Директор школы для беспризорников в «Республике ШКИД», Остап Бендер в экранизации «Золотого теленка» и дядя Митя в комедии «Любовь и голуби» — эти роли первыми всплывают в памяти в связи с именем легендарного советского актера Сергея Юрского. Хотя на самом деле совершенно невозможно перечислить все сделанное им — сыгранное, написанное, поставленное: уж лучше обратиться к энциклопедии. Но цифры и вправду невероятные: 60 лет на театральной сцене и в кино, годы литературной деятельности и без малого 50-летний стаж супружеской жизни...
Фильм «Золотой теленок», где Сергей Юрский блистательно сыграл Остапа Бендера вышел в 1968 году, но долгие десятилетия ему с завидным упорством высылали увесистые папки с пометкой «Лично в руки», внутри которых — бесконечные сценарии под рабочим названием «Остап Бендер. Сорок лет спустя». «И они искренне верят, что я буду ломать эту комедию?!» — негодовал Юрский, отсылая сценарии обратно непрочитанными. И когда в очередной раз журналисты спрашивали его: «Как думаете, а что было бы сегодня с Остапом, доживи он до наших дней?», ответ Юрского неизменно был резок и холоден: «Но он не дожил! Он умер!..»
Сергея Юрьевича Юрского не стало в феврале 2019 года. Тем бесценнее оказались наши с ним встречи и разговоры. Когда в первый раз встретились для интервью, негласным условием нашей беседы было «Ни слова про Остапа Бендера!» Сергею Юрскому было что сказать, про что вспомнить, чему удивиться и о чем предостеречь. И настоящая жизнь его была ничуть не менее увлекательной и опасной, чем у вымышленного «великого комбинатора»...
Когда Сергею Юрскому был всего год от роду, его отца репрессировали, осудив «за происхождение»: еще бы — сын священника и дворянки! Отбыв ссылку (пусть не в лагерях, а в Саратове), отец Юрского в 1937-м попал под «малую реабилитацию». Его приняли в партию, и уже в 1943 году он возглавил художественное руководство всей системой цирков СССР. Он искренне верил в идеалы коммунизма и правое дело партии, из которой его, впрочем, исключили уже пять лет спустя...
Сын своего отца, Сергей Юрский никогда не поступался своими принципами. Придя в Большой драматический театр к Товстоногову, будучи еще студентом третьего курса театрального института, он сразу сыграл несколько главных ролей, принесших ему раннюю славу. Юрский не побоялся потерять все, когда в какой-то момент решил пойти против режиссерского авторитета и в 1974 году поставить свой спектакль в «его» театре (это был «Мольер» по пьесе Михаила Булгакова). Товстоногов тогда выразился резко и твердо: «Мне нужен хороший Юрский-артист, а не средний Юрский-режиссер». И Сергей Юрьевич ушел из театра. Ушел в никуда...
Еще в 1967 году Юрский получил звание заслуженного артиста, а вскоре сыграл роль Остапа Бендера в «Золотом теленке», принесшую ему всесоюзную славу и непреходящую любовь зрителя. Но это не помешало ленинградским партийцам уже в конце 1970-х буквально травить вольнодумного Юрского. За что? Встречался с опальным автором Солженицыным, писал честные отзывы о поездке в Прагу, в которую уже входили советские танки... На какое-то время Юрскому фактически был закрыт путь на телевидение, радио, на съемочные площадки «Ленфильма».
И тогда Сергей Юрьевич уехал в Москву, в 43 года начав жизнь с чистого листа. Будучи не без оговорок принятым в Театр имени Моссовета, он все же реализует здесь свою мечту о режиссуре. Играет сам и ставит спектакли на сцене театра «Школа современной пьесы». И все реже снимается в кино, не чаще двух-трех фильмов в год. В 1979-м он блестяще исполнит небольшую по масштабам своей актерской величины, но огромную по вложенному в нее таланту роль врача Груздева в многосерийном телефильме «Место встречи изменить нельзя». И выйдет на новый виток всенародной любви, сыграв, пожалуй, максимально далекий от себя самого персонаж — дядю Митю в комедии «Любовь и голуби», где снимался со своей женой, актрисой Натальей Теняковой.
Будучи человеком исключительно чуждым дешевой популярности и легких дорог, Юрский создает свой уникальный Театр одного актера, становится чтецом литературных произведений и сам начинает писать. Его повесть «Чернов», написанная в середине семидесятых, 20 лет спустя становится литературной основой для режиссерского дебюта Юрского в кино с трагикомедией «Чернов/Chernov». И это тоже был Поступок — в начале девяностых так смело говорить с большого экрана о самых мрачных и пугающих сторонах жизни советского человека, своей жизни...
