Они познакомились поздно, пройдя навстречу друг другу долгий путь. Актеру Зиновию Гердту было 44 года, а переводчице Татьяне Правдиной — 32, когда они встретились. Вместе были 36 лет... Когда в ноябре 1996 года скончался Зиновий Ефимович Гердт, его супруга не верила, что найдет в себе силы жить без него одна и сможет прожить долго. Недавно Татьяны Александровны не стало, но она успела дать «Каравану историй» интервью, которое мы публикуем.
Тем летом, задумав поговорить об их удивительной истории любви, я позвонила Татьяне Александровне Правдиной с просьбой об интервью. Казалось, прошло уже много лет после кончины Зиновия Ефимовича, но все же недостаточно, чтобы она могла без слез вспоминать о муже: все еще было больно. К тому же за эти годы Татьяна Александровна устала давать интервью... Так что на этот разговор ее пришлось долго уговаривать. В итоге мы условились так: я буду стоять на автобусной остановке в подмосковном поселке Пахра и в назначенное время («Не опаздывать!»), она проедет мимо на машине, глянет на меня: поверит — будет разговор, нет — поедет дальше...
В назначенное время возле меня остановилась машина, открылась дверь, и низкий женский голос произнес: «Садитесь! Поедем к нам — поговорим!». «К нам» — это на дачу к Гердтам в Пахре. В дом, где они проводили семьей целое лето, где собирались друзья в день рождения Зиновия Ефимовича 21 сентября.
— Эта дача у нас появилась в 1968 году, — начала тогда свой рассказ Татьяна Александровна, накрывая стол на веранде у дома: дымился самовар с чаем, ждали блины с земляничным вареньем. — Это был год, когда Зиновий Ефимович снялся одновременно и в «Золотом теленке» у Михаила Швейцера, и в «Фокуснике» у Петра Тодоровского. И заработал самые большие деньги за всю жизнь.
И тут-то к нам прибежал один знакомый и буквально кричал, что продается дом, дача и что «Вы должны купить!» Поскольку до этого мы все время жили в долгах, то: «Какая дача?! О чем вы говорите?!» Но все же пошли посмотрели: это был такой маленький домик, темненький, с тремя крохотульными комнатами. «Сколько стоит?» Названа была цифра такая, что Зиновий Ефимович промолвил: «Я могу назвать эту цифру, потому что я артист, и могу произнести что угодно. Поэтому и эту астрономическую цифру выговорить смогу!» А я, услышав ее, сказала: «Да ну, на фиг эта дача! Никогда в жизни не было, не было и мечты о ней, и денег не было, ничего не было».
Но друзья насели на нас: вы должны купить, вы должны, должны... Мы отнекивались как могли. Помню, очень смешно сказала моя мама: «Какая дача?! Тогда вам придется и флаг купить!» Это были времена, когда на праздники 1 Мая и 7 Ноября ты обязан был вывешивать флаг. Мы умирали со смеху: купить в придачу к даче флаг — да, это была бы большая трата!
Так что нас все уговаривали, уговаривали, и мы приехали зимой еще раз посмотреть: все какое-то крошечное, маленькое. А все деньги, что Зяма заработал, это 6 тысяч — а дача стоила 12 тысяч. Значит, никаких тебе новых туфель, ничего, и еще такая сумма безумная!..
Но один мой приятель сказал: «Ребята, не бойтесь: просто надо уметь одалживать деньги». И научил нас, и я уже много народу научила... Занимаются деньги таким образом: вот вам надо 6 тысяч. Вы не берете всю сумму в долг у одного человека, а, скажем, у одиннадцати. И спрашиваете срок, когда нужно отдать. Я вела три года «амбарную книгу», где у меня все было записано. А вдруг человеку нужно вернуть деньги раньше? Поэтому одиннадцатую сумму вы кладете на сберкнижку. Если у вас спросили долг раньше — вы не падаете в инфаркте, а у вас есть где взять. И отдаете. Но тут же ищете еще одного кредитора, чтобы положить деньги на сберкнижку...
Так что за три года мы эту сумму выплатили, купив дачу. Дальше было очень тесно (еще были живы мои родители, была маленькая дочка и няня, которая жила с нами), и поначалу мы приезжали сюда только летом на субботу-воскресенье. Дом был тесным, не располагавшим к длительному пребыванию. Вот где сейчас кабинет — там был гараж.
