«Меня знают все продавцы всех игрушечных магазинов Петербурга. Я прихожу и спрашиваю: «Есть у вас слизняки, змеи, тарантулы?» — «Михаил Сергеевич, уже приготовили».
— Михаил Сергеевич, довольно долго у вас не было премьер в кино, а сейчас вышли целых два новых фильма «Гардемарины 1787. Мир» и «Гардемарины 1787. Война». Сначала зрители увидели их на большом экране и скоро посмотрят на телеканале «Россия»... К счастью, ваш француз де Брильи жив.
— Все так. Когда Светлана Сергеевна Дружинина предложила мне сниматься, я спросил:
— А в каком де Брильи качестве предстанет?
— Он личный враг гардемаринов. Как ты к этому относишься?
— С удовольствием.
Приехал в Москву, мне костюм показали, грим сделали, де Брильи уже в очень преклонном возрасте, но злости у него столько же, как и в молодости. Внешне он, конечно, очень изменился, и меня это устраивало, он седовласый, в очках, с огромной тростью с набалдашником. Ему пришлось много драться с Харатьяном, опять я каким-то образом взял шпагу и вскочил в седло. У меня нет особых трюков, но я ездил верхом и фехтовал, как в старые добрые времена, а в одной из серий даже спел романс «Голубка».
Сниматься было очень приятно, группа фантастичная. Светлана Сергеевна — вожак команды. Каждый человек стал родным — и костюмеры, и гримеры, и каскадеры, и операторы, и художники. Приезжать туда, где тебя встречают как старого знакомого или родственника, было истинным наслаждением. И гостиница, и питание, и машина вовремя — все очень удобно и продумано до мелочей. Удобные шезлонги для артистов стояли буквально на берегу моря. Мы в них и отдыхали, или ждали у моря погоды. Меня щадили, в воду практически не пришлось прыгать, а Харатьян с молодыми артистами в море побарахтались.
От съемок я получил огромное удовольствие. Мой самый главный лозунг в работе, как у врачей, — не навреди. И если не навредил в этом фильме, все нормально, я доволен. Светлана Сергеевна о моей игре говорит очень странную фразу: «Достойно, Миша, достойно» — это значит удовлетворительно, я так для себя эту оценку расшифровываю. Радует, что основной фокус в этом сценарии не на моей персоне, а на молодых, и львиная доля приключений ложится именно на их плечи, а я как воспоминание, как забытая мелодия, которая до сих пор еще звучит.
— Прекрасная забытая мелодия. Мне кажется, если бы вы захотели, снимались бы гораздо больше, потому что предложений у вас много.
— Предложения действительно есть, но, во-первых, это предложения не сыграть роль, а принять участие в проекте 25—30- или даже 90-серийном. Такое мне не по плечу, я уже просто не успею досняться, поэтому таких глобальных предложений не принимаю. Мне нужны локальные истории, я, например, не так давно с удовольствием согласился сниматься в дипломной работе у режиссера-дебютанта, небольшая роль, это 3-4 дня. Я играю вечного учителя, который преподает с 1912 года. Он все время в школе, его не видят ученики, только педагоги. А он, как и в прошлом веке, все преподает. Можно было отказаться, но это совсем молодая кровь, мне стало интересно. Когда я сказал, что согласен, парень был невероятно счастлив, не ожидал.
Еще мне предложили сняться в продолжении сериала «Нежность», первую часть которого снимала Анна Меликян. Это прекрасная история, в которой главным действующим лицом была Виктория Исакова, а сейчас главным действующим лицом стал странный персонаж, которого играет Евгений Цыганов. Это мужской взгляд. А я сыграл его противного соседа по палате в больнице, который ради своей любимой женщины устраивает скандал, чтобы ему дали другой матрас. И он действительно добивается матраса и приволакивает его ночью в палату к любимой, чтобы ей было удобнее. Это три или четыре дня работы, и тоже замечательная группа, прекрасные партнеры. Надеюсь, получится хорошо, мне очень понравилась первая «Нежность». Вот в таких историях я еще готов сниматься. Бонусом было то, что снимали относительно недалеко — в больнице на Пулковских высотах.
По сравнению с моим временем невероятно вырос комфорт на съемочной площадке, просто удивляешься. Отдельный вагончик для отдыха, гримерные столики, питание, к тебе приходят и спрашивают: «Что вы будете на первое, на второе, на третье?» Я не едок, не люблю есть на съемочной площадке, но зато там можно было курить где хочешь. Это для меня счастье. Обо мне все время пытались позаботиться: «Можно вам заменить кресло?», «А вам удобно?», «Вам не дует?», «Аккуратно, здесь ступеньки, позвольте, мы поможем» — как будто тебе 300 лет и над тобой издеваются.
Я очень сложно иду на контакт с молодежью. Вы мне скажите, что нужно, я вам это сделаю. Если не устраивает, предложу еще вариант. Попасть в яблочко очень сложно. Особенно я ощутил, насколько все изменилось, когда снимался у Жоры Крыжовникова в фильме «Самый лучший день!», там вся молодежь импровизирует, текст не учит, пять камер стоит, куда смотреть — не ясно. Я согласился там сниматься только из-за Инны Михайловны Чуриковой, но даже дав согласие, не понимал, чего от меня хотят, что за сценарий.
Я позвонил ей и спросил:
— Инна Михайловна, про что играть?
— Миша, да про любовь.
На этом разговор был закончен, ведь если Чурикова будет играть в этом фильме про любовь, тогда и мне сам Бог велел. Конечно, если бы мой хороший товарищ Василий Ливанов сказал: «Миш, нужно!» — я бы ему поверил, потому что мы с ним в одной тональности. Или если бы Алиса Бруновна Фрейндлих сказала: «Мишка, давай попробуем...» — я бы не усомнился.
— Вы говорили, что на площадке сейчас какие-то нереально комфортные условия, а какими они были раньше?
— Не было гримерных вагончиков, в жару — кондиционеров и так далее. Допустим, я приезжал в Ялту на съемки «Собаки на сене», вот Воронцовский дворец, там комната, в которой стоит стол и зеркало, — и все. И там рассаживаются Маргарита Борисовна Терехова, ваш покорный слуга и абсолютно все, кто снимается. Люди ходят туда-сюда, переодеваются.
