Издательство «Семь Дней» всегда поддерживало добрые отношения с великой актрисой и с теми, кто с ней дружил. Перед вами уникальные архивные материалы. Воспоминания о Людмиле Марковне из записок киноведа Глеба Скороходова. И одно из последних интервью актрисы. В этих статьях — живая, настоящая, реальная Гурченко, какой ее знали не все.
«В лихие годы перестройки я, как и многие наши творческие люди, занимался многим, — вспоминал Глеб Скороходов. — В частности, продолжал сотрудничать с фирмой «Мелодия» и собрал солидную коллекцию старых пластинок. Так что неудивительно, что Люся Гурченко, которая решила исполнить старые песни зарубежной эстрады и выпустить пластинку, обратилась за помощью ко мне. Гурченко переживала тогда второе рождение, ее все признали, ее все хотели, а она, не зная удержу, желала покорить весь мир... И постоянно думала: что бы еще такое сделать, чтобы люди удивились?.. Меня не смутило, что Гурченко ко мне обратилась. Удивительно то, как однажды вечером она без звонка появилась в нашем убогом дворике.
Я тогда жил с семьей в поселке Красный Строитель. Соседи — более чем простой народ: пили горькую, кидались друг в друга сковородками... Появление живой Гурченко, одетой в красное платье, приехавшей на красной машине, произвело эффект разорвавшейся бомбы. Мы пили чай на кухне, когда я услышал взволнованный возглас соседа: «Господи, Гурченко!» И тут же: «Глебушка, к вам там Гурченко приехала!» Народ во дворе все побросал и окружил ее. Так что, когда я спустился, к ней уже было не пробиться. Я испугался за актрису: народ у нас бывалый, пропитой, многие сидели... Но она, ничуть не смущаясь, стояла в свободной позе, как где-нибудь на кинофестивале, и ласково общалась с людьми. При этом даже как бы была смущена тем, что своим появлением нарушила гармонию двора: «Ничего, ничего, не беспокойтесь! Я только на минутку! Продолжайте заниматься своими делами». Но дел никаких не было, соседи банально пили до ее появления. Потом Гурченко поднялась ко мне, и мы долго перебирали и слушали мои пластинки. Когда она уехала, происшествие до ночи обсуждали. Соседка наша, недавно вернувшаяся из тюрьмы, возбужденно делилась впечатлениями: «Красавица, красавица! А молодая какая, и простая, совершенно простая!» И, конечно, никто не подозревал, что Гурченко захотелось побывать в народе и убедиться, что ее любят и помнят буквально в каждой подворотне, — вот она и убедилась...
Постепенно наше общение вошло в привычку. Поскольку мы почти ровесники, я стал называть актрису Люсей (полное имя Людмила она ненавидела!) и на «ты». Со временем, обсудив дела, мы стали переходить к личным темам. Разговоры эти длились часами и держали меня в постоянном напряжении. Ведь дело в любой момент могло закончиться ссорой. Взрывалась Гурченко неожиданно, и невозможно было предсказать, что ее обидит. Но когда она вдруг из-за чего-то вскипала, я быстро говорил: «Люся, ты устала... Я перезвоню попозже». И клал трубку. Ну да, у нее, конечно, был трудный характер... Не ссориться с ней совсем, пожалуй, было невозможно. Причиной могло явиться не реальное событие, а какая-то фантазия. Стоило на мероприятии отойти от нее на минутку, с кем-нибудь поздороваться, так Гурченко уже смотрела косо: «Что вы там обсуждали? МЕНЯ?» У нее было болезненное самолюбие, сочетающееся с крайней подозрительностью. К этому надо было привыкнуть и серьезно не воспринимать. У меня до поры это получалось.
Постепенно наши разговоры становились все длиннее и откровеннее... Однажды я спросил Людмилу Марковну, которая казалась мне символом жизнерадостности: «А был у вас в жизни хоть один момент, когда жить не хотелось?» Она ответила: «Конечно был». И рассказала. Дело было в середине шестидесятых... К тому времени Люся уже лет семь числилась в разных театрах. Но даже в «Современнике», где она работала в 1963—1965 годах, ей не удалось сыграть ничего стоящего. Несколько раз я спрашивал Люсю, как она вообще попала в театр, в общем-то неблизкий ей по духу. Здесь ведь не пели и не танцевали... Она отмалчивалась. Позже от старожилов «Современника» я узнал, что привел ее туда Игорь Кваша, который к тому времени по уши влюбился в Люсю. Но несмотря на такую протекцию, с первого же дня, когда она, полная надежд, пришла показываться Ефремову и труппе, ее обдали холодом.
