрисы не так давно умерла мать. Кто-то может сказать: а что, это было неожиданностью, если человеку сто лет? Но я давно уже заметила: чем позднее уходят от нас родители, тем тяжелее мы их провожаем... Нина Михайловна убивалась, тосковала, не скрыла в нашем разговоре, что у нее депрессия и ей ужасно тяжело. Имея истинный порыв души, я тут же собрала по редакции небольшую сумму денег, добавила подарки и иконы и отправилась к Дорошиной домой. Нина Михайловна все также жила в двухкомнатной квартире на Красной Пресне, которую она получила еще в молодости. В этот раз ее маленькая комната, где находилась спальня, была с «задрапированным» окном, и ее освещала только лампа. Казалось, что актрисе не хочется дневного света... Мне нравилось в Дорошиной то, что она открыто выражала эмоции, прямо говорила, что у нее на душе. С такими людьми понимаешь, как себя вести. Мы тепло поговорили с Ниной Михайловной, на какое-то время наша беседа была прервана звонком Волчек. Галина Борисовна обеспечила Дорошиной постоянную помощь от театра. Привозили горячее питание и все, что требуется для здоровья. Собранные нами деньги Дорошина приняла без ломаний и приличествующих слов, просто и благодарно. И это тоже мне очень понравилось. Мало таких людей.
В наших многочисленных беседах и интервью актриса вспоминала о далеком прошлом — детстве, юности, первых шагах в «Современнике». Помню впечатление, которое высказала о ней ее подруга Людмила Иванова: «Когда Нина рассказала мне о своем необычном детстве, я поняла, почему она такая «не советская», разбитная, вольная, что ли... Что бы ни вбивала в Ниночку советская школа, ее личность сформировалась раньше, когда она десять лет жила с семьей за границей».
Ее отца, работавшего оценщиком на меховом комбинате, в середине 30-х годов отправили на закупку мехов в Иран. Эти меха нужны были для Красной армии: для воротников, папах, полушубков. Благодаря отцовской командировке Ниночка, в отличие от своих ровесников, не узнала ужасов войны. Как и положено ребенку, выросшему при посольстве, знала этикет, владела столовыми приборами, вообще имела прекрасные манеры. И при этом впитала весь этот восточный колорит, который потом обожала всю жизнь. Кстати, по словам коллег, Нина всю жизнь помнила фарси и мечтала снова съездить в Иран.
В СССР она вернулась в 12 лет, в тот же Лосиноостровск, где родилась и откуда семья когда-то уехала в Иран. Сейчас в этом «городе» живу я, и это современный район Москвы, причем старой. А тогда — окраина, куда ходили электрички и откуда местные жители не каждый день ездили «в столицу». Сюда даже метро не проложили! Однако Нина была вынуждена ездить каждый день, потому что училась в центре, в училище Щукина. Когда Дорошина окончила второй курс, ее пригласили на съемки фильма «Первый эшелон», где она познакомилась с Олегом Ефремовым. Он тогда тоже был совсем молодой, актер Центрального детского театра. Нина влюбилась сразу и навсегда. Но его тогда не заинтересовала... Сама она насчет своей внешности шутила: «Лицо — плоское, круглое, как сковородка. Хоть блины пеки!» Олег в то время был влюблен в кого-то и каждый вечер звонил с почты в Москву. А Нина ночевала в комнатке при почте (актеров было много, селили их по разным местам) и все слышала.
После съемок, уже в Москве, Ефремов пригласил Дорошину посмотреть репетицию первого спектакля «Современника» — «Вечно живые» — и потом не раз приглашал на спектакли. После них бывало провожал... к себе домой и оставлял ночевать. Но в этом ничего такого не было. Те, кто далеко жили и не успевали на метро, могли ночевать у коллег. Олег жил с родителями. Он просто понимал, что поздно вечером Нина до Лосиноостровска не доберется. В 1958 году Дорошина пришла показываться в «Современник». Она уже много снималась в кино, ездила с концертами. Иванова вспоминала, что на показ она пришла с такого выступления, в концертном наряде, на веках какие-то тени с блестками. Фифа! Современниковцы таких не любили, там женщины ходили в кофтах и удлиненных юбках, не все красились, никаких каблуков и помад, Ефремов этого не любил. Дорошина «сломала тренд». И Олег Николаевич ее принял.
