«Что это такое, «Современник», я понятия не имел... Стою на вахте служебного входа и жду, пока все соберутся. А когда в автобус нас пригласили, я совсем голову потерял. Там сидят одни звезды: Крылова Людмила, Людмила Иванова, Игорь Кваша, Виталий Вульф, Лия Ахеджакова, Лилия Толмачева, Табаков Антоша, сын Олега Павловича... Вдруг слышу, что какая-то Волчиха едет в аэропорт на машине. Оказывается, так актеры называли между собой художественного руководителя театра Галину Волчек...» — вспоминает драматург, актер и режиссер Николай Коляда.
Известный уральский драматург, актер, педагог и театральный режиссер создал свой «Коляда-Театр», который считается одним из самых успешных частных театров России. Легендарную личность порой величают «солнцем русской драматургии». А в родном городе его зовут просто Коля Коляда. Он там свой, близкий, домашний, свердловско-екатеринбургский...
— А я и не спорю! Пусть называют, как хотят! — смеется Николай Коляда. — Мне гораздо приятнее найти о себе в повести «Ночь перед Рождеством» моего тезки Николая Гоголя такую фразу: «Говорят, что был когда-то болван Коляда, которого принимали за Бога, и что будто оттого пошли и колядки. Кто его знает?» Наверное, поэтому в народе наши ежегодные зимние московские гастроли называют «новогодние колядки»...
— Вас так много связывает с этим городом. Есть ли у вас заветные московские адреса?
— Первый мой московский адрес — это, конечно, Школа-студия МХАТ, куда я приехал поступать в 1977 году.
После театрального училища я работал в Свердловском академическом театре драмы и даже сыграл роль Лариосика в спектакле «Дни Турбиных». Но всех провинциальных актеров всегда неумолимо тянуло в Москву.
Поступал я на курс к Мягкову. По-моему, это был курс, на котором учились потом Марина Брусникина и многие знаменитости. Андрей Васильевич посмотрел на меня с нескрываемым недоумением и спросил: «Молодой человек, вы же окончили театральное училище, почему же так плохо читаете?» И меня не приняли. А сейчас я думаю: «Господи, царство небесное Мягкову, спасибо большое, что вы меня тогда не взяли». Был бы я каким-нибудь заштатным артистом в московском театре, попивал бы водочку, снимался бы в сериалах, и была бы у меня тихая и спокойная жизнь, но при этом совершенно ничтожная...
Когда наш театр в этом году приехал в Москву на гастроли, мы с моими актерами были на экскурсии в музее МХАТа. Интересно, как судьба поворачивается! Спустя почти 50 лет после моего поступления во МХАТ я вновь переступил порог этого театра, хоть и по другому поводу.
Нам открыли архивы, где хранятся документы, рассказывающие о судьбе великого модельера Надежды Ламановой. Я собираюсь писать о ней пьесу. Меня удивляет, что, скажем, в Театре Пушкина и в других театрах России сейчас идет пьеса о мадам Рубинштейн, когда у нас свои есть великие и превеликие! Надежда Ламанова — великий модельер, ее называли «гений в юбке», да еще и с такой прекрасной и трагической судьбой: два раза была замужем, обшивала элиту двора Ее Величества, а главное, осталась в России, хотя могла уехать на Запад. Это не судьба, а просто счастье для драматурга! А какие костюмы можно сшить!
Как-то в разговоре я спросил Валентину Илларионовну Талызину, мою подружку:
— Почему вы так любите переодеваться в разные красивые костюмы на сцене?
Она ответила:
— Коля, это не я, а публика любит, когда я меняю наряды. Когда актриса выходит то в одном, то в другом платье, зрители восхищаются: «Боже, какая красавица!»
— А с Мягковым вы нигде никогда не пересекались, не сказали ему: «А вот вы меня когда-то во МХАТ не приняли?..»
— Нет. Но когда он сидел в приемной комиссии, это было время выхода фильма «Ирония судьбы». Боже, для нас он был небожителем. Да и потом, ну что бы я ему сказал — «А вот не взял ты меня!»? Да никогда не буду упрекать кого-то! Много было таких случаев в моей жизни, когда люди мне делали плохое, а в итоге это оборачивалось хорошим. Поэтому я благодарен всем. Например, Зинаиде Алексеевне Чертковой, бывшему директору Свердловского театра драмы, которая в 1983 году меня уволила за пьянство. И как только она подписала приказ, на следующий день мне пришел вызов в Литинститут в Москву.
Вот и второй московский адрес: сберегательная касса рядом с Литинститутом. Каждый раз мимо нее прохожу и останавливаюсь, это очень дорогой для меня адрес. Сейчас расскажу почему. Где-то году в 1986-м мне позвонили в Свердловск и сказали, что мою пьесу «Нелюдимо наше море... или Корабль дураков» купило Министерство культуры за 2200 рублей. По нынешним временам это, наверное, миллиона два.
Тогда я был нищ как церковная крыса. Можете представить, какое впечатление на меня произвел этот звонок! В то время никаких денежных переводов не было. Пришлось ехать поездом в Москву, а это 27 часов в пути. Приехал рано утром. Подошел к дверям заветной сберкассы и долго ждал ее открытия. Когда сотрудники услышали, о какой сумме идет речь, они оторопели: стали скрести по сусекам эти деньги, долго меня проверяли, наконец отдали мне эти 2000 рублей. Купюры я спрятал в сумку, в тот же день быстренько сел в поезд на Казанском вокзале и отправился в Свердловск в общем вагоне. Не спал всю ночь, спрятанные деньги под подушкой грели мне душу. Я чувствовал себя подпольным миллионером, как Корейко из «Золотого теленка».