Люсю еще многие помнили по «Карнавальной ночи». Но сейчас я понимаю, что это сыграло ей не в плюс. В «Современнике» ценили реализм, а «классическое» советское искусство — презирали. Многие не понимали, зачем она здесь нужна. Это было все равно, как если бы Маша Распутина появилась на сцене консерватории. Кто-то даже сказал пренебрежительно: «Попса!» И так все дальше и пошло...
Единственным человеком, который тепло отнесся к Люсе в этом театре, был все тот же Игорь Кваша. Ведущий актер, из основателей, он с фантастическим трудом пробил Люсе главную женскую роль в спектакле «Сирано де Бержерак», который сам и ставил. Кваша открыто боготворил Люсю, что вызвало просто бурю негодования в театре. Дело в том, что Игорь был женат на падчерице известного писателя Александра Штейна. Его жена была своим человеком в театре, со многими дружила, так что друзья Игоря встретили появление Люси в штыки. При этом он сам, по словам Люси, готов был на ней жениться. И, учитывая его вес в театре, а также режиссерские начинания, брак этот показался Люсе весьма выгодным. Ей было не за что зацепиться, никому она была не нужна, а тут Игорь — статный, красивый. Люся не раз признавалась, что у нее была слабость к «чернявеньким»...
Так началась борьба двух сторон: коллеги каждый день уговаривали Игоря «бросить эту». А Люсе достаточно было взмахнуть ресницами, и Игорь просто разум терял... А тут на репетицию пришел Ефремов, чтобы принять работу Кваши. И сразу разнес все в пух и прах. Накричал на Люсю за то, что она «гэкает», и приказал работать с этим, «пока не поздно». Когда же ему шепнули, что у Игоря и Люси «любовь», он еще больше рассвирепел, рассудив, что Кваша исходил не из интересов театра, а из своих личных. По воспоминаниям Люси, бедному Игорю пришлось поссориться со всей труппой, чтобы ее не сняли с роли. Но он все-таки добился своего, Люсе дали шанс, на первом прогоне спектакля Роксану играла она. И провалилась! Наверное, очень волновалась, и из-за этого играла немного манерно, к тому же пару раз так «гэкнула», что в зале раздался неуместный смех. Зрители и труппа громко возмущались: «Неужели не нашли более подходящей артистки на роль Роксаны? Ведь есть же Толмачева!» С тех пор Толмачева Роксану и играла. А Люся больше в этом спектакле не выходила, хотя официально считалось, что они играют «в очередь». Просто она так и не дождалась своей очереди... А роман с Квашой, насколько я знаю, сошел на нет сам собой после того, как он все-таки решил вернуться в семью. Думаю, Люсю не устраивали неопределенные отношения, она привыкла, что на ней женятся.
Вскоре, летом 1965 года, Ефремов объявил артистам: «Едем в Саратов сниматься в фильме «Строится мост», всей труппой! Личные планы прошу отменить». И человек тридцать поехали... Но главные роли там были только у Ефремова и еще нескольких ведущих актеров театра. У остальных — маленькие эпизоды, а у Люси вообще проходная, бессловесная. Позже некоторые современниковцы, с которыми я общался, вспоминали, что во время съемок они жили в очень скромных условиях. Два летних месяца ради небольшой роли в массовке! Люсю это добило. Вскоре она подала заявление об уходе. Это произошло однажды утром, а днем она позвонила в Театр киноактера, из которого уходила в «Современник». Попросила ее принять обратно. Ответ был: «Нечего прыгать по театрам! Ушли — так и до свидания!» Это был конец... Люся прорыдала до вечера, а потом достала снотворное, без которого в последнее время спать не могла. Выпила одну таблетку, промелькнула мысль: «А если всю пачку!» Сама же своих мыслей испугалась и поняла, что ей сейчас срочно нужна помощь. Среди немногочисленных друзей в то время был Марк Бернес. Она набрала его номер, сказала ему: «Марк Наумович, помогите! Я не хочу жить...» Бернес ее отругал для начала в своей манере: «Что значит не хочу жить? Что значит не берут в театр? Ты же не шалава какая-то, а настоящая актриса, хоть и дура!»
Людмила Марковна вспоминала: «Удивительно, что хотя он меня и ругал, мне становилось легче от его слов. Я воспряла духом, успокоилась, легла спать». Утром — звонок из Театра киноактера: «Приходите в администрацию оформляться». Оказалось, что Бернес сделал туда звонок, похлопотал за нее. Через несколько лет он умер, но его имя для Гурченко на всю жизнь осталось святым.
Я догадывался, что отношения с дочерью у нее плохие. Помню, актриса Лидочка Смирнова, которой я помогал писать книгу, рассказывала об увиденном ею на съемках фильма «Женитьба Бальзаминова». Дочь Гурченко Маша, которую та взяла с собой на съемки, постоянно раздражала мать. Только и слышалось: «Спину держи прямо! Да не размахивай руками!» Бедный ребенок не знал, как маме угодить... Я думаю, это у них наследственное... Такие отношения конкуренции, а не сотрудничества. Мама Люси тоже очень строго к ней относилась и часто ее критиковала.
