«Однажды отец здорово меня разыграл. Мы мчались на его спортивном, полугоночном «мерседесе» по Мосфильмовской, и вдруг отец говорит: «Знаешь, это ведь суперавтомобиль, такого нет даже у Брежнева, он с автопилотом!» По мере того как мои глаза округлялись, он отпускал руки от руля и демонстративно — для пущего эффекта! — поворачивался назад, делая вид, что что-то ищет на заднем сиденье...» — рассказывает сын Владимира Высоцкого Никита.
— Никита, мы с вами беседуем в год, когда отмечают 85-летие Владимира Высоцкого. 25 июля вся страна вспоминала его в связи с годовщиной смерти. Сейчас почему-то не хочется перебирать заезженные события... Давайте поговорим о самом Владимире Семеновиче. Хочется почувствовать его, каким он был в реальной жизни... Например, как вы думаете, какая черта характера была у него самой неповторимой? Почему люди так тянулись к нему?
— Сложно сказать. Наверное, легкость, обаяние. Мне нравилось, например, как отец рассказывал анекдоты, как он ловко, остроумно выкручивался из всяких житейских ситуаций, как доставал разный дефицитный по тем советским временам товар, как он, наконец, водил машину. Однажды, правда, за рулем отец здорово меня разыграл. Мы мчались на его спортивном, полугоночном «мерседесе» по Мосфильмовской, и вдруг отец говорит: «Знаешь, это ведь суперавтомобиль, такого нет даже у Брежнева, он с автопилотом!» По мере того как мои глаза округлялись, он отпускал руки от руля и демонстративно — для пущего эффекта! — поворачивался назад, делая вид, что что-то ищет на заднем сиденье. В шоке от этого трюка отца я был еще много лет, будучи абсолютно уверенным, что он действительно владел машиной с автопилотом, пока мне не объяснили, случилось это году в 1991-м в Германии, что такого кара в 70-е годы XX века быть не могло! (Смеется.)
Отцу под силу, кажется, было все. Чем бы он ни занимался, где бы ни находился, его любили, и он отвечал людям взаимностью. В нем никогда не было высокомерия, он никогда не страдал звездной болезнью.
Отец реально был человеком необыкновенного внутреннего и внешнего обаяния. При этом улыбка у него была несколько кривой. Когда я был маленьким, пытался даже ему подражать — так же улыбаться на одну сторону, но у меня что-то плохо получалось. (Улыбается.)
— Интересно, что при всем внешнем сходстве вы ведь не стали тенью отца?.. А сходство и впрямь потрясающее, особенно когда вы читаете стихи Высоцкого со сцены. Закрой глаза — и будто это он сам...
— Надеюсь, нет, тенью отца я не стал. По характеру я точно не он. Именно поэтому, к слову, и не сыграл отца в фильме «Высоцкий. Спасибо, что живой». Отец был человеком интуитивным, я же рационален. У меня другая данность. Я, например, также не могу с его интонацией, страстью произнести знаменитую фразу «Быть или не быть» из «Гамлета», которого он так блестяще в свое время сыграл... (Улыбается.) Хотя давление отца, его имени было всегда, ощущаю его постоянно, с детских лет.
— Отец после развода с вашей мамой — актрисой Людмилой Абрамовой — помогал?
— Да, он сразу сказал маме, что будет давать денег, сколько требуется. В результате каждый месяц передавал по 100 рублей на каждого из нас с братом Аркадием. Это была хорошая сумма. Конечно, любой развод — стресс. Расставание редко проходит без грусти. Но мама не была зла на отца, не пыталась его наказать, вернуть его с помощью детей, она к нему хорошо относилась.
— Как часто вы встречались с отцом потом?
— По-разному. Иногда часто, иногда редко. Он ведь жил на скоростной полосе: бесконечные гастроли, съемки, концерты, извиняюсь, загулы. Но порой, надо признать, он уставал от суеты, любил и тишину, любил побыть один, отключив телефон. Если отец куда-то уезжал, то могли и по два-три месяца не видеться. Появляясь в Москве, приходил к нам либо приглашал к себе. В принципе, если называть вещи своими именами, он был так называемым воскресным папой. Но если нужна была помощь, всегда был готов протянуть руку. Когда однажды я серьезно заболел, меня накрыл какой-то странный насморк, было сильное воспаление, отец тут же приехал, куда-то позвонил и отвез меня в хорошую клинику, где за меня с ходу взялись квалифицированные врачи, провели нужные анализы и, главное, сразу поставили диагноз.
Как-то, когда я находился у него, между нами возникла стычка. Сейчас не вспомню, что стало ее конкретной причиной. Когда я уже был возле дверей, отец мне бросил:
— Ну ладно, звони.
Эта реплика еще больше обозлила меня: как так безразлично можно общаться с сыном? И я вдруг грубо огрызнулся:
— Да до тебя фиг дозвонишься! То ты трубку не берешь, то ее поднимает кто-то другой!
Он сурово глянул на меня, скрипнул зубами и говорит:
— Ты приходи прямо завтра, просто посмотришь, как твой отец живет, может, поймешь и больше не будешь мне выговаривать.
Я лишь спросил:
— Во сколько?