Вернувшись домой, я сразу же купил цветной телевизор, джинсы и новые ботинки. Нацепил все на себя, стал посередине своей маленькой квартиры и... заплакал. И сказал: «Господи, Коля, неужели тебе за твою писанину стали платить деньги?!» Я рыдал от того, что вдруг разом разбогател. Ну, вот с тех пор, слава богу, больше не нищал.
А рядом с этой сберкассой был магазин, не знаю, что там сейчас находится. До сих пор не могу забыть это чудо! Это был магазин пишущих машинок. В витрине стояло много этих красавиц, поблескивающих хромированным металлом. Для пишущего человека иметь свою пишущую машинку — это было все равно что автомобиль приобрести!
Машинка, заметьте, не электрическая, а механическая, тогда стоила 120 рублей. Это была невероятная сумма. Но когда я разбогател, зашел в этот магазин и купил пишущую машинку, на которой потом стучал многие, многие годы — до тех пор, пока не появился компьютер.
И сейчас каждый раз, когда прохожу мимо той самой витрины, обязательно останавливаюсь. Она осталась прежней, хотя там вместо пишущих машинок продают пирожные.
Следующий московский адрес, конечно же, Литинститут на Тверском бульваре, 25, в котором я проучился шесть лет. В этой старинной усадьбе XVIII века родился Герцен.
Ребенком я мечтал быть учителем русского языка и литературы, учился на одни пятерки. Писал я с детства какие-то маленькие рассказики. Мне казалось, все люди что-то записывают, ведут дневники. И никогда не думал, что это станет моей профессией. Но однажды мои рассказы попали в руки уральской писательницы Веры Кудрявцевой, и она отнесла их в газету «Уральский рабочий». И их напечатали! Это и решило мою судьбу...
Когда я приехал поступать в Литинститут в 1983 году, денег у меня не было. Я одолжил 25 рублей, купил билет на самолет и прилетел в Москву.
Поступил я в семинар Вячеслава Максимовича Шугаева, писателя и сценариста. Он часами мог говорить о Бунине, Чехове, Пушкине и Достоевском. Вячеслав Максимович, царство ему небесное, все время надо мной подтрунивал: «Надо отнести рассказы Коляды в «Крестьянку», ну как журнал «Крестьянка» без Коляды!» А они все были про деревню. Я же родом из села Пресногорьковка, о чем еще мне писать?
Интересные у нас учились личности. Как-то подхожу к Литинституту и вижу, как знакомый мой Володя Малягин, позже ставший известным драматургом, подметает листья.
— Володь, ты чего?
— А я дворником подрабатываю.
Лично я даже не удивился — сам в годы учебы в театральном училище в Свердловске подрабатывал уборщицей. Вставал в шесть утра и мыл все общежитие. А Володя Малягин учился в Свердловском театральном училище на курс старше меня и после окончания рванул в Москву, поступил в Литинститут. У Володи при Литинституте была комнатешка, прямо в этом же здании. Есть легенда, что писатель Платонов тоже работал дворником в Литинституте и жил там. Не знаю, правда это или нет, но на здании висит доска, где написано: здесь жил Андрей Платонов.
Тогда же был Советский Союз. Мы все, будущие литераторы, приехали из разных уголков страны: один парень из Азербайджана, кто-то из Тувы, девушка из Ташкента, учился с нами даже один чукча, Юра Айваседа. Это было прекрасное время. Мы варились в этом котле, орали, кричали, кто гений, кто не гений, кто лучше, кто хуже, жили в общаге на Добролюбова, читали тайком Набокова.
Помню, однажды мне принесли огромную пачку сфотографированных страниц запрещенной книги «Лолита». Я прочитал залпом, и у меня глаза на лоб полезли от восторга: «Боже, как такого писателя скрывают от русских людей, это все равно что Толстого закрыть и не издавать». У меня уже тогда была пишущая машинка. Я сел в общаге на Добролюбова и перепечатал всю «Лолиту» в нескольких экземплярах, которые раздал своим знакомым. Я и подумать не мог, что скоро начнут на Кузнецком Мосту на лотках продавать Набокова.
Это, кстати, был самый главный урок русского языка и литературы в Литинституте. Не лекции, не семинары, а именно то, что я буквально «потрогал» каждое слово Набокова, почувствовал, как гениально построена фраза.
В Литинституте нам преподавали прекрасные педагоги: Мариэтта Чудакова, Константин Кедров, я ходил к Виктору Сергеевичу Розову на семинары, слушал лекции Пименова, бывшего главного редактора журнала «Театр». Там много знаменитостей вели мастерские: Андрей Битов, Анатолий Ким. У нас на курс было где-то 60 человек набрано, будущие критики, драматурги и прозаики.