И когда однажды Зиновий Ефимович уехал с театром на гастроли в Париж, я его не стала провожать, а поехала на кирпичный завод. И сказала Зяме: «Я берусь из гаража сделать комнату. Но условие такое: когда ты вернешься, ни одно твое предложение не будет начинаться со слов «надо было». Это сегодня вопрос только выбора: какую доску купить, какую плитку. А тогда мне нужно было вместо гаражных дверей поставить окно, а мне говорят: «Ничего нет! Нет никаких окон! Только неликвидные...» — «Беру!» И столяр у меня был тоже «неликвидный», всегда поддатый, поэтому потолок, который он сделал: в нем ни одна — ну ни одна! — доска не лежит ровно. Все кривое! Но тем не менее за месяц я эту комнату переделала. Потом доперестроили еще, и еще... И сегодня я любуюсь этими хоромами, вспоминая, что тут было.
А Зиновий Ефимович очень любил нашу дачу, очень...
— И «надо было» не сказал, когда увидел итог переделки?
— Нет! Хотя я понимала по его глазам, что хочет сказать! (Смеется.) Зяма сам был на редкость рукастым. Это удивительно, он все мог сделать руками. Он же не имел высшего образования: «слесарь-лекальщик». А все остальное в нем — это self-made. Он сам себя сделал человеком. И никогда не стеснялся учиться.
А руки у него от рождения были золотые! Когда после всех этих покупок дачи мы стали совсем бедные, он мне построил туалетный стол собственными руками, в спальне у меня висит сделанная им лампа-люстра. Он мог сделать... Ну, массу вещей, все что угодно починить, что хочешь соорудить. В общем — все! А любил он больше всего на свете пообщаться с людьми, с друзьями. На этой даче всегда было полно народу.
— Он был человеком, как говорят, «душа нараспашку»?
— Нет-нет! Истинных друзей, таких совсем-совсем настоящих, у него было немного, все еще с довоенных времен. Самый близкий — Исай Кузнецов, писатель, драматург...
Тут надо сделать небольшое «лирическое отступление» и рассказать, что родился Зиновий Ефимович в 1916 году в уездном городе Себеж Витебской губернии (ныне это Псковская область). Помню, как через год после того, как мы поженились, Зяма повез меня с экскурсией в свой Себеж, где он родился, жил до 12 лет, учился в еврейской школе-хедере. В детстве он хорошо знал идиш, который потом напрочь забыл.
Помню, как он красочно рассказывал мне про своего папу, Афроима Яковлевича, который до революции был коммивояжером. Про необыкновенно музыкальную маму Рахиль Исааковну, у которой был дивный голос, и как она пела своим детям красивые еврейские колыбельные. Рассказывал о школьном учителе литературы, к которому испытывал наибольшую благодарность в жизни за то, что тот познакомил его с поэзией, ставшей главным увлечением жизни Зиновия Ефимовича. Он поэзию не просто знал — он ее чувствовал и любил делиться своим восхищением со слушателями.
Зиновий Ефимович был самым младшим в своей семье и поэтому самым любимым. Когда старший брат уехал учиться в Москву, Зяму послали к нему. Приехав в Москву мальчиком, он поступил в училище, потом на завод пошел... В то время все предприятия устраивали Театры рабочей молодежи (ТРаМы). Таким театром при ФЗУ Московского электрозавода руководил Валентин Плучек, позднее драматург Алексей Арбузов. Когда накануне войны из этой студии сделали театр, они поставили спектакль «Город на заре» о строительстве Комсомольска-на-Амуре. Особенность постановки была в том, что каждый артист писал свою роль сам, сочинял развитие роли...
— ...И как напишешь — так и сыграешь: по таланту.
— Да. И Зяма придумал судьбу еврейского скрипача Вени Альтмана и сам сыграл его роль...
А потом началась война, и вместе с Исаем Кузнецовым они записались добровольцами и ушли на фронт. Зяма проучился два месяца в саперном училище под Москвой и потом попал на фронт, где был ранен под Харьковом. С той женщиной, что вынесла его с поля боя — Верой Павловной Ведениной, — Зяма потом всю жизнь дружил, мы с ней до сегодняшнего дня перезванивались и общались. Когда Верочка вынесла на себе под пулями раненого Зяму, дальше оказалось, что в полевом госпитале нет гипса. И в итоге развился остеомиелит, воспаление костной ткани, при котором кость не срастается. И началось для Зямы «лежание» по госпиталям. Последним из них была Боткинская больница в Москве. Все предыдущие 10 операций ничего не дали, и было принято решение ампутировать ногу.
В Боткинской работала хирургом необыкновенная женщина, Ксения Максимилиановна Винцентини, первая жена конструктора Сергея Королева. И когда Гердта везли на каталке в операционную, перед последним наркозом она шепнула ему: «Попробую вдоль». То есть не ампутировать, а еще раз попробовать прооперировать. И чудо — эта 11-я операция прошла успешно, кость срослась, правда, нога навсегда стала на 8 сантиметров короче. Зиновий Ефимович подшибал каблук на четыре сантиметра, но все равно хромал. Конечно, это всю жизнь ему мешало. Из-за этой травмы и хромоты искривился позвоночник, продавилось легкое и было всегда травмированным. От этого или не от этого, но Гердт умер от рака легкого...
