Любой театр нового человека принимает в штыки. Тебя испытывают на прочность, проверяют, а что ты можешь, как себя поведешь в данной ситуации. Мне иногда в лицо смеялись, говорили: «А что, у нас в театре уже деньги закончились?» Никогда не забуду. Кстати, человек, который это говорил, сейчас, когда встречаемся в коридоре, целуется со мной...
— Кирилл Игоревич, я обратила внимание, что почти в каждом вашем интервью много цифр. Мы могли бы поговорить без них или свести их к минимуму?
— А почему без цифр? Я очень люблю с цифрами. Театр — это вещь такая эфемерная, и любое слово, любое выражение можно иначе трактовать, а вот с цифрой не поспоришь, как говорил Олег Павлович Табаков.
— Хорошо, давайте с цифрами, но немножко по-другому. Вы 13-й директор Театра Вахтангова, 13 лет как занимаете эту должность, 13 февраля — день рождения Вахтангова, 13 ноября — день рождения театра, 13 семей вы расселили, когда делали ремонт в доме Вахтангова во Владикавказе.
— Вообще, 13 — любимое число Вахтангова, в нашем театре вокруг этой мифической цифры все время что-то крутится. Что касается меня, думаю, это просто стечение жизненных обстоятельств. И на самом деле хотя во Владикавказе в доме Вахтангова и жили 13 семей, расселяя его, мы купили 14 квартир. Там в 19 метрах жила мать-одиночка с двумя разнополыми и разновозрастными детьми, и мы купили им две однокомнатные квартиры. Мистика числа 13 здесь сломалась.
— Да и Дом Вахтангова открывается 30 апреля, а не 13-го. С чего началась эта история с домом, где родился Евгений Богратионович?
— Она началась 40 лет назад, когда в советский город Орджоникидзе на гастроли приехал Театр Вахтангова во главе с Евгением Рубеновичем Симоновым и еще достаточно молодыми, но уже очень известными артистами, такими как Яковлев, Ульянов, Лановой, Этуш и Юлия Константиновна Борисова. Привезли несколько спектаклей и, конечно, «Принцессу Турандот». Естественно, их повели на экскурсию по вахтанговским местам: к Русскому театру, где он делал первые шаги на сцене, к гимназии, где учился, и к покосившемуся домику, возле которого экскурсовод торжественно сказал:
— Здесь родился Вахтангов.
Артисты стали спрашивать:
— А что сейчас здесь?
— Люди живут в коммунальных квартирах.
И добавил, что по плану реконструкции исторического центра местная власть собирается очистить место от старых развалюх, сделать красивую городскую площадь, разбить большой сквер, сад, фонтан, как это было принято в Советском Союзе.
На финальном спектакле «Принцесса Турандот», когда в зале было партийное и городское начальство, Юлия Константиновна Борисова на поклонах остановила жестом аплодисменты и сказала: «Имя Вахтангова для нас, артистов театра, очень дорого. Но мы сегодня были на экскурсии, и нам сказали, что по генплану вы хотите дом, где он родился, снести. Я вас очень прошу, пожалуйста, не делайте этого, сохраните его! Это память о великом человеке». И произошло чудо — местное начальство дом сохранило и даже повесило на него мемориальную табличку.
История повторяется циклично. Десять лет назад Римас Туминас, Евгений Князев и я прилетели во Владикавказ на открытие первого в стране памятника Вахтангову. И нас опять подвели к его дому. Мы видим перекосившуюся табличку и здание в жутком состоянии. Спрашиваем, что сейчас там, нам говорят: «Коммунальные квартиры. Но вся культурная общественность Осетии мечтает, чтобы здесь был музей Вахтангова. Денег нет, как это сделать, мы не знаем. Может, вы нам как-то поможете? Давайте зайдем во внутренний двор».
Мы зашли, это был какой-то ад, неясно, как так можно жить. Во дворе удобства, сарайчики для хранения каких-то продуктов, кран уличный во дворе, тут же стоит замоченное в тазу белье. Благо Кавказ, морозов почти не бывает.
У нас была встреча с главой республики, я говорил о доме, но он объяснил, что Осетия — дотационный регион, и домом Вахтангова заниматься у них нет возможности. Мы уехали. Но идея о восстановлении дома Вахтангова и превращении его в музей с небольшой театральной площадкой не оставляла нас. Когда был объявлен в России Год театра, я как член оргкомитета внес предложение создать на родине Вахтангова в его доме музей и культурный центр, но для этого нужно выкупить у собственников квартиры, провести ремонт. И во всех инстанциях мне было сказано, что сделать это за бюджетные средства нельзя. На всех рабочих заседаниях, когда мы делали план реализации Года театра в России, отвечали так же. Какими-то невероятными усилиями через всякие переговоры мне удалось включить этот пункт в программу Года театра с уточнением, что ответственность за это несет Театр Вахтангова.
— Вы всегда добиваетесь того, чего хотите?
— Стараюсь все доводить до конца. Я решил: коли это будет зафиксировано на бумаге, станет проще. Но ошибся. Шло время, мы топтались на месте. Закончился Год театра, и буквально через два года мы начали заниматься подготовкой к столетию Театра Вахтангова. Об этом даже был издан указ президента. Мы делали программу, в которую вписали и дом Вахтангова. Я понимал: или сейчас, или никогда.
Нужно было расселять дом. Один высокий чиновник из администрации президента спросил:
— Кирилл, ты никогда не расселял коммунальные квартиры?
— Слава Богу, нет.
— А я это делал. И ты даже не представляешь, в какой омут ты сейчас можешь себя и театр погрузить.
Он был прав. Я встретился с жильцами, они начали плакать, истерить, рыдать, что не хотят менять жилье, что здесь жила мама, бабушка. Но мы начали этот путь и прошли его меньше чем за два месяца. Это оказалось не самым ужасным. Потому что когда мы зашли в дом, увидели весь ужас и ад, в котором люди жили. Конечно же, ничего из обстановки прошлого там не осталось, все сгнило. Единственные подлинные вещи из того времени — четыре печные чугунные заслонки, подкова и старая входная дверь, которая помнила еще Евгения Вахтангова. Мы реставрировали ее в столярной мастерской театра, а теперь вернули на родину. Она будет выставлена там как экспонат. Еще на одном из фрагментов потолка мы увидели лепнину, кусочек лепной тяги, которая была в доме Вахтангова.