В «Современнике» Дорошина далеко не сразу начала играть главные роли. Ее взлет произошел после роли Принцессы в «Голом короле». Тогда все ахнули. Заметили наконец ее ладную фигуру, красивые плечи, озорные глаза, кудрявые волосы. И Нина расцвела! Откуда только брались ее яркие, нарядные платья! Каблуки огромные, модная прическа. Все молодые ребята стали просто повально влюбляться в Нину. И уж тогда сам Олег Николаевич увидел в ней женщину...
Кстати, в Дорошиной никогда не было ни зависти, ни каких-либо понятий о конкуренции. В одном из интервью нашему журналу ее коллега актриса Лариса Кадочникова вспоминала: «Когда я уже немного освоилась в театре, сказала ей: «Ты — гениально играешь Принцессу, но как бы я хотела тоже сыграть эту роль». Она ответила: «Да? Я это организую». И Дорошина сама пошла к Ефремову: «Олег, вот Лариса Кадочникова хочет сыграть Принцессу». Он говорит: «Ну, внешне-то она подходит. Пусть выучит текст и порепетирует с Евстигнеевым или Галей Волчек». За две недели я все выучила, отрепетировала — и сыграла. Вот так актриса в расцвете сил, на вершине успеха поделилась бенефисной ролью с дебютанткой!»
В моем понимании, Людмила Иванова была знатоком души Нины Михайловны и имела много ценных наблюдений. Она была одной из немногих, кто не пережил в этом театре роман с Ефремовым. Поэтому смотрела трезво. «Я ей всегда говорила: «Тебе надо думать о будущем! Смотри по сторонам! Тебе нужен человек серьезный, обстоятельный... — делилась Иванова. — Как-то привела ее в компанию физиков, Нина имела потрясающий успех... Пока сама все не испортила! Помню, она шутит, хохочет, а я ее пихаю в бок: «Присмотрись вот к этому!» И тут в нее словно бесенок вселился. Не глядя на меня, Нина говорит: «А я недавно выписалась из сумасшедшего дома...» — «Как это?» — «А вот так. Я там, правда, недолго пролежала, знаете, на съемках перегрелась на солнце...» И такое неловкое молчание сразу повисло, все на нее стали смотреть с опаской. А Нина так и сыпала придуманными историями из жизни в «желтом доме». Физики не смеялись, а потом кто-то деликатно предложил проводить нас домой...»
«Нина любила вечерами куда-нибудь ходить: шарм интеллектуальных компаний, общение, споры... — вспоминала Лариса Кадочникова. — И это не были актерские компании, Дорошина общалась с космонавтами, с поэтами. Московская богема! Если в компании появлялся новый человек и Нине он казался интересным, то моментально, одним движением коготка она его «цепляла».
«И вот так всегда: за ней наперебой ухаживали, на ней мечтали жениться, а Нина не желала... — продолжала Иванова. — Непрактичная она была. Помню период ее недолгой жизни с Олегом Далем. Олег в шутку жаловался, что ни разу не видел супругу у плиты. Все, что она могла ему предложить, — печенье, сок... Разве что кофе сварит... В театре Нину осуждали. Никто не понимал, как так можно жить с молодым мужем. Помню, наш актер Петя Щербаков, страстный кулинар, семьянин, говорил: «Она что, не может купить буханку хлеба и отрезать себе кусок?» Ну вот, порой Нина не могла. А может, просто не хотела строить домашний очаг с Далем, с которым они, по-моему, прожили не больше месяца. Вероятно, не могут столь свободолюбивые и далекие от быта люди стать парой....»
Эта особенная черта Дорошиной — взбалмошность, непредсказуемость — мешала ей в жизни, но помогала на сцене! Недаром Ефремов в спектакле по Хемингуэю «Пятая колонна» дал ей роль марокканки Аниты. И Дорошина с увлечением придумывала себе костюм, грим. Чтобы выглядеть смуглой, она перед каждым спектаклем мазала морилкой все открытые части тела: лицо, шею, ноги... Она познакомилась с испанскими эмигрантами, жившими в Москве, советовалась с ними, как ей играть эту страстную девушку. После этого уже ни у кого не оставалось сомнений, что Дорошина — первая красавица «Современника», прима. Ефремов словно нарочно давал ей неоднозначные роли, а Нина выгодно выделялась тем, что была готова выходить на сцену в смелых образах. Ефремов обожал эту ее смелость. Он ее провоцировал...