Когда снимали «Трех мушкетеров», мы просто в автобусе сидели и нас гримировали. Конечно, когда работали в павильонах «Ленфильма» и «Мосфильма», сидели в гримерках, но на выезде всегда был нулевой комфорт. Но это меня не волновало. Периодически случались проблемы из-за непогоды. И это нормально, понимали все. Сейчас условия высшего класса, и операторская техника серьезно шагнула вперед, фильмы снимают с самых неожиданных ракурсов, даже с квадрокоптеров.
— Младшие внуки Андрей и Гриша видели ваши фильмы?
— Может быть, фрагментарно, но они не очень любят смотреть дедушку. Думаю, «Мушкетеров» они не смотрели целиком, разве что случайно по телевизору серию видели. Полагаю, они и мамины фильмы не смотрят, да и папины тоже. «Триггер» им точно смотреть рановато. Андрею только одиннадцать лет, Грише пять. У них айпад со своими мультипликационными героями. Они и в театры-то ходят не то чтобы очень охотно. Мы их водим на детские спектакли, но увлечения этим, слава Богу, нет ни у одного.
— Слава Богу?
— Конечно. Сегодня я у актерской профессии не вижу перспектив. Это больше такой коммерческий вариант, как желтая пресса. Нет фильмов, которые потрясают. Я когда маленьким был, посмотрел картину «Александр Невский», и до сих пор не могу отойти от впечатления, от музыки Прокофьева, от актеров, от чувства, которое возникает после. Таких фильмов сейчас просто нет. Одна реклама с утра до ночи «Повелителя ветра», но зачем мальчишкам это нужно, если у них в айпаде спецэффекты в сто раз интереснее? Взрослые, возможно, его посмотрят. Но детям, я не уверен, что он нужен. Или «Вызов»... Меня не интересует эта тема, понимаете? Я лучше посмотрю «Свадьбу» Чехова с Фаиной Раневской, Алексеем Грибовым и Осипом Абдуловым. Как они играют, мама дорогая! Я с радостью смотрю старые, записанные на пленку спектакли БДТ, например «Мещане». Туда окунуться, увидеть фильм Белинского «Мертвые души», где Луспекаев играет Ноздрева, — это наслаждение... Артистов не стало, стали звезды. Звезда сериалов, звезда рекламы, звезда титров.
Все забыли про такого гениального Олега Стриженова. А я думаю, он единственный, кто мог бы сыграть в «Оводе» и «Сорок первом». И то, что он не сыграл князя Болконского, для меня — трагедия.
Вот тогда были Артисты — от Юматова до Луспекаева... Будут ли такие еще? Для меня — нет... Ощущение, что как-то все помельчало. Вот Василий Борисович Ливанов сыграл роль Шерлока Холмса, но он не звезда сериала, а сам Холмс.
— Точно так же как вы д’Артаньян.
— Я ценю то, что было, и к этому уже привык. Но это все уже цветки из старого венка.
— Почему такая бешеная популярность была у «Трех мушкетеров»? Этот фильм стал легендой на долгие десятилетия.
— Вероятно, из-за материала, потому что все так привыкли к производственным темам и наелись героями социалистического труда, что сам материал был как глоток воздуха. А Дунаевский вселил в драматургию такую потрясающую романтику, просто с ума сойти. Это все равно что на зону, где одна баланда, принесли мороженое, пирожки и все что угодно, накрыли стол:
— Ешьте, развлекайтесь.
— И курить можно?
— Курите, все можно.
— И рюмочку?
— И рюмочку.
Мне за это попало, какой-то ветеран написал: «Что это Боярский поет — «Красавице и кубку...»? Это развращение молодежи!» А это и привлекало больше всего — оторванные от быта люди, которые ради любви, дружбы, чести и достоинства готовы на все что угодно. Но это Дюма, тут ничего не попишешь.
Хилькевичу повезло, что именно ему дали это снимать. Думаю, что многие режиссеры мечтали бы о таком материале...
— А вам повезло, что вы д’Артаньян?
— Конечно, повезло. Правда я не оценил этого предложения. Я понимал, что съемки в трехсерийном фильме — не два дня. Где-нибудь эпизод — вот это я понимаю. Идеально же было — сыграл небольшую ролишку в «Соломенной шляпке». Вот если так, пожалуйста. Миронов, Козаков, Фрейндлих и ваш покорный слуга вместе с самыми любимыми артистами в стране изображает какого-то синьора Нинарди, итальянского тенора. Один съемочный день! Вот это работа, вот это повезло — кругом звезды, ты рядом с ними, можно что-то спеть, пофехтовать, да еще и ехать никуда не нужно — все в ленинградском Доме композиторов снимают. И от любимого театра не отвлекает. Потому что тогда меня интересовал только Театр Ленсовета, только партнеры: Петренко, Фрейндлих, Равикович, Дьячков, а еще Гладков, Ливанов, и Таривердиев, и Колкер, и самое главное — сам худрук Игорь Петрович Владимиров.
Когда мне сказали:
— Вам нужно приехать в Одессу на пробы, — я ответил:
— Слушайте, никуда я не хочу.
Причем мне предложили на выбор Атоса или Арамиса. Я решил не ехать. Потом позвали на роль Рошфора, тоже не сдвинулся с места. А когда пришла телеграмма: «Приезжайте на пробы д’Артаньяна» — я съездил, попробовался и забыл. Только через полтора или два месяца пришел ответ: «Вы утверждены на роль д’Артаньяна».
Сниматься в ней должен был Высоцкий, но Владимир Семенович отказался, потому что уже работал в картине «Место встречи изменить нельзя»... Я могу представить, какой это был бы потрясающий д’Артаньян с его физикой, с его голосом и с его музыкой. Вышел бы другой фильм, может быть, в сто раз лучше. Но получилось так, как получилось.
Венька Смехов, Валька Смирнитский, Игорь Старыгин, Владимир Яковлевич Балон, Маргарита Терехова, которая снималась вместо Лены Соловей, и ваш покорный слуга — компанию Хилькевич собрал хорошую, но неспокойную. Я тогда не понимал, насколько мне повезло. По большому счету все в моей жизни — это счастливый случай, а не плод бессонных ночей и сумасшедшей работы.