...Знаете, есть такая категория «Судьба». И вот когда он лежал в госпитале в Новосибирске, туда приехал с гастролями кукольный театр Сергея Образцова. Раненых вынесли на носилках, и самых тяжелых положили в первом ряду. И Зяма потом рассказывал, что он смотрел больше на ширму, чем на артистов. И понял, что в ней спасение: за ширмой не видно, какой ты артист — хромой, с ногой или без...
И только-только выписавшись из госпиталя, это был уже 1945 год, Зиновий Ефимович пришел в театр Образцова, поняв, что он может за ширмой играть. Образцов спрашивает его: «Вы какой-то стишок знаете? Прочтите!» Он знал. И начал им читать, и читать, и читать, пока не понял, что они просто, так сказать, расширяют свой кругозор. А он стоит на костылях, читает стихи. И через час этого «выступления» говорит: «Я устал!» И тогда ему Образцов сказал: «Мы принимаем вас в стаю». Они в это время ставили «Маугли», поэтому «стая», в которой Гердт, как сам говорил, «пропасся» больше тридцати лет, до 1982 года.
— Как он решился однажды выйти из-за ширмы на авансцену?
— Его тембр голоса был удивительный, невероятный! И благодаря своему голосу и дикции великолепной Зяма попал в кино: его первым фильмом стал «Фанфан-тюльпан». Это была роль опять же, можно сказать, «за ширмой»: Гердт читал текст за кадром. Но мир кино его принял: стали снимать сначала в каких-то эпизодах, потом Петр Тодоровский в «Фокуснике». А когда Швейцер решил снимать «Золотого теленка», то в роли Паниковского он видел Ролана Быкова. Но позвал Гердта: «Зяма, подыграй роль...» То есть нужно было просто бросать реплики. Посмотрев материал, Швейцер огласил: «Все — ты снимаешься. И Ролан тоже так считает».
— А Быков не обиделся?
— Не-е-ет, они же дружили! Ролан сам позвонил и сказал: «Зяма, я видел это! Не может быть и речи: снимаешься ты!»
Гердт всегда говорил, когда смотрел свои фильмы: «Это — не то!» И очень редко: «Да, это пристойно». А Михаил Швейцер ведь режиссер был необыкновенный! У него нет ни одного фильма, где бы все артисты не сыграли свои самые лучшие роли. Я помню, как Олегу Янковскому после «Крейцеровой сонаты» я сказала: «Олег, ты понимаешь, что это лучшее из того, что ты играл?» — «Да, конечно!» Все играли в «Теленке» замечательно. А ведь там были и Сергей Юрский, и Леонид Куравлев...
В «Золотом теленке» есть один такой кадр, мгновенный, про который я Зяме всегда говорила: «Вот тут ты достиг Чаплина». Гердт вершиной актерского мастерства считал Чарли Чаплина. Ведь интересно в искусстве только одно: про человека. Все остальное — мура! Только про человека... И в «Золотом теленке» есть сцена, когда они пилят гирю. И Паниковский Шуре говорит: «Пилите, Шура, пилите, они золотые...» И Балаганов спрашивает: «А вдруг они не золотые?» И дальше крупный план на секунду, лицо Паниковского: «А какими же им быть?!» Он говорит Шуре, а по лицу видно, что он знает, что они не золотые, но есть какая-то такая жуткая надежда: «А вдруг!..» Хотя он полностью все понимает. Вот это грандиозно! У Зямы даже было на этот счет такое выражение: «Сегодня я прикоснулся к планке. У меня было несколько секунд...»
— Зиновий Ефимович считал Паниковского своей лучшей ролью?
— Нет.
— Какую же тогда?
— Ту, что не успел сыграть. Была такая телепередача «Гердт читает Бабеля», «Одесские рассказы» Бабеля. И он мечтал сделать моноспектакль «Закат»... Видите ли, у Зямы, как человека лирического по своей природной сути, самым большим увлечением в жизни была поэзия. Своих стихов он не читал, хотя писал с детства, но не считал это стихами: писал на дни рождения, мне записки посылал в стихах. Но знал он такое количество стихов — представить себе нельзя! Скажем, на каком-то творческом вечере он выступает, и его просят: «Прочтите Пастернака то-то и то-то». Он задавал вопрос (и я ему всегда говорила: «Ты этим вопросом людей ставишь в дурацкое положение!»): «Вам в какой редакции прочесть? Первой или второй?» Он знал его всего!