А еще Людмила Иванова рассказывала мне о необыкновенных праздниках, которые любила устраивать Дорошина. Они называли эти вечера «девичники». «Например, один раз мы гадали, девочки задавали вопросы, а Нина открывала Омара Хайяма и читала, это были ответы, — рассказывала Людмила Ивановна. — Удивительно, но все, что таким образом напророчила Дорошина, сбылось! А какие Нина умела произносить тосты: цветистые, сложные, восточные (она их специально собирала). И всегда у нее — гитара, всегда песни и, конечно же, танцы. Танцы до упаду! В том числе и запрещенные, откровенно фривольные... Протанцует всю ночь так, что каблуки отобьет, поспит пару часов, встанет свежая, примет душ — и к 11 утра на репетицию».
Несмотря на свободолюбие и порой легкомыслие, Нина Михайловна была очень ответственным человеком по отношению к близким. Своего мужа Владимира, работавшего осветителем в «Современнике», очень уважала. Никогда не говорила в его присутствии о Ефремове, никогда не сравнивала их, вообще старалась мужа не обижать... Он понимал, что она хозяйство не любит, и безропотно это переносил. Сам и готовил, и убирал, и мастерил что-то для дома... А как Нина любила свою маму, Анну Михайловну! «Вот, допустим, мама живет на даче, а Нина — в Москве, — рассказывала Иванова. — И она просит меня: «Передай маме письмо!» Или какую-нибудь посылочку соберет... Потому что у нас дачи были рядом. Я ей: «Нинок, ну ты ведь ее через три дня сама увидишь!» — «Три дня! Они ведь долгие... А как ей будет приятно...» Жили душа в душу».
Как я уже говорила, когда мамы не стало, Нина Михайловна была уже в таком возрасте, что, казалось бы, могла проводить ее спокойно, со смирением. Но она страшно переживала, буквально осиротела. Кто-то из актеров ей сказал: «Ниночка, но ведь ты не могла рассчитывать, что мама будет с тобой всю жизнь...» — «В том-то и дело, что я могла на это рассчитывать», — ответила Дорошина. Да, ведь ее мама до 101 года дожила! Еще одним близким человеком для Нины был младший брат Женя. У него случилось горе, рано ушла из жизни его дочь Нина Дорошина, названная так в честь тети. Он это так до конца и не пережил, у него начались проблемы с сердцем. Нина Михайловна полностью взяла на себя заботу о брате, помогала, обеспечивала... Чтобы заработать для родных, ездила по деревням и весям, выступала. Этого у Дорошиной не отнять: с ней было надежно.
В наших беседах Нина Михайловна вспоминала часто только Олега Ефремова и Олега Даля. Двух человек, которые оставили глубокий след в ее жизни. Как-то я спросила Нину Михайловну: «Ну что такого было в Ефремове, что ни одна, по сути, женщина ему не отказала. Ну вот что?» Она подумала и ответила: «На первый взгляд, как бы и ничего. Это трудно объяснить тем, кто его никогда не видел. Вот, казалось бы, Олег Николаевич довольно небрежно одевался. Мог явиться в театр в брюках, которые ему коротки, или в разных носках, или надеть очень поношенный жилет. Но каким-то чудом это совершенно не нарушало впечатления импозантности, которое Ефремов всегда производил. Во что бы он ни был одет, на нем все почему-то выглядело красиво! Но главное, что Олег Николаевич зажигал людей разговорами о своем будущем театре, в котором зритель будет причастен к происходящему. Мы слушали, раскрыв рты, и понимали, что он — великий! Я вся трепетала и думала: «Вот он, смысл моей жизни! За ним — куда угодно!» И таких, как я, было много... А где восхищение — там и любовь».
Что интересно, Дорошина утверждала, что какого-то определенного типажа женщин, которые бы ему нравились, у Олега Николаевича не было. Его привлекало абсолютно разное. Поэтому казалось, что шанс есть у всех. Но нет... Чьего-то внимания он добивался, а кого-то провожал равнодушным взглядом: «Не зацепила!» По словам актрисы, сама атмосфера молодости и влюбленности в общее дело на съемках «Первого эшелона» располагала к романам. Так, актриса Изольда Извицкая вышла замуж за Эдуарда Бредуна. Затем отпраздновали свадьбу Татьяна Доронина, снимавшаяся в картине, и Олег Басилашвили, который оказался в это же время в Казахстане со студенческим отрядом. Они расписались в казахстанском ЗАГСе, даже свидетельство о браке у них было на казахском языке. Нине Михайловне запомнилось, что в ЗАГСе к молодоженам обращались «азамат» и «азаматша». Ефремов же увлекся какой-то девушкой из массовки, а на Дорошину тогда не обращал внимания. «Как же так, Нина Михайловна? Вы же были красавицей!» — я сама так искренне считала. И однажды дала ей на читку статью, в которой было написано, что в молодости она была «красавицей с балетной походкой» и «все парни смотрели ей вслед», когда она шла по улице. Прочитав эту статью, Дорошина даже рассердилась: «Ишь ты! ... мать, — сгоряча высказалась она. — Да какая... так-перетак, «балетная походка»? Ты мое фото в молодости видела? Ты посмотри кадры из «Первого эшелона», где я танцую балет в валенках. Вот такой я и была!» А я все равно представляла себе молодую Нину, которая цокает на каблуках через площадь Маяковского к «Современнику»... Я вижу и представляю себе эту походку и считаю ее красавицей!