Он ответил:
— В семь утра.
Хотя столь ранний час меня очень смутил, на следующее утро я к отцу пришел и в результате провел с ним целый день. Сначала мы поехали в автосервис, затем в театр на генеральный прогон очередного спектакля, потом отправились куда-то менять валюту (он собирался за рубеж), оттуда мы пересели на другую машину и помчались на его концерт. К тому времени я уже начал буксовать, а он все подгонял меня: «Едем, едем!» После концерта мы возвратились к нему, надо было привести себя в порядок и переодеться. Но горячую воду в тот день, как назло, почему-то отключили. Мы быстро вскипятили воду в чайнике со свистком и кое-как помыли ему голову. Выйдя из дома, вновь куда-то помчались, но на сей раз я отказался выходить из машины, просто ноги уже не держали. Он мне поставил хорошую музыку, а сам побежал. И когда, возвратившись, отец сказал, что сейчас съездим на съемки и на сегодня все, я, не выдержав, взмолился: «Папа, хватит! Отвези меня домой спать...» На другой день позвонил ему и попросил прощения за свою недавнюю грубость.
— Когда вы видели отца в последний раз?
— За два-три дня до его смерти. Он позвонил — я приехал. Мы провели тот вечер втроем, вместе с бабушкой Ниной Максимовной, которая наготовила пирогов. Сидели, смотрели по телевизору Олимпиаду, чаевничали. Знаете, я видел отца в разных состояниях, но при мне он никогда не пил, где бы ни происходило застолье: дома ли, в ресторане, или где-то еще. В тот вечер мы довольно много времени провели вместе. Потом отец встал, сказал, что ему надо уйти. У самых дверей, уже в прихожей, он обернулся, так грустно на меня посмотрел и пошел... До сих пор остро помню, что в тот миг я что-то почувствовал, но, конечно, не отдавал себе отчета, как и все, что вижу отца в последний раз. Вокруг него были люди, особенно врачи, которые знали, что с ним реально происходит, но мы, близкие, находились в неведении. Отец никогда не говорил о своем здоровье, пресекал эту тему, объяснял, что сам все знает, все под контролем. Конечно, просто успокаивал нас. Ведь свою смерть он предчувствовал.
— Каким Владимир Семенович был во время застолий?
— То, что называется душой компании. Как только он начинал смешить, улетали все. Но застолье с Высоцким никогда не превращалось в театр одного актера. Он умел вовлекать в разговор всех сидящих. Гостей он не боялся. Был им рад. Его холодильник был всегда полон. Стол всегда был хорошо накрыт. Отец мог и сам много чего приготовить, пожарить мясо, например. У него везде были знакомые, через которых он доставал любые продукты. Отец не был не от мира сего. Он умел красиво жить.
— Наверное, собравшиеся всегда просили: «Володя, возьми гитару, спой, пожалуйста!»?
— Конечно. Но когда была своя компания, каждый понимал, что если отец захочет — споет, если нет — не заставишь.
— Соперничества за отца, если так можно выразиться, между вами с братом Аркадием не было?
— Нет, мы с братом всегда ладили. Может, у меня с отцом были чуть более близкие отношения, потому что я был младше, чего-то не понимал. Возможно, не знаю... Брат успешный человек — профессиональный сценарист. Мы достаточно часто видимся, хотя у каждого своя семья, свой круг общения.
— Ваши дети чтут легендарного деда?
— Конечно, в квартире у меня на стене его портрет, хотя, должен признаться, я никогда не пытался создавать дома некий культ отца.
— А как Высоцкий воспитывал вас с братом? Своим примером? Какими-то редкими «уроками», как это происходило?
— Не надо преувеличивать значение семьи в его жизни. Мы не были такой дружной семьей, где у папы на стене висел ремень, который он время от времени использовал, если мы с братом получали двойки или плохо себя вели. (Улыбается.) Никакими примерами, беседами он нас не воспитывал. Хотя несколько раз были какие-то нотации, несколько раз он взрывался на наш с братом счет. Но это не называется воспитанием. Воспитывал он нас своей жизнью — тем, как жил.
— Вам фамилия, естественно, всегда помогала в жизни?
— По-разному. Вообще, быть сыном знаменитого человека не всегда удобно и хорошо. Нам с братом это как-то объяснила мама. Какое-то время мы даже носили в школе ее фамилию. Ну, во всяком случае, одно время подписывали фамилией мамы свои тетради. Правда, когда это увидел отец, он очень расстроился, резко с нами поговорил. И мы перестали так делать. Когда я после школы надумал поступать в театральный вуз, мне советовали сдавать в приемную комиссию документы, взяв фамилию мамы. Но мою хитрость везде легко распознавали (поступал я, как водится, сразу в несколько театральных училищ).
Однако с первого раза в институт так и не попал. И поделом. Честно говоря, я был не подготовлен. Мудрые люди, зная это, вовремя подсказали: «Принять тебя, Никита, примут, но лишь из уважения к твоему отцу. Ты этого хочешь?» Поступать так, по блату, я не хотел. К тому же было еще одно «но»: с детства у меня были проблемы с дикцией. Хотя я всегда себя успокаивал, говорил, такова, мол, моя индивидуальность. Одним словом, не поступив в институт, я стал ходить к логопеду и одновременно пошел работать на завод «Коммунар». Ведь в советское время нельзя было не работать — можно было попасть под серьезную статью «за тунеядство». Поэтому, пошел трудиться.