Он всегда читал стихи. Мы ехали в машине или просто гуляли. Грех так говорить, но я считаю, что он читал стихи лучше всех! Знаете, есть актерское чтение: Миша Козаков — я единственно приемлю, как он читает Бродского. Все остальное... Зяма ему много раз говорил: «Ну не играй! Не играй! Когда ты читаешь стихи, это как будто ты ешь вкусную конфету и хочешь, чтобы твой близкий ее тоже попробовал. Вот что это такое. Ты делишься собственным восхищением перед этой поэзией, вот для чего ты вслух это читаешь». Он сам читал необыкновенно!
Пожалуй, из сыгранных ролей Зяма особенно любил кукольного своего Конферансье, любил абсолютно! И вообще, пребывание в кукольном театре он считал главной удачей в жизни, в том смысле, что, действительно, кукольное мастерство необыкновенно. Кукла может все, оказывается. Все: и трагедию, и комедию...
Но, нет, я никогда не слышала, чтобы Гердт мог сказать о своей работе, что «вот это мое самое лучшее».
Зяма всегда говорил: «Только я знаю, за что слыву и что я есть на самом деле». А я ему на это: «Уничижение паче гордости. Ты же прекрасно понимаешь, как тебя встречают люди». Потому что когда его не стало, знаете, что меня действительно утешало? Когда мне вдруг говорили: «Редко увидишь, когда чужие внуки о ком-то плачут». Это правда. Я никогда не забуду, когда мы ходили на Усачевский рынок с Зиновием Ефимовичем и какой-то работяга-мужик говорит ему: «Можно тебя на минутку? Я рад тебя увидеть и хотел сказать: спасибо за все, что ты делаешь». Понимаете? У меня ком к горлу: какой-то проходящий мимо грузчик на рынке! Вот так-то...
— В одном интервью Зиновий Ефимович признался: «Мне повезло — я не играл барахла».
— Но один свой фильм он так и не позволил мне посмотреть. «Укрощение огня» — про ракеты, Циолковского, Королева... Он и сам не смотрел, и мы увидели только после его смерти...
Тут надо сказать, что Зиновий Ефимович обожал автомобили. И всю жизнь у него была мечта иметь машину с автоматической коробкой передач, потому что с больной ногой ему трудно было жать на сцепление. И вот, наконец, он получил машину с «автоматом». И ехал как-то по городу, и у него закончился бензин на Пушкинской площади. Канистры нет, ничего нет, двинуться нельзя. Стоит и голосует, чтобы кто-нибудь остановился. Тормозит один и спрашивает, что случилось. «Бензин кончился». — «Стойте, сейчас приеду». Это был режиссер Даниил Храбровицкий. Он вернулся с канистрой бензина, заправили машину. Гердт говорит ему на прощание: «Я ваш должник навсегда».
Проходит не помню сколько времени. Звонок. «Зиновий Ефимович, вы помните, что вы мой должник?» — «Да.» — «Я снимаю фильм, будете у меня играть изобретателя Карташова?» И Зяма там играл, потому что он сказал: «Я твой должник». Он в этом смысле был абсолютно человеком слова.
Его любили люди разных возрастов, разных профессий, социальных слоев, потому что у него, я бы сказала, была чистая биография. Биография замечательная! Еврей из местечка, сам себя сделавший, войну честно, по-настоящему прошедший, одиннадцать операций перенесший, оставшийся хромым и не жаловавшийся никогда.
Зяма ведь не был красавцем в привычном понимании мужской красоты: невысокого роста, хромой. Но в нем было чрезвычайно мощное мужское начало, он был такой «сексапил», что устоять перед его чарами дамы могли с трудом. Мне потом нередко говорили, вздыхая глубоко: «Какой замечательный у вас муж!» На что я отвечала: «Как я вас понимаю!» (Смеется.)
И вот еще одно его важное качество... Помню, мы были в поездке по Америке, и Таня Догилева говорит: «Как я устала!..» А я ей: «Таня, знаешь, что вот этот, который тебе почти дедушка, — я ни разу в жизни не слышала от него слов «я устал». Он никогда их не позволяет себе». Любимым его ответом на вопрос «Как ты себя чувствуешь?» было «Шикарно!» Это было его любимейшее слово. Я даже то ли в шутку, то ли в серьез предложила на его памятнике написать эту фразу: «Как там дела?» — «Шикарно!»
— Гердт любил, когда его хвалили, или стеснялся этого?
— Понимаете, нет таких людей — это неправда, это лукавство — кто не любит, когда его хвалят. Ни черта подобного! Вам приятно, когда говорят: «Ой, как ты хорошо выглядишь!», правда? Может, ты и сама думаешь, что плохо, но если кто-то это сказал, то сразу чуть-чуть легче.
— «А если еще и плохой вкус!»...