— Сергей Юрьевич, вы ведь обрели всенародную любовь именно благодаря ярким киноролям. Почему же с годами все реже снимаетесь в кино?
— Причина проста: с кинематографом я расстался. И порядком разочаровался — как я в нем, так и он во мне. И хотя изредка снимаюсь, но уже не рассматриваю кино как профессию. И есть ощущение, что с сегодняшним зрителем мы можем оказаться просто незнакомыми. Можем друг друга даже не узнать. Может быть, кто-то вспомнит, что актер этот играл Остапа Бендера в «Золотом теленке» Швейцера, но в постаревшем человеке с трудом узнает его. Может быть, кто-то вспомнит, что этот же актер играл в картинах «Место встречи изменить нельзя» и «Любовь и голуби» — но там я был в гриме, и меня опять же могут и не узнать, и не вспомнить. Последняя на сегодня моя работа в кино — роль Сталина, которого я прежде играл в собственной постановке пьесы Иона Друцэ «Вечерний звон».
— Что означает для вас сыграть такой персонаж — понять его? Оправдать?
— Конечно, понять. Не обвинить, не оправдать — понять. Сталин и сталинизм — две вещи разные. Сталинизм существовал и до Сталина, и с его смертью не исчез. Жертвой сталинизма был и сам Сталин, ибо он был слабее его — в этом абсурдный и содержательный парадокс.
— Остается ли в вас что-то от сыгранных вами героев?
— Остается... Особенно если это роль в театре, с которой ты живешь долго. Или как было в старом кинематографе времен «Золотого теленка», который снимался два года. Когда ты долго живешь в этом образе, то что-то прирастает. Не поверхностно, нет! Так, как если, играя Сталина, ты вдруг начинаешь всеми командовать — нет. Или как Бендер становишься пронырливым. Но черты твоих героев или приподнимают тебя, или давят своим несчастьем. Я замечал, что к актерам, играющим бонвиванов, часто прирастает маска. Задача же актера — не дать ей прирасти. Не дать! Иначе ты перестаешь быть творческой личностью.
— Из сыгранных вами ролей, как в театре, так и в кино, какую сегодня вы вспоминаете как самую сложную?
— От цирка я взял привычку работать над ролью определенное количество времени. В цирке надо репетировать каждый день, чтобы выходить вечером и совершать воздушный полет. Или выйти на манеж клоуном так, чтобы две тысячи человек, глядя на тебя, засмеялись... Одной из первых моих постановок в БДТ был «Мольер» по пьесе Михаила Булгакова «Кабала святош». В то время я очень увлекался Мольером и считал его прародителем театра. Я прочел тогда дневники Лагранжа, который записывал за Мольером, и подсчитал: все большие его пьесы имели примерно 40 репетиций. К этому времени я уже много ролей сыграл у Товстоногова, и стал припоминать: оказалось, что и его постановки занимали приблизительно 40 репетиций. Я посмотрел записи Немировича-Данченко — примерно столько же. И я взял себе за правило: 40 репетиций. Роли великие или маленькие — все я укладываю в этот срок. Это по-цирковому!
— Говорят, что биография актера состоит не только из сыгранных ролей, но и из тех, от которых он отказался...
— И по этому поводу мне есть что рассказать вам. Я имею один комплимент, который считаю самым высоким в своей жизни. Я получил его в Одессе. Мы играли там спектакль «Железный класс» Альдо Николаи. Самолет прилетел очень поздно, и в театр мы попали за полтора часа до начала спектакля, а это уже очень волнует. И тут ко мне в гримерную начинает рваться какой-то человек. Его не пускают, а он кричит:
— А шо такое! Дайте мне поговорить! Мне надо сказать пару слов!
— Ну, пусть он уже войдет! — раздраженно сказал я.
— Я вас уважаю: дайте пожму вам руки. И знаете, за шо я вас уважаю? Шо вы не снимались в лишних фильмах!
Знаете, для меня это очень высокий комплимент! И, отвечая на ваш вопрос, скажу так: в своей жизни я отказался от всех ролей, кроме тех, которые я сыграл.
— Как вы понимаете, как чувствуете, что играть, а что — нет?
— Видите ли, у нас, жителей страны Советский Союз, был выбор. Он был невелик, потому что все было запрограммировано сверху, — но он был. И выбор профессии, и выбор амплуа. Сейчас вместо выбора есть соблазны. Их великое множество. А любой соблазн — вещь крайне опасная. Потому что «коготок увяз — всей птичке пропасть». Сыграть не ту роль или неудачно сыграть роль — это одно. А заключить контракт на 300-серийный фильм — это другое. Это кусок жизни! И подчинение нехудожественному образу жизни, о котором тем не менее мечтает большинство молодых актеров: «Вот бы попасть в сериал!» Но это не выбор, а соблазн! Эту работу трудно назвать актерством, если человек согласен 300 серий подряд играть эпизод. Это совсем не то, что выходить на сцену театра в маленькой роли, которую ты играешь четыре раза в месяц, и у тебя есть время, чтобы дышать. А если 300 серий снимаются каждый день, то нет времени ни дышать, ни выбирать, ни думать, а только радоваться тому, что ты сюда попал, а не сидишь без работы.