На «Коммунаре» выпускали пылесосы «Чайка». Я был слесарем-сборщиком, стоял на конвейере. Трудно было неимоверно, терпел, потому что прилично зарабатывал. Ну а через год поступил в Школу-студию МХАТ, моим педагогом был Андрей Мягков. Но, признаюсь, если бы отец был жив, я бы никогда не пошел в актеры. Я и отцу это говорил, когда он меня спрашивал. Почему? Был у меня какой-то комплекс. Вообще, когда отец умер, мне тогда было 16 лет, я очень сильно изменился. Перестал быть излишне инфантильным, стал задавать себе много вопросов. Кстати, пока мы не поссорились, Марина Влади, узнав, что я хочу стать актером, советовала, чтобы я поменял фамилию, которая может невольно заставить меня подражать во всем отцу. «Иначе, — говорила она, — тебе будет трудно стать в профессии самим собой».
— С Мариной почему поссорились?
— Не из-за наследства. В этом смысле мы во всем ей уступали, все делали тогда так, как она говорила. Марина очень внятно объяснила свою позицию. Мы сошлись на том, что все будем наследовать по закону, без судов. Поскольку завещания не было, мы действовали через нотариальную контору. При жизни отец пытался наладить отношения между нами с Аркадием и детьми Марины. Ни Марина, ни наша мама не возражали. Но не получилось. Мы все слишком разные. Неудивительно, что после смерти отца стали возникать разногласия. Сначала горе всех нас объединило, а затем начались трения — то по поводу аппаратуры отца, которую, никого не спросив, Марина вдруг вынесла из квартиры и продала, то относительно проекта памятника... Но последней точкой, после чего мы окончательно разошлись, стала ее книга «Владимир, или Прерванный полет», где, несмотря на все плюсы, были достаточно оскорбительные вещи в адрес нашей семьи — моего деда и моей мамы.
Года четыре назад Ирина Мирошниченко, они с Влади всегда хорошо общались, посоветовала мне восстановить отношения с Мариной, говорит: «Возьми ноги в руки, купи билет и съезди к ней во Францию. Просто поговорите — так, ни о чем, не о делах, не о прошлом, помиритесь». Но вот просто так что-то не получается...
Между нами сейчас установилось равновесие, не хочется его чем-то нарушить. А вообще, верно сказал кто-то из друзей отца: что все, кто оказался по той или иной причине в его орбите, «обожжены Высоцким». Все вопросы творческого наследия Высоцкого решаются сегодня между нами — Мариной, моим братом Аркадием и мной — в рамках солидарного права. Не скажу, что у нас всегда единая позиция, но по большинству вопросов мы находим компромисс, приходим к общему мнению.
Знаете, я много думал, почему отец так долго был с Мариной. Да, она красивая женщина, к тому же из «того западного мира», куда все тогда так хотели попасть, но этого явно было недостаточно. Ведь влюбленность быстро проходит. Если бы главным было это внешнее, их отношения не продлились бы 12 лет. Ведь у них, по сути, даже не было семьи как таковой. Что же отца удерживало, что притягивало к Влади? Ее необыкновенно сильный характер. Конечно, отец сам был не из слабых, но при этом он нуждался в ком-то, кто был бы сильнее его. Для кого он мог стараться, творить, преодолевать себя, кого бы мог удивлять. Например, когда он приезжал к Марине в Париж, всегда привозил с собой деньги, чтобы финансово не зависеть от нее. На какие только ухищрения он для этого ни шел — что-то незаметно провозил через границу, надеясь, что его не очень-то будут обыскивать, что-то продавал...
Дело в том, что все женщины, которые в разное время жили с отцом, были слабее, чем он. Марина же действительно оказалась человеком необыкновенной силы. Она с тринадцати лет кормила свою семью, вообще многое повидала в жизни, умела держать удар. Глядя на нее, об этом никогда не скажешь. Я сам был не раз свидетелем того, как эта обаятельная женщина поворачивала в свою сторону любую спорную ситуацию.
— Никита, ваш отец не был ни антисоветчиком, ни диссидентом. Объясните, почему в советские времена он находился под цензурным запретом? Из-под пера Евтушенко и Вознесенского выходили не только нужные тогда стихи, но и откровенно нелицеприятные для режима вещи, но их в СССР, по крайней мере, издавали. Высоцкого же не только не печатали, долгое время его мало кто знал в лицо, многие его песни считались... народными!
— Да, это точно, долгое время его песни действительно считались народными. Отец рассказывал: когда в 1964 году он пришел в Театр на Таганке показываться новому режиссеру Юрию Любимову, то первое, что услышал, — свою песню «В тот вечер я не пил, не пел, я на нее вовсю глядел...», которую исполнял на сцене актер Алексей Эйбоженко. В тот момент там как раз шла репетиция спектакля Петра Фоменко «Микрорайон», который он ставил тогда в Театре на Таганке. Представляете удивление отца?! На этом, впрочем, оно не закончилось. Отец буквально остолбенел, когда купил программку к этому спектаклю, где черным по белому было написано, что во втором акте звучит песня «В тот вечер я не пил, не пел, я на нее вовсю глядел...», слова и музыка которой, указывалось в программке, — народные.