— Да, «то тогда все в восторге». Это грандиозно! Мы вчера с Геной Хазановым виделись. Я говорю: «Гена, ты помнишь, как Гердт нам говорил: «Видеть вас одно удовольствие, а не видеть — совершенно другое»?..»
— Спустя много лет после своей первой встречи с Зиновием Гердтом ваше знакомство и эта встреча кажутся вам счастливой случайностью или все же судьбоносной закономерностью?
— Все начиналось как случайность. Дело было так: звонит как-то телефон, и администратор Театра кукол Образцова назначает мне встречу. Помню, меня еще тогда поразило, что по телефону он прямо спросил меня: «А вы какого роста?» Это было так неожиданно: я ведь думала, что меня, переводчицу с арабского, спросят, как у меня с языком дела? Но спросили не об этом. Оказалось, Сергей Образцов не любит, чтобы переводчик или переводчица были выше ростом, ему тогда некомфортно рядом. «Вы себе Образцова представляете?» — спрашивает администратор театра. Я отвечаю: «Да». — «Вы выше его ростом?» Я говорю: «Нет». (Ну, правда, ведь мой рост всего-то метр шестьдесят один). — «Ну, все, тогда приходите».
Когда я пришла в театр, то оказалось, что волнения по поводу роста были напрасными. Потому что работать мне предстояло не с Образцовым, а с Гердтом. Нужно было на предстоящих гастролях по восточным странам «Необыкновенный концерт» переводить на арабский язык.
Ну, значит, привели меня с Гердтом знакомиться, и первое, что он мне говорит: «Дети есть?» Я говорю: «Да, есть». — «Кто?» Я говорю: «Девочка». — «Сколько лет?» — «Два года». — «Подходит», — выпалил Гердт.
— Почему именно это ему важно было про вас знать?!
— Сейчас расскажу!.. Итак, дальше мы начали вместе работать. Написанного текста «Необыкновенного концерта» не было, и переводили так: он говорил, я писала, потом обрабатывали. Дальше наступил момент отъезда, меня провожает муж, Гердта провожает жена — полетели на гастроли. И дальше, когда летели в город Каир через Албанию, Тирану, Зиновий Ефимович сел рядом со мной в самолете и неустанно разговаривал и меня расспрашивал: кто я, что я, кто моя мама, кто папа, тыры-пыры, все такое.
Потом, после остановки в Тиране, сели обратно в самолет, и он сказал, что все его коллеги сказали, что он, мол, очень разошелся, что раз я переводчица, то, значит, наверняка, кагэбэшница, а из моего рассказа он понял, что этого не может быть.
Дальше, в Каире он начал очень пристально за мной присматривать, и мне, признаться, уже самой было безумно страшно, мне казалось, это какая-то слежка. Это ведь была моя первая заграничная поездка! К тому же вскоре добавилось еще одно волнение: дело в том, что я прежде ни разу в жизни не стояла на сцене. А тут надо было перед началом концерта вместе с Образцовым на сцену ко всем выйти и переводить, пока тот будет говорит речь. Я его умоляла: «Сергей Владимирович! Скажите, что вы будете говорить?» — «Я вам все скажу, все скажу...» — «Ну, хоть первые слова, умоляю!» Тогда он говорит: «Первые слова будут: «Дорогие друзья!» И я вышла, понимая, что через двадцать четыре часа меня отсюда выгонят. Я так не боялась арабов, как боялась всего советского посольства, как они сидят и смотрят на меня, что подумают, что скажут: «Ну, давай покажи, как ты сейчас перед всеми облажаешься!»
Но произошло чудо: Образцов произнес «Дорогие друзья...», я сказала по-арабски «Дорогие друзья». И земля не слетела со своей оси, и мир вокруг не исчез. На меня вдруг такой покой снизошел, я стала спокойно переводить. В общем, меня никто не выгнал, не отправил с гастролей домой.
И все эти полтора месяца арабских гастролей Гердт за мной сильно ухаживал...
— В чем заключались его ухаживания?
— В том, что он старался все время быть рядом со мной.
— А цветы, шоколад?..
— Ну, нет, только не шоколад! Я всегда любила сухое красное вино кьянти и огурцы. И можете себе представить: на тех гастролях влюбленный Зяма каждый день приносил мне в подарок огурцы! (Хохочет.) И непрерывно читал стихи. Ну кто может перед таким устоять?!
Хотя поначалу мне было до его ухаживаний... Как бы вам сказать? Нет, он мне сразу очень понравился, тем более я уже была вполне «готовая»: понимала, что с мужем расстаюсь. Но оттого что это гастроли, у меня все время было такое ощущение, что это...
— Курортный роман?..