— Много ли зависит от удачи в актерской судьбе?
— Девяносто процентов. Повезло, что первая моя большая роль состоялась в драматургии Вампилова, а не Тютькина. Что компания в его «Старшем сыне» была потрясающей — Леонов, Караченцов, Крючкова, Векслер, оператор потрясающий, режиссер Мельников. Когда меня утвердили на роль Сильвы, я думал, что всего достиг — что может быть выше?
Дальше все пошло само собой. Почему я попал на роль Волка в фильм «Мама»? Меня утвердили по фотографии: «Он на Волка похож». Да еще в паре с Гурченко! Ну, как это так случилось? Не знаю.
Как я попал в фильм «Собака на сене»? Случайно. Был утвержден на роль Рикардо, которую в итоге играл Караченцов, костюм уже подготовили. Уехал на гастроли в Киев, приходит телеграмма: «Приглашаем вас на роль Теодоро». Кто он такой, я точно не знал, понятно было одно: он — главный персонаж, так и согласился.
Я был глупый, молодой, не задумывался, что будет дальше. Каждый раз роль получаешь, будто руку в мешочек с сюрпризами запускаешь. Достаешь — попал, попал, а потом зеро, опять зеро...
Но нужно, конечно, быть достойным того сумасшедшего подарка, который преподносит судьба. Представьте, дали д’Артаньяна — не сыграл. Дали Волка — не сыграл. Так ведь тоже могло быть. Нужно все-таки успеть вскочить в несущийся поезд и так, чтобы под колеса не попасть и доехать до нужного места.
Бывали у меня фильмы и не очень удачные, и не очень известные, но не менее дорогие. Например, «Комиссия по расследованию» Бортко, но зато я там рядом с Ефремовым. Это такое наслаждение. Потом «Тарас Бульба», отзывы на него пришли неоднозначные, но партнеры там потрясающие.
Мой первый фильм «Мосты» вообще прошел незаметно. Его снимал режиссер Паскару на молдавской киностудии, я играл роль Гицу... Туда я попал случайно — приехал на пробы фильма «Романс о влюбленных» Андрона Кончаловского, уверенный в том, что это моя роль, ведь я волосатый, с гитарой. Не знаю всяких закулисных интриг, но утвердили не меня, а Киндинова. Зато меня заметила компания, которая подбирала артистов среди тех, кого выбросили от Кончаловского, и предложила сняться на молдавской киностудии. Я ничего не знал — ни сценария, ни режиссера, ни в Молдавии ни разу не был, — но я приехал в Кишинев и начал работать. Во время съемок многое понял в профессии — где камера стоит, где крупный план, где общий, как озвучивают картину — я никогда этого не делал прежде. И плюс денег заработал. После нищенской зарплаты в театре я получил 1200 рублей и ощутил себя миллионером.
Но самое ценное, что я там получил, — не деньги, а опыт. Я ведь ничего не знал: как живут в гостиницах артисты, сколько можно выпить, сколько нельзя, потому что Молдавия — это рог изобилия, вино по 20 копеек литр. Перелеты, покупка билетов и так далее — я все осваивал с нуля.
— Но вы же не занимались покупкой билетов.
— Занимался, я долгие годы сам покупал себе билеты. И в Одессу на «Трех мушкетеров» — все сам. Бывало, что и билетов не было, уговаривать приходилось:
— Я на съемки фильма...
— Ну, дайте ему.
— Много было артистов Боярских: ваши родители, брат, дядя с тетей, но успех, популярность и узнаваемость вы получили, как будто за всю семью.
— Незаслуженно. Дело в том, что когда работали дядя Коля Боярский, папа, мама, тетя Лида Штыкан, не было такого количества фильмов. Они снимались, но немного. Мама начинала в 1939 году с картины «Доктор Калюжный», еще у нее были «Фронтовые подруги» с Зоей Федоровой, с которой они очень дружили, и еще несколько картин. Она была очень интересной молодой актрисой. Но от всего отказалась — от театра, от кино, только чтобы на свет появился я. Под расписку меня рожала, хотя это угрожало ее жизни, но она очень хотела ребенка и всю себя посвятила мне. А я попал в струю, когда в стране снималось много фильмов. И Николай Александрович Боярский смеялся, когда иногда на афишах писали: «В спектакле принимает участие дядя Михаила Боярского».
У нас в семье с юмором все в порядке. Конечно, никаких звездных болезней у меня не было, я всегда знал, что тетя Лида — великая актриса и потрясающие актеры дядя Коля и папа. И мой старший брат Александр Сергеевич Боярский тоже был очень хорошим артистом. В семье была сильная творческая команда, в которой я занимал очень скромное место. Хотя познакомился в наследство со всеми петербургскими и московскими артистами. Меня очень часто приглашал сниматься в телевизионных спектаклях Александр Аркадьевич Белинский, один из лучших режиссеров нашего телевидения. Я Карабанова и много кого у него сыграл. Иногда мы работали вместе с папой или с дядей Колей.
— Они радовались вашим успехам?
— Никаких восторгов с их стороны не было, хотя они, конечно, говорили: «Ну, Мишка, молодец». Но все понимали, что это такая профессия: сегодня молодец, завтра — невесть кто.
Кинематографические успехи их мало волновали, а то, что я работаю в театре у Игоря Петровича Владимирова, где идут хорошие спектакли, их все же радовало. Вообще-то я после института пробовался в Театр Комиссаржевской, где они служили, но Рубен Агамирзян сказал: «Мне двух Боярских достаточно, еще третьего не хватало».
— Огромная удача, что вы попали не туда, а в Театр Ленсовета.
— Удача-то удача, но тоже не совсем моя. Я пробовался во все театры Петербурга, ни в один меня не взяли. И были долгие переговоры с Игорем Олеговичем Горбачевым, мой брат, его ученик, говорил: «Ты уже в Пушкинском». Но ничего не получилось, Горбачев бегал от меня. В БДТ я пробовался к Георгию Александровичу Товстоногову, не взяли. В Ленкоме отказали, на Литейном тоже. А потом один из наших студентов пошел на пробы к Владимирову в Театр Ленсовета, а меня попросил подыграть. И мне вдруг говорят:
— А почему ты не пробуешься в театр?
— Не знаю.
— Если хочешь, приходи.