Великий человек был Луис Майер, сказавший, что таланты ему не нужны — звезд он будет делать сам. И доказал это. Мне кажется, изобретенное им понятие «фабрика звезд» — не безобидная вещь, а ужасно агрессивная, уничтожающая профессию актера, подменяющая ее. То, что звезды вышли на лед, на паркет и «Танцы со звездами» — то, на что смотрят люди, — по-моему, это страшно! Может быть, это всего лишь вопрос нашего разного отношения к скольжению? Тогда у меня есть «предложение» сделать следующий большой цикл шоу: «Православная литургия со звездами»! Или самый эффектный, который будет иметь, несомненно, колоссальный зрительский успех: «Полостные операции со звездами». Это был бы фурор!
Сегодня не удивив публику, не поразив ее чем-то эдаким, зал не удержать. Так что признаюсь вам: я безмерно счастлив, что хотя бы застал то время, когда слово было ценно, было в почете. Когда я читал программу, состоящую из отрывков из «Евгения Онегина» Пушкина, когда читал Зощенко и Булгакова, то приходилось вызывать наряды милиции, чтобы не было толпы, чтобы не сломали дверь. За словом шли! Это было искусство, к которому шли, как за правдой. И это не были запрещенные авторы. Это был «Онегин»! Сейчас уже это миновало, прошло...
— Часто ли вы сегодня вспоминаете о тех советских временах, когда вам выпало познать как славу, так и гонения?
— Я вспоминаю о тех временах лишь тогда, когда об этом спрашивают журналисты. И чтобы реже спрашивали, даже написал несколько повестей о том времени... Хотя сегодня мне уже кажется, что гонения эти были весьма нестрашными. Я же не сидел в тюрьме! Все было похоже на запрет на работу или что-то в этом роде. Да, это было неприятно. Мое состояние тех лет — угнетенное, временами даже испуганное — я выразил в повести «Чернов», а потом и в фильме, снятом по этой повести. После чего я это прошлое из себя изъял. Сейчас я не вспоминаю о том времени и уж никак не живу этим! Теперь меня волнуют совсем другие проблемы. А что было тогда... Давно это уже было. В другом городе, в иной стране. Да и в другой жизни.
Мы привыкли тогда много шутить между собой. Помню, как перед моей поездкой в Чехословакию в 1968 году Зиновий Ефимович Гердт напутствовал меня словами «Прощайте, Сережа! Ведите себя там хорошо, все время напоминайте себе, что вы находитесь за границей! И не продавайте Родину дешево!» (Смеется.) И, рассказывая теперь об этом, я храню память об остроумии Зямы. Такие у нас были шутки! Или, может быть, вам представляется, что люди в то время боялись рот открыть или ходили так вот, как описано у Оруэлла? Но так вовсе не было. Люди и тогда шутили, и рассказывали друг другу политические анекдоты. Да, иногда имели из-за этого неприятности. Но чаще всего не имели их. За анекдоты ведь сажали в 30-е годы, а в 60-е только вызывали в соответствующие инстанции. Поэтому и было много юмора в нашей жизни, поэтому и блистал у нас Зиновий Ефимович Гердт.
— Но когда после той поездки, которая случилась накануне ввода советских танков в Прагу, вас вызвали в КГБ — было ведь не до шуток?
— Вызвали и сообщили, что такого актера, как Сергей Юрский, больше не существует. Потому что он, по мнению властей, «дискредитировал высокое звание советского человека». Поступил приказ сверху, и передо мной мгновенно закрылись все двери на «Ленфильме», радио, телевидении. Мне тогда пришлось уйти из БДТ. Меня вынудили уехать из Питера в Москву. Но и здесь не взяли во МХАТ, а потом и в «Ленком»... Да и в Театр имени Моссовета приняли с жутким скрипом.
— Вы как-то признались, что в то время утешали себя фразой «Во всех случаях не надо отчаиваться!»