Я учился на прозе, вдруг на третьем курсе написал пьесу «Игра в фанты». Ее поставили сто театров, и я внезапно прославился. Денег на меня обрушилась куча, меня весь Литинститут возненавидел, и многие ненавидели еще оставшиеся три года. Так идешь по коридору, а тебе, похлопывая по плечу, обязательно кто-то сочувственно скажет: «Ну что, старик, пьесу-то говно ты написал». Помню, как в общаге Наташка из Таджикистана, которая училась на драматурга, стоя со сковородой в руке, меня предупредила: «Напишешь еще одну пьесу — убью!» Я страшно переживал. В то время еще не понимал, что такое зависть, искренне думал, что пьеса действительно говно, и плакал от горя.
Когда я только начал писать пьесы, в «Литературной газете» в 1989 году вышло интервью драматурга Виктора Сергеевича Розова. И он написал такие строчки: «Сейчас появляется много молодых драматургов — Володя Малягин, Алексей Слаповский, Николай Коляда и др.». Боже, какое счастье! В «Литературной газете» и перед «и др.» моя фамилия!
В то время журнал «Современная драматургия» издавался альманахом четыре раза в год. Попасть в этот журнал было невозможно, его передавали из рук в руки. Это был настоящий глоток свободы. У меня там напечатали пьесу «Барак». Плохая пьеса, но самая первая, с предисловием самого Леонида Генриховича Зорина, который мне потом в жизни всегда помогал, я бывал у него дома, мы с ним дружили. Он был просто великий человек.
— А первые три года, до того как разбогатели, вы подрабатывали?
— Так я же учился на заочном, приезжал в Москву два раза в год, а остальное время работал руководителем агитбригады в ДК имени Горького в Свердловске. Там я получал 60 рублей. Когда я стал получать деньги за пьесы, начал ездить на всякие лаборатории, которые устраивало Министерство культуры СССР, в театры на премьеры. Ну, и приезжал в Литинститут.
Эти месяцы, которые проводил здесь, в Москве, были очень бурными и веселыми. В общежитие на Добролюбова съезжались мои однокурсники со всего Советского Союза. Мы очень много общались, засиживались до утра за разговорами, спорами, иногда ходили на лекции.
Помню, что никак не мог сдать политэкономию. Все сдали эти проклятую политэкономию, только мы с чукотским мальчиком Юрой Айваседой не могли ее усвоить. И вот стоим с Юркой возле деканата и плачем. Пришел преподаватель и давай нас стыдить: «Бессовестные, не учили ничего!» Ругался, ругался. Мы, утирая слезы, просим: «Поставьте нам три». Поставил, слава тебе, Господи.
В 1989-м я окончил Литинститут, а за полгода до окончания произошло некое событие.
С 1985-го по 1987-й я работал литсотрудником в газете «Калининец» на секретном заводе имени Калинина. А в 1987 году, когда пошли деньги за публикации, просто забрал трудовую книжку и стал жить на гонорары. Денег стало так много, что я решил: а почему бы мне мир не посмотреть?
А тогда поездки за границу были групповыми и только от Союза театральных деятелей. Туристам выдавали только по шесть долларов на всю поездку, а это на две недели. Но мы всегда с собой брали какие-то вещи на обмен. Вот сейчас думаешь: Господи, какое это было унижение! Тогда это называлось «ченчевать» — от слова «ченч», что значит менять. То есть ты берешь матрешку или бутылку водки, приходишь с этим добром в какой-нибудь магазин и просишь: «Дайте мне вот этот сувенирчик». Например, в Турции на две бутылки водки можно было выменять куртку, сшитую из кусочков, правда она на третий день расползалась по швам. Но зато из-за границы ты приезжал с какими-то подарками. Помню, в самолете нам раздавали красные жестяные баночки кока-колы. Мы ее прятали в сумку, всю дорогу возили с собой, зато потом кому-нибудь преподносили в качестве презента. Господи, зачем нужна была нам эта кока-кола, эта жвачка?
Мне очень хотелось жизнь за границей посмотреть. Поездка, скажем, стоила 300 рублей, а я в месяц получал полторы-две тысячи, куда мне было их девать? Помню, поехал я в Германию в 1992 году. У меня на сберкнижке лежало 120 тысяч рублей, это как сейчас 120 миллионов. Я думал, этой суммы мне хватит на всю оставшуюся жизнь. Но не тут-то было! Когда вернулся, эти 120 тысяч превратились в пыль. Находясь в Германии, я не мог ничего со своим счетом сделать. Одним словом, деньги сгорели...
В 1989 году в наш Союз театральных деятелей пришла разнарядка, мол, набирается группа на поездку Сингапур — Малайзия — Филиппины. За путевку надо было заплатить 500 рублей. Ни у кого таких денег не было. А я оплатил этот вояж. Летела из Москвы большая группа — 30 человек. Мне сказали: «Вас повезут в аэропорт Шереметьево на автобусе от служебного входа в «Современник». И дали адрес.
Что это такое, «Современник», я понятия не имел. Стою на вахте служебного входа и жду, когда все соберутся. Вдруг вбегает маленькая Лия Ахеджакова. Для меня Ахеджакова — это как Господь Бог спустился с небес или ангел. А когда в автобус нас пригласили, я совсем голову потерял. Там сидят одни звезды: Крылова Людмила, Людмила Иванова, Игорь Кваша, Виталий Вульф, Лия Ахеджакова, Лилия Толмачева, Табаков Антоша, сын Олега Павловича. Вот так выяснилось, что еду я с театром «Современник».