А дальше с домом стали происходить самые неприятные вещи. Мы начали проводить обследование. Это же объект с массовым пребыванием людей. И после обследования нам было предписано все снести и оставить только две внешние стены, которые являются предметом охраны. Фактически мы стали все строить заново. Над проектом работал наш главный художник театра Максим Обрезков. Он опирался на то, как выглядели зажиточные дома начала прошлого века во Владикавказе. Мы придумали и восстановили анфиладу жилых комнат семьи. Занимались исторической реконструкцией, покупали в Москве, в Питере и во Владикавказе антикварную мебель и предметы быта того времени. Что-то приносили артисты. Например, Саша Олешко купил старинную рамочку и сказал, что это для дома. Я тоже что-то присматривал, фотографировал, отправлял Обрезкову, он оценивал и выносил вердикт: «Нет, это помпезно, это не нужно», но что-то одобрял.
У нас там на втором этаже будет музейная зона, шесть номеров, где могут жить наши артисты, которые приедут во Владикавказ с выступлениями, а на первом — театрально-концертный зал по примеру нашего Арт-кафе в Москве. Там уже смонтировали свет и звук и видео. Мы все с нетерпением ждем открытия!
— Вы с таким восторгом рассказываете о Доме Вахтангова. Но помимо этого, у вас огромное хозяйство. Вы вникаете во все детали? Я, например, как зритель, обратила внимание, что по громкоговорителю в женском туалете звучит запись о том, что можно пройти в другой туалет и там не будет очереди.
— Да, конечно, вникаю во все детали. А с женским туалетом — это моя инициатива. Толпы в женские туалеты везде, не только у нас, меня всегда убивали. И мы выстроили три новых женских туалета в историческом здании. Для этого предприняли все усилия, вплоть до полукриминальных. Выяснилось, что место, где построить туалет, есть, а канализации в той части здания нет. И чтобы ее сделать, нужно вскрывать в фойе исторические мраморные полы и люк с перекачкой. Мы были в шоке, потому что мрамор исторический нельзя трогать: начнешь вскрывать, обязательно поломаешь. А длина этой канализационной трассы такова, что нужно делать два люка, с расчетом на то, что может что-то забиться. И потом, как их чистить, когда это зона фойе? Вскрывать, когда там зрители? Я понял, что это плохой вариант. Тогда один наш строитель сказал:
— Не надо ничего вскрывать, давайте выйдем из театра, я все покажу. — Мы вышли в Большой Николопесковский переулок, и он предложил: — Видите канализационный люк? От него до здания пять метров. Давайте сделаем вывод в этот люк.
— Гениальная идея, но мы год будем согласовывать с Мосводоканалом и Мосводоканализацией эти пять метров.
— Я предлагаю совершенно другую вещь, давайте сделаем подкоп и просто врубимся в канализацию.
У меня есть фотография — в фойе огромная куча земли и песка и рядом два землекопа, которых наняли делать опалубку, чтобы это не обвалилось. Они вытаскивали по ведру песка, прорывали туннель и в итоге достучались до железобетонного кольца, пробили перфоратором дыру и проложили туда канализационную трубу. До сих пор новый женский туалет так функционирует.
Когда мы сделали все эти туалеты, я потребовал, чтобы в каждую женскую комнату купили подкладки на унитазы. Это признак хорошего тона, я увидел их в дорогом отеле. А еще мы установили автоматические ароматизаторы. Потом один человек написал на почту мне письмо: «Установите ароматические палочки». У нас была целая презентация, и мы коллективно выбрали запах.
Я всегда говорю: если у вас в туалете отсутствуют элементарные нормы гигиены, чистоты и порядка, никакой народный артист на сцене не поможет.
Знаете, в театре ведь все важно. Сегодня публика оценивает театр не только по тому, что происходит на сцене, а и по тому, что вокруг театра: туалету, буфету, гардеробу, чистоте и так далее. Если вы откроете «Яндекс-отзывы» о Театре Вахтангова, там в каждом сообщении, помимо разговора о спектакле и любимых актерах, написано, что мы пришли в старый красивый ухоженный театр и очень жалеем, что были в нем всего за 15 минут до начала, сюда нужно приходить за час, потому что есть что посмотреть, огромные музейные зоны с экспонатами, антикварная мебель, вещи великих артистов, все подписано, все с этикетками, очень интересно. А с начала этого года еще стали писать: какой потрясающий исторический буфет.
— Вы лично проходите и инспектируете весь театр?
— Обязательно. Раз в месяц я стараюсь проходить все коридоры. Нет дня, чтобы я что-то не сфотографировал и не позвонил в нашу ремонтную группу, и не попросил подкрасить или подремонтировать.
— Главное в Театре Вахтангова все-таки не стены, а люди. Сегодня здесь одна из самых сильных в России, а может, и не только в России, трупп.
— Да, вы абсолютно правы, главное то, что происходит на сцене. Я застал тот счастливый период, когда театром руководил Римас Туминас. И за 15 лет ему удалось создать уникальный репертуар, который мы сегодня оберегаем и сберегаем и собираемся это делать столько, сколько будет сил, чтобы эти спектакли жили и шли, потому что это большое культурное наследие не только Театра Вахтангова, а нашей страны. И мы не остановились в своем творческом развитии. Театр Вахтангова в этом сезоне выпускает девять театральных премьер. Мы с вами разговариваем, и сейчас идет репетиция «Амадея». На Новой сцене — репетиция спектакля «Феллини. 8 1/2». На Симоновской — «Варшавской мелодии». В репетиционном зале — «Павла I».
— Могу только представить, что вы ощутили, когда ушел сначала худрук театра, а потом главный режиссер, Туминас и Бутусов.
— Это было очень больно. Но, понимаете, то, что Туминас уйдет, стало известно, во всяком случае мне, еще в ноябре 2021 года, до премьеры спектакля «Война и мир». Вообще, он все время возвращался к этой теме: «Я уже старый, поеду вишневый сад возделывать в Литву. У меня там хутор мой, там буду жить». Потом, уже в ноябре, когда у него была самая острая стадия болезни, он очень плохо себя чувствовал, пришел ко мне и сказал, что принял для себя твердое решение — проведет сейчас столетие театра и уйдет.
— И его ведь даже не было на юбилее и на премьере «Войны и мира».