— Про свое отчаяние и все его фазы я откровенно написал в своей книжке «Жест», в которой есть целый цикл «Ритмы отчаяния»... Действительно, мой период отчаяния, захватив начало перестройки, продолжался довольно долго. И я очень трудно выходил из него. Сказалось какое-то мое неумение совершать полнокровный обмен веществ с реальным миром, что ли. Было даже ощущение, что раз так, я не вправе жить дальше... Все эти вещи ужасные были порождены не только тем, что мне не давали играть. Тому виной была в том числе и Прага, где я много нехорошего увидел... Но теперь каким-то образом я компенсирую все увиденное мной в своей игре. Вот мы сейчас играем на сцене МХАТа чешскую пьесу Павла Когоута о шестидесятниках и о том времени. И я играю человека моего нынешнего возраста, который, пережив все эти 40 лет, в конце концов оказался просто нулем. Сама пьеса так и называется — «Нули».
— Что вы чувствуете, пережив те же 40 лет?
— Чувствую ли я себя нулем? (Смеется.) Нет! Но думаю, что, наверное, мне надо было еще смелее заниматься своим делом и не идти в общем строю, выполняя все эти обязательные вещи. Наверное, надо было больше рисковать... Но риск — это уже вопрос темперамента, характера. У меня же характер мирный, я не анархист. Так что уж как было...
Когда Солженицыну была присуждена Нобелевская премия, а в СССР он попал в опалу, то пойти на встречу с ним — этот мой поступок был совсем не бесстрашным. Говорю вам об этом абсолютно откровенно! Идя на ту встречу, я ясно осознавал, что переступаю опасную черту в отношениях с властью. Не скрою, что после, бывало, идешь по улице и думаешь: «Ах ты черт, как сердце колотится с непривычки-то! Пройти, что ли, мимо парадной, посмотреть, как обстановка за углом? А чего это я, в самом деле? Струсил, что ли?..»
Однако не струсил же — пошел. И сегодня я считаю ту свою встречу с Солженицыным одним из главных и лучших поступков в жизни.
— Могли бы вы сегодня сформулировать главное чувство, определявшее вашу жизнь в то время?
— Страх... Вообще, если говорить об отрицательных ощущениях, то можно было бы вспомнить и слово «тревога». Но это разные понятия. Тогда был именно страх...
А давайте я лучше процитирую вам слова из чешской пьесы «Нули», которые произношу в самом финале спектакля: «...Я вот что понял: в этой тотальной свободе, в этой новой жизни, в которой мы оказались, нам никто не мешает. Но уже никогда никто ни в чем не поможет. Мы просто живем той жизнью, на которую мы способны. Если вы меня правильно понимаете...»
— Свою книгу воспоминаний вы назвали «Игра в жизнь». Вам не кажется, что сегодня все человечество ведет эту игру?
— Совершенно справедливое предположение! Когда я давал такое название книге, то вкладывал в него как раз тот смысл, о котором вы сейчас упомянули, имея в виду весь игровой стиль нашей действительности. Вы оглянитесь! Вокруг нас сплошное игровое кино, игровой стиль жизни.
Жизнь и смерть — все для нас стало игрой, все надели маски и стали актерами. Живешь — играешь, умер — проиграл. Профессия актера сегодня исчезла, потому что телевидение выпустило на экран людей публичных, и они все не являются собой — они надели маски и играют образы: играют в политиков, ораторов, певцов.
С другой стороны такое название моей книги — это самоирония. Потому что вся жизнь моя в результате оказалась игрой. Как я пишу в одной из частей книги под названием «Пробелы», я упустил очень многие явления реальной жизни, переживания. Потому что театр — такая вещь, которая занимает слишком много места в твоей душе. Но иначе им и не стоит заниматься! Актерское ремесло крайне эгоистично: оно старается подчинить себе человека целиком. Оно подменяет собой жизнь, и ты, в общем-то, больше живешь на сцене или для сцены, чем в реальной жизни.
— Вам удается все же не играть в жизнь, а жить?
— Я вам на это не отвечу. Это интимный вопрос: вопрос моей совести, диалога с моим внутренним «я».
— Ваше стихотворение 1979 года начинается словами «Все начнется потом...» В жизни вы предпочитали жить с этой мыслью? Вы реалист или человек, живущий воспоминаниями?
— Воспоминаниями я стараюсь не жить. Хотя обязан все чаще вспоминать, потому что очень многие люди, которые были мне близки, уже ушли. Поэтому воспоминания становятся моим долгом, который я стараюсь выполнять. Но жить этим мне никак не хотелось бы. Меня интересует как раз сегодняшний день. Кажется, что мое поколение людей, родившихся в 1930—1940-е годы, ощущает себя сегодня людьми другого века. И у меня даже есть подозрение, что и молодежь, родившаяся в 1980—1990-е годы, тоже живет как бы на скользком льду, а не на твердой почве. Сама общественная ситуация, технологический объем, который нас окружает, нами же созданный, вышли из-под нашего контроля. Это предсказывали еще футуристы, или пророки (можно и так сказать), Чапек или Ибсен. И вот оно случилось! Техника вышла из-под контроля. И сейчас люди, может быть, и хотели бы жить иначе, а не получается.