Я пришел, Владимиров морщился, когда я показывал Петруччо, которого прекрасно у него в театре играл Барков в дуэте с Алисой Фрейндлих. Драматические отрывки шли плохо, и он спросил:
— А ты еще что умеешь?
— На фортепияно и на гитаре играю.
Взял в руки гитару и что-то ему спел, и он вдруг повеселел:
— О, это уже кое-то.
Он музыкальных артистов брал сразу, мне в этом плане очень повезло. По сути, в Театре Ленсовета первые мюзиклы советские начал ставить, это было прекрасное время, жизнь в театре бурлила. Я поэтому и не хотел уезжать ни на какие съемки, я даже домой уходить не любил и часто ночевал в театре. Мы с Равиковичем до утра писали в гримерной капустники.
— В Театр Ленсовета вы пришли 50 лет назад. Помните, как впервые переступили его порог?
— Очень хорошо помню, потому что получилось не сразу — не смог открыть дверь. Когда поступал в театральный институт, было точно так же: дверь была тяжелой и не поддавалась, и я даже подумал, что она закрыта, решил уйти, а потом обернулся и увидел входящих людей.
— А была же примета: если сразу не откроешь дверь в театральный институт, не поступишь.
— Была, но, к счастью, я в приметы не верю... В театре я совершенно не ориентировался, не знал элементарного — как пройти в мужские уборные, пришлось спрашивать. Все там было в первый раз. Потом мне сказали, что нужно выкупать место в гримерке.
— Это как?
— Проставиться. Я пришел, принес три бутылки водки, мама сделала пирожки и еще какую-то закуску. После репетиции я своих соседей позвал:
— Угощайтесь, господа.
— Да, обычай знаешь, — одобрительно закивали они.
Выпили по рюмочке и, вижу, стали недовольными:
— А чего, больше нет?
— Почему? Есть.
— Ух ты, молодец, правильно.
Вторую выпили, и тут пришел артист не из моей гримерной, он увидел пустые бутылки и говорит:
— Хорошо, но маловато.
Я говорю:
— Есть еще.
— Ты очень грамотно поступил, — сказали мне все. — Выкупил место себе.
Я был очень педантичным, пунктуальным, заранее приходил на все репетиции, ничего не пропускал, расписание знал наизусть, в общем, пай-мальчик.
— Никто не мог вас упрекнуть в том, что вы разгильдяй, не держите слово?
— Нет. Правда, были такие идиотские случаи, когда я был не совсем в форме. Репетировал Игорь Петрович Владимиров, спектакль по Рацеру и Константинову «Пенелопа». Мне досталась роль Клеанта. Игорь Петрович сутками занимался прологом, а после пролога выходит Клеант. Я сижу неделю в гримерной, вторую. До меня дело никак не доходит, я даже стал тихонечко от скуки поддавать с рабочими сцены и со звукооператорами. Сидим, выпиваем, в шахматы играем, книги читаем.
Вдруг слышу по громкой связи: «Вторая сцена, на сцену Клеант». Выскакиваю из грим-уборной и начинаю метаться: что делать? А Клеант приезжает бог знает откуда, и я голову намочил себе водой, выхожу на сцену весь мокрый, Владимиров: «Вот, вот! Он мокрый весь, он же из моря».
На следующий день то же самое: «Клеант на сцену». Я верхом на швабре выскакиваю на сцену, Владимиров: «Великолепно, вот так оставим, мокрым не надо, лучше верхом».
Третий день, четвертый — я каждый раз что-нибудь новое вытворяю: то ползком появляюсь, то раскачиваюсь и из-за кулисы выпрыгиваю на сцену. Владимирову безумно это нравилось. Репетировали мы полгода этот спектакль.
Уходим все в отпуск, собирают труппу, и он говорит: «Мне очень не понравилось все, что мы делали в прологе, какие-то все вялые, неэнергичные. Так что со следующего сезона начнем заново. Единственный, кого я могу похвалить, это Боярский. Он один репетирует от всей души, на сто процентов».
Надо мной даже издеваться начали: «Ну, ты даешь, мы видели, как ты репетируешь, готовишься».
Но я всегда был на хорошем счету. Если кто-то заболел в новогоднюю ночь 31-го, меня спрашивали:
— Боярский может сыграть?
— Может, может.
Я весь день учу роль на 60 страниц, и вечером премьера. Владимиров приходит, смотрит из-за кулис: «Играет...» И роль моя.
В общем, из-за педантичности и работоспособности все получалось неплохо. Я успевал и выучить текст, и сняться на телевидении, только кино сначала отстранял. Мне очень нравилась внутренняя жизнь театра, капустники, ВТО, поход в другие коллективы к коллегам. Если я все же снимался, приходил к Владимирову отпрашиваться, и он писал на сценарии: «В свободное от работы время» — и говорил мне: «Миш, пожалуйста, иди».
А директору фильма, который тоже обязательно приходил к Владимирову поговорить, заявлял: «Боярский занят, вот его расписание, никаких отмен не будет».
Но на картине все равно как-то ухитрялись выстроить график. Самолеты летали каждые полчаса по всей стране, поэтому можно было что-то придумать. Но опоздать на спектакль было невозможно, этого никогда не случалось.
— Вы когда-нибудь играли в драматические моменты своей жизни?
— Да, когда шел спектакль «Люди и страсти», я в антракте позвонил из «пожарки» в больницу, и мама сказала, что отец приказал долго жить... Я куда-то бросился бежать, Равикович — за мной: «Ты что?! Тебе на сцену!» Спектакль я доиграл с трудом. Было очень больно произносить фразу «И после этого вечера Аздак навсегда исчез...» — текст вдруг стал пронзительным.
Когда у отца умерла мама, он тоже был на сцене, но ему не говорили об этом до окончания спектакля. Играл он легко, но ощущал, что на него обращено какое-то особое внимание. И в финале спросил: «Что случилось?» — ему все рассказали.
— А какие-то счастливые моменты, когда вы находитесь на сцене, происходят? Допустим, вы что-то играли, снимались и вдруг узнавали, что родился сын, дочь, внучка, внук.
— Тут я всегда знал, что к чему, неожиданностей не было. Но вот когда играет «Зенит», а у нас с Мигицко спектакль идет, и он из-за кулис мне показывает, какой счет, — это приятно.