— Он репетировал до последнего момента, но ему делали химиотерапию весь октябрь и ноябрь. Премьера «Войны и мира» проходила 8 ноября. А 6 ноября сделали пятую химиотерапию, после чего ему стало очень плохо. И опять-таки колесо вахтанговской истории сделало свой круг. Как Евгений Богратионович Вахтангов не мог присутствовать на премьере своей легендарной постановки «Принцесса Турандот» — лежал в Денежном переулке, умирал, так же и Римас Туминас после химиотерапии не мог присутствовать на первых показах «Войны и мира». Он лежал в квартире в Николопесковском переулке, совсем рядом с театром... Римас вышел на поклон только 10-го и 11-го числа. У нас каждый день приходили гости, и одним из них был Дмитрий Бертман, после каждого премьерного показа в фойе было небольшое суаре, банкет для артистов, для гостей театра. И я ему сказал:
— Дима, мы вас ждем. Может, вы скажете буквально несколько слов?
Но он ответил:
— Кирилл, не могу. Я увидел Туминаса, когда он вышел на поклон и заплакал.
Буквально после премьеры, уже в конце ноября, мы с Римасом договорились, что он идет к министру, Ольге Любимовой, и говорит о том, что по состоянию здоровья не может больше продолжать работу в Москве. Единственное, на что в тот момент мне удалось его уговорить, чтобы окончательно не уходил из театра, как он хотел, а оставался просто режиссером. Когда я его спрашивал:
— Римас, что вам мешает дальше оставаться худруком? Вас здесь кто-то ищет, кто-то вас контролирует, кто-то вас разыскивает, есть какие-то проблемы, когда вы должны здесь быть? Живете так, как вам нужно. Можете в любой момент уехать на лечение, лечь в больницу. Зачем уходить? — он ответил:
— Кирилл, потому что моя совесть... Я должен здесь быть, когда премьера, а меня здесь нет, я в больнице или на реабилитации, или в Литве. И мне это доставляет внутренний дискомфорт и страдания, я хочу от этого избавиться.
С 9 февраля 2022 года Туминас официально не является художественным руководителем театра. Но он и сейчас продолжает общаться с актерами по необходимости. Если нужна его помощь, дистанционно может это сделать. Бывает, что мы отправляем ему видеозаписи спектакля, и он потом созванивается с тем, чью игру нужно скорректировать. Это очень правильно, ведь спектакль живой, артист живой, дело начинает немножечко не туда идти, нужна корректировка или вводы на роли. Кто еще кроме него это может сделать? И он этим занимается онлайн, поддерживает спектакли, это тоже говорит о его порядочности. Мог бы сказать: «Да мне плевать, что у вас тут происходит...»
— Можно быть гениальным директором, но если нет художественного руководителя и главного режиссера, театр не может нормально существовать.
— Это так. Моя задача, чтобы театр дальше развивался. Выпуская много премьер, мы присматриваемся к разным творческим личностям, и у нас уже появился новый главный режиссер Анатолий Шульев, ученик Туминаса, выпустивший в последние годы несколько удачных спектаклей, в том числе и «Амадея». Надеюсь, через какое-то время в Театре Вахтангова появится еще и новый художественный руководитель... Понимаете, после такой глыбы, которой был Римас Туминас, пригласить сюда другого человека трудно. Пока я такого масштаба личности не знаю.
— А в театре есть желающие стать худруком?
— Догадываюсь, что, наверное, у кого-то такие амбиции где-то в глубине души есть. Потому что некоторые актеры считают: а чем они хуже Олега Павловича Табакова? Просто всегда забывают, что Олег Павлович Табаков до того момента, как создать свою «Табакерку» с нуля, и уж до того момента, чтобы стать художественным руководителем Московского Художественного театра имени Чехова, был директором театра «Современник», создал свою студию в Доме пионеров и прошел огромный путь. И Олег Павлович был Богом поцелованный, и в актерском, и в менеджерском плане. Он мог быть очень хорошим организатором, чувствовал время, чувствовал талант, у него был огромный авторитет и среди власти, и везде. Это тоже наработанный ресурс, если мы говорим сейчас исключительно о театральном менеджменте. Некоторым людям кажется: а что здесь такого? Они даже не понимают, что, если ты худрук и хочешь, чтобы в театре что-то происходило, нужно постоянно ходить на работу, быть здесь постоянно и включаться не только в творческие проблемы, но и в бытовые, в производственные, в конфликты, выслушивать, мирить и так далее. Заниматься психотерапией, которой я все время вынужден заниматься, успокаивать то одного, то другого, с третьим быть нянькой. И если кому-то кажется, что ты пришел и здесь все само сделается, это не так. Само собой в жизни не делается ничего. Но тем не менее лавры Олега Павловича Табакова многим не дают покоя. Недавно один артист, который не служит в Театре Вахтангова, мне сказал:
— Ну а чем я хуже Сережи Безрукова?
Я ответил:
— Сережу Безрукова знает каждая собака, а тебя кто знает?
Он обиделся.
— Скажите, а на кого вы опираетесь, кто вам помогает? Наверняка вам сложно, потому что половина труппы — звезды.
— Вся труппа. Вы знаете, мне все-таки помогают авторитет и доверие, которые я наработал за эти 13 лет. Но, конечно, бывает трудно, потому что я живой человек, который подвержен и депрессиям, и фобиям. Но к счастью для окружающих, я если и грызу, то сам себя.
И надо отдать должное коллективу театра. В этой сложной ситуации многие подставили мне плечо. Даже те, от кого не ожидал. Есть просто человеческие открытия, ко мне приходили наши очень большие звезды и говорили: «Кирилл Игоревич, если какая-то будет проблема, пожалуйста, не стесняйся, говори сразу, я могу и туда позвонить, и сюда позвонить, и туда поехать». И артисты труппы попросили министра дать нам два года моратория на то, чтобы здесь нам никого не назначать, а если кого-то и назначить, то только человека, которого мы готовы видеть на должности художественного руководителя театра. И это обязательно должен быть режиссер! У меня нет никаких амбиций быть художественным руководителем или одному руководить этим театром. Я никогда не называл и не назову себя директором с широкими полномочиями и прочей глупостью. Если завтра мы узнаем, что где-то есть молодой Мейерхольд, первый, кто к нему поедет и сделает все, чтобы он приехал на постановку в наш театр, это буду я.