— Вы думаете, извечный призыв идеалистов «Назад к природе!» мог бы спасти человечество?
— Мог бы. Но человечество уничтожило природу, и уже некуда возвращаться. Этого пути уже нет... Потому что всему есть предел.
К сожалению, я должен признаться, что становлюсь пессимистом. Тут есть моменты уныния, повешенный нос и отсутствие юмора. Но я стараюсь, чтобы этого не было. Я борюсь с унынием и надеюсь, что не стал мрачным человеком. Бывает, что унылые и мрачные люди при этом умудряются оставаться оптимистами: мол, все сейчас плохо, но ведь потом все будет хорошо! А у меня вот обратная ситуация: мне не кажется, что все будет хорошо. И мне очень тревожно смотреть на этот мир.
— Может быть, на смену нам скоро придут новые люди, которые будут разумнее и лучше нас?
— Другие — да, лучше — не уверен. Совсем маленькие дети, которым сегодня два-три года, — вот настоящие люди XXI века. Я разглядываю своего внука и уже удивляюсь. Мне нравится мой внук, я люблю его, но вижу, что его развитие уже очень отличается от развития моей дочери, рожденной 40 лет назад. Я потрясен! Это совершенно другой человек.
Мой отец часто повторял про себя: «Я человек XIX века». Говорил он это со смесью гордости и растерянности, словно бы сожалея, что за сегодняшним днем и современными понятиями жизни ему уже не угнаться. Но и так, словно бы и не особенно ему этого хочется, потому что нынешние времена не по душе, мол, прежние были лучше. И я наблюдаю за собой и вижу, что с годами становлюсь в точности как мой отец. Только теперь, в новом для себя веке, я с такой же гордостью и растерянностью говорю: «Я человек ХХ века». И тут, пожалуй, дело даже не в техническом прогрессе, за которым я тоже не могу и не хочу гнаться. Замечаю, что я во всем — человек другого времени. И что во времени сегодняшнем переменился не только человек, но сам устав человеческой жизни.
— Современная жизнь кажется вам малоинтересной?
— Нет-нет, она мне очень интересна! Но другое дело — она мне абсолютно чужда. Свое, знакомое порой не замечаешь — оно привычно. А вот чужое, колющее — его отмечаешь. Мне кажется, сегодня имеет место не просто измененная, а совершенно перевернутая с ног на голову шкала ценностей. Которая не просто мне, человеку другого поколения, кажется неправильной — она неправильна по отношению к самой человеческой природе. Перевернутость ее для меня очевидна: деньги всегда играли громадную роль в жизни человечества. Насилие человека над человеком присутствовало во все эпохи. Но чтобы все это заняло все наше жизненное пространство — такого еще не было!
— По-вашему, когда начался этот переворот ценностей?
— Я думаю, на грани веков: не в сам Новый год, в ночь с 31 декабря на 1 января 2000 года. Но примерно в миллениум. И весь XX век этот переворот в XXI веке подготовил.
Но в этой ситуации меня ничего не возмущает — меня тревожит! «Возмущает» значит, что я должен устроить какой-то скандал, а это совершенно бессмысленно. Моя борьба в том, что я все еще не бросил свою профессию, хотя, признаюсь, мне уже трудновато выдерживать тот уровень работы, которого требует сцена. Но я ее не бросаю — и в этом мое противостояние.
— Когда ничего нельзя изменить или предотвратить, вам не хотелось бы посвятить остаток своей жизни только тому, что любите, что нравится?
— Но так не получается, даже если хочется. Хотя что-то мне удалось уже сделать: газеты и прочие источники новостей я в своей жизни сократил до минимума. Думаю, сейчас дело дойдет до чтения одной только газеты. А интересоваться ежедневными новостями, как прежде, я перестал, потому что они стали вызывать у меня одно только раздражение. Зачем тогда?
Я еще думаю вот о чем: 30 лет назад попасть на страницы прессы даже после участия в лучшем своем фильме или спектакле было очень трудно. Но если случалось, это было общественным явлением. Сейчас ты можешь написать — о тебе могут написать, ты можешь снять — а можешь сняться сам. Но результат все равно пустой, потому что приходится еще покупать весь земной шар, всех зрителей. Но и на это находятся деньги!
— Вы не раз говорили, что в современном кино и ТВ разочаровались. Почему же остались верны театру?
— А я и в нем разочаровался! Актерская профессия, которой я отдал 50 лет — полвека! — находится сегодня на грани исчезновения, и с театром сегодня, как мне кажется, большой непорядок.