Я скромно стою в сторонке. Вдруг слышу, что какая-то Волчиха едет в аэропорт на машине. Оказывается, так актеры называли между собой художественного руководителя театра Галину Волчек. В аэропорту она со всеми тепло здоровается и мне кивает: «Здравствуйте», я отвечаю: «Здрасте, здрасте». Потом мне сказали, что Галина Борисовна сразу заподозрила, что это какой-то кагэбэшник, приставленный за ними наблюдать. Выглядел я представительно: в белом плаще, да еще и с бородой.
Галина Борисовна в то время ставила спектакль «Крутой маршрут». Когда таможенники проверяли сумки, она говорила своим артистам: «Смотри, смотри, как они роются, нам надо это запомнить для спектакля».
Это была дивная поездка — Сингапур, Малайзия, Филиппины. Январь, а там тепло, море, счастье. Все артисты со мной приветливо здоровались, хотя, думаю, немножко продолжали подозревать.
Только в конце поездки Волчек, уже прощаясь, меня спросила:
— Так что ты пишешь, драматург, что ли?
Я говорю:
— Да.
— Ну, пришли свои пьесы, я почитаю, — сказала и забыла, думаю, сразу.
Я прилетел домой весь полон впечатлений, со множеством фотографий, где я с Ахеджаковой, с Квашой, с Вульфом. А Виталий Вульф в то время был знаменит как переводчик, пьесы в его переводах ставили везде. У нас в свердловской драме шли «Трамвай «Желание» и «Сладкоголосая птица юности».
Я сразу же все свои пьесы выслал Волчек в литчасть театра. И тут же забыл, понимая, что читать их все равно не будут. А тут вдруг в мае, за месяц до окончания Литинститута, раздается звонок на вахте нашей общаги. «Коляда, срочно к телефону! Звонят из театра «Современник», — кричит вахтер.
Я жил на шестом этаже. И по всем этажам эхо: «Современник»! «Современник»!» Мчусь сломя голову вниз по лестнице, а сам думаю: «Боже, что случилось?»
В трубке голос секретарши Галины Борисовны Раисы Николаевны: «Где вы? Вас Волчек срочно требует к себе, немедленно приезжайте!» Я лечу в «Современник», с выпученными глазами забегаю к ней в кабинет, а она сердито:
— Где твои пьесы? Я же тебе сказала их прислать!
— Галина Борисовна, — лепечу, — я вам прислал их еще полгода назад.
Она быстро вызывает завлита Валерия Васильевича Стародубцева: «Где пьесы этого чмыря, немедленно дайте мне!»
Он приносит нераспечатанный конверт со всеми моими произведениями. Волчек начинает орать на завлита, мол, почему не показал. Забирает пьесы домой, чтобы ночью все шесть или семь прочитать.
Я долго ломал голову, что же произошло. Оказывается, за день до этого она обедала в ресторане с известным итальянским переводчиком Норманом Моццато, был такой ассистент у Андрея Тарковского. Галина Борисовна спросила его, чем он сейчас занимается.
— Перевожу лучшую пьесу, написанную за последние десять лет в СССР. Это «Рогатка» Николая Коляды.
— Подожди-подожди... какого Коляды? Что-то знакомое... А, Коляды!
Короче, на следующий день меня немедленно вызвали из-за этой «Рогатки» в «Современник».
Галина Борисовна, собрав труппу, вслух прочитала им сама «Рогатку». И тут же взяла к постановке пьесу «Мурлин Мурло».
Вот с этого момента и началась у меня настоящая дружба с «Современником». Она многие годы продолжалась, но со смертью Галины Борисовны, увы, все прекратилось...
Я благоговел перед Галиной Борисовной, боялся ее, боялся быть назойливым. Как-то она предложила, зная, что мне негде ночевать: «Поехали ко мне». И я одну ночь провел в ее роскошной огромной квартире, прикорнул где-то на диванчике. Но это не значит, что мы были очень близкими друзьями. Я всегда испытывал по отношению к ней какой-то трепет, немыслимое уважение и благодарность за все. Привозил ей сувениры, украшения из уральских камней. Она благодарила, но не думаю, что их носила.
Спектакль «Мурлин Мурло» шел на сцене «Современника» 27 лет! По-моему, это рекорд Гиннесса! Как-то я пожаловался ей, что пьесу «Мурлин Мурло» ругают, Волчек ответила: «Запомни, серость всегда ненавидит талантливых!»
У меня в кабинете висит фотография Галины Борисовны с подписью; «Моему любимому драматургу Коле». Когда мне тошно, смотрю на ее улыбку и думаю: «Господи! Такой великий человек верил в тебя!»
На последних гастролях в Москве я вышел к зрителям перед спектаклем и сказал, что благодарен Волчек за то, что она сделала мне судьбу, научила меня очень многому. И этот адрес театра «Современник» — Чистопрудный, 19, наверное, самый главный мой московский адрес.
Потом в моей судьбе были и другие адреса. В Театре Станиславского Леонид Ефимович Хейфец ставил мою пьесу «Полонез Огинского». Я ходил в Театр Маяковского, там ставил Сергей Арцыбашев мою пьесу «Сказка о мертвой царевне». Виктория Толстоганова и Анна Ардова начинали в студенчестве в моих пьесах. Потом я ходил ко Льву Дурову на Малую Бронную на репетиции моей пьесы «Полонез Огинского» с Катей Дуровой.