— Говорят, дружба между артистами невозможна, они ревнуют, завидуют. Но вы со многими дружили и дружите: Мигицко, Ливанов, Балон, Миронов.
— Возможно, так происходит у женщин, но у мужиков подобной ненависти не замечал. Друзей же у меня очень мало. С тем же Андрюшей Мироновым у меня была не дружба, мы просто с большим уважением относились друг к другу, особенно нас сблизил фильм «Человек с бульвара Капуцинов», в экспедиции мы жили в одном номере. Когда сабантуй после съемок заканчивался, все выпили и разошлись, он говорил:
— У тебя есть?
— Есть.
И мы вдвоем довольно долго еще сидели, общались...
Потом в Мексику поехали вместе, тогда у нас уже были довольно близкие отношения. Тем более что с его братом Кириллом Ласкари я дружил насмерть. Через Киру мы всегда друг другу приветы передавали. Андрюша хороший очень человек был, легкий.
— Вы завидуете, если коллега сыграл какую-то классную роль?
— Нет, но меня всегда обижает и расстраивает, когда человек профессию не знает и играет плохо. Таких артистов много, хороших же гораздо меньше. Вот я обожаю Чурикову, Фрейндлих, Волкову.
— Это реальная история, что вы Фрейндлих называли «тетя Алиса»?
— Конечно. Совсем юной сразу после института она пришла в Комиссаржевку, где служили мои родные, и в спектакле «Светите, звезды!» играла беспризорника, потом было «Время любить» и так далее. Я все ее роли видел, потому что в детстве за кулисами в театре путался постоянно. Для меня там все артисты были дядями и тетями, меня с ними родители так знакомили. Когда после окончания института я пришел в Театр Ленсовета, увидел Алису Бруновну, которая там уже довольно давно работала, и привычно сказал:
— Здрасте, тетя Алиса.
— Здравствуй, Миш.
В тот же вечер она позвонила папе: «Сереж, скажи своему чудаку, чтобы он меня тетей не называл».
И я стал ее звать Алиса Бруновна. А недели через две-три она позвала меня и говорит: «Можешь называть просто Алиса».
— В чем магия Фрейндлих и других больших артистов?
— Они идеально играют, пользуются своим актерским инструментом. Музыкант, скрипач виртуозно играет гаммы, аккорды и прочее, у актера свой набор, и большие артисты владеют им безупречно. Фильм «В огне брода нет» — энциклопедия по использованию Чуриковой системы Станиславского. У таких артистов нет ни одной ошибки ни в эпизодике в кино, ни в отрывке на сцене, ни в озвучании мультиков — все они делают на сто процентов. Они забираются на ту вершину, на которую многие не могут доползти. И с этой высоты совершают полет, которым остается только восхищаться. И непонятно, как же они летать так научились. Кто-то ведь добирается, но не взлетает, падает камнем вниз, а они парят. Как можно разобраться в том, что и как делает Аль Пачино?
— Не жалеете, что у вас нет, как у него, мировой славы?
— Нет. Слава — это вещь неоднозначная, часто очень некомфортная...
— Помню, как-то мы гуляли с вами по родным для вас питерским местам, вы показывали дом, где выросли, школу и институт, где учились, и так далее, а мне с фотографом рядом было просто невозможно идти, к вам бросались люди, сигналили машины.
— Бывает и такое, но я научился скрываться. Я не появляюсь в общественных местах без нужды. Театр — общественное место, но там я на сцене. А если пришел в магазин и меня просят:
— А можно сфоткаться? — такое слово придумали «фоткаться», я научился говорить:
— Нет, нельзя.
Если буду фотографироваться, вообще не смогу передвигаться и везде опоздаю. А мне же надо и в поликлинику ходить, и на стадион.
Когда выходишь на сцену, и тебя сразу тепло принимают, это приятно. А просто так — плохо. Хотя, конечно, бывают и плюсы — проводник с тобой общается по-другому. Раньше, когда нужно было куда-то улететь, я подходил к кассе: «Девочки, опаздываю на съемки...» — и мне тут же находили нужный билет. Когда дачу строил, популярность помогала приобрести дефицитные материалы. Но, конечно, иногда хочется, чтобы на тебя никто не обращал внимания. За рубежом поначалу, когда границы открыли, меня почти не узнавали, это было так прекрасно и удивительно. А еще на концерте Пола Маккартни в Санкт-Петербурге всем было плевать, что я туда пришел. Там Пол был звездой, а не я. И я сам превратился в поклонника, мечтал с ним познакомиться и познакомился, и так был счастлив, это один из лучших подарков в моей жизни.
— То есть звездной болезни у вас не было?
— Слава Богу, пронесло. Ведь это так неприлично.
— Что делать с женской любовью, ведь безумные поклонницы кричали под окнами: «Миша, я хочу от тебя ребенка!» Как не сойти с ума от таких страстей?
— И тут Бог уберег. К счастью, я не нарцисс. Нет никакого удовольствия в том, что большое количество женщин хочет тебе отдаться. Этим я никогда не пользовался. Наверное, подобное кому-то приятно... Но если это работает на профессию, если это заполняет зал, если продает лишние билеты на спектакль, это не так уж и плохо. Потому что все, кто кричали о любви, потом сидели в зрительном зале. Единственное, я не понимал, когда в десятый раз видел на спектакле одно и то же лицо. Меня это не вдохновляло. В этом плане я абсолютно черствый. Для меня это не важно.
— Что в жизни важно?
— Близкие люди, друзья, семья. Все остальное — в молоко, бессмысленная, глупая суета сует и томление духа. Держаться за семью — это единственный способ выжить. Дети, внуки, супруга, мама и папа, если есть, — это счастье большое. Семья — это последний приют.
— Когда вы стали таким мудрым?
— Я мудрым никогда не был и всю жизнь вкладывал свои силы не туда. Зарабатывание денег — бессмысленно. Никому они не нужны, ни детям, ни супруге, ни тем более мне. Я пытаюсь им всучить деньги:
— Давайте я помогу с ремонтом квартиры.
— Не надо, папа, ничего.
— А тебе что?
— И мне ничего.
Не нужны ни дома, ни имущество, нужна только любовь, больше ничего.