Как вид искусства театр, наверное, не исчезнет полностью, но изменится так, что мы его не узнаем. Он уже мутант! Так же и кинематограф... Некогда театр был главнейшей частью духовной жизни: он был повсюду — не только профессиональный, но и любительский. Теперь КВН есть в каждом городке, в любом учреждении — а это один из мутантов театра. Непрерывный смех — это ли не признак мутации? Стремление к непрерывному дрожанию тела от смеха, это желание уколоть и одновременно обаять, искать не истину, а успех — это же безумие!
— Какой театр сегодня вам все еще интересен?
— Есть отдельные спектакли, которые мне нравятся. А театральные труппы только те, которые держатся как студии. Например, «Мастерская Петра Фоменко», Малый драматический театр Льва Додина. Но в целом мы присутствуем при крушении репертуарного театра. Хотя не все так уж безнадежно. Талантов у нас традиционно очень много. Но талант — это еще не достижение, а инструмент. Как молоток. И вопрос в том, куда будут забиты гвозди этим молотком: в гроб или в стену для повешения картины. Или для скрепления двух вещей, чтобы все не упало.
Но нет, не все так плохо... Дух дышит там, где хочет. Искусство порой возникает там, где, казалось, и опереться не на что. Возникает внезапно! Иногда как протест! Возникает в ответ на гламур, который тоже захватывает: все так красиво, так вязко, изысканно и эротично, что хочется плюнуть на это все! И тогда, словно из ниоткуда, возникает искусство чистого взлета, в котором вдруг рождается ясно пробившаяся мысль или чувство, которое не боится прямоты, стыда. Ведь почему-то же люди все-таки идут в эту профессию! Хотя большинство сегодня, конечно, тайно надеется попасть на конвейер «фабрики звезд»: может, я-то как раз и проскочу? И попаду на все эти обложки журналов? И будет у меня дача размером с дворец, и две собаки — одна большая, а вторая маленькая!
Но не все же такие! Не может быть! Талант — это и есть то, что живет как животворная точка, которая заставляет искать некий абсолют. Любви — а не пародии на любовь с эротизацией каждой секунды жизни.
— Ваша единственная дочь Дарья пошла ведь по вашим стопам и тоже стала актрисой. Не отговаривали ее?
— Она, как и все молодые актеры, бесконечно много работает. Слишком много! Я хотел бы, чтобы она не утратила в этой многостаночности смысл актерской профессии. Но я никого ни от чего не отговариваю. Просто с такими настроениями, как у меня, я стараюсь почаще бывать не дома, а на гастролях, где провожу примерно две трети года, чтобы не докучать никому. На гастролях я порчу настроение другим — и оберегаю свою семью от себя самого. (Смеется)
— Что когда-то вас привело в актерскую профессию?
— Я бы сказал, что я пришел в актерство по наследству! Отец мой был актером, режиссером, и я с детства был причастен к театру. Хотя еще раньше — к цирку. Я ведь дитя цирка! Художественным словом я занялся тоже рано, но просто для того, чтобы исправить дикцию. Потом был даже юристом некоторое время. Но театр никогда не упускал из виду. И когда оказалось, что меня все-таки приняли в театральный институт, то с радостью оставил все занятия и посвятил себя только театру.
И сегодня, много лет спустя, я снова пришел к тому, что отдаю себя только театру. И для меня более всего занятно и плодотворно творчество в театре абсурда, в пьесах Эжена Ионеско, Игоря Вацетиса — вот недавно сыграл роль в его «Предбаннике» в Театре имени Моссовета. Или вот еще — мы играем концертную программу «Домашние радости», которая являет собой песенки. Я хотел бы ввести зрителя в череду старых новогодних праздников. Под Новый год люди собирались всегда домами, семьями — так было во все времена. В годы несвободы и большого страха кухня, как и пространство вокруг новогодней елочки, становились средоточием самых откровенных и содержательных разговоров. Люди собирались и гадали, и создавались песенки, которые говорили о тревогах и надеждах, и так получалось, что пророчествовали. Эти песенки за двадцать последних лет вошли в мою книгу «Домашние радости». И это действительно песни, которые пелись нашими людьми на Новый год в период с 1986-го по 2000-е годы. В основном это песни столетья, к которому я принадлежу — песни ХХ века.
— Вы теперь много играете моноспектаклей. Это потому, что стало трудно найти партнеров-единомышленников — в этом причина?
— Я всегда был актером коллективным. И для меня игра в актерском ансамбле есть высшее наслаждение, когда все звучат как единый оркестр — без нот и дирижера. Это самое трудное в драматическом искусстве — звучать едино. И когда это достигается — вот блаженство для актеров и зрителя!