— У вас, наверное, много московских адресов квартир друзей, где вы бывали?
— Одна из самых запоминающихся квартир — это квартира Романа Григорьевича Виктюка, прямо напротив Театра Ермоловой. Я там был несколько раз. Мы с Виктюком очень дружили, он поставил самый первый мою пьесу «Рогатка» в Сан-Диего в Америке и потом во Флоренции.
Помню, когда я года два назад репетировал спектакль «Баба Шанель» в Театре Вахтангова, артистки мне рассказывали про Романа Виктюка, как он, сидя в зале, смешно командовал: «Так, так, пошли народненькие, народненькие пошли, все идите, идите гурьбой, народненькие». И когда я пришел на репетицию «Бабы Шанель», повторил артисткам слова Виктюка: «Начинаем репетицию, так, пошли народненькие, народненькие пошли!» И так все смеялись, минут десять не могли остановиться.
Два великих человека было в моей жизни — Галина Борисовна Волчек и Роман Григорьевич Виктюк. Они столько для меня сделали, в люди, можно сказать, вывели. Кто бы взял мою пьесу и повез ее в Америку, кто бы так смог рисковать?! Пока жив, буду это помнить.
Как-то Виктюк мне рассказал грустную историю про своего друга Юру, и я написал пьесу «Вор». В честь Романа Виктюка я двух своих кошек назвал его любимыми словечками: одну Чичирка, а другую Манюрка...
А еще был один адрес — квартира Людмилы Васильевны Максаковой в Брюсовом переулке, где когда-то жила ее мама, великая оперная певица Мария Петровна Максакова.
Помню, приходил к ней несколько раз, Виктюк меня притаскивал. Людмила Васильевна играла в «Полонезе Огинского» вместе с Сергеем Маковецким, премьера шла в Театре Ермоловой. Я только что приехал откуда-то из-за границы. У меня на руке висел такой красивый кошелечек на липучке квадратненький, на браслет похожий. Мне он очень нравился.
— А что это у вас такое? — спросила меня Максакова.
— Это кошелек для мелочи, — отвечаю.
— У вас что, много мелочи? — съязвила она. После чего я этот кошелек снял и выкинул к черту.
А напротив Елисеевского магазина была квартира Леонида Иосифовича Эрмана, бывшего директора театра «Современник», он умер недавно, 96 лет ему было. Он работал с Ефремовым, потом с Волчек. У него мы много раз бывали с Виктюком, кто-то еще из актеров туда захаживал. При Леониде Иосифовиче в «Современнике» были поставлены мои пьесы, именно с ним я заключал договоры на «Мурлин Мурло», «Мы едем, едем, едем...» и «Заяц. Love Story». В «Современнике» потом я ставил с Гафтом и Яковлевой спектакль по моей пьесе «Уйди-уйди», и там же я сам ставил «Селестину» для Ахеджаковой. И хотя мы дружили, Эрман каждый раз при заключении договора страшно торговался:
— Вот вам договор, подписывайте!
— Нет, это я подписывать не буду, тут очень мало денег.
— Подписывайте, что вы себе позволяете?!
Я в сердцах вылетал в коридор, он кричал мне вслед:
— Вы дурак!
Я в ответ:
— Сам дурак! — садился в коридоре и плакал.
Он потом выходил, обнимал меня:
— Ну ладно, пойдемте, договоримся, — и мы снова торговались. Скряга он был немыслимый.
Это сейчас я понимаю, что так и надо было делать, я сам директор и знаю: чем дешевле, тем для меня лучше.
— Вы как-то сказали, что Инна Чурикова в вашей жизни сыграла огромную роль...
— Она определила мою жизнь! В 1970 году на экраны вышел фильм «Начало». Я еще учился в школе. Она на меня произвела неизгладимое впечатление. Самый страшный эпизод, когда на костре сжигают Жанну д’Арк, до сих пор стоит у меня перед глазами. Как она кричала: «Дайте крест, дайте мне крест, дайте крест!» — это же просто потрясающе. В восьмом классе я написал сочинение на свободную тему «Кем я хочу стать» о том, что, посмотрев фильм «Начало», хочу стать артистом — таким же, как Чурикова. После восьмого класса поехал поступать в Свердловское театральное училище.
В жизни не думал, что с Чуриковой мне выпадет счастье познакомиться. Но нам довелось встретиться. Инна Михайловна вручала мне Царскосельскую художественную премию, которой по традиции награждают в канун лицейской годовщины в Пушкине. Я стоял рядом с ней на сцене, и у меня дрожали ноги. И потом несколько раз мы встречались на каких-то премьерах, на банкетах, но я с ней не разговаривал, только стоял и издали смотрел на нее. Ну, что я могу сказать Чуриковой — «Какая вы гениальная»?
Вот не стало Инны Михайловны, для меня это личное горе и большая потеря. Она, сама того не зная, сделала для Коляды так много, это просто невероятно. Я нашел какое-то старое интервью, оказывается, Чурикова обо мне какие-то слова добрые сказала. Именно она меня толкнула своей гениальной ролью к тому, чтобы я сидел здесь, в Москве. А так бы и остался трактористом, но я увидел, как она из Бабы-яги превратилась в Жанну д’Арк, и жизнь моя перевернулась...
— Вас так много связывает с Москвой, вы можете сказать, что это ваша вторая родина?