— Как вас приняли, когда вы пришли сюда директором?
— Любой театр нового человека принимает в штыки. Тебя испытывают на прочность, проверяют, а что ты можешь, как себя поведешь в данной ситуации. Мне иногда в лицо смеялись, говорили: «А что, у нас в театре уже деньги закончились?» Никогда не забуду. Кстати, человек, который это говорил, сейчас, когда встречаемся в коридоре, целуется со мной...
Естественно, у людей были страхи, опасения: пришел какой-то человек невысокого роста, с непонятной фамилией, из какого-то маленького, никому не известного театра «Модернъ» в академический театр, которому через год 90 лет. Что он пришел-то, что будет с нами делать-то? Это все естественно. Но я всегда привожу слова Людмилы Васильевны Максаковой, которая как-то раз мне сказала: «Кирилл Игоревич, я живу очень долго на этом свете, поэтому я уже давно перестала верить словам. Я верю только делам».
— Когда вы пришли сюда, здесь блистали Этуш, Лановой, Яковлев и другие звезды, перед кем-то, наверное, преклонялись...
— Перед всеми преклонялся. И перед Владимиром Абрамовичем Этушем, и перед Василием Семеновичем Лановым. Василий Семенович, кстати, не сразу меня воспринял как директора. Потребовалось несколько лет, чтобы мы стали с ним достаточно близки. Сначала общались на расстоянии вытянутой руки, но лед недоверия потихонечку таял, и последние годы не было дня, чтобы он не зашел в мой кабинет. Неважно, кто находился в это время у меня, все знали, что Василию Семеновичу можно. Даже если двери были закрыты, как у нас сейчас, и шла встреча, он их распахивал и произносил: «Товарищ генерал, рядовой запаса Лановой прибыл». И уходил.
Он жил рядом и бывал в театре каждый день. Я его как-то спросил:
— Василий Семенович, что вы мотаетесь? Вот что вы сегодня в театр пришли, объясните мне?
— Понимаешь, а что мне сидеть дома? Мне нужно пройтись. Я гуляю и захожу всегда в театр, у меня такая привычка.
Он заглядывал ко мне, в режиссерское управление, шел по театру, одевался и отправлялся обратно домой. Такой у него был необходимый моцион, внутренняя потребность. Мороз, снег, дождь, жара — он натянет какую-то кепку или зимой какую-нибудь шапку, завернется в шарф, чтобы его никто не видел, и в театр.
— Сейчас рядом с театром — памятник Этушу, Яковлеву и Лановому. Получается, рядовой Лановой на вечном посту.
— Да, он всегда был такой... Совершенно иным человеком был Юрий Васильевич Яковлев. Приходил в театр, только когда были его спектакли. Он и Римасу, и всем говорил: «Я уже в своей жизни все переиграл и уже, пожалуй, ничего не хочу». Стоило огромных усилий уговорить его, чтобы он участвовал в «Пристани». И его «Темные аллеи» стали потрясением...
Владимир Абрамович Этуш, наоборот, всегда рвался в бой и считал, что раз в год должен выпускать премьеры в театре. Люди все разные. Хорошие отношения с ним у меня сложились моментально. Когда я проработал недели три в театре, вдруг пришла наша заведующая режиссерским управлением и говорит:
— Кирилл Игоревич, с вами хочет лично познакомиться Владимир Абрамович Этуш, назначьте ему время.
— Господи, в любое время в любой день.
— Нет, он так не может, он такой человек, скажите день и время, когда ему к вам прийти.
Точно в назначенный день, точно в назначенное время дверь этого кабинета открылась, вошел Этуш и сказал: «Здравствуйте, я Владимир Абрамович Этуш. Я артист, которого никогда жизнь не баловала ролями. Пока я еще хожу, живу, дышу — хочу играть. Понимаете, я очень много чего не сыграл в своей жизни, я должен это восполнить».
У него была жажда жизни. И его супруга Лена, которой мы обязаны тем, что Владимир Абрамович дожил до таких лет в таком состоянии и в таком качестве, всячески его в этом поддерживала и мотивировала, чтобы он был всегда, что называется, на ходу...
Да, они все были бриллианты... Вот Галина Львовна Коновалова — просто фейерверк. Она много лет была завтруппой нашего театра. У нее был талант Божий к коммуникациям с людьми. Когда к ней кто-то из молодых артистов приходил и жаловался, что нет ролей, надо уходить из театра и вообще неизвестно, что делать, она всегда спрашивала:
— Деточка, а сколько тебе лет?
А деточка сидел и говорил:
— Как сколько? Тридцать пять скоро.
— Ха, тридцать пять! Посмотри на меня, и в девяносто три можно стать звездой! — отвечала Галина Львовна со свойственным ей чувством юмора.
Ее судьба в театре была непростой. В какой-то момент ее стали воспринимать только как старенькую бабулечку, завтруппой, и все давно забыли, что она актриса. А Туминас своим режиссерским глазом ее рассмотрел. Увидел в ней сарказм, самоиронию. Туминас очень любовно и доверительно к ней относился. Он вернул ее на сцену и сделал звездой. Римас всегда любил рассказывать, как он с ней познакомился. Вскоре после назначения он сидел у себя в кабинете, открылась дверь, зашла Галина Львовна и сообщила: «Здравствуйте, меня зовут Галина Львовна. Можете мною пользоваться так, как вы сочтете нужным».
Римас вспоминал: «Боже мой, куда я попал? Заходит женщина и говорит такое — пользуйтесь мной, как вы считаете нужным».
— Ну, это по-хулигански. Мне нравится.
— Вот, это Римасу, видимо, и понравилось, и он начал ею пользоваться так, как было ему нужно — занимал в своих спектаклях...
— Как Галина Львовна знакомилась с вами? Тоже экстравагантно?
— Просто знакомиться она не могла. Буквально на второй день работы открылась дверь кабинета, вошла худенькая женщина на изящных каблучках:
— Я Галина Львовна, завтруппой, пришла с вами познакомиться. Вы что-то читаете?
— Да, читаю...
— А я вам, смотрите, книжку принесла, — и открыла свою дамскую сумочку. — Я тут кое-что написала, не относитесь серьезно, просто хочу, чтобы вы прочли. Мне кажется, очень важно, чтобы вы поняли, в какой театр вы попали.