То есть ни Петр Фоменко, никто из актеров и не догадывался, кто действительно был автором той песни, которую, к слову, отец написал за полтора года до своего появления на Таганке, о котором я рассказал.
При этом не соглашусь с вами, что отец был под прямым запретом. В конце концов, он работал в театре, выступал с концертами, со скрипом, но выходили его миньоны, снимался в фильмах... Другое дело, бывали ситуации, когда ему все это перекрывали: концерты запрещали, в ролях отказывали, песни, за которые он уже получил деньги, выбрасывались из картины, как это было, например, с «Белым безмолвием» и с «Конями привередливыми» из «Земли Санникова». Причем все это не было связано с какими-то конкретными его текстами или конфликтом с кем-то из представителей власти.
По-настоящему тяжело ему пришлось, пожалуй, лишь после того, как летом 1968 года в газете «Советская Россия», в то время органе ЦК КПСС, была опубликована статья «О чем поет Высоцкий». Понятно, что появилась она по указке сверху. Чья это была «заказуха», понять сложно. Но смысл ее был в том, что, мол, песни Высоцкого неизвестно куда ведут: это блатная романтика, их слушают только маргиналы, алкоголики, люди, сидящие в тюрьмах.
Конечно, это было глупостью от начала до конца. Отца слушали все, как принято говорить, от рабочих до академиков. Он мог по рукописной афише собрать за несколько часов тысячник, даже стадион. Выходил один с гитарой и пел. Это была не просто слава, а мегапопулярность. Вот вам забавный пример, свидетельствующий о противоречивом отношении к Владимиру Семеновичу со стороны власти. Однажды тогдашний министр культуры попросил Высоцкого подписать его пластинку, которая вышла в Париже, и министр ее оттуда только что привез. Отец поинтересовался, почему бы «Мелодии», главной звукозаписывающей фирме СССР, не выпустить его двойной диск, который он записал к тому времени вместе с Георгием Гараняном. Тот в ответ произнес что-то маловразумительное. В итоге пластинка эта вышла в Советском Союзе лишь в начале девяностых...
Как бы то ни было, та статья в «Советской России», конечно, попортила отцу немало крови на какое-то время. Ведь нашлись те, кто воспринял ее как сигнал к действию: запретить, не приглашать, не снимать. Другие стали относиться к нему с осторожностью: отменяли концерты, не утверждали на какие-то работы в кино.
Но отец всегда находил лазейки. Было время, когда он ездил по стране даже как... лектор общества «Знание». Выходил к публике и говорил: «Я вам расскажу про Театр на Таганке». Естественно, что в основном на подобных лекциях он пел. И таких лазеек в Советском Союзе было немало. То есть отец всегда находился на грани, балансировал, скажем так, в серой зоне.
Этими лазейками, кстати, пользовался не только он, но и многие другие востребованные артисты, которых люди хотели видеть. Например, Михаил Боярский, Алла Пугачева, Александр Градский. Любопытно, незадолго до своей смерти Градский рассказал мне, что, оказывается, у них с Высоцким был один и тот же устроитель таких концертов. При этом при жизни они с отцом не были знакомы, никогда не виделись... Популярных артистов могли порой пригласить в тот или иной коллектив даже выступить в обеденный перерыв. На это власти, компетентные органы смотрели в общем-то сквозь пальцы. Другое дело подпольные концерты. Это уже был реальный риск. Типа того, например, «ижевского дела», когда отца чуть не посадили.
— Что это за история, какого года?
— Семьдесят девятого. Местный ижевский театр, дабы поправить свое финансовое положение, предложил Высоцкому провести несколько концертов. Приглашение от театра было официальным. Но раз Высоцкий приезжает в город, этим решили воспользоваться, надумав устроить одновременно и левые выступления. Но не вышло, их накрыли. По «ижевскому делу» несколько концертных администраторов посадили. Все они, между прочим, пытались утянуть за собой отца, надеясь, что его-то не отправят за решетку и таким образом и они смогут выкрутиться.
Словом, настоящим репрессиям Высоцкого не подвергали. Отец не чувствовал себя гонимым, отвергнутым, его никогда не пытались упрятать за решетку. Он переживал прежде всего из-за осознания того, что может дать людям больше, а ему не позволяют. Кстати, однажды он даже отправил на сей счет письмо в высшие инстанции, но ответа так и не получил. Дело в том, что партия никак не могла определить своего отношения к феномену Высоцкого. Она не знала, что делать с этим неординарным человеком, которого слушает вся страна, а он не поет ни про Ленина, ни про комсомол...
Для советской цензуры того времени было непонятно, куда его определить. Дело даже не в жанре, а просто вот кто он, этот Высоцкий? Не говоря уже о том, что им восхищались на Западе, где о нем постоянно говорили, читали его стихи на «Би-би-си», «Голосе Америки», «Свободе». Может, он идеологический враг? Да вроде нет. Ведь его обожает вся страна, включая ветеранов войны, которые всегда относились к нему с особым пиететом.