— Скажите, а вы какой в проявлениях любви? У вас с маленькой Лизой была игра в поцелуи, когда вы ее укладывали спать, придумывали разные — «лошадкин», «безешный»...
— И еще книжки читал. А как можно проявить любовь к взрослой дочери? Заниматься с ее детьми, когда она на съемках, на спектаклях, привезти их в школу, увезти из школы, в свободное время сыграть в шахматы, съездить отдохнуть. Вот такие простые, житейские мелочи являются самыми главными. Она может рассчитывать, что есть дедушка и бабушка, на которых можно оставить малышей.
А они так быстро растут, только успевай общаться с ними. Старшей внучке Кате уже 25 лет.
— Она же сейчас поет.
— Да. Катя мне присылает песни, я слушаю. Мне ничего из ее творчества не близко, но я рад, что она что-то делает, а не бегает бессмысленно по клубам. Я таким же был, когда взял гитару и стал заниматься, все с удивлением и непониманием смотрели: «Битломан какой-то...» Катя в поиске себя, пускай ищет. Найдет — хорошо, не найдет — не страшно. Самое главное, чтобы девчонки удачно вышли замуж, а мальчики нашли себе хороших жен.
— Какие таланты у второй внучки?
— Саша занимается спортом, играет в волейбол, она капитан команды. Ни у нее, ни у Андрея я не замечаю особых талантов, которые, допустим, были у Моцарта. Нормальные дети — растут, шалят.
— Неужели никаких талантов, может быть, допустим, Андрей талантлив в биологии? Вдруг он режет червяков и изучает их?
— Это младший Гриша спец по червякам. Я скупил для него почти всех пауков, которые есть в городе и в округе. Ему почти пять. Сейчас заказал игрушечного богомола, я искал везде, еле нашел, едет из Китая. Конечно, их папа — рукастый мужик, и все игрушки может сделать сам, но я очень люблю лично покупать подарки. Я готов завалить их игрушками, и с этим даже перебор — Лиза и Максим запрещают дарить им все подряд. Но я на них не обращаю внимания, меня знают все продавцы всех игрушечных магазинов Петербурга. Я прихожу и спрашиваю:
— Есть у вас слизняки, змеи, тарантулы?
— Михаил Сергеевич, уже приготовили.
Внуки названия всевозможных динозавров знают наизусть.
Вот это самая большая радость, когда все вместе собираемся на даче: Лиза, Сережка, малыши все. Конечно, дом перевернут вверх дном, везде игрушки валяются, но в этом и есть вся прелесть.
— Вам отец читал «Стойкого оловянного солдатика», а вы что внукам читаете?
— Чуковского, Барто, «Денискины рассказы», «Тома Сойера». Но Лариса в чтении педантичнее. Я люблю рассказывать, интерпретируя сказки. Они возмущаются:
— Нет, дед, не надо, читай то, что написано.
А я люблю придумывать по-своему:
— Жил был Колобок, и однажды пошел он в лес, там жили Андрюша и Гриша.
— Дедушка, ну что ты, все не так, — возмущаются они.
Иногда попадаю в цель, и им что-то интересно слушать, придумываю, например, вот что: «Старший Андрюша пошел в школу, а Гришу не взяли, потому что он еще маленький, но он все равно пришел, постучал. И у него спрашивают: «Ты что пришел, Гриша?» — «Хочу учиться». Ну и так далее».
Но, конечно, больше моих сказок они любят гаджеты и айпады.
— Вы стараетесь как-то не упустить вот эту современную линию, быть в курсе суперновинок?
— Нет. В моем телефоне никакие программы не установлены, я по нему просто звоню. Я совершенно из другого мира, не умею заказывать продукты по телефону, такси вызывать. И мне не надо никаких гаджетов, меня обслуживают дети и внуки: что дедушке нужно — пожалуйста. Я к ним обращаюсь с просьбами, они мне все делают.
— Ваша супруга в отличие от вас легко и непринужденно гаджетами пользуется. Она вообще удивительно хорошо вписалась в современную жизнь. Уже четыре года она художественный руководитель Театра Ленсовета. Как вам быть мужем босса? Вы вообще когда-нибудь могли предположить такой поворот судьбы?
— Нет, но от смены профессии ничего не изменилось. Рад тому, что она больше занята, чем я. Бывает, тоскую от безделья, специально нахожу какие-то занятия, а она очень востребована, в театре то собрание, то совещание, то читка пьес. Мне нравится, Лариса не распускается, дело держит ее в форме, она должна быть строго одета, соответствовать должности. И меня по театрам постоянно на премьеры водит. Куда она скажет, туда и иду. Я стал Мулей.
— Вы подкаблучник?
— Стараюсь им быть, мне важно угодить супруге, быть полезным. Я отношусь к этому совершенно спокойно. Люблю ходить в магазины и в аптеку со списком, игрушки детям купить, книги, доставать билеты. Делаю то, что необходимо. Да, я подкаблучник. И рад, что у меня есть каблук, который может опереться на меня.
А так, нет, конечно, я птица вольная, что хочу, то и творю. Но дело в том, что мне хочется только одного — все делать для детей, внуков, супруги. Мне так жить нравится.
— Вы так и не ответили на вопрос, когда стали мудрым и поняли, что семья — это самое важное? Когда перестали бегать, распыляться, сниматься, бежать в какую-то веселую компанию?
— Это пришло постепенно. Я никогда не считал, что теперь все, заканчиваю бег свой сумасшедший, никому не нужный. Все изменилось с возрастом, с опытом. Ты хочешь не пойти на репетицию в театр, а посидеть с внуками. Не сняться в фантастическом фильме в Мексике, а поехать на дачу с детьми.
— Вам реально предлагали съемки в Мексике?
— Предлагали разные варианты не хуже, но я на них не обращал внимания. Я всегда мечтал не подходить к телефону вообще. Это великолепно — не подходить к телефону. И сейчас я это реализовал. Я знаю номера своих родных, если звонят, поднимаю трубку, а если журналист или режиссер — нет.
Но я не затворник, у меня даже есть свои маленькие радости — пойти на стадион на футбол. Или посмотреть хорошие фильмы. Мне Лиза настраивает айпад, включает какой-нибудь сериал и говорит: «Пап, рекомендую, тебе наверняка понравится». Я слушаю дочку, она заботится обо мне. Часто эти фильмы скрашивают мне бессонные ночи. Я очень плохо сплю, курю как паровоз, кофе пью. Состояние ужасное...