Развернулась на каблучках и ушла. Это была первая встреча. Потом мы сдружились и ездили вместе на все гастроли. Все шутили, что Галина Львовна завела молодого любовника-директора и со всеми директорами входит в особенные отношения. А она, смеясь, спорила с Максаковой: «Людка, а тебе что, завидно, что ли?»
— У вас блестящая карьера. Но мне кажется, вы построили ее случайно. Просто обожали театр и по любви занялись делом, которое нравится. Как у вас эта любовь к театру родилась?
— Все из детства. Маме кто-то сказал, что ребенка надо водить в театр. Она взяла это на вооружение, и практически каждую неделю или раз в две недели мы с бабушкой ходили на детские спектакли. Был момент, когда мы действительно посмотрели все детские спектакли и все цирковые программы, которые на тот момент шли в Москве.
Подростком я уже сам прорывался с боями на Таганку, чтобы посмотреть постановки Любимова. В этом же возрасте ходил в Центральный детский театр (ныне Российский молодежный театр), в который пришел Алексей Владимирович Бородин. Видел «Малыша» братьев Стругацких, «Отверженных» Виктора Гюго. Я помню свои очень яркие впечатления. Так же помню впечатления от спектаклей Плучека в Театре сатиры — просто фейерверк и фонтан. Я помню «Юнону и Авось» — это было потрясением, причем я смотрел спектакль не в «Ленкоме», а в спорткомплексе «Олимпийский». Рок-опера «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» Марка Захарова тоже потрясла. А еще его «Безумный день, или Женитьба Фигаро» и «Чайка». И все эти фамилии — Янковский, Чурикова... А уж «Поминальная молитва» с Евгением Павловичем Леоновым, Абдуловым, Ларионовым и Пельтцер — тронула до слез. На спектаклях этих великих людей я вырос.
— Вы говорили, что прорывались на Таганку. Я знаю тех, кто влезал туда через окно, а какой путь нашли вы?
— В то время купить туда билеты было практически нереально. Мы с друзьями договорились дежурить по очереди, кто-то ее занимал в ночь, потом мы менялись, я должен был встать в нее в четыре утра. Я не ложился спать, отец подвозил меня на машине на Таганскую площадь. В итоге мы купили заветный билетик на «Гамлета» с Высоцким.
Но попали мы по тем билетам на Таганку не сразу. Спектакль отменили, потому что Высоцкий не мог играть. Мы расстроились до слез. Спектакль перенесли на месяц или на два, и когда наконец этот день настал, мы молились Богу, чтобы его не отменили. Тогда же не было интернета, мы звонили в кассу, в кассе никто ничего не отвечал. Мы шли с приятелем к театру и говорили: «Давай кулачки зажмем, чтобы сейчас не было таблички, что спектакль отменен или перенесен». На этот раз нам повезло, возле входа толпились люди, все спрашивали лишний билетик. И мы с ним через эту толпу продирались. Какое счастье мы испытали, когда оказались в фойе Театра на Таганке.
Места были на балконе, но ощущение, что ты присутствуешь на чем-то великом. Невероятная энергетика Высоцкого, когда он играл, пробивала буквально до самых дальних рядов. Я помню, как пошел вверх занавес, как Высоцкий сидел возле кирпичной стены, как говорил свой монолог: «Быть или не быть» — это что-то запредельное.
Потом был «Борис Годунов», которого очень быстро сняли. Нам удалось попасть на рабочий прогон благодаря знакомой, которая там работала. Я сидел очень далеко. Она пришла в антракте и говорит:
— В театре у нас обсуждают, что это закроют, завтра приходит худсовет, горком.
Я стал спорить:
— Чего же здесь закрывать? Это же Пушкин! Такой текст...
— А ты что, не понимаешь, о ком речь-то, о ком он говорит?
И мы с компанией все это обсуждали, говорили на кухнях и в метро. И было непонимание, что за глупость и почему надо закрывать потрясающий спектакль.
— Какая у вас была компания?
— Ребята из Дома пионеров, из театральной студии. Там была одна девочка-художница, она мечтала поступить в театрально-художественный колледж и стать художником в театре, потому что она тоже пропиталась искусством Таганки. После окончания колледжа она туда устроилась работать простым бутафором, и это для нее было счастье, мечта жизни — просто находиться рядом с великим, стоять где-то за пятой кулисой и ощущать этот воздух. Она говорила: «Мне ничего в жизни не надо, не хочу ни семьи, ни детей, хочу просто быть сопричастной, прислониться к великому».
Я тоже вырос с похожим ощущением. И в Театре Вахтангова мне посчастливилось соприкоснуться с великим благодаря приглашению Туминаса в этот театр. Мне уже 55 лет, а я живу той своей романтической юностью и этим почти детским ощущением восторга.
— При такой страстной любви к театру вам не хотелось стать артистом?
— Нет. Я ходил в детскую театральную студию, но очень быстро понял, что артистическое — это не совсем мое и мне совершенно не идет.
— Кого вы играли?
— Делали какие-то этюды. Помню, басню «Как старик корову продавал» разыгрывали во Дворце пионеров. У меня была накладная борода из мочалки. Дома где-то есть фотография. И как-то очень быстро я понял, что мне гораздо интереснее заниматься техническим обеспечением спектакля, светом, прожекторами. И я стал в эту сторону поворачиваться. Мне это было безумно интересно, и я шел дальше по этой дорожке, никуда не уходил. Если посмотреть мою трудовую книжку, там все время присутствует театр.
— Какая первая запись?
— Монтировщик сцены в Московском городском Дворце пионеров. Потом Московский ТЮЗ, молодежный театр «На Полянке», где я работал завпостом. Театр «Модернъ», куда меня пригласила Светлана Врагова, худрук, и где я задержался почти на десять лет. Сначала пришел завпостом, позже стал директором-распорядителем.
Когда я еще работал завпостом в «Модерне», мне позвонил хороший знакомый, который окончил постановочный факультет Школы-студии МХАТ:
— Альма-матер ищет в учебный театр заведующего постановочной частью, не хочешь пойти?
— Зачем я пойду к студентам?
— Давай ты сходишь, поговоришь, потому что я пообещал, что кого-то пришлю.
И я пошел. Говорю на охране:
— Я по поводу работы, моя фамилия Крок.
— Да, да, — говорят, — мы вас сейчас проводим к ректору.