Понимаете, все достойные поэты, которых вы назвали, — Евтушенко, Вознесенский — все-таки были связаны с системой, они были системными людьми, которые были понятны, поэтому их издавали. А отец чуть не заплакал, когда его товарищ, знаменитый болгарский поэт Любомир Левчев, показал ему книгу, изданную в Болгарии, где в переводе Любомира было опубликовано несколько военных стихов Высоцкого. Отец был так растроган, что у него даже дрожали руки. Еще бы! До сих пор он никогда не видел своих стихов в напечатанном виде.
В СССР человек, желавший издать книгу, попадал в заколдованный круг. Сделать это мог лишь член Союза писателей, но для того, чтобы им стать... нужно было иметь много разных публикаций! Однажды отцу посоветовали написать даже для детского журнала «Пионер», он согласился и взялся за некое шутливое произведение под длинным и сложным названием «Вступительное слово про Витьку Кораблева и друга закадычного Ваню Дыховичного». Предполагалось, что оно будет выходить в нескольких номерах, знаете, как пишут обычно: «продолжение следует». Он добросовестно писал, но в какой-то момент бросил. Потому что ни строчки так и не вышло, и в этой публикации ему отказали.
В конце жизни, к 40-летию, друзья сделали отцу подарок — преподнесли самиздатовский двухтомник с его текстами. После похорон отца он, к сожалению, пропал.
— Зато к сегодняшнему дню общий тираж книг Владимира Высоцкого перевалил, надо думать, за миллионы?
— За миллионы он перевалил уже в 1988-м, в год 50-летия отца, когда его восемь лет уже не было в живых, когда ему посмертно присудили Государственную премию, окончательно сняв все запреты, существовавшие вокруг его имени. Ведь тиражи книг Высоцкого в конце восьмидесятых были гигантскими. Ну а первый сборник его стихов «Нерв» издал — точнее, пробил выход в свет — еще в 1981 году благодаря своей увлеченности и авторитету Роберт Рождественский. Вначале сборник этот вышел тиражом 55 тысяч экземпляров. Но потом его неоднократно переиздавали.
— Хотя при жизни книги Владимира Семеновича не издавали в СССР, был он, надо думать, при своей всесоюзной востребованности богатым человеком.
— По советским меркам, конечно. Ездил на «мерседесе», который тогда был еще только у шахматиста Анатолия Карпова. Машину эту ему пригнала Марина Влади, оформили ее через комиссионный магазин. Конечно, машину отца узнавали. Когда гаишники его останавливали, могли и выговорить за то или иное нарушение. Но затем всегда без проблем отпускали. Однако отец никогда не лихачил, он не был пижоном за рулем. Если и превышал скорость, то делал это не ради понтов, только когда опаздывал, ведь ему изо дня в день надо было успеть во много мест.
Жил отец — правда, лишь последние четыре года — в отличной кооперативной квартире площадью сто квадратных метров. Только в конце жизни начал строить дачу — небольшой домик на участке своего товарища, сценариста Эдуарда Володарского. Но побывал там в итоге лишь пару раз. В доме у него всегда было чисто, за этим следили и Марина, и бабушка, его мама. Отец не был беспомощным. Он умел со вкусом что-то выбрать, мебель, например, достать дефицит, купить хорошую вещь — именно ту, которая ему была нужна. Он серьезно к этому относился. Вместе с Мариной отец много занимался ремонтом квартиры на Малой Грузинской и загородного домика. Что-то там сам строил. Он умел жить в быту, был земным, нормальным человеком в этом смысле. Ездил, например, специально в Гжель выступать на фабрике, чтобы там помогли приобрести их знаменитую бело-голубую посуду. Другое дело, что все это не было главным для него.
Однако ни валютных счетов, ни вообще каких-либо сбережений не имел. Как ни странно, после смерти оставил долги — был должен существенную сумму нескольким людям. Кто-то из них от выплаты долга отказался, например Зураб Церетели, кому-то долги были возвращены.
— На что же он тратил немалые деньги, которые зарабатывал?
— На жизнь, на себя, на помощь друзьям. Например, последний крупный заработок — шесть тысяч рублей за пятидневные гастроли в Калининграде, в течение которых он дал в городе более двадцати концертов, отец отдал человеку, которому в тот момент они чрезвычайно были нужны. Вообще, с деньгами расставался достаточно легко, хотя зарабатывал их потом и кровью.
Лишь временами у него включалась практичная жилка, тогда он начинал что-то планировать. Таким образом приобрел кооператив на Грузинке. До этого — не странно ли для человека его популярности? — снимал квартиры, долгое время жил в двухкомнатной квартире вместе со своей мамой Ниной Максимовной, где, к слову, родились мы с братом Аркадием. Это была хрущевка — 22 полезных квадратных метра: две комнаты в пятиэтажке на четвертом этаже без лифта, в Черемушках. Дом не так давно снесли по реновации, построив на его месте современную многоэтажку. И Марина приезжала туда со своими детьми, они жили в этой «двушке» у бабушки до 1976 года, пока не появилась кооперативная квартира.