Несмотря на это, Людмила Марковна считала своей обязанностью их тянуть — и маму, и Машу. Когда дочь родилась, она ведь одна работала в семье. Отец Маши Борис Андроникашвили не работал. Люся всегда зарабатывала хорошо, но по закону большую часть ее доходов забирало государство. После перестройки все изменилось — она могла получить 300 долларов за концерт и все забрать себе. Так Люся заработала квартиру сначала для мамы, потом для дочери. Ну и для себя, конечно. Про Гурченко много раз писали: «Она плохая мать, ну что поделать, талантливая актриса, отдала все работе». Не знаю. При мне Люся рассуждала так: «Я — хорошая мать! Я все делала как надо, намывала, стирала, кормила, одевала. То, что жизнь дочери не сложилась, — не моя вина».
Что же касается личной жизни, то, когда мы познакомились с Гурченко, она еще несколько лет была замужем за Константином Купервейсом. Но, как я понял, отношения между ними не были гладкими уже тогда. А потом и вовсе разладились, и Люся о нем избегала говорить. Только один раз ее зацепило. В гримерке она читала газету, в которой Купервейс впервые откровенно высказался об их жизни. Люся была в бешенстве. Она держала в руках газету и с нехорошим блеском в глазах комментировала: «Ух ты! М-м-м-м! Давай, бей! Мы ей покажем, как без нас жить! Ну какая у нее жизнь без нас!»
...Я привык, что Гурченко делится со мной своими переживаниями и мыслями. Мы стали близкими друзьями. Но однажды настал день, когда, встретившись со мной в Доме кино, на мое «Люсенька, здравствуй!» она лишь холодно кивнула в ответ и поспешила уйти. Я оторопел. Потом не спал всю ночь и думал, думал: что произошло? До правильной версии так и не додумался.
Снова встретить Гурченко на мероприятии мне удалось только через несколько месяцев, на праздновании столетия кинотеатра «Художественный». Буквально со слезами на глазах я бухнулся перед ней на колени и сказал: «Простите! Простите! Я не имел права вас огорчать!» Просил прощения, не зная еще, за что... Вскоре мы уже весело болтали в гримерке, и она рассказала, в чем дело. Я был поражен... «Как ты мог променять меня на Пугачеву? Тебе что, с ней интереснее?» — неистовствовала она. Оказалось, что поводом для недовольства послужила выпущенная мною книга, где я рассказал о нескольких актрисах и певицах, которых знал. При этом только Гурченко отследила, что первой главой шла Алла Пугачева, а последней — кусок, посвященный Гурченко. «Как это понимать?» — спросила меня Люся. — «Как-как? Пугачева — начинающая в моей книге, а ты — ВЕНЕЦ!» — не растерялся я. Гурченко удовлетворенно улыбнулась...
Дело в том, что Алла Борисовна решила сделать цикл передач про свои «Рождественские встречи» и обратилась с этим ко мне. Ее появление в моей жизни было совсем иным, нежели эффектное Люсино. Она позвонила, вежливо пригласила меня на свою дачу на Истре... Потом мои приезды туда стали происходить все чаще. Помню, как потряс меня ее рассказ о том, как муж заставил ее избавиться от будущего ребенка. В тот момент я понял, что Алла Борисовна — это прежде всего мать и женщина, а потом уже певица. Она могла бы иметь много детей и нашла бы себя в этом... Ну а после примирения с Гурченко я, конечно, и с Аллой Борисовной общался, просто не распространялся об этом.
...Последний раз мы виделись с Люсей на премьере ее последнего фильма «Пестрые сумерки», где Гурченко была и автором сценария, и режиссером, и композитором, и поэтом. Она просто вся расцвела, была полна сил, планов, надежд. И вдруг, через какое-то время, сообщение по телевизору: «Умерла Людмила Гурченко...» Услышав это, я почувствовал, как сжалось мое сердце, что-то застучало в висках. Всю ночь я проплакал. Не мог представить, что Люси больше нет. А утром встал и сказал себе: «Нет! Для меня она не умерла!» И с этим живу...»
«С Людмилой Марковной мы познакомились на кинофестивале, — рассказывает режиссер и телеведущий Владимир Глазунов. — Она подошла ко мне сама: «А я вас знаю, всегда смотрю вашу программу «Рожденные в СССР», очень люблю». Я просто потерял дар речи — такая актриса подошла сама познакомиться! А она с юмором продолжала: «Вы мне нравитесь! Правда, очень молодой. Но этот недостаток быстро проходит... Правда, папочка?» Это — к мужу, Сергею Сенину, который стоял рядом и улыбался. Постепенно мы подружились, иногда я приходил на спектакли Гурченко... Если заглядывал в гримерку, Людмила Марковна говорила: «Ой, ты здесь? Ну, теперь я буду волноваться!» Потом беседовали, строили планы, она была гостем на моей программе «Рожденные в СССР», которая идет на телеканале «Ностальгия»...