Красота, она ведь не в фотографиях, а в живом восприятии. Нину Михайловну нужно было видеть вживую. Мне лично больше всего в ней нравился прямой характер, юмор, довольно острый и едкий, все эти ее «Надюхины» интонации, когда она с расстановкой, приготовившись ругаться, говорила: «Ишь ты!..» Почти как в том кино. В общем, у нее было самое главное, что отличало ее от всех, — характер. Дорошина рассказывала, что когда Олег Николаевич наконец обратил на нее внимание и весть об их романе дошла до сценаристки Инны Мазурук, которая родила ему дочь, она явилась в театр, нашла Дорошину и, оглядев ее, сказала: «Имей в виду, Нина, рука у меня тяжелая». Но та только рассмеялась в ответ и, стуча каблучками, удалилась. Для Нины роман с Олегом Николаевичем был не чем-то случайным или проходным, она ждала этого много лет.
Дорошина сердцем почувствовала, как нужно вести себя с преданным театру Ефремовым, и, может, поэтому продержалась намного дольше других его подруг. Она не претендовала на первое место в его жизни. Придя к ней, Олег Николаевич всегда мог отдохнуть, не слушать упреки, с ней можно было бесконечно говорить о театре. Правда, приходить поначалу было некуда, Нина снимала комнатушку у чужих людей. Чаще она навещала Олега Николаевича в его коммуналке. Иногда они брали билеты в СВ на поезд до Ленинграда и ехали «на Доронину» — смотреть спектакль в БДТ. И очень ценили то время, когда могли остаться наедине. А потом Нина Михайловна получила квартиру, ту самую, в которую я потом к ней приходила. Сейчас это кажется очень скромным жильем, но тогда Это казалось ей верхом счастья. Дорошина вспоминала: «Вы не представляете, что для меня, человека, всю жизнь жившего с кем-то, потом где-то по коммуналкам, было зайти в свои стены и закрыть дверь на замок! Да, в квартире пока не было ни кровати, ни посуды, ни мебели. Первую ночь мы с Олегом провели там, улегшись на газеты, подложив веник под голову. Мы были счастливы!»
Честно говоря, всякий раз, слушая рассказ Нины Михайловны о Ефремове, я порой не понимала, как она может с такой благодарностью вспоминать человека, который прошелся по ее жизни, оставив боль и разочарование. Мы много говорили об этом с актрисой Людмилой Ивановой, летописцем «Современника». Как-то вечером она зачитала мне собственный рассказ, который был написан от имени собаки Дорошиной (в то время у нее действительно была маленькая собачка). Пес возмущался, как хозяйка может восхищаться этим большим, пахнущим табаком человеком в грязных ботинках. При этом Иванова считала, что любовь к Ефремову жила в сердце Дорошиной всю ее жизнь. Позже Нина была счастлива в браке. Но когда ее муж предложил снять со стены портретик Ефремова, Дорошина отчеканила: «Ефремов — висел и будет висеть!» Этот портрет я видела рядом с кроватью Нины Михайловны, за стеклом книжного шкафа, он был с ней до последних дней...
В тот период, когда Олег Николаевич создал новую семью, Дорошина уже достаточно трезво относилась к своему положению. И конечно, ей хотелось какой-то определенности. В это время в театр пришел молодой Олег Даль. Нина Михайловна была намного старше Олежека (так его прозвали в театре, чтобы не путать с Ефремовым), и ей поручили заниматься с новоприбывшим, помогать ему освоить репертуар театра. Способствовало их сближению то, что обоих утвердили на роли в фильм «Первый троллейбус». Съемки проходили в Одессе. Вскоре всем стало заметно, что Даль обожает Дорошину не только в рамках своей роли, он был явно в нее влюблен. Актрисе это льстило... Их отношения перешли в новую фазу после того, как Дорошина получила телеграмму от Ефремова. Он писал, что не сможет приехать к ней, чтобы провести несколько дней вместе. Нина Михайловна расстроилась и ночью совершила одиночный заплыв в море. В темноте потеряла ориентацию, растерялась, стала звать на помощь. На берег ее вытащил Даль.