— Отец любил стильную одежду, пофорсить?
— Да, за этим следила Марина, чтобы он всегда хорошо выглядел. Отец аккуратно и дорого одевался, он любил кожаные и джинсовые куртки. Галстуки, пиджаки терпеть не мог. У него был лишь один пиджак, в котором он так ни разу нигде и не появился. Надел его как-то, собираясь в гости, но дошел в нем только до двери и тут же снял с себя этот ненавистный атрибут. В итоге пиджак этот так где-то и пропал. Был в гардеробе отца и один-единственный невероятно широкий галстук, который он нацепил, кажется, один раз, когда его снимало итальянское телевидение.
Бабушка рассказывала, что как-то он решил шутки ради выставить в квартире всю свою обувь, которая заняла несколько метров в коридоре. Разложив ее, он затем ходил вокруг этого обувного ряда и приговаривал: «Надо же, сколько у меня башмаков!» Отец ведь из поколения послевоенных детей, когда была нищета, когда люди донашивали одежду друг за другом. После его смерти, кстати, бабушка многое сберегла из вещей отца, вплоть до разных мелочей, все это сейчас хранится в Музее Высоцкого.
— Какие отношения у Высоцкого были с Евтушенко, Вознесенским?..
— Хорошие, но их нельзя было назвать друзьями. Во-первых, они были старше отца, а во-вторых, у всех были совершенно разные компании. Общение шло главным образом вокруг Таганки. И Евтушенко, и Вознесенский, и Окуджава входили в художественный совет театра. Все они относились к Высоцкому с уважением, но настоящим поэтом его считали только Окуджава и Ахмадулина.
— Может, завидовали?
— Нет, такого точно не было. У Вознесенского есть стихотворение «Оптимистический реквием». В 1971 году прошел слух, что Высоцкий умер. Вознесенский был не в Москве, но он сразу откликнулся, написав это стихотворение. Потом, понятно, выяснилось, что Высоцкий жив, а стихотворение осталось, оно заканчивается, кстати, так:
Гремите, оркестры!
Козыри — крести.
Высоцкий воскресе.
Воистину воскресе.
Когда же отца не стало, Вознесенский написал стихотворение «Памяти Владимира Высоцкого», строчки из которого несколько лет были даже на мраморной табличке у отца на могиле:
Ты в черной рамке не уместишься,
Тесны тебе людские рамки.
Разве тот, кто завидовал, мог так написать? В этой строке, по-моему, Вознесенский выразил суть отношения к Высоцкому как к феномену, исключению из общепринятых правил.
Отец мог присесть где-то под кустом и за 15 минут написать такое, что потом будет петь вся страна. Да, он мог сесть и написать набело. Но вообще, за этим процессом его мало кто видел. Моя мама вспоминала, как отец порой, чтобы никого не разбудить, брал в руки гитару и тихо-тихо, только аккордами, чтобы чуть слышать звук, что-то бормотал, сочинял, потом садился и записывал. Но вообще писал он по-разному. Есть песни, которые ему очень трудно давались. Есть те, которые записывались прямо начисто. Именно так, например, он создал «Охоту на волков»: ночью во время съемок сел и написал ее сразу, практически без помарок. При этом есть песни, в которые он каждый раз вносил правки по ходу исполнения. То есть пел много лет ту или иную песню и постоянно менял в ней какие-то слова и даже смыслы. Конечно, когда у него получалось, он был доволен собой, светился, понимал, что создал «стоящую вещь». Слово «шедевр» отец просто не использовал.
— А сам он завидовал кому-нибудь?
— Трудно сказать, он был живым человеком, вполне возможно. Но это не касалось материальных вещей: у кого-то лучше машина или больше квартира. Если и была у отца зависть, то относилась она только к творчеству, к работе. Когда ты понимаешь, что многое готов и можешь сделать, а тебя игнорируют. Так было сразу после окончания института, когда в течение четырех лет он практически был безработным артистом. В Пушкинском театре, куда он пришел, ему не давали играть, товарищи пристраивали его куда-то в кино на роли смешных, обаятельных весельчаков, но в общем на нем практически все поставили крест.
— Мы долго разбирались со старожилами «Современника», показывался Высоцкий Олегу Ефремову или нет. Говорят, показывался, вся труппа смотрела. Ефремов хотел взять, но коллектив выступил резко против... Вы что-то знаете об этой истории?
— Это не то, что Ефремов его очень хотел видеть, а коллектив был против. Да, после окончания института отец показывался в нескольких театрах, в том числе и в «Современнике», где он хотел работать. Люди из этого театра его знали. И Волчек, и Кваша, и Евстигнеев были с ним знакомы, симпатизировали ему. Много лет спустя я разговаривал с Волчек. Она рассказала, что Высоцкий зря взял тогда для показа отрывок из роли Евстигнеева, которую тот играл в «Современнике». Сравнение явно было не в пользу отца, его показ оказался неудачным, и в итоге его не взяли. Он тогда стал служить в Театре Пушкина.