В будущем мы собирались организовать большой концерт Гурченко с песнями войны. И вдруг — тяжелая травма, больница, операция... Я очень надеялся, что Людмила Марковна восстановит силы. И она, казалось, поднялась, опять пошли телефонные звонки, опять планы... Она ушла из жизни, работая. Сергей рассказывал, что в этот момент они смотрели новую программу с ее участием. Все случилось в одну минуту, на третьей песне... Долго не верилось, что несгибаемой Гурченко больше нет...
На память о Людмиле Марковне осталось это неопубликованное интервью. В нем она предстает перед нами как живая. Так и слышится в каждом слове ее интонация! Пусть читатели снова встретятся «с Люсей», любимой, незабываемой, истинно народной актрисой...»
— Здравствуйте, Людмила Марковна!
— Та здрауствуйте! Я же как приехала с Харькова, таки я с вами, здрауствуйте!
— На самом деле у вас, наверное, давно уже никакого говора не осталось.
— Нет, ну я могу и по-другому. Здравствуйте, очень приятно. Добрый вечер. Спасибо, что вы пригласили... А насчет говора... Это была моя затянувшаяся «болезнь», я самая последняя со своего курса избавилась от него, потому шо то, шо сделано у Харькови, сделано хорошо! Долбила день и ночь все эти пословицы: «О любви не меня ли вы мило молили и в туманы лимана манили меня»... Какие лиманы, кто кого куда манил?! Совершенно тупое занятие, надо сказать. Зато сейчас я в роли ничем себя не выдам. Но акцент этот — он всегда там, в душе. Харьков, детство — это никогда не оставляло меня. Это было счастливое время. Моя жизнь с родителями, в харьковской школе, в музыкальной школе. А потом другой этап, другая жизнь. После «Карнавальной ночи» — борьба, война, выживание, терпение... Какое уж тут счастье!
Хотя нет. Наверное, больше всего я была счастлива, когда поступила во ВГИК. Представьте, всего пятнадцать молодых людей взяли, а ведь поступало больше тысячи. Все мы были восторженные, уверенные в себе, уже артисты — ну раз взяли-то! Про свои недостатки — это мы потом узнали. Помню, как Тамара Федоровна Макарова устроила нам урок культуры. Как вести себя за столом — деликатно есть, пить, правильно пользоваться приборами. Я тогда первый раз в жизни увидела большой стол и кучу всех этих вилок, тарелок, ножей, салфеток. По пять ножей разных мастей!.. У нас дома был один нож. И три вилки, по числу членов семьи. Хотя моя бабушка, мама мамы, Татьяна Ивановна, которая знавала хорошие времена, вспоминала иногда, как они с дедушкой обедали за большим столом и блюда подавала прислуга. Я слушала это, как дети слушают сказки. Может, было, а может, нет... А тут у Тамары Федоровны сказка сделалась явью. Макарова вообще безумно много вложила в нас. Обращала внимание на такие вещи, которых мы не замечали. Мне как-то сказала: «У вас привычка морщить лоб гармошкой. Следите за этим!» Я сразу — в карман за зеркальцем, проверять: есть «гармошка» или нет?
Несмотря на очень скромную стипендию, я выглядела всегда шика-ар-но, как говорил мой папа. Покупала какой-то ситец за три рубля, к нему присобачивала бабушкино кружево, и потом все ахали и охали — где купила? Брала безразмерные платья в комиссионках — вот и ткань, из них кроила. Когда меня спрашивали «Ну откуда?» — я отвечала загадочно: «А это мне знакомые товарищи привезли из-за границы». Очень смешно, но мне верили!
— Вы очень рано начали сниматься...
— Да, я снималась в эпизодах крошечных. Моя самая первая фраза в кино была: «А я не затем пришла на завод, чтобы молчать!» Вот именно с таким чувством я и входила в профессию! Да, хотела выделиться. У меня это от папы, так же как и способность к выживанию. Папа прошел огромный путь, буквально от батрака. Пережил революцию, шахты, фронт... И пришел к тому, что стал артистом, пусть только в Доме культуры, он ведь и на баяне-то средненько играл. Но главное, что от него людя?м шла радость! Энергетика! Зрители ждали Марка Гаврилыча. И во мне это все: «ха», «эй там» — от него. Как папа сам про меня говорил: «Дочурка прогремить актрисою в обязательном порадке! И я через нее в историю попаду!» Так что это тоже у меня от папы: надо, чтобы заметили! Мне казалось, это хорошо. А оказалось... Не всегда.