Как позже вспоминала Дорошина, у нее не было никаких «намерений» выходить замуж. Но нужно знать характер Даля, который уже был уверен, что ему ответили взаимностью. Он так расстроился, когда Нина Михайловна с ним «трезво» поговорила, что тут же бросил съемки и улетел в Москву. Вся эта кутерьма крайне не устраивала режиссера картины Анненского, который поставил Дорошиной задачу: любой ценой вернуть Даля на съемки! Она долго обзванивала все места, где мог оказаться Олег, и везде на вопрос, кто его ищет, отвечала: «Жена!» Когда Далю передали, что звонила его жена из Одессы, он, обрадованный, тут же прилетел. Нине некуда было деваться, сыграли импровизированную свадьбу, без росписи. Вернувшись в Москву, молодые поселились у друзей, а через несколько месяцев расписались по-настоящему. И собрали на торжество всех актеров «Современника».
Нина Михайловна, вспоминая про все это, говорила: «Ошибкой было не то, что я потом вернулась к Ефремову. А то, что я пыталась клин клином вышибить и пошла на этот брак с Далем. Вот это было ошибкой. Никогда не пытайтесь вышибить клин клином... Я думаю, Даль, который после меня женился на Тане Лавровой, а потом быстро с ней развелся, пережил такую же историю и так же понял, что бросаться в новые отношения, не закончив старые, нельзя. А наша любовь с Ефремовым растянулась на десять лет».
Последние мои визиты к Нине Михайловне были очень печальными. Она много болела и в основном проводила время за тем, что созванивалась со своими, теми, кто еще жив, подругами и рассказывала им о своей боли. Много вспоминала маму... Это было какое-то внутреннее сиротство. Ведь внешне у актрисы все было неплохо: помогали в театре, навещали племянники, родные, она была всем необходимым обеспечена. Но, видно, не привыкла жить «не в полную силу», а как раньше — уже не могла. На сцену Дорошина уже не выходила, но по-прежнему по распоряжению Галины Борисовны Волчек ей из театра привозили готовую еду, помогали деньгами, транспортом, лечением. Она безмерно это ценила... Один раз, зимним вечером за тихой беседой, Дорошина вдруг сказала: «Сейчас, когда давным-давно нет уже ни Олега Николаевича, ни Даля, я думаю, почему мы так мучили друг друга? Зачем все это было нужно? Почему мне так хотелось, чтоб Олег на мне женился? Почему мне было не родить ребенка от любимого человека? Просто радоваться тому, что у меня есть сейчас, и быть счастливой. А в результате, когда тебе уже за восемьдесят, лежишь одна в квартире и понимаешь, как была счастлива тогда. Но не умела этого ценить...»
Но все-таки не такая, печальная и уходящая, Нина Дорошина осталась в моей памяти. А та, которую я, может быть, лично никогда не видела, слишком давно это было, но знаю по рассказам коллег. Вот веселая сценка от Людмилы Ивановой, крайне точно характеризующая «Нинку». «Дачи у нас были рядом, и по соседству — дача Лили Толмачевой. Мы с Лилькой, конечно, постоянно что-то пололи, копали. «Дачницы!» — презрительно говорила нам Нинка. А сама лежит в купальнике и шляпе на своем участке и загорает. «Нина, ну ты посмотри, у тебя весь огород зарос! Полоть надо!» — «Вот еще! Я сюда приезжаю отдыхать. Чихала я на этот огород». Подзовет к себе любимого кота: «Рики, Рики, иди, мой маленький!» — «Нинок, его ж вроде звали Арнольдом еще вчера...» — «Вот еще...» Для нее это было бы слишком скучно — все время одна и та же кличка для кота... Вечером, когда мы освобождались, она тащила нас гулять в поле. Загорелая, крепкая, жизнерадостная. Идет, дышит, говорит: «Девочки, как хорошо! Как я люблю природу, жизнь. Вот еще бы сто лет прожила и не нагляделась на это!» Помню, я иду и думаю: «Вот меня называют оптимисткой. Это ерунда! Я притворяюсь. А ты такой родилась! Ничто тебя не сломило. Ни болезни, ни несчастная любовь. Ай да Нинка!»
Подпишись на наш канал в Telegram