Боже, меня — к ректору! Я прекрасно знал, кто там ректор — Анатолий Миронович Смелянский. Он сменил Олега Павловича Табакова, который пошел в МХТ художественным руководителем, когда умер Олег Николаевич Ефремов.
— Понимаете, я работаю у Враговой и не могу уйти, — объяснял я ему.
— Неважно, просто нужен человек, который мог бы на курсе Козака, Брусникина и Сигаловой выпустить три спектакля.
А курс был сильный — Саша Матросов, Александра Урсуляк, Сергей Лазарев, Дарья Мороз и многие другие артисты, очень сегодня известные.
Я согласился. Мне казалось, это сезонные работы, но я задержался. Когда год был закончен, Смелянский меня вызвал через секретаря. Я ехал и думал: «Неужели он не мог по телефону через помощницу сказать: «Спасибо, до свидания, мы берем на постоянную работу человека». Но услышал другое:
— Кирилл, вы знаете, мы выпустили спектакли, вас все хвалят, для меня это большой показатель. И особенно то, что Алла Сигалова лестные вещи говорит, хотя она ни о ком так не отзывается, у нее все не так. Короче, я хочу вам предложить: будьте директором учебного театра.
— Подождите, но директором...
— Ничего, научитесь. И если нужно, работайте вы в своем «Модерне», вы молодой, все успеваете, что вам от «Модерна» до Школы-студии добежать? У нас так вся Школа-студия, все где-то работают.
— Анатолий Миронович, я готов при одном условии: впереди лето, нужно найти какие-то деньги и сделать хотя бы косметический ремонт. Туалеты отремонтировать, коридор сделать, линолеум поменять, панели поставить, стены покрасить, потолок, гримерки покрасить, поставить туда нормальные гримерные столы. Что это — люди на каких-то временных ящиках гримируются.
— Если ты хочешь этим заниматься, буду счастлив, меня это тоже раздражает, как и тебя. Деньги найду.
За лето мы отремонтировали весь театр. Для студентов и педагогов это было счастье. И потом каждое лето мы там делали ремонт. К моему уходу в Театр Вахтангова был отремонтирован и приведен в идеальный порядок весь учебный театр, вся Школа-студия МХАТ с общежитием. Мы с Анатолием Мироновичем много чего сделали, за что не стыдно.
Каждое лето перед отъездом в Америку, чтобы преподавать в Гарварде, он меня вызывал и говорил: «Кирилл, а что мы будем делать по ремонту в школе, что ты запланировал?» Доктор искусствоведения, профессор, блестящий оратор, историк театра, он рассказывал о Мейерхольде, о Станиславском, об истории Московского Художественного театра так, что люди заслушивались как потрясающим детективом, а после записи программы приходил из портретного фойе Московского Художественного театра в кабинет Школы-студии, вызывал меня, молодого парня, на тот момент своего зама, и говорил: «Слушай, я что-то не понял, что ты будешь делать на пятом этаже? Покажи». И мы шли смотреть. Вот вы можете себе это представить?
— Главное в театре — люди. Какие люди в театральном мире вас восхищали так же, как Смелянский, Высоцкий?
— Олег Павлович Табаков, Алексей Владимирович Бородин, Юрий Петрович Любимов.
— С Любимовым связана удивительная история, он вышел здесь на сцену первый раз в жизни в 1937 году и здесь же был на сцене в последний раз.
— Да, здесь с ним прощались. Это было его завещание. Когда он пришел первый раз в театр общаться со мной и Римасом по поводу постановки «Бесов», он сказал:
— Я глубокий старик и пришел сюда умереть. И пока мы вместе, вас двоих прошу, если умру, я должен стоять вот здесь, на этой сцене. Я сделал свой жизненный круг. Я на нее впервые вышел, когда мне было 20 лет, и я должен здесь быть в последний раз, а не в Театре на Таганке или в каком-нибудь другом пространстве. Я Кате это даже написал в завещании. Но и вас прошу, не откажите Кате.
Мы говорим:
— Юрий Петрович, да вы что?
— Нет, давайте договоримся.
И мы договорились, что он ставит спектакль «Бесы» и что прощание с ним будет на сцене Вахтанговского театра.
— Каким вы его помните?
— Впервые я его увидел в юности — посередине зала сидел седой человек с фонариком и подавал светом знаки актерам. Он был какой-то Бог недосягаемый. Я наблюдал за ним с балкона старого здания Театра на Таганке. А потом я с этим человеком обнимался в моем кабинете в Театре Вахтангова. И когда он репетировал «Бесов», у него был тот же фонарик.
— Не утрачивает человек с возрастом что-то, что ему дано Богом?
— Ну, конечно, возраст никого страстнее, живее и энергичнее не делает. И жизненная энергия имеет свойство к концу пути истекать из человека. Но для своих девяноста с лишним лет Юрий Петрович здесь наших молодых актеров гонял дай боже.
— А в чем уникальность Табакова и вообще людей, у которых, бесспорно, степень таланта и значимости больше, чем у других?
— Приведу один пример. Однажды Олег Павлович пришел в учебный театр на дипломный спектакль. Я его на входе встречал. Поздоровались. Он идет в фойе, а мы как раз поставили новую металлическую дверь в учебном театре, а там небольшой порог. Табаков смотрит на него, перешагивает, оборачивается и говорит: «Слушай, я думаю, что это неправильно, что здесь на входе порог. Вот я мог бы сейчас споткнуться. Мне кажется, это надо поправить тебе. Так, где мне раздеться?» — и пошел в зрительный зал.
У меня было сильнейшее потрясение, что пришел великий артист, художественный руководитель МХТ, который мне говорит про такую мелочь, как порог. Ему не все равно, упадет кто-то там или нет. Вот это масштаб дарования личности. Такие люди не где-то там: мы о высоком... Они включаются. Но таких мощных личностей рождается немного. И многие из них ушли.
— Я вообще обратила внимание, что вы с большей охотой рассказываете о тех, кто ушел. Предпочитаете живых не трогать?
— Знаете, все люди сложные и неоднозначные, у всех свои принципы и фобии.
— Вы фобии актерские все изучили?
— Многие. Как раз сегодня перед вашим приходом 40 минут беседовал с одним нашим достаточно известным артистом о том, что театр — это подчинение режиссеру, и без этого никуда. И ты можешь делать так, как считаешь нужным, на своем творческом вечере.
— Есть актерский страх забыть текст, а какая фобия у директора театра?