Ведь и Любимов в него не сразу поверил. Только после 1967 года, когда отец сыграл Галилея. Тогда же Говорухин сделал с ним «Вертикаль», и Виктор Туров взял отца вместе с его военными песнями на серьезную роль в картину «Я родом из детства». Эти люди помогли Высоцкому изменить представление о себе, просто поменяли ему амплуа. Из характерного комика, весельчака, рубахи-парня, который должен был походить на Николая Рыбникова, но быть при этом только во втором эшелоне, где таких, как он, еще пятьдесят, отец стал не просто драматическим, но трагическим актером. Его темперамент — и поэтический, и актерский — во многом состоялся, начиная с конца шестидесятых, когда он изменился, стал тем Высоцким, каким его все знают.
— Меня очень интересует, с кем общался, дружил человек, написавший такие проникновенные строки: «Если друг оказался вдруг...»
— Вокруг отца были разные люди. Немало вертелось и всякой шушеры, которая пыталась выдавать себя за его друзей. Они, конечно, тянули его вниз. Как-то один очень близкий ему человек искренне сказал отцу: «Гони их, Володя, они тебя закопают!» Причем речь шла о людях, которые входили в так называемый ближайший круг отца. К сожалению, сам он не всегда мог определить истинное лицо того или иного человека. Но когда в итоге с кем-то из таких расставался, то делал это быстро и бесповоротно.
— После смерти Высоцкого некоторые известные артисты, которые пересекались с ним, говорили о том, что он был их другом. В частности, Валерий Золотухин. Это правда, они на самом деле были так близки?
— Да, по крайней мере, в одной анкете на вопрос, кто твой друг, отец ответил: «Золотухин». Они вместе работали в театре, снимались в кино, понятно, что за не один год знакомства съели вдвоем пуд соли. Но в какой-то момент их отношения охладели. У него вообще так бывало нередко, в том же Театре на Таганке, например.
Это, к слову, сумел грандиозно передать Юрий Любимов в спектакле «Владимир Высоцкий», который он начал репетировать, как только отца не стало, по горячим, что называется, следам. Первая версия спектакля, длившаяся три часа (я ходил на репетиции, все видел), была сделана на чувстве какого-то раскаяния, быть может, даже вины перед Высоцким. «Володя, прости!» — прямо-таки звучало со сцены. Вообще, знаете, смерть отца для Театра на Таганке была не разрушающей, а объединяющей, она сплотила актеров.
— Отец мог быть жестким?
— Мог. И очень жестким, и даже несправедливым, но при этом был способен, потупя взор, сказать «извини», он умел давать задний ход.
— Каким Высоцкий точно никогда не был?
— Он не был плоским. Мне трудно представить отца скучным, точнее, праздно скучающим. Он умел не только работать, но и отдыхать. Не могу представить его и злорадствующим. Отец сочувствовал людям, даже тем, с кем судьба его по тем или иным причинам развела. Он был жизнерадостным и жизнелюбивым. Отец точно не был заданным человеком.
— Насколько я знаю, у Высоцкого было прозвище Высота.
— Да, бывало, что так к нему обращались, об этом многие вспоминают. Но чаще все-таки все его называли просто по имени — Володя. Владимиром никто его не звал, да и по отчеству обращались к отцу крайне редко.
— Правда, что Высоцкий хотел уехать за рубеж, в Америку?
— У него на самом деле была такая идея, мечта. Но я почему-то убежден, что она вряд ли бы сбылась. Хотя бы потому, что идея эта была не до конца продумана. При этом речь не шла об эмиграции, его никто из страны не выпихивал. Отец хотел уехать в Штаты лишь на какое-то время, чтобы лечиться и поработать.
— Лечиться от чего?
— Ото всего. Он понимал свои проблемы, которые сказывались на здоровье, знал, что у него не все в порядке с сердцем. Что касается творчества, то он хотел поработать за океаном на классных звукозаписывающих студиях, с которыми познакомился, когда путешествовал с Мариной Влади по Северной Америке. Во время той поездки, кстати, ему делали немало предложений о сотрудничестве, выступлениях. Отец вполне отдавал себе отчет, что может и там состояться.
— Высоцкий осознавал свое величие?
— Цену себе отец, конечно, знал. Понимал, что у него есть дар, который нужен людям, которому он обязан служить без остатка.
— Вы отмечаете в семейном кругу дни рождения отца и дни его памяти?
— Конечно, и 25 января, день его рождения, и 25 июля, когда отца не стало, особенные для нас. Пока жива была бабушка, она всех в эти дни собирала у себя. Сейчас традицию стараюсь продолжать я, хотя это и не всегда получается. Дело в том, что я не всегда бываю в эти даты в Москве. Понимаете, день рождения Высоцкого, день его памяти давно отмечают самые разные люди по всей стране, приглашают меня на концерты, выступления, посвященные отцу. Есть музыкально-поэтическая программа «Дороги Высоцкого», которую мы сделали с Александром Домогаровым и с которой были во многих городах страны. Я читаю стихи отца, в том числе и малоизвестные, Саша исполняет песни, причем под симфонический оркестр. Наше с Александром Домогаровым поколение, наверное, последнее, которое может сказать, что мы помним Высоцкого и ту эпоху. Великое время было. Великие поэты, художники, режиссеры... Я хочу, чтобы отец мой присутствовал в жизни и следующих поколений тоже. «Дороги Высоцкого» — это же не о путешествиях по стране или по миру. Это о его дорогах к зрителю, слушателю. Когда он был жив, его не печатали, отменяли. Он искал пути быть услышанным. И сейчас время дорог Высоцкого к нам.