— Правду сказать, я не очень люблю Москву. Иногда хочется закрыть глаза и представить, что ты дома. Я играю Кису Воробьянинова в спектакле «Двенадцать стульев», там есть очень точные слова про Москву, и москвичи всегда смеются над ними. Киса с Лизой Калачовой гуляют, и он ей говорит: «А все-таки, Елизавета Петровна, согласитесь, что Париж лучше, потому что Москва, вот как ни крути, остается бессистемно распланированной деревней». Как-то везли меня на Шаболовку к Шуховской башне сниматься в новостях. Москва из окна автомобиля такая красивая, сияет, светится вся. А шофер едет и ругается: «Повесили гирлянд, безвкусица, отвратительно, ужасно!» А я молчу, но про себя думаю: «А мне нравится, ну и что, что безвкусица. Главное — светло, красиво, ощущение праздника».
Как вспомнишь 90-е годы, когда Москва была погружена в темноту! Вдоль Тверской бабушки стояли, разложив на тротуаре трусы, носки, бутылки водки.
В это время я был в Штутгарте на стипендии в Академии актерской школы. В местном театре ставили пьесу Чехова «Три сестры» на немецком языке. Актеры, узнав, что приехал русский драматург, позвали меня проконсультировать, как русские песни петь, как правильно говорить. И вот я пришел на репетицию в этот штутгартский театр. Богатые немецкие артистки читают пьесу по-немецки. И вот доходят до слов: «В Москву, в Москву, в Москву...» А по-немецки это звучит так: «Нах Москоу! Нах Москоу! Нах Москоу!» — и все начинают смеяться, потому что по телевизору каждый день показывают, какой ужас и кошмар творится в России. Какой дурак захотел бы поехать в Москву? Мне было так обидно это все слышать и видеть!
Москва все-таки — это не дома, не улицы, не мостовые, а прежде всего люди. А люди, к сожалению, здесь меняются. Испортил всех не квартирный вопрос, а ипотека, потому что кому ни глянешь в глаза — одни доллары, и все думают: а будешь ли ты мне полезен, нужен ли ты мне или нет? Особенно это видно в театральной среде.
Помню, как говорил Виталий Вульф на банкете после премьеры: «Сейчас выпью и буду лгать, что это гениально, грандиозно!» Все лгут, и лгут, и лгут. «Театральный роман» Булгакова по-прежнему актуален.
— Но это театральная тусовка, зато вас любят московские зрители!
— Слава богу, зрители не знают о нашей театральной кухне ничего. Люди, которые приходят на наши спектакли в театральный центр «На Страстном», помогают чем могут, потому что знают: это частный театр, привезти из Екатеринбурга 34 спектакля стоит огромных денег. Ни один театр из провинции не может себе позволить такой роскоши.
А еще они знают, что если не купят билеты, то я не приеду, потому что мы живем благодаря этому. И потому я стою и подписываю перед каждым спектаклем программки и свои книги, кланяюсь каждому, и кланяюсь абсолютно искренне, потому что люди купили билеты.
Каждый вечер перед спектаклем в фойе я встречаю зрителей. Это удивительно, сколько любви, сколько слов благодарности! Мне приносят какие-то старые рубашки, однажды притащили робот-пылесос, а еще нам подарили штук тридцать банок заготовок трехлитровых — помидоры, огурцы. У нас же машина грузовая, мы все отвозим домой, это же домашнее. В хозяйстве все сгодится. Актерам дарят цветы, пирожные, вино, коньяк. Я же не прошу этих людей, не говорю, что умираю с голоду, они просто хотят выразить свою поддержку театру, благодарность актерам.
Как-то перед спектаклем пришла подружка, вернее, моя старая поклонница. Сует конверт. Я руками машу, мол, не надо. Я уже понял, что там. Она говорит: «Надо!» Ну, не буду же я отказываться. Там 2000 рублей. Спасибо большое. Сейчас у нас как-то получше с финансами стало. А три года назад я стоял здесь, в фойе, с перекошенным лицом, потому что нечем было платить суточные работникам театра. Ко мне подходили люди, давали конверты. Понимал, что они дают для театра, не для меня же. А один мужчина протянул конверт со 100 тысячами рублей. Я уже собрался зарыдать, но он мне сказал: «Тихо, деньги любят тишину». Я даже не знаю имени этого человека, как ангел, пришел, дал деньги: «На, тебе же надо».
Я всегда говорю, дело не в сумме, а в том, что эти люди на белом свете есть, они придут и помогут. Вот в чем дело, и это удивительно. Меня не покидает ощущение какой-то большой семьи. Ко мне подходят, здороваются, как давние знакомые:
— Вы меня не помните?
Ну разве всех упомнишь? Но я стараюсь никого не обидеть:
— Как вас зовут, Вера? А, Наташа! Точно, извините. Добра и здоровья!
И все время слышу в ответ:
— Спасибо, что вы приехали, мы так ждали, так скучали!
Столько приятных слов!
— А бывают ли на ваших спектаклях коллеги?
— Вы знаете, я специально коллег не приглашаю, если захотят посмотреть спектакль, буду рад. К нам Евгений Миронов приходил на детский спектакль, заходил, когда был еще жив, Николай Губенко, приходили Ахеджакова, Максакова, Шифрин, Каменькович. Да все перебывали здесь. Всем, кто приходил, я очень благодарен. Захотят посмотреть что-то — посадим в первый ряд. Но так, чтобы специально зазывать известных актеров ради того, чтобы вот, мол, сказать: «Глядите, звезда к нам пришла!» — то нет.