На третьем курсе меня взяли в «Карнавальную ночь». Это уже другое счастье. Которое потом совсем другим обернулось... Знаете, у меня ведь было мало шансов попасть в это кино, проба получилась очень неудачной. Наспех снял оператор, мою кандидатуру даже не обсуждали на худсовете. Но спасибо Пырьеву! Вот кто-то говорит: «Он запретил меня снимать в кино!» А я могу сказать: «Он приказал снимать Гурченко в кино!» Я просто шла по коридору «Мосфильма», а он шел навстречу. Вдруг остановился и говорит: «Я вас где-то видел... На пробах «Карнавальной ночи», кажется...» Я ему сказала, что меня не утвердили. А Пырьев взял меня за руку: «Пошли!» К тому времени режиссер уже забраковал утвержденную актрису — не знаю уж почему. Искали новую. Пырьев подвел меня к оператору: «Сними ее! Только хорошо сними!» С оператором у нас сразу не сложилось, он позволял себе реплики типа «Да у нее ж под глазами черно, как в желудке после черного кофе! Как ее снимать?» Я чуть не в слезы. Вот так начинала. Но постепенно все привыкли, в меня поверили... Ну а дальше был успех! А почему — никто не понимал, просто в правильное время фильм вышел. И у меня случился вертикальный взлет... Вертикальный, сразу! Вчера студенточка, сегодня актриса, которую знает вся страна. И потом оттуда, с вершины, — бах — и вдребезги!
— Что все-таки произошло?
— Вот представьте, съемки кончились, и я в своем пальтишке езжу на троллейбусе в институт. Живу как обычный человек. И при этом получаю пачки писем, мешки! И каждый день у меня — по три-четыре выступления где-нибудь, и все бесплатно. А с деньгами трудно, поскольку меня, как снимающегося студента, лишили стипендии, такие были правила. На съемках же я получала зарплату. Конечно, зарплата 200 рублей против стипендии 26 рублей — здорово! Я сделала денежный перевод в Харьков, купила петровскую жирандоль в антикварном магазине. Уже тогда меня тянуло на красивые старинные вещи. Переехала из общежития в съемную комнату — и все! Деньги кончились, не осталось даже на такси, чтобы ездить поздно вечером с этих бесконечных выступлений.
Безотказная девочка, я бегала всюду, куда позовут. Про деньги даже не спрашивала. Но однажды ко мне подошел администратор и протянул конверт. Я думала — там очередное письмо. А когда дома распечатала, оказалось, деньги. Хозяйка квартиры говорит: «Наконец-то догадались! Тебе же нужно на что-то жить...» И таких конвертов было потом, может, десятка два. Эти деньги помогали выжить. Но в итоге меня вызвал редактор одной газеты и объяснил, что это какие-то левые концерты и неправильные администраторы, которые действуют незаконным путем. А я — артист-бесставочник, потому что еще учусь, мне по закону вообще не положена оплата. Я сказала: «Хорошо! Все поняла. Больше никогда». Но на следующий день в этой газете появился фельетон «Чечетка налево» об артисточке, которая берет голубые конверты, рубит, значит, бабло направо и налево. И все! После вертикального взлета началось крутое пике — вниз. Однажды я вышла на сцену (потому что по инерции меня еще приглашали, хотя все меньше и меньше), исполнила песню из фильма. В зале гробовая тишина. Потом кто-то засвистел... Я сказала: «Извините!» — и ушла под стук собственных каблуков. Я всю жизнь это буду помнить! Поддержали, конечно, родители. Спасли. Выкормили, выходили. Хотя не так-то легко мне им было объяснить случившееся. Что жизнь в Москве совсем другая. Что это не Харьков, не наша Клочковская улица. И здесь по папиным указам и наказам не проживешь. Что время постоянно меняется, постоянно...
— Почему вы сейчас не ездите в родной Харьков? Там какой-то конфликт у вас был?