— Да-да, такая гастрольная поездочка для артиста. Я как человек не театральный совершенно, все думала, что это такая актерская бравада, их богемное поведение. Но в той гастрольной поездке ничего серьезнее долгих разговоров между нами так и не случилось. Вот все, летим в Москву, и в самолете последнее, о чем договариваемся с Гердтом, что послезавтра встречаемся в два часа дня на Садовой возле райкома партии. Потому что моя работа была рядом.
Но я приехала с аэродрома домой и мужу прямо сказала: «Я от тебя ухожу!» Потом вышла на работу и на пятиминутке в редакции сказала: «Ребята, у меня личное сообщение!» — «Какое?» — «Я ушла от мужа. Развожусь!»
Тут надо еще раз сказать, что кроме как о встрече на Садовой мы с Гердтом ни о чем не договаривались! Но Зяма, приехав с аэродрома, так же, как и я своему мужу — не сговариваясь! — своей жене сказал, что полюбил другую женщину. Та спросила (а она была знакома со мной): «Таня?» Он ответил: «Да». Они прожили восемь лет. Он думал, что всаживает кинжал в ее сердце, но жена произнесла катастрофическую фразу: «А квартира?» (Они строили тогда вместе кооперативную квартиру). И Гердт понял, что кинжал не вошел. И ему сразу стало легко. Он сказал: «Квартира твоя...» Все.
На следующий день мы встретились с ним, как было условлено, а вернувшись после свиданки домой, я мужу сказала: «Я тебе за десять лет ни разу не изменила — а сегодня изменила».
Гердт нашел какую-то комнату для нас в тот же день, и я, придя наутро на работу, опять сказала: «У меня снова личное сообщение». — «Какое?» — «Я выхожу замуж за Зиновия Гердта». Все издательство веселилось чрезвычайно, но зато не было сплетен никаких.
— Выходит, это был, как говорится, стремительный роман?
— Абсолютно! Я помню, пришла домой к маме и все рассказала. «Таня, ну как-то все очень скоропалительно...» Когда я поведала об этой реакции мамы Гердту, мы тут же поехали к нам домой. «Я обещаю вам, что буду вашу дочку жалеть, — сказал маме Зяма. Потом была пауза. И дальше: — Я так устал от этого сообщения, что хочу чаю». И мы сели пить чай вчетвером (дочке Кате было два года), и было такое ощущение, что Гердт был тут всегда. И когда еще через 15 минут мы уходили, я спросила: «Мама, за полчаса знакомства тебе стало спокойно? — «Абсолютно!»
Дело в том, что мои родители прожили пятьдесят пять лет, как говорится, «во грехе», без росписи, что было совершенно немыслимо в советское время. И когда мы с Зямой праздновали их золотую свадьбу, то я умоляла маму хотя бы теперь пойти и расписаться. Я сказала так, потому что тогда были времена, когда ничего купить нельзя было, и я говорю маме: «Вот распишетесь, дадут справочку из ЗАГСа, и мы туфли купим». На что моя мама ответила: «Нет, нет, я должна проверить чувства. Перестаньте надо мной издеваться». Так до конца своих дней они и не расписались. И умерли в одном году. Мама в апреле, а папа в сентябре.
— Вы прожили в браке с Зиновием Гердтом 36 лет. Он признавался вам, что прежде искал в женщинах и не находил? И что нашел в вас?
— Что значит «искал»? Он не искал. Он... Как вам сказать... Он был действительно редкостного обаяния, и любая женщина, какую хотел, — она была его. Но это даже не романы были, а такой флер актерский... Но я никогда не ревновала, потому что.. .У меня было некое знание, и у него схожее ощущение, что мы всегда будем вместе...
Зяма всегда очень смеялся надо мной, когда я говорила, что я по природе своей не приспособлена для несчастной любви. У меня действительно в жизни никогда не было такого рода страданий. Я так счастливо по-женски устроена, что если мне кто-то нравился, а я ему нет, то у меня пропадал к нему интерес абсолютно. Никаких волнений.
Огромное количество людей не знают, что такое любовь. Любовь — как талант, который дается Богом очень нечасто и очень немногим. Нам с Зиновием Ефимовичем повезло. Оказалось, что это редкое счастье, как особый талант, нам дано.
У нас было одинаковый взгляд на людей, на искусство, на отношения. Мы могли ругаться по мелочовке, а серьезных не было у нас ссор. Основная тема ругани была — вождение автомобиля.
— Кто сядет за руль — так, что ли?