— Как думаете, настанет время, когда Владимира Семеновича начнут изучать в школе?
— Думаю, оно придет. Когда в 2018 году наш Музей Высоцкого на Таганке посетил Владимир Путин, мне говорили, что надо было бы побеседовать с ним на эту тему, и все быстро бы, наверное, решилось. Но я считаю, что это должно произойти само собой, гармонично, без каких бы то ни было административных усилий.
Как это случилось, допустим, с Сергеем Есениным. Ведь у него в каком-то смысле очень странная судьба. Есенина нельзя назвать опальным поэтом, но было время, когда его стихи находились в нашей стране под полным запретом. Но затем в 60-е годы Есенин органично вошел в школьную программу. Фотопортреты Есенина, которые стали продаваться тогда в киосках страны, расходились мгновенно. По популярности с ними могли сравниться в то время лишь фотографии Эрнеста Хемингуэя.
До сих пор помню стихотворение Есенина «С добрым утром!»:
У плетня заросшая крапива
Обрядилась ярким перламутром
И, качаясь, шепчет шаловливо:
«С добрым утром!»
И это, если не ошибаюсь, второй класс или что-то рядом. Думаю, в какой-то момент подобное, если так можно выразиться, открытие произойдет с Высоцким.
— К столетию Владимира Семеновича, допустим?
— Бог его знает. Говорят же, что классиком становятся в день своего столетия. Столетие отца наступит в 2038 году. Мне тогда будет 74 года, вполне возможно, что доживу до этого.
— А вообще, между вашим отцом и Сергеем Есениным прослеживается какое-то сходство, не правда ли?
— Верно, многие, во всяком случае, проводят такие параллели. Жены у того и другого были иностранками, обоим был присущ необузданный темперамент, который невозможно было укротить, взять под контроль.
— Отец любил Есенина?
— Да.
— Можно сказать, что он был его любимым поэтом?
— Нет, так сказать нельзя, я такого от него никогда не слышал. Отец всегда говорил, что его любимый поэт, как это ни покажется банальным, Александр Сергеевич Пушкин, наше, как говорится, все.
— Обожаю песню Высоцкого из кинофильма про Айвенго: «Мы же книги читали, пьянея от строк...» Сам он много читал? Что?
— Да, у него было много книг, немало и тех, что в СССР нельзя было купить, он привозил каждый раз их из-за границы. Нет, это была не антисоветчина, а, например, Михаил Булгаков. Вообще, отец был начитанным человеком. При этом он не был всеядным, он собирал хорошие книги. Причем всегда точно знал, где какая книга на полке находится. Часто, кстати, пользовался словарем Владимира Даля. У него самого был огромный словарный запас. Эксперты подсчитали, что словарный запас Высоцкого был даже больше, чем у Пушкина. Этим, разумеется, я ни в коем случае не сравниваю их. Просто хочу подчеркнуть, какое большое значение отец придавал слову, как ему было важно правильно расставить каждое слово так, чтобы вместе, слагаясь в стихи, они точно звучали.
— Вам часто задают вопросы о Владимире Высоцком. А у вас самого есть к нему вопрос?
— Конкретно сформулированного нет. Однако внутренний диалог с ним идет у меня постоянно. Вот уже 43 года. Касается он всего — и моих частных проблем, и творческих. Только не политических. Но я не спрашиваю отца, что бы он сделал, окажись в той или иной ситуации. Скорее, я сверяюсь с ним, как же быть мне. Ведь я должен поступать не как он, а по-своему. Вообще, мой диалог с отцом — вещь достаточно интимная, не обо всем так легко поведаешь.
— Никита, конечно, в конце нашей беседы напрашивается вопрос, мог ли Высоцкий выжить. Или его уход — некая предрешенность, судьба? Сам он как относился к смерти: боялся ее, не боялся? Все-таки трудно поверить, чтобы такой человек, как Высоцкий, ничего не чувствовал и не говорил об этом...
— В ночь с 24 на 25 июля, когда отец умер, наверное, его могли бы спасти. Халатность проявил врач, который был рядом с ним. Дело в том, что на какое-то время он заснул, а когда проснулся, было уже поздно. Впрочем, если не тогда, все это просто случилось бы в какой-то другой день, чуть позже. Согласен с Любимовым, который тоже размышлял на эту тему, что Высоцкий не прожил бы долгую и счастливую жизнь. Отец уходил и осознавал это. Нет, он не был самоубийцей, он строил планы. У него были и творческие задумки, и намерения, связанные со здоровьем... При этом он понимал, что планировать можно все что угодно, но его время пришло. Весной 1980 года, незадолго до смерти, отец написал стихотворение, где есть строки «...уйду я в это лето в малиновом плаще». Тем летом он и ушел.
Подпишись на наш канал в Telegram