— Боюсь забыть что-то важное. Каждую ночь в три или четыре часа я вскакиваю и бегу к себе в кабинет, и на каком-то клочке бумажки записываю то, что забыл сделать в течение дня. Так живу уже много лет. Для меня это уже стало нормой.
А в отпуске, когда мы с женой отдыхаем, у меня обязательно на тумбочке в гостинице лежит листочек с ручкой, и я, придя в номер, беру бумажку и записываю то, о чем подумал, лежа на море... Записи можно, конечно, делать и в мобильном телефоне, но я какой-то старорежимный человек, мне намного проще — на бумажке. Я даже на отдыхе думаю о театре. Да и отдыхать больше десяти дней не могу... Нельзя в театр приходить на работу. Нельзя делать только то, что написано в должностной инструкции. Театр — это история про любовь. Химическая реакция.
— У вас такая же зависимость от театра, от присутствия здесь, как у Ланового, которому важно было прийти сюда каждый день?
— Да, и мне важно быть здесь каждый день. Исключая гастроли и деловые поездки. В свой кабинет дверь никогда не закрываю, всегда держу ее открытой. Вы представляете, мы играем 120 спектаклей в месяц, 400 человек работают! У меня огромный круг задач, сегодня нужно говорить со строителем, завтра — с чиновником. Утром я разговаривал с руководителем госэкспертизы из Владикавказа, потому что мне нужно получить заключение по поводу того, что мы там построили и сделали, без этого не можем открыть Дом Вахтангова в его историческом доме. Потом я разговаривал с нашими артистами. После вас у меня встреча с молодыми артистами, которых мы берем в труппу театра. До вас ко мне приходил режиссер Иван Поповски, который у нас будет ставить новый спектакль. В шесть вечера придет еще один режиссер. В семь будут большие гости на спектакле «Евгений Онегин». А в 19.30 приедет моя коллега, директор «Глобуса» из Новосибирска, хочет посмотреть на новой сцене спектакль «Люся. Признание в любви», который она хочет взять к себе на фестиваль. А сейчас идет репетиция на Симоновской сцене, и я должен туда сбегать, потому что меня попросил подойти Владимир Владимирович Иванов, который выпускает спектакль «Варшавская мелодия». Вот один день, и ты тут нужен, и куча задач, проблемы не заканчиваются. Я пришел сегодня в театр в 12, уйду в лучшем случае в 23.00. Вот, я вам нарисовал день директора театра. Это не говоря о том, что ко мне уже три раза зашел начальник юридического отдела, а впереди встречи с нашим главным бухгалтером, а еще с замдиректора по финансам, чтобы обсудить, как идет регистрация филиала во Владикавказе. Это далеко не весь круг задач на сегодня.
— Бывает страшно что-то не сделать, не справиться?
— В первые годы, когда я здесь работал, действительно был страх, что не справлюсь. Сейчас его нет. Я в себе уверен.
— Я наблюдала, как многие люди на высоких должностях теряют связь с реальностью, потому что вокруг них много тех, кто говорит им только то, что они хотят слышать.
— Знаете, для меня самое страшное — потерять связь с реальностью. Я этого больше всего боюсь. Вы, наверное, удивитесь, но я каждое утро езжу на работу на метро, а вечером, когда уже поздно, вызываю такси. Не потому, что в театре нет служебной машины, у нас их шесть. А потому что потеря связи с реальностью начинается именно с этого. Когда ты живешь в каком-то коконе и тебя еще куча народу обслуживает. И вот тогда происходит некая такая деформация личности и человек начинает бронзоветь. Страшное дело.
— Вы можете плакать от чего-то?
— Конечно, я же живой человек. Могу плакать от обиды, от несправедливости, от потери, когда кто-то уходит из наших артистов или моих близких людей. Конечно, я как любой человек эмоционален.
— Наверное, тяжело было, когда ушел Лановой, осознавать, что он больше никогда не зайдет к вам в кабинет и не скажет: «Рядовой Лановой...»
— Да... Очень хорошо помню, как узнал, что его не стало. Я был на премии «Театральный роман», уже выходил, был в гардеробе, когда вдруг позвонил телефон, высветилось «Ирина Купченко», я уже тогда все понял. Поднял трубку и услышал: «Васи больше нет». Он лежал в больнице в реанимации, но я верил, что Василий Семенович выкарабкается, потому что он был очень сильным человеком. Была зима, я шел по Тверской пешком к дому, потому что живу на «Белорусской», телефон звонил не прекращая — каждую минуту журналисты спрашивали: «Подтвердите, что он умер...» И где-то на пятом звонке у меня образовался ком в горле от слез, я уже не мог отвечать на эти вопросы.
Похожая история у меня была, когда я ехал с дачи на такси и позвонила жена Владимира Абрамовича Этуша Лена и сказала: «Кирилл Игоревич, я сейчас в больнице, Владимир Абрамович умер». И буквально через пять минут начались звонки из министерства, из администрации президента, из правительства, оттуда, отсюда, от журналистов, само собой. Таксист даже остановил машину, потому что испугался от того, что я повторял: «Да, он умер. Да, его больше нет. Да, он умер». Вот такая история, она тебя убивает, и становится очень обидно, потому что, когда эти люди живы, когда ты говоришь журналистам: «Придите, посмотрите, он играет в этом спектакле, у нас сегодня сотый спектакль», им это неинтересно. Всех интересуют жареные факты — развелся, подрался.
— Вы на спектаклях Вахтанговского театра когда-нибудь плачете?
— Конечно. Когда на первом прогоне «Евгения Онегина» увидел, как Римас придумал убийство Ленского. Когда Римас выпускал спектакль «Пристань» и репетировал финал, поднимался парус с портретами ушедших вахтанговцев и вдруг зазвучала Miserere Фаустаса Латенаса. Когда Римас работал над «Войной и миром» и старый князь Болконский, Евгений Князев, произносил свой монолог — это тоже на разрыв аорты. Вот где настоящее искусство и настоящее чувство. Вообще, эту роль должен был играть Василий Семенович Лановой, и они с Римасом давно об этом говорили. Если бы Василий Семенович не ушел, это была бы его роль...
— За эти 13 лет, что вы директор театра, что было самым счастливым?