— Это случилось много позже. У меня был юбилей. И харьковчане говорят: «Будет сюрприз, подарок». Оказалось, что там кто-то сделал памятник. При жизни. Мне показали рисунок такой летящей дамы. Я говорю: «Знаете, если бы вы ей голову опустили, было бы лучше». Это единственное, что я посоветовала! Я не выбирала себе памятник и не просила его поставить! Но стали про это писать, пошли всякие сплетни. И тут я поняла, во что вляпалась. Мне стали говорить, что для памятника, видите ли, надо быть дважды Героем Соцтруда. Это было так стыдно... И я решила: да будь оно все неладно! Я прожила свою жизнь. Зачем мне все это надо? Вот такой был конфликт... Но я даже не из-за него туда не езжу. Я очень тяжелое время пережила в этом городе, когда приехала туда после «Карнавальной ночи». Когда начались статьи эти всякие про мое аморальное поведение, про левые концерты — именно из Харькова, от земляков я получала письма с таким содержанием: «Вы опозорили наш город», «Мы больше не пойдем смотреть ваши фильмы», «Выскочка!» Какие-то жуткие слова, жуткие... Потом я приехала, и никто, кроме нескольких соседей из моего двора, не был этому рад. Например, одна знакомая сказала моей маме: «Вы, я слышала, дали 25 тысяч, чтобы Люсю приняли в кино? Если таких, как Люся, будут снимать, так шо ж хорошего можно в кино увидеть? Одни кости!» Такая вот «радостная» встреча земляков. А главное, мои родители вдруг стали на виду, на свету. Вот всем вдруг они стали интересны! Люди приходили, стучали в дверь — просто посмотреть. А мы жили в полуподвале. Койка с сеткой, на ней матрас. Ну очень просто жили. Люди удивлялись. Они думали, я день и ночь хожу в шикарном платье, с муфточкой на руках. Они вообще не понимали, что жизнь у меня такая же, как и у них. У меня, например, до тридцати лет не было московской прописки. Как вот это объяснить? После ВГИКа меня распределили на «Мосфильм». Но туда не брали без прописки. А прописку не давали, если ты не работаешь. Чтобы устроиться, меня знакомые прописали домработницей на девять месяцев. Мне в Москве выживать пришлось. А когда после «Карнавальной ночи» я приехала в Харьков, у меня было только одно желание — больше не выделяться, стать как все. Но не получалось как все. Потому что даже когда я легла в родильный дом, в палате меня все узнали и прямо при мне начали обсуждать — кто за меня, кто против, и общий вердикт был: «Допрыгалась!» Дошло до того, что я стала стесняться называть свою фамилию. И с тех пор взяла на вооружение фразу: «Прощай, любимый город». Он любимый, родной, но люди... С людьми сложно!
— Сейчас, с высоты лет, как вы считаете, почему после «Карнавальной ночи» в кино у вас был такой долгий перерыв?
— Все время были пробы, пробы, пробы. Прихожу на «Ленфильм» или «Мосфильм», очень волнуюсь, сердце бьется. И сижу уже в костюме, в гриме, в очереди из других актрис несколько часов. Актрисы были очень молодые, многие еще не снимались. Пока до меня очередь дойдет, время, отведенное на пробы, кончается. Выходит режиссер, узнает меня, конечно: «А, это вы? Ну мы-то с вами профессионалы, вы ведь понимаете... Обязательно все сделаем, но завтра. Мы вам позвоним». И никто не звонит. Вот такие пробы бывали. И так меня «запробовали», что на мне уже не было живого места. Потом, много лет спустя, я узнала, что кто-то там все время говорил режиссерам: «Она «спринтер». Не потянет большую роль. Эпизоды ей давайте». Так и получилось: там гавкнула, здесь прыгнула. Лишь бы заработать, потому что ребенка кормить надо, себя кормить надо, платить за жилье, и выглядеть, и как-то одеваться... Но выбраться из этих эпизодов было невероятно тяжело. И как было пережить этот переход от прошлого блеска к нищете и безработице? Кстати, в СССР даже слова такого не употребляли. Только одни киноактеры могли быть безработными. И то не дай бог сказать: «Я без работы». Что вы! Ты в театре числишься, хотя два-три года ходишь в этот театр, а там для тебя ничего нет. При этом внутри меня как будто выросло дерево и распирало изнутри: «Милые, дорогие, я все умею, все могу!» Но никому не нужна! Никому! Время... Не мое было время! Это же великое дело — попасть в свое время. А возраст уходил, я была молода... Еще знаешь, часто говорят: «Актрису взяли на роль, потому что она там с кем-то чего-то себе позволила». Подобные предложения от режиссеров обычно не произносятся — их можно прочесть в глазах. Слов не нужно. Надо просто в ответ сделать глазки, посмеяться. А я ведь как? Сразу таким серьезным тоном: «В чем дело, товарищ?!» И режиссеры думали: «Да на черта она такая сдалась! Еще что-то разговаривает». И своего режиссера, который бы меня со всем этим принял, полюбил, не нашлось...
— А Никита Михалков?
— Никита — это чудо. Он прекрасен. Но я поняла, что это чудо не для меня. Не доросла! Он — зверь. Актер-зверь! Съест и пуговицы выплюнет. Грандиозный актер, понимаете? И попав сниматься к Михалкову, надо было другую шкуру надеть, встроиться. С ним очень тяжело работать. Блистательно, прекрасно, но тяжело...