Но одинокое существование на сцене для меня очень важная часть сегодняшней жизни. Моноспектакли я рассматриваю как игру либо с воображаемым партнером, либо как мой монолог. Это тяжкая работа — одному держать зрительный зал. Помню, когда-то я был председателем Сообщества чтецов Советского Союза. И мы устраивали конкурсы, на которые собиралось много талантов из разных городов. До четырехсот человек в 80-х годах участвовало в таких конкурсах. Сейчас — единицы. Сегодняшнего зрителя просто словом поразить невозможно. Он просто не слышит слова. А я ведь не играю на сцене с микрофоном. Театр с микрофоном — это профанация! Лучше уж тогда объявлять отход поездов!
— Были случаи, когда зал не воспринимал вас на сцене и ваше слово со сцены?
— Иногда приходилось доказывать, иногда что-то менять в себе или искать другого зрителя, потому что случается полное несовпадение. Такое бывает. Я играл «Стулья» Ионеско с Натальей Теняковой и Александром Арониным в течение десяти лет. Но на определенном месте этого спектакля (на мой взгляд, одного из самых гениальных в ХХ веке) первые пять лет всегда вставали примерно из третьего ряда четыре-пять человек и уходили. Всегда во втором ряду слева два человека засыпали на определенном месте. Всегда — на протяжении первых пяти лет. Но прошли годы, и постепенно отобрались люди, которые ходят на этот спектакль. И в последнее время у нас были изумительные зрители! Так же как спектакль «Провокация», который идет уже много лет, но поначалу вызвал полное непонимание. Прошло время, прежде чем спектакль доказал сам себя. Пришлось подождать, когда отберется «свой» зритель.
Нужно ли вообще что-то заставлять людей делать? Читать, например. Я убежден, что да! Культура — это самоограничение. Значит, нужно ставить границы. Искусство есть нарушение границ. Но чтобы начать им заниматься, нужно сначала почувствовать эти границы разрешенного и тогда уже нарушать их. Иначе выпадет сама основа, сама суть.
Если бы мне сегодня кто-то предложил составить школьную программу по литературе, то я бы попытался, конечно, не навязывать свой вкус, но предоставил бы выбор. Но проблема в том, что даже на уроках литературы школьнику сегодня вместо выбора опять предлагается соблазн. Я сказал бы, что в школе нужно обязательно прочесть «Шагреневую кожу» Бальзака. И что сделал бы в ответ современный школьник? Нет, он не пойдет искать книгу на полке, а, скорее всего, полезет в интернете искать — такой фильм есть? Нету. О, зато комикс есть! И если я скажу, что Библию нужно прочесть за десять лет хотя бы дважды, современный человек обрадуется, потому что такой фильм есть точно! Я не уверен, что модные произведения нужно бежать сразу читать. Но их точно не надо сразу же бездумно экранизировать. Мой обожаемый Михаил Булгаков с его «Мастером и Маргаритой» стал уже таким модным произведением, которое бездумно экранизируется. А его стоило бы сначала всем прочесть. Вдумчиво.
Вы замечаете, что как-то постепенно режиссура выродилась в изобретательство? Это тоже отражает крушение слова в нашей сегодняшней жизни. Люди оглушены громкой музыкой, замоторизированы ритмом жизни — слово не успевает. Все становится механическим, скорее близящимся к нарисованным картинкам, которые изображаются людьми. Жизнь человеческого духа на сцене — это стало смешно. А ведь именно это и интересно было, когда театр зарождался как явление! В нынешних условиях режиссер стал изобретателем, а теперь есть опасность, что он вообще исчезнет, будучи замененным менеджером — человеком, который соображает, как это все будет продаваться. И тут опять возникает проблема звезд. И актерская профессия исчезает, потому что все звездами быть не могут — кто-то же должен играть, произносить слова пьесы.
Я не говорю, что нужно вернуться к старому и прежнему. Прежнее рухнуло — и это нужно признать. Театральную студийность в духе раннего МХАТа или «Современника» или профессионализм труппы Товстоногова, к которой я еще принадлежал, дух актерской артели, коллектива, абсолютно доверяющих друг другу людей — это возродить уже, наверное, нельзя. Но я убежден, что попытка полностью механизировать театр, изъять божественный смысл из театрального искусства, превратить его в ритуал без веры — этого делать нельзя. Это грех! Как и вынимать из «Мастера и Маргариты» бал Сатаны, не чувствуя, что это лишь малая и не самая главная часть романа. И поступать так только потому, что продать такой театр проще и выгоднее. Но этого делать нельзя!