— Нет, не кто сядет за руль, потому что хозяин, естественно, он. Ну, и как хромой имеет право — я ему уступала. Но у меня была из материальных мечт всю жизнь только одна мечта: иметь свой отдельный автомобиль. Я не мечтала ни о брюликах, ни о шубах, ни о чем. Только чтобы у меня был отдельный автомобиль. И это состоялось. Но если мы ехали в одну сторону (глупо ведь ехать на двух машинах), то вот это было: «Эх, дура, куда едешь?!» Вот так было. Это была основная тема для наших ссор. А потом я еще говорила ему: ты ведь живешь в этой стране сказочно, потому что, если ты что-то нарушаешь, подходит гаишник, тебя узнают... «Какие творческие планы?» Вот так он жил.
Я считаю, что нам с Зямой редкостно повезло еще и в том, что мы подходили друг другу как мужчина и женщина, потому что ничего на свете нет страшнее, чем физическое несовпадение. Я, помню, была еще молоденькой, и за мной ухаживал такой красоты, такой блистательности человек, что было ясно, что сам Бог велел, и однажды он хотел меня поцеловать, и меня пронзило так, что я поняла: есть вещи невозможные. И поэтому, если есть и эта часть, которая очень важная в жизни и она необыкновенная, а если есть еще и с кем молчать, то тогда это и есть любовь. И еще могу сказать, что физическая близость при настоящей любви — это совсем, совсем, совсем другое, чем просто секс. Это разные абсолютно обстоятельства, скажем так.
Чтобы в любви быть счастливым, нужно уметь еще и дружить. Я считаю, и Зиновий Ефимович был со мной согласен, что дружба гораздо более высокое чувство, чем любовь. Только по одной причине: дружбы не бывает несчастной. Дружба всегда счастливая. И я считаю, что еще огромное свойство — товарищество. Потому что товарищ — это такой человек, такой друг...
Что очень трудно в жизни? Просить. Просить трудно. И взаймы, и что-то сделать... До тех пор, пока я могу сама, просить не могу. А товарищ, это тот, кого просить не надо, который сам знает, догадается, и твоя боль, и забота — она и его тоже.
Так что мы с Зямой дружили...
— Что за годы совместной жизни изменил в вас Зиновий Ефимович, и что вы изменили в нем? Говорят ведь, что долгий союз меняет людей...
— Да, есть такое. Во-первых, мы стали похожими внешне. Ну, посмотрите на меня — это же Зяма! Друзья говорили (Исай и Миша Львовский — те друзья, кто его знал задолго до меня), что он тоже очень изменился. Но его изменило, наверное, ну, не только наша семья... Мама моя. Он маму мою обожал! Представляете, тещу! Это было очень смешно, он очень много о ней рассказывал, и вот с отрадой он говорил: «Мама моей жены...» У людей такая была пауза. «Да-да, вы правильно вычислили, теща. Но слово теща несет такой негатив, что я об этой женщине такого сказать не могу». И дальше о ней рассказывал.
— Как бы вы сказали, в чем секрет верности в браке?
— А что считают верностью? Близость духовную? Или не переспать с кем-нибудь?
— Не предать...
— Вот именно: не предать!..
И что это значит «вечная любовь»? Любовь проявляется по-разному, правда? Все равно ведь бывает, что кто-то понравился, независимо от твоего желания, это не имеет отношения к основному, к дому, к этому... Мне все говорят: «А что, Зяма тебе был верен?» Я говорю: «В каком смысле? Конечно, верен». Я говорю: «Я знала, знала, что меня он не бросит», то, что называется, в сегодняшней жизни. Почему? Потому что я знала, что ему со мной уверенно, и мне было с ним уверенно. Я не задавала ему вопрос: «Где ты был?» У него была потребность, и у меня тоже, это рассказать. Но это другое. Человек ведь одинок по сути, да? Рождается один, умирает один, и все. И я всегда говорю, что брак — это побег от одиночества. И поэтому очень важно, чтобы не штампик стоял, а чтобы молчать было с кем.
Бывают бабы, которые в семьдесят лет влюбляются. Но я в шестьдесят восемь влюбиться не могла. Не могу себе даже представить такого. Это не называется уже любовью — это некая организация бытовой жизни. Или кому-то скучно, и это побег от одиночества.
Мне моя дочка Катя как-то говорит: «Мама, я не понимаю, как ты можешь жить одна, в одиночестве?» — «Ни черта подобного! Я не в одиночестве живу. Я живу в уединении. Это совершенно другое дело». Скучно? Мне не бывает скучно. Не бывает мне скучно, потому что я думаю, читаю... Вот с общением становится все хуже и хуже, потому что все люди уходят, уходят, уходят...
— Зиновий Ефимович знал, что тяжело и неизлечимо болен? Его страшила неизбежность скорой смерти?