Я помню, как-то мы с Волчек пошли на спектакль, номинированный на «Золотую маску». Идем по фойе, Галина Борисовна держит меня за руку. Я вижу: один критик злобно смотрит на нас, другой критик, третий... Ее не любили из-за того, что она всех посылала. И она мне говорит тихо так: «Колька, я тут как в Чечне». Мол, кругом враги.
Волчек никогда не выдвигали ни на какие театральные премии, хотя ее зрители знали и любили. Галина Борисовна всегда говорила: «Мне наплевать на критиков». Золотые слова! Вот и мне наплевать на чье-то одобрение, мне надо, чтобы каждый вечер был полный зал. Все, больше ничего. Она меня этому и научила: главное, чтобы была публика, чтобы касса была полная, потому что ты должен помнить о том, чтобы артисты получали зарплату. И главное, она учила меня, как себя вести как директору театра или художественному руководителю. Во-первых, никто ничего не должен знать про твои финансовые проблемы — сколько театр зарабатывает, это не ваше дело. И второе — все должны очень бояться худрука. Когда Волчек входила в театр, все тут же от страха бежали врассыпную, как тараканы: «А-а-а-а!» Только эхо по театру: «Пришла, пришла, пришла».
Она ведь добрейшая была, но при этом такая зверюга! Ее боялись все. У нее был повод так вести себя с актерами. Она их любила, но до поры до времени.
Как-то мне сказала:
— Ради театра я вытерплю все что угодно, любые унижения!
Я воскликнул:
— Но они же из вас веревки вьют, эти артисты!
В «Современнике» тогда собрались такие звезды: Марина Неелова, Валентин Гафт, Лия Ахеджакова, Елена Яковлева... Она терпела их отлучки, съемки в кино, капризы. Ей надо было, чтобы театр зарабатывал деньги. А если на афише стоит звезда, то, понятное дело, уже и заработки другие.
Но иногда ее терпению приходил конец. Тогда летали молнии. Однажды, когда она вошла в театр, Ольга Дроздова не успела убежать, и ей пришлось ехать в лифте до четвертого этажа вместе с Волчек. И от страха Дроздова сказала: «Здравствуйте, Гарилла Болисовна!» А та на нее посмотрела: что-о-о?
Вот и меня в театре ужасно все боятся.
— Не верю. Вы такой добрый...
— Я добрый, я мягкий, как сталь! Вчера прихожу на репетицию «Тараса Бульбы», артисты уже начали танцевать. Один орет, второй орет, третий орет. Из зала орут. Тут сидят двое, ноги положив на сцену, в первом ряду. Я пришел, сел. Посмотрел на весь этот бардак и как заору: «Что происходит?! А ну, тихо! Ноги убрали! Молчать!» Сразу все сделали.
Не то чтобы беру горлом. Просто я имею полное право заорать по делу — не потому, что у меня дурное настроение или я самодур, а потому что должен быть диктатор в театре, который говорит:
— Будет так, так, так и только так — и никак иначе.
— А мы хотели бы...
— Вот создашь свой театр, там будет как хочешь, а у меня в театре будет только так, как я сказал.
У меня заведен такой порядок: артисты, которые снимаются в кино, платят мне 15 процентов. Это не великие деньги, но ты должен платить. Говорю им: «Извините, я из-за вас репертуар не могу построить, а вы все летаете в Москву на свои сьемки».
— Какой самый важный программный спектакль, который вы привозили в Москву?
— Вот вам еще один важный московский адрес — театр «На Страстном». Все гастроли проходят на этой сцене. Конечно, сейчас это «Тарас Бульба». Мне подружка сказала, которая влюблена в эту постановку: «Коля, когда этот спектакль посмотрят, войска НАТО отступят».
В прошлом году я ставил «Вишневый сад» в городе Закопане в Польше. Уснул в гостинице, и мне приснился сон, будто иду я по старому «Современнику» и вижу: сидит Галина Волчек, репетирует, не смотрит на меня, а смотрит на зрительный зал, кричит что-то, ругается. Я думаю: «А что это она репетирует?» — смотрю, а у нее на столе лежит первая страница пьесы, а на ней написано: «Николай Гоголь. «Тарас Бульба». Инсценировка Николая Коляды». Проснулся и думаю: «Да что же это такое, к чему это?» «Тараса Бульбу» я читал последний раз в восьмом классе и больше не перечитывал. Ну не могла Галина Борисовна мне присниться просто так. Это явно был знак!
Думал-думал, сел и начал писать инсценировку. Потом вернулся в Екатеринбург и стал репетировать. И этот спектакль на сегодня, мне кажется, визитная карточка театра. Так совпало, что он отвечает сегодняшнему дню и настроению, которые царят в обществе. А в программке написано: «Памяти Галины Волчек». Каким-то образом она подтолкнула меня, и я счастлив, что посвятил спектакль этой великой женщине.