— Самое счастливое, когда на сцене рождались потрясающие спектакли. Что такое успех? Ведь его невозможно померить, потрогать. Но он очевиден, когда у тебя не замолкает телефон и просят места, билеты на люстру, под люстру. Когда вышел спектакль «Евгений Онегин», я был вынужден отбиваться от всех предложений о гастролях. Количество предложений, даже зарубежных, превышало возможности театра поехать с этим спектаклем.
В Москве или на гастролях я часто стою в конце зала, когда заканчивается спектакль. И ощущаю себя таким счастливым человеком! Потому что имею к этому какое-то маленькое отношение. Да, ты не на сцене, ты не уходишь с букетом цветов, но ты себя ощущаешь сопричастным чему-то великому.
Когда мы прошлым летом показывали «Войну и мир» на открытом воздухе в Ясной Поляне, у меня было сильнейшее потрясение. Начался какой-то тропический ливень. Пиджак, который был на мне, в один миг стал мокрым от воды и тяжелым, как кольчуга. Шел спектакль. Артисты потом рассказывали: когда ливень и на тебя светят софиты, ты не видишь ничего, только стену дождя, а обычно видны силуэты публики в зале. Они были уверены, что, когда включится свет, на финальных аплодисментах они увидят пустые трибуны. Но был полный зал людей в дождевиках и с зонтиками. От них шел пар, потому что одежда насквозь промокла. Артисты играли под навесом, но их костюмы из-за огромной влажности тоже стали мокрыми. На следующий день, приехав в Москву, мы развесили их где только можно и притащили все вентиляторы, чтобы их высушить, чтобы они не испортились.
— Есть что-то, что отличает вахтанговцев от тех, кто служит в других театрах?
— Да. Этот театр всегда развивался вопреки. Он должен был закончиться в 1922 году с уходом Вахтангова. Как только умер Евгений Богратионович, Немирович-Данченко писал артистам, его ученикам, примерно так: «Берите «Принцессу Турандот» и возвращайтесь в Московский Художественный театр, и там будем играть. Потому что Вахтангов — наш актер, наш режиссер, а вы вообще Третья студия. И коли Вахтангов умер, а вы Третья студия МХАТ, вы должны влиться в Московский Художественный театр, мы вас для этого и создавали, чтобы вы там поэкспериментировали, что-то сделали и лучшие силы пополнили бы труппу. Такой был уговор с Вахтанговым». Но эти люди отказали Немировичу в страшное время, когда были и Гражданская война, и голод. Они сумели сохранить то, что мы сегодня называем Театром Вахтангова.
А в 1941 году в здание театра попала бомба. Это был единственный театр в Москве, разрушенный во время Великой Отечественной войны. Он уехал в эвакуацию в Омск, потому что ему просто негде было играть. И когда в 1944 году Сталин в Кремле решал, а зачем Театру Вахтангова возвращаться в Москву, — Анастас Микоян на заседании Политбюро сказал: «Иосиф Виссарионович, конечно, вы правы, надо культуру в Сибири поднимать. У нас там сейчас заводы. Но тогда, наверное, и Третьяковскую галерею в Сибири оставим?» И это сработало, театр опять вернулся в Москву, и было отстроено то здание, где мы сейчас с вами находимся. Исторически наш театр всегда идет через преодоление. Старик Ульянов, понимая, что нужно сохранить театр, пригласил сюда иностранного режиссера Туминаса. И вы, наверное, помните кучу статей: кого позвали в русский театр, неужели нет наших соотечественников; зачем тут иностранцы, иноверцы; Вахтанговский театр — это Щукинская школа и так далее. И этот, как его называли, иноверец принес театру успех, всемирную известность, зарубежные гастроли, финансовое благополучие, да просто творческий расцвет коллектива и два новых актерских поколения, которые он взрастил и сформировал. Думаю, что это все очень сильно цементирует коллектив.
— Как вы видите будущее театра?
— Обязательно появится новый творческий лидер. Он должен быть не разрушителем, а созидателем. Не революционером, а эволюционером. Он должен сохранять все лучшее, что было сделано до него. Должен наступить где-то на свои собственные творческие амбиции и пристрастия к художественному стилю и понимать, что Вахтанговский театр — это большой корабль с шестью площадками, и здесь должны идти совершенно разные спектакли, разные сценические художественные подходы нужно принимать, а не говорить: «Я так не вижу, это не стыкуется с моей художественной концепцией, поэтому это все надо закрыть, а всех вас — разогнать!» Он должен бережно сохранять труппу театра, коллекционировать ее, оберегать и укреплять. Самое главное — он должен быть приличным человеком!
— В вашей труппе много супервостребованных артистов. Как вы удерживаете любимых зрителями Аронову, Маковецкого, Вдовиченкова, Гуськова, Ильина и многих других артистов, у которых море предложений сниматься, репетировать?
— Все лучшее, что в своей творческой жизни есть у Ароновой, связано с Театром Вахтангова. Она много раз сама говорила, что самое страшное для нее в жизни — потерять дом на Арбате. И Маша Аронова с огромным пиететом относится к театру. И лучшие свои роли и спектакли тот же Маковецкий сыграл и, надеюсь, еще сыграет в Театре Вахтангова...
К счастью, для всех наших артистов театр на первом месте. У нас существует правило: пока театр не утвердил репертуар на какой-то месяц, никто не имеет права отдавать эти дни под съемки, антрепризы и какие-то гастроли. То же самое, если у нас что-то случается либо кто-то заболевает, я не имею права как директор взять своим решением и поменять этот спектакль на другой. Чтобы мне это сделать, режиссерское управление обзванивает всех артистов в том спектакле, который мы хотим поставить, и если любой, даже самый молодой артист скажет: «Извините, у меня съемки, я не могу отпроситься», мы будем отменять спектакль.
— Памятник Вахтангову на Арбате возле театра появился относительно недавно, но его ботинок уже натерт прохожими до золотого блеска.
— Мы специально сделали такой ботинок, чтобы люди терли и загадывали желания. А если вы еще посмотрите на подошву, там написано 13 — любимое число Вахтангова. Для нас безусловно счастливое и мистическое число.
— Так значит не зря мы начали разговор с цифры 13. Скажите, а в театре нет привидений? Возможно, здесь обитает дух Вахтангова или еще кого-то?
— У нас нет привидений. Есть ангелы, которые живут на колосниках, согласно версии Римаса Туминаса. Они следят за нашей игрой.
Подпишись на наш канал в Telegram