— Людмила Марковна, а с кем вы дружили из актеров? Ну вот с Высоцким, например?
— Вот ты знаешь, я же знала его молодым, неизвестным, начинающим. Помню, мы с ним в начале шестидесятых шли от «Современника» после спектакля в гостиницу «Пекин», в ресторанчик, где все актеры собирались. Высоцкий тогда сидел без работы, а я была актрисой театра, но играла девушек. Это не про возраст. Просто в афишке было написано: «Девушка — Л. Гурченко», и таких «девушек» я переиграла очень много. А сначала, конечно, был восторг от «Современника», куда я попала на спектакль. Нина Дорошина, с которой я познакомилась на каких-то очередных пробах, дала мне билет. Прихожу — зал на восемьсот мест забит. На сцене совершенно потрясающие люди, непохожие на других, оригинальные, яркие, талантливые. И мне захотелось во что бы то ни стало к ним! И я пришла: мол, ребята, вы такие классные, возьмите меня к себе, я для вас все сделаю! Эпизод? Хорошо! Девушка? Хорошо! Не есть, не пить, ходить босиком по снегу — да что угодно! Лишь бы с вами, ребята! Но эта моя грудь нараспашку воспринималась с каким-то холодным недоверием, недоумением... И я все чаще чувствовала: не мое, не родное... И я им всем чужая. В это же самое время меня наконец-то перестали узнавать на улице. Совсем! Забыли. И если вдруг кто-то кричал: «О, Гурченко!» — значит, точно приезжий, у них память хорошая, москвичи уже похоронили меня. И вот идем мы с Высоцким вдвоем, никто на нас не смотрит. И Володя вдруг говорит: «Вот видишь, Люся, тебя УЖЕ не узнают, а меня — ЕЩЕ не узнают». Я посмотрела на него с обидой и вдруг поняла: как же он верит в свою судьбу!
Много всего было... И теперь, когда читаю воспоминания «друзей», которых у Володи вдруг стало что-то уж очень много, я понимаю, что знаю о нем больше, чем они. Но у меня не поворачивается язык сказать: «Я была другом Высоцкого». Хотя многим ведь, когда он только начинал петь, не нравились его песни. Удивительно, но это так. Люди говорили: «Что он поет? Мы ничего не понимаем. Что это за блатняк, что это за хрип...» Это было непривычно, необычно. Но мне сразу, с первого раза безумно понравилось! Помню, он пел: «Но тот, кто раньше с нею был, меня, конечно, не забыл». Я сказала Володе: «Ты знаешь, это так жизненно! Такой образ...» Он это запомнил. И с тех пор, если я появлялась в компании, где пел Высоцкий (а пел он, конечно, везде, какое застолье без него?), Володя сразу все прерывал, намеченную программу бросал и наяривал: «Но тот, кто р-р-р-раньше с нею бы-ы-ыл!» Это было очень трогательно. Очень нежный, добрый человек.
А еще один человек, который был мне по-настоящему близок, — это Вася Шукшин. С ним мы ездили в Италию от Союза кинематографистов, он был с Лидой Шукшиной. Как раз в это время вышла «Калина красная», в Италии этот фильм тоже показывали. И Васю там, конечно, в связи с этим узнавали. А он приехал в Рим в куртке своей кожаной поверх рубахи, в брюках, заправленных в сапоги. Сильно бросался в глаза, конечно... И вот решили мы посмотреть Сикстинскую капеллу. Шукшин зашел, все сразу схватил взглядом и говорит: «Лида, пойдем домой!» Она ему плачущим голосом: «Вася, куда домой, ведь мы ж в гостинице живем!» То есть прямо такая сцена из фильма «Печки-лавочки». Для них гостиница — не дом... А сопровождающие заволновались: что, не понравилась товарищу Шукшину Сикстинская капелла? Да понравилась! Но надо знать его скупость на эмоции. Ходит, молчит... Он был настоящий!
Помню, мы ехали в автобусе от Рима, по солнечной трассе. Водила смотрел на нас снисходительно: мол, ну русские, дурачки. Пел «Санта-Лючию» и рассказывал нам об оперном репертуаре. Будто мы оперу не знаем и знать не можем. У нас же только медведи, водка, балалайка... Меня такое зло взяло! Я отобрала микрофон у экскурсовода и спела «Майскими короткими ночами». И тут Вася Шукшин как заплачет в голос! И говорит: «Господи, как же домой хочется!» Вот тут-то я и поняла, что мы с ним одной группы крови. Что даже в Италии, которая, безусловно, достойна восхищения, мы хотим домой...
— В это время вы уже снова были нарасхват. Ездили за границу!