Когда ложусь и пытаюсь заснуть, часто думаю об ушедших людях, поминаю их, перебираю в уме все наши встречи, расставания, удачи, неудачи, что мог изменить, что сделано не так. Это мучительно. Дурацкая, бессмысленная лента воспоминаний и мыслей течет сама по себе. Завидую тем, кто, как только лег, погрузился в сон.
— А сны вы видите?
— Со сновидениями я не особенно дружен. У меня они улетучиваются в мгновение ока, даже если очень интересные. Недавно видел во сне Балона. Как же мы друг другу обрадовались! И я понял, что действительно его очень люблю. Это мой лучший друг. Мы бросились навстречу друг другу:
— Вовка!
— Мишка!
И обнялись так крепко. Это не значит, что он меня зовет туда, у меня совсем таких мыслей не было. Мне радостно стало во сне от чувства, что я по-настоящему любил его...
Знаете, у меня сегодня был смешной случай, я должен был отвести в школу Андрюшу, ставлю будильник на восемь, ложусь. Звонит будильник, я вскакиваю, иду, делаю кофе, бреюсь, но вскоре обнаруживаю, что всего пять утра. А у меня такое ощущение, что я выспался. Оказывается, младший пришел, поиграл с будильником и все настройки мне перевернул. Ну, конечно, я не расстроился. Меня устраивает, когда будильник ломают или я покупаю вроде бы не нужный подарок. Мне хорошо с детьми, у них отлично с юмором. Ночами я много лет пью снотворные, этим спасаюсь. Они распиханы у меня по всем карманам.
— У многих артистов плохой сон, будто это какая-то каста неспящих. Профессия как будто забирает нормальный режим дня и человеческий сон. Вообще, что дала и что забрала эта профессия?
— Забрала многое. Покой и рассудительность. Эмоций слишком много. Но дала друзей хороших, компанию. Я всегда мечтал быть в хорошей компании. Когда приходил к отцу в театр, всегда думал: «Какая отличная команда! Они такие все веселые, озорные, с таким юмором, такие начитанные, такие любвеобильные. С ними интересно все время, они одеваются не так, читают не то». Я мечтал попасть туда к ним и попал. Каждый раз находишь прекрасных сумасшедших в съемочной группе, в другом театре, на концертной площадке. Этих особенных людей всегда видно. Не у всех счастливые судьбы, но тем не менее это очень интересные личности. Как артисты они все хорошие, но еще в них есть что-то такое, что привлекает, — индивидуальность. Они сами — плод чудесный, ароматный, вкусный, терпкий, кислый, горький, разный. Они все живые, с ними интересно. Флегматичных артистов мало, они практически все с подвывертом, с хорошим юмором, добрые в основном люди. В отличие от них, я злой.
— А вы сентиментальный человек?
— Теперь да. Сентиментальный ужасно. Струны моей души трогает хорошая актерская игра, тема. Чуть что — я плачу. Когда Алиса Бруновна Фрейндлих играла спектакль «Оскар и Розовая Дама», сидел с мокрым носом. И не только Алиса Бруновна, многие артисты, которые выходят на сцену, вдруг одним мизинцем или ногтем — дзынь! — по моему сердцу проводят, и оно откликается мгновенно. Черт их знает, как они это делают, но это здорово.
— Скажите, чем вы могли бы заниматься с такой же страстью, с таким же погружением, как актерством?
— Быть врачом, потому что это конкретная помощь человеку. Прооперировать пациента или вылечить какую-то болезнь — это здорово. Но у меня с химией плохо. Но предположу, что и у Антона Павловича не все с ней складывалось. Хотя меня безумно бесит, что я очень плохо образован... Я так завидую людям, знающим историю, языки, философию. Их мало, но с ними так интересно. И я чувствую себя ущербно по сравнению с ними, потому что ничему не научился. Какие-то азы профессии познал, потому что находился рядом с теми, кто владеет ей. Что мог, воровал у них. У Равиковича многому пытался научиться. У Петренко пытался, хотя это невозможно, он отдельный экземпляр. У Табакова с его разговорами о жизни, у Караченцова с его пластикой... А уж начинал я знакомство с профессией с великих — с дяди Коли Симонова, с Черкасова, Чиркова, Толубеева. Весь БДТ и Стржельчик, Юрский, Борисов, Полицеймако — это что-то невероятное. А Смоктуновский! Хотя режиссер Роза Сирота о нем довольно точно сказала, что он забыл выйти из образа.
В общем, профессия хорошая и интересная. Она интересная в первую очередь тем, что с такими людьми встречаешься. А я столько наобщался, и не только за столом, а просто в поезде, и на скамейке, и в грим-уборной — мне с этим тоже очень повезло.
— Театр, в который вы пришли юношей, меняется изнутри, даже запах за кулисами не тот.
— Конечно. Но уходит не запах, уходят люди. Вот, когда из Театра Ленсовета ушел Владимиров, театр стал пустым для меня. Или Театр Комиссаржевской, когда умерли отец и дядя Коля, а еще мои любимые артисты, изменился. Пришло поколение с другим говором и мировоззрением. Конечно, в карете прошлого далеко не уедешь, но будущее меня не интересует, ничего привлекательного там для себя я не вижу.
— Вы часто ходите в театр, где служит Лиза?
— Конечно, на все ее премьеры.
— Она актриса высочайшего уровня..
— Возможно, да, а возможно, и нет. Я плохой критик, тем более для своей дочки. Не восхищаюсь ни одной из ее ролей, но вижу, что все сделано очень добротно, грамотно и профессионально. А радует меня то, что люди, которых я очень уважаю, люблю и преклоняюсь перед ними, говорят о ней очень хорошо. Например, Басилашвили может позвонить и сказать: «Мишка, вчера посмотрел новый спектакль. Ну, у тебя дочка!» Я думаю: сам этого не увидел, а он мне открыл. Или Алиса Бруновна может высоко оценить Лизину работу. Это радует.