Я никогда не смотрю в зрительный зал. А тут с балкона взглянул на зрителей: в седьмом ряду плачет тетка, там мужик слезы льет. «О Боже! — думаю. — Я сейчас тоже разрыдаюсь, не могу этого видеть». Плачут белые и красные. И те и другие вдруг все объединяются и понимают, какой это ужас — война. В конце спектакля звучит песня, а там такие слова: «Девочки, молите Бога, чтобы кончилась война, а не кончится война, не выйдет замуж ни одна». А не выйдет замуж ни одна — это значит, не родятся дети, это значит, не будет колоситься в поле хлеб, это значит, картошки не будет, корова не будет доиться. Жизнь наша сейчас свернется, вообще просто не станет ее...
Что спасет мир? Не знаю, я же не Бог. Все-таки какой-то разум должен спасти человечество. Я маленький человек, я скоморох, вот станцевать, сплясать — это ко мне.
А если говорить про творчество, и «Анна Каренина» получился очень хороший спектакль. После премьеры «Анны» меня страшно ругали, кто-то писал, что это просто издевательство над Толстым, что это спектакль про Бузову. А кто-то говорил, что это грандиозно и гениально. Когда говорят такие вещи, всегда вспоминается случай с Галиной Борисовной Волчек, которая читала абсолютно все рецензии, хотя и утверждала, что мне, мол, наплевать, что там пишут. Ну конечно, ее задевало и обижало, когда про театр писали плохое. Несмотря на то что у нее был бюджетный театр и они получали большие деньги от государства, все равно главный показатель — это публика. Великая женщина, многому меня научила. Про нашу премьеру «Анна Каренина» скажу известную фразу: «Я не червонец, чтобы всем нравиться».
Я очень радуюсь тому, что мне 65 лет, а я еще не в маразме. У артистов часто на всякий случай интересуюсь:
— Я не в маразме еще, нет?
— Да нет, нет, нормально, нормально.
— Если что, вы мне скажите.
А это ведь страшно, когда человек думает, будто все в порядке. Главное, чтобы кто-то остановил и сказал: «Иди, Коляда, пиши мемуары. Сиди там на лавочке и вспоминай, отдыхай».
— Вам есть о чем писать мемуары, например о том, как же везло все время в жизни?
— Везло. Очень везло. Я и тонул, и под машину попадал, и в дурдоме лежал. У меня много чего было. Но Господь Бог меня все время как-то направлял.
Вот вам случай. Как-то, восемь лет назад, полетели мы в Москву на гастроли. Я в аэропорту выпил, и меня не пустили в самолет. Об этом сообщили все средства массовой информации, даже Первый канал выдал эту новость. Только на второй день я вышел на поклоны спектакля «Мертвые души». Обалдел — битком забит зал! Михаил Васильевич Пушкин, директор центра «На Страстном», встал передо мной на колени в коридоре и сказал: «Коля, ты гений пиара! Спасибо тебе за этот скандал, у нас все билеты проданы! Все посмотрели новости и бегом в кассу!» Я пришел тогда домой и подумал: надо же, работал всю жизнь, поставил 80 или 90 спектаклей по всему миру, мои пьесы идут в Австралии, в Америке, в Англии, воспитал тысячу учеников и актеров-драматургов, никто обо мне ничего не знал, а тут от страха выпил, потому что боюсь летать, и прославился. Да так, что обо мне даже Первый канал вспомнил.
— Николай Владимирович, вы автор более ста пьес, о чем они все?
— Я хочу зафиксировать время: папу, маму, мое детство, нашу жизнь на целине в Казахстане, зафиксировать людей, которые ушли из жизни, их привычки, страсти, трагедии и радости. Кто это сделает, кроме писателей? На видео все не так смотрится, а зафиксировать это необходимо. Все мои пьесы о тех, кого я люблю.
Мои зрители обычные люди, я подстраиваюсь под публику, чтобы людям было интересно в театре, чтобы они не засыпали, вот и все — чтобы их пощекотать, а потом нажать на глазные яблоки, как-то так. А другого театра я не знаю и не приемлю. Публика платит за спектакль деньги только для того, чтобы смеяться и плакать, ни за что другое — не за фойе, не за мрамор, не за люстры. Посмеяться, всплакнуть, а потом идти 15 минут до остановки и что-нибудь вспоминать.
Я почти живу в театре, секунды буквально нет свободной. Иногда думаю: начни я жизнь сначала, никогда не связался бы с театром.
А еще я хотел бы жить вечно. Жизнь прекрасна, каждое утро выходишь, смотришь на солнце, на все вокруг и понимаешь, что когда-то и тебе придет конец. Жить много и долго, вот чего я хочу. Хочу написать много хороших пьес, выучить много хороших драматургов, вырастить хороших артистов, поставить новые спектакли, ездить со своим театром в разные страны.
Моя любимая фраза, как говорила мать Орфею: «Пой и не оглядывайся!» Я очень люблю эти слова. Я не помню, что было вчера, что меня хвалили, что меня ставили, что у меня играли лучшие артисты России, я не помню этого, у меня каждый день начинается как бы с нуля.
А еще я часто говорю: «Царица небесная». Она меня охраняет всю жизнь. Спускаюсь по лестнице, у кого-то на втором этаже собака лает: «О! Это к удаче!» Вдруг перо передо мной лежит. Поднимаю: «Это меня ангел охраняет!» Вдруг на тротуаре 10 копеек блестят: «Значит, сегодня все получится!» Так и живу...
Подпишись на наш канал в Telegram