— Да, но возраст-то ушел! Я уже, конечно, была не та девочка. А тут еще на съемках «Мамы» я сломала ногу, понадобилось несколько операций. После первой в ноге у меня было 19 шурупов, которые держали осколки кости. На киностудию приезжала с палкой, в кадре стояла на одной ноге. Терпела эту боль адскую! И все равно для меня это были счастливые дни, когда я наконец нужна! Потом мне говорили кинокритики: «А почему вы так много снимаетесь? Куда столько работы набираете?» А я объясняла, что как люди после блокады в Ленинграде не могли наесться и хлеб никогда не выбрасывали, постоянно делали какие-то запасы — так и я. Думала: я сейчас откажусь, а вдруг опять начнется простой? И сколько раз выходила на съемку и больная, и когда что-то у меня случалось... Но у меня есть закон: зритель ничего не должен знать ни про твое хреновое настроение, ни про болезни, ни про сломанные ноги, ни про то, что ты устала, что тебя муж бросил... Не дай бог! Моя миссия — это делать вот так: «Ха!» Дарить хорошее настроение, радость...
— Но, вопреки вашим опасениям, вновь заработанный успех уже никуда не ушел...
— Да что ты! Опять стало тяжело в перестроечное время, уже в конце восьмидесятых, а тем более в начале девяностых. Опять, что бы ты ни делала — не нужно, не современно, время ушло. И у меня снова наступила апатия, равнодушие ко всему. К тому ж новая пресса, новые законы, тебя полощут в газетах. Я вообще не знаю ни одного человека, которого бы не обхаяли. Ну правда! Какая-то мода пошла. И в то же время возраст уже, и я поняла, что какие-то мечты уже никогда не сбудутся. Вот сейчас пошли мюзиклы как грибы. И я думаю с тоской: вот оно — мое! Туда бы эти мюзиклы, в какой-нибудь 1978 год! Ведь это то, о чем я всю жизнь мечтала. Когда меня маленькую спрашивали: «Девочка, кем ты хочешь быть?» — шокировала всех ответом: «Петь в лестолане...» А почему в ресторане? Потому что где-то в киношке увидела трофейный заграничный мюзикл, где актриса пела и танцевала на маленькой эстраде в ресторане.
— А кем бы вы могли быть, если бы не актрисой?
— Я всегда завидовала людям, у которых профессии нужные, важные: врач или инженер. А я могу быть и врачом, и инженером, и домработницей, и директором, и кем угодно — в ролях. Когда я снималась в «Вокзале для двоих», у настоящих официантов выучилась этому ремеслу. Как набирать тарелки на поднос, как высчитывать: восемь чаев, шесть кофе. С тех пор, кстати, меня полюбили официанты всего мира. Потому что этот фильм много где показали. Где бы я ни была за границей, меня всегда очень хорошо обслуживали и отказывались брать чаевые: «Нет-нет, мы же с вами коллеги!» Такие вещи очень приятны. Мне вообще нужно, чтобы кто-то каждый день мне говорил: «Мы вас любим! Вы нам нужны!» И от этого у меня поднимается подбородок, распрямляются плечи.
— А не раздражает, что люди на улице, видя вас, могут сказать и «Ах ты, сучка ты крашена...»?
— Ну почему же крашена? Это мой натуральный цвет... (Смеется.) В этот фильм я тоже случайно попала. Я тогда звание получила, и мне Меньшов и группа замечательную телеграмму прислали: поздравляем, мол. Я подумала: о, какая телеграмма, денег не пожалели, вспомнили обо мне. А дай, думаю, рвану туда к ним, в Сибирь. Приехала и встретила холодный прием со стороны Меньшова: «А чего вы приехали? Вы уже наигрались в жизни. Чего вы у нас-то будете играть?» Как потом выяснилось, у него несколько вариантов было на эту роль. Например, Наталия Кустинская, но ее не утвердил худсовет. А меня утвердили, и Меньшов подчинился. Но потом начали работать, и я поняла, что такого режиссера больше не встречала. Он выбивал из меня именно то, что хотел. Мы постоянно веселились, хохотали так, что иногда не могли доснять сцену. Все придумывали на ходу! Вот это, например: «Вынул все внутренности — и в таз!» Как это водилось в советском кино, сцена летнего отдыха Раисы Захаровны и Васи снималась в ноябре, вода 14 градусов! Мучились Михайлов, я и еще человек пятьдесят массовки, которым надо было купаться и загорать на пляже. И когда под конец мы уже все совсем замерзли, Меньшов вдруг разделся и прыгнул в воду. И стал плавать. Просто чтоб разделить нашу участь. Вот это режиссер! И в результате эти съемки стали любимыми... Хочется сказать всем людям: если вам плохо — знайте, и это пройдет! Кризис? Так мы после него присядем, посидим и в нормальную жизнь войдем. Все будет хорошо!
2012—2015 годы
Подпишись на наш канал в Telegram