Мне очень приятно, что обо мне говорят: папа Лизы Боярской. В чем смысл моей жизни? Дать возможность моим детям проявиться в чем-то. И сын Сережа — серьезный, умный, интеллигентный, толковый мужик. Люди говорят о нем хорошо — что еще отцу нужно для счастья? Ничего. Не мешать. Не навредить.
— Как вы воспитывали детей?
— Я делал для них то, что делали для меня мои родители. Это был слепок с их воспитания — не ругали меня никогда, любили меня насмерть. Ну что я еще могу от них взять? То же самое. Они так обо мне заботились, у меня была лучшая одежда, лучшая еда. Даже болел я с удовольствием, потому что обо мне нежно заботились. Даже если случалась неприятная болезнь, это было одновременно и наслаждением — мама, папа рядом, сам в тепле, в носочках лежишь дома. Конечно, скромно достаточно жили, никаких благ у нас не имелось, но атмосфера дома была фантастическая.
Мы никогда не сможем отплатить добром своим родителям. Часто говорим: вот если бы сейчас, я бы... А тогда не получилось ничего. Но это жизнь, се ля ви.
— Не встречала ни одного человека, который бы говорил: я сделал для родителей все, что мог...
— Возможно, вы правы. Я тоже не встречал...
— В начале разговора вы сказали, что карьеру совсем не выстраивали и все случайно вышло, а семья тоже случайно получилась?
— Мне кажется, да. Но я не уверен в этом, потому что семья — дело двоих, а Лариса — хранительница очага. Она семью строила и берегла, а я старался ей не мешать. Конечно, не всегда получалось. Эмоции бывают разные. Но при том, что у нас семья бурная и в ней бушуют итальянские страсти, она очень гармоничная. А как иначе? Куда же в семье без страстей?
— Какие у вас ежедневные радости, кроме того, чтобы внуку паука экзотического принести?
— Мне через год будет 75 лет. Я общаюсь постоянно с людьми, которым далеко за 80, и они в отличной форме, даже лучше меня порой. И для меня сейчас самое приятное — это самому встать, помыться, позавтракать, позаботиться о внуках. Меня радует, что я еще что-то могу. Самое сложное — это пойти в театр, сыграть спектакль, для этого нужно приложить немалые усилия.
— У вас сейчас в репертуаре Театра Ленсовета два спектакля — «Смешанные чувства» и «В этом милом старом доме». Что вы ощущаете сегодня, когда выходите на сцену, и что ощущали тогда, когда вышли на нее новичком?
— Одинаково сильное волнение, и тогда, и сейчас. Правда сейчас оно связано уже с другими мыслями — доиграть до конца, не навредить, сказать точно текст, использовать все силы, которые еще есть, чтобы не опозориться. Когда спектакль подходит к финалу, я думаю: «Господи, почти доиграл, какое счастье». Поклоны для меня теперь самый любимый момент спектакля. А раньше я любил сам процесс. Срок годности истек.
— У творческого человека может быть срок годности?
— Конечно. А вы что, не видите артистов, которые выходят на сцену, и думаешь только об одном: «Какое счастье, он в своем возрасте ходит и даже текст почти не забывает — молодец». На его игру ты уже не смотришь, тут, как говорится, спасибо, что живой.
— Послушайте, я не видела Фрейндлих на сцене в ее расцвете, но, когда вижу сегодня, совершенно не думаю о ее возрасте.
— Алиса — особый человек, это такая же Дружинина, но на сцене. Откуда они берутся — загадка. Это гены, это внутренний стержень, который не у каждого есть. Мне такого не дано.
— Вы как-то сказали мне, что, если бы судьба России не поменялась, скорее всего, стали бы священником.
— Очень может быть. Мне легко представить себя священником, это же наследственная профессия. Мой дед был священником, папа мог стать священником. В детстве у него было свое кадило, одеяние, он прислуживал отцу в церкви. Но судьба сложилась иначе.
— Вашего деда расстреляли в Суздале...
— Да, а бабушка, жена священника, долгие годы преподавала французский, английский, немецкий в духовной семинарии и много нам, внукам, читала на иностранных языках. Но потом она ушла из жизни, и это все закончилось. А дед наверняка помог бы мне поступить в духовную семинарию, а там философия, это же очень заманчиво.
— Вас интересуют религиозные тексты, философия, вопросы жизни и смерти?
— Интересуют. Очень. Я увлекался одно время этим достаточно серьезно, но поскольку у меня очень скудное образование, все по верхам. Самому очень сложно, я не философ, но какие-то помощники, которых я выискиваю среди философов, у меня, конечно, есть. Одно время я увлекался пирронизмом, считал, что Пиррон — мой философ. Но потом внимательно прочитал Толстого, которого кидало из стороны в сторону, и подумал, что если уж у него ничего не получилось, куда уж мне. Лев Николаевич походил, походил, и так ни к чему толковому и не пришел. Век живи, век учись, и дураком умрешь. Я знаю, что ничего не знаю, куда мне, артисту, философия более серьезная, чем афоризмы? С ними бы справиться...
— Михаил Сергеевич, вы способны испытывать сейчас такие же сильные эмоции, как в детстве? Допустим, огромную радость, как когда поймали тритона, или горе горькое, как когда случайно убили ласточку и хоронили ее?
— Нет, я уже не способен на это. Острые ощущения исчезли. Умозрительно есть какие-то, а чувственные, физиологические утихли или утихают. Но я испытываю радость, когда кто-то испытывает радость, особенно близкие люди.
А еще я стал завистником. Завидую, если у кого-то есть какая-то страсть, вот у вас есть страсть, вам хочется все узнать о людях. Я завидую, что вас это интересует.
— Но у вас есть страсть к футболу.
— Она не такая сумасшедшая, как у некоторых болельщиков... Кто-то до дрожи любит играть на бильярде или в преферанс. Страсть — это глупо. Но как же здорово, когда человек чем-то горит! Вот Алиса Бруновна, по-моему, горит, хотя уже в меньшей степени, от выхода на сцену. Я говорю:
— Алиса, тебе не надоело?
— Я еще не наигралась, — отвечает она.
Я с ней встречусь буквально через день-два, мы с ней созванивались... Заряжусь у нее, буду вампиром, мне с ней хорошо покурить, она курит. А у меня уже сигареты кончились...
Подпишись на наш канал в Telegram