— Он думал о смерти не больше, чем другие люди. Мы ведь не живем в ожидании кончины, верно? Мы об этом нечасто думаем, только когда «прижмет». Он не был таким мнительным, дрожащим над своим здоровьем — напротив, был во всем скорее рисковым, и в отношении своего здоровья тоже. Всю жизнь серьезные заболевания Зяма проживал без жалоб, держался мужественно. А вот мелкую простуду переносил гораздо драматичнее. (Усмехается.)
Своего последнего страшного диагноза он не знал. Но, уже понимая, что это конец, что он уходит, в какой-то момент сказал мне: «Боже мой, девочка, как тебе без меня будет плохо...»
И он до последних дней и сил работал. Зиновий Ефимович умер 18 ноября 1996 года, а последняя запись его телепередачи «Чай-клуб» была меньше чем за месяц до его ухода, 21 октября. В гости на тот эфир пришли саксофонист Алексей Козлов и писатель, автор сценария фильма «Биндюжник и Король» Асар Эппель. Надо признать, что я обычно никогда не ходила на съемки «Чай-клуба», но в тот раз ко мне вдруг прибежала режиссер и буквально заставила посмотреть съемку... Что я увидела: перед камерой сидит Гердт, которого только что внесли на площадку на руках — сам он идти уже не мог. Но когда включилась камера, словно помолодел, много шутил, много смеялся сам, был весел и в меру бодр. Камера выключилась, и его снова на руках унесли. Дома, уже лежа в постели, он сильно обмяк, словно сжался весь, стал маленьким, жалким. Я говорю: «Зяма, как же так? Я же видела тебя сегодня в эфире — ты был такой энергичный!» — «Знаешь, Таня, я как старая цирковая лошадь, которая когда слышит фанфары — встает на дыбы. Это был кураж!»
— После ухода Зиновия Ефимовича из жизни, у вас было ощущение, что он где-то рядом?
— Как-то одна корреспондентка начала меня спрашивать: «Когда вы вспоминаете Зиновия Ефимовича...» А я ей в ответ без паузы: «А я его не вспоминаю!» У нее так немножко отвалилась челюсть, а я продолжаю: «Я его не вспоминаю. Потому что я его не забывала!»...
...Первые два года после его ухода я вообще была вне себя. Я никому не звонила по телефону, ни с кем не встречалась: все время впадала в какой-то ступор... Знаете, есть такая домашняя телефонная книжка. Вот я ее открываю, а там его почерком телефон и имя написаны — и все, я отпадала, я не могла...
Что такое сойти с ума от чьей-то смерти, я знаю: моя мама умерла для меня столь неожиданно, что я полтора часа была сумасшедшей. Я помню это, при мне была дочь Катя и рассказывала, что я говорила, что делала — это было вне здравого смысла совершенно. Знаете, я так устроена неудачно, что не плачу от большого горя. Я могу заплакать, когда петля на чулке спустится, а когда беда — не могу слезу пустить. И после ухода Зямы я два года была в каком-то странном состоянии, вот, например, совсем не могла читать. Не могла читать по-русски, а по-английски могла. Вот такое было состояние. Депрессуха — как это у нас называется. Но отошла... Время свое делает.
И я поняла, для чего я живу: чтобы моя дочка подольше не оставалась крайней, не становилась сиротой. Потому что, когда бы ты ни потерял родителей — ты все равно становишься сиротой, когда нет папы и мамы. Мне казалось, когда мы жили вместе, что если он уйдет первым и я вдруг останусь одна, то я жить не буду. Потом поняла, что я не имею права так поступить, потому что есть Катя.
Тогда я придумала себе, будто Зиновий Ефимович уехал на такую длительную гастроль. Что его просто физически сейчас рядом нет — а так он по-прежнему со мной. И поскольку я к нему на гастроли не раз приезжала, то, успокаиваю себя тем, что и в этот раз тоже поеду — возможно, уже скоро...
Знаете, я не хожу на кладбище... То есть я хожу на могилу Зиновия Ефимовича, слежу, чтобы там все было в порядке, потому что она не одной мне принадлежит: туда приходят люди, которые его талант почитают. Но я думаю, что пройдет лет полтораста, и кладбищ не будет. Или будут, как мне кто-то точно сказал... в интернете! Пусть кто-то говорит, что он приходит на могилу и ему отпускает душу, и все такое... А у меня ничего не происходит! Я прихожу туда только для того, чтобы все аккуратно было. Но не к нему прихожу. Его там нет! Его там никогда не было! Что, разве это соединяет людей после смерти — лежащие кости? Ерунда! Соединяет совершенно другое. Я вот до сих пор, когда что-то происходит, машинально думаю: а Зямка что бы на это сказал? А как бы он отреагировал на это? И только так можно остаться верным...
А еще я ношу на руке его часы: выходит, его время, его часы и минуты всегда со мной.
Подпишись на наш канал в Telegram