Задача молодых, кто приходит сегодня в театр и кино, — никогда не забывать задавать себе вопросы: «Во имя чего я этим занимаюсь? Не уничтожаю ли я собственную душу, занимаясь этой профессией?» Потому что именно в этой профессии в идеале душа должна возрастать. Для меня система Станиславского существует прежде всего в изложении Михаила Чехова. Он был человеком, именно эту душевную сторону актерской игры подчеркивающим. Но его заветам мало следуют сегодня, он стал молодым актерам и режиссерам не интересен, они его отбросили. Имеют право! Ведь пришел ХХI век, новое тысячелетие... Но душу бы не потерять! Как сочетать махи руками и пассажи ногами с душой? Во имя чего ты ими машешь на сцене? Искусство, лишившееся духа, без откровенного разговора со зрителем по душам — это искусство, разъятое на части. А поиск цельности человека со всеми его разбитыми надеждами, которые столько раз гениальные драматурги показывали нам, со всем его желанием преодолеть это разочарование — без этого театр сам уничтожает своего зрителя-человека. Так же и кинематограф. Извините за такой пессимизм... Если хотите, то дальше я буду говорить только о веселом!
— Есть то, что вас порадовало в последнее время в кино, может быть, даже приятно удивило?
— Да! Назову два фильма. Они у меня и сегодня перед глазами: лента Александра Шапиро «Путеводитель», которую я как-то посмотрел на фестивале «Киношок». Это очень модернистический фильм, откровенно сегодняшний, молодой, но со смыслом. И этот смысл трудно, издевательски мучительно доставать из него. Порой даже хочется воскликнуть: «Да что за чертовщина! Я ничего не понимаю! Не слышно ничего, да и не видно». Но если это пересидеть, то начинаешь понимать, что этот молодой человек на пустом месте и без особых возможностей сделал Искусство.
Другой фильм — турецкий, «Отчуждение» Нури Бильге Джейлана. Повседневная история о безработном человеке, который приехал в город искать работу. Но это кино, которое имеет смысл и душу. И потому я смотрел его не отрываясь! И был счастлив, когда после сеанса мы встретились с Кирой Муратовой. Встретились после большого перерыва, но обменялись взглядами, и я понял, что ей этот фильм тоже понравился. И я был счастлив!
Знаете, я ведь на самом деле очень люблю американское кино. Для меня один из лучших актеров мирового кино — Аль Пачино: он абсолютно идеален порой в своей игре. Но в последнее время американское кино потеряло и мысль, и чувства. В нем нет соприкосновения со мной... И так же будет, если мы вспомним французское кино времен раннего Алена Делона или Жана Габена. Как по мне, если пересмотреть старые фильмы и сравнить их с сегодняшними, даже самыми знаменитыми, — выиграют старые киноленты. Так, как выиграл для меня этот скромный турецкий фильм о безработном.
Мне кажется, что XXI век переломил время, переломил отношения людей друг к другу, к смыслу жизни, к Богу. Для меня это чуждо и страшно. Нас завлекают в зло фильмами, наполненными кровью, смертями. Я, например, с трудом заставил себя досмотреть до конца фильм Квентина Тарантино «Убить Билла 2», потому что это, по-моему, мещанский, пошлый, сусальный фильм, который почему-то вдруг объявили эталоном мирового кинематографа. Все же догадываюсь, почему он ценится: у нас уже есть привычка такое смотреть. Мы наркотизированы насилием. Без зла и смерти в главной роли мы уже ни читать, ни смотреть ничего не можем. Это очень серьезная и страшная перемена в сердцах и умах людей. И как ни прискорбно это осознавать, вряд ли, даже расплатившись за все наши грехи, мы когда-нибудь очнемся и начнем все сначала, с белого листа...
— Есть еще одна вечная тема: гений и злодейство. По-вашему мнению, таланту дозволено злодействовать?
— Есть мнение, что талант — это некая опухоль, а гений — раковая опухоль, которая вредит всему вокруг. Это явление активно изучал Михаил Зощенко, которого я сейчас перечитываю. Он прослеживает жизни множества людей, которые были чрезвычайно талантливы, но при этом отличались всевозможными пороками...
Я полагаю, что человек свободен быть плохим. Я против только одного — переворачивания сегодня формулы «кто талантлив — тот порочен» в постулат «кто подлец, тот и талант». Это утверждение постепенно становится манком, лозунгом. И многие молодые люди ступают на этот путь, думая, что именно он приведет их к славе. Как попадались в мое время на удочку пьянства: видя, что многие гениальные актеры — пьяницы, начинали путь в актерство с бутылки. В этой связи мне нравится знаменитая фраза Николая Константиновича Симонова, который грешил выпивкой, но когда один из молодых актеров пришел с ним побрататься и выразить свои восторги, Симонов сказал ему: «Не по таланту пьешь!» На мой взгляд, талант — такой же инструмент, как молоток для забивания гвоздей. Не цель, а средство. А вот о целях надо говорить, если ты не тем гвоздем не ту доску не туда прибил. Зло от таланта еще опаснее, чем зло без таланта.
Подпишись на наш канал в Telegram