« ...Я находился под очень сильным влиянием Софьи Андреевны. Задумав книгу, первым делом обратился к ее дневникам. Эмоционально они безумно заразительны и создают впечатление, что она была бесконечной жертвой своего мужа, что Толстой был паук. «А я в этой паутине жужжащая муха, — писала она, — случайно попавшая, из которой паук сосал кровь...»
— Большинство писателей начинает творить в довольно раннем возрасте. Как, Павел, было у вас?
— Я писал с 14 лет, в газету. Жил в Волгограде и публиковался в «Молодом ленинце». Это был печатный орган обкома ВЛКСМ, и ему, как и многим другим комсомольским газетам, позволялось больше, чем партийным.
Моя первая публикация была очень смешной. В «Молодом ленинце» существовал юмористический раздел, очевидно, созданный под влиянием популярного «Клуба 12 стульев» «Литературной газеты», и там выходили забавные фотографии, подписи к которым предлагалось сделать читателям. Я их тоже сочинял. Однажды мою подпись напечатали и написали: «Павел Басинский, школьник». Это, конечно, стало событием. Ну а когда в той же газете вышла моя первая юмореска, я был готов расклеить ее на всех столбах, настолько был горд и счастлив.
Позже публиковал самые разные материалы, и смешные, и не очень. Однажды описал комсомольское собрание в школе — в сатирическом ключе. Кто-то отправил эту заметку в обком ВЛКСМ, и я был вызван туда на проработку. Проводил ее какой-то комсомольский начальник. Рядом сидел безликий человек в сером костюме, который не смотрел на меня и как будто не интересовался происходящим.
— Из органов?
— Возможно. Начальник спросил: «У вас в школе действительно так проходят комсомольские собрания?» Я сказал, что нет, конечно, я все придумал. Не хотел родную школу подставлять.
— А зачем вы это придумали? — не отставал он.
— Не знаю. Для смеха, наверное.
К счастью, обошлось без последствий.
— После школы вам была прямая дорога на факультет журналистики какого-нибудь университета.
— Мне хотелось заниматься журналистикой, но международной, поскольку я окончил английскую спецшколу. Мечтал я об Институте стран Азии и Африки. Он был «блатной», попасть туда было очень трудно. И когда я приехал в Москву, еще учась в школе, и пришел в приемную комиссию, меня сразу спросили: «Какое у вас зрение?» Я ведь носил очки. Когда узнали, что минус шесть, сказали, что с таким зрением меня не возьмут — в институте очень жесткие требования по здоровью, как в армии. После этого я решил продолжить изучение английского языка и получить хорошее филологическое образование. В Волгограде не было университета, только пединститут, и я поступил на филфак Саратовского университета на романо-германское отделение. Преподавание у нас было очень серьезное, уже со второго курса лекции читали на английском.
Университет я не окончил, потому что на втором курсе совершенно случайно прочел в газете «Литературная Россия» объявление о наборе студентов в Литературный институт. После чего взял напрокат пишущую машинку, написал две статьи и отправил на отделение критики. Одна статья была посвящена роману Тургенева «Отцы и дети», вторая — повести Михаила Алексеева «Хлеб — имя существительное». По ней когда-то был снят популярный фильм «Журавушка». Михаил Алексеев в советское время был достаточно известным писателем, главным редактором журнала «Москва».
— Почему вы выбрали критику?
— Я думал: «Ну куда мне на прозу?» А стихов не писал никогда.
Отправив статьи, уехал в стройотряд. Мы тогда строили в волжских степях аммиакопровод Тольятти — Одесса, тот самый, вокруг которого был сыр-бор прошлым летом, когда взорвали его участок в Харьковской области. Возможно, я бы и не узнал об итогах конкурса в Литинституте, если бы ко мне в Саратов не приехал приятель из Волгограда. Он купил мотоцикл и решил его обкатать. В общежитии узнал, что я в стройотряде, и прикатил туда. Я сказал: «Ну раз уж ты здесь и на колесах, давай прокатимся в Саратов». Приезжаю, а в общежитии для меня лежит письмо, где сообщается, что я прошел конкурс, через неделю экзамены.
— То есть надо все бросить и ехать в Москву?
— Да, а перед этим получить аттестат зрелости, который хранится в отделе кадров, и характеристику из университета. Но непонятно, как это сделать. Стоит лето. Все в отпусках.
В отделе кадров сидела только секретарша, моя знакомая по общежитию. Я кое-как вытянул из нее аттестат, сам на себя написал характеристику и поехал в Москву. В университете остался формально, потому что никто не знал, что я забрал документы.
— Большой был конкурс в Литинститут?
— На критику нас было трое, а брали двоих, и, чтобы поступить, требовалось набрать двадцать пять баллов. Я набрал двадцать четыре и не попал. Прозаикам было гораздо проще. Они проходили и с восемнадцатью баллами, и даже с семнадцатью. Но я ни о чем не жалею, потому что поступил в Литинститут на следующий год. Аттестат так и не вернул и из университета отчислился уже задним числом. Сейчас криминальные вещи рассказываю, но уже можно, наверное, столько лет прошло...
— Еще студентом вы начали печататься в столичной прессе. В «Литературной газете» опубликовались в 20 лет, что для начинающего критика было немыслимо. Как вам это удалось?
— Я просто вернулся к своим истокам, стал снова писать короткие реплики на разные глупые книжки или глупые аннотации. Поскольку таких материалов в газете, как ни странно, было мало, они оказались востребованными. Маститые критики ведь не хотят ругаться с писателями, поэтому пишут преимущественно положительные вещи. Постепенно мне стали давать возможность печатать большие фельетоны. Но в них нельзя было называть авторов и произведения. Приходилось писать «а вот в одном произведении одного писателя», «а вот в произведении другого писателя». Потом я на какое-то время ушел из критики, потому что в конце 80-х стало появляться то, что мы сейчас называем женской прозой.
Ее же практически не было в советское время. Конечно, существовали отдельные авторы — Вера Панова, Лидия Сейфуллина, — но женщины не осознавали себя как течение. И вот вышел сборник «Не помнящая зла», где были опубликованы десять писательниц — Нина Садур, Светлана Василенко, Нина Горланова, Галина Володина, сейчас уже всех не вспомню. И я написал на него не ругательную, а критическую статью. Вскоре встречается мне на улице Света Василенко и говорит: «Что ты наделал! После твоей статьи нас стали выкидывать из журналов — всех, кто опубликовался в этом сборнике!» Дело в том, что «Литературная газета» при всей ее либеральности считалась идеологическим органом, и, если там ругали некое течение, это воспринималось как сигнал, что его надо пресечь. Я не хотел участвовать в уничтожении женской прозы и ушел из критики. Переключился на литературоведение. К тому времени окончил аспирантуру и читал в Литинституте спецкурс по Максиму Горькому и современной литературе, вел семинар.
Вскоре в «Литгазете» сменился главный редактор, и руководителем отдела русской литературы стал выдающийся литературовед и писатель Игорь Петрович Золотусский. Он предложил мне вернуться в критику, и я принял это предложение. Тогда уже посвободнее стало, и появилась возможность делать целую полосу рецензий. Она называлась «Книжное ревю», и я там похулиганил — напечатал рецензию на «Книгу рекордов Гиннесса» и одну кулинарную книгу. Золотусскому это очень понравилось, он пригласил меня в свой отдел. В «Литгазете» я проработал 14 лет. В 2005-м ушел в «Российскую газету», обозревателем которой являюсь до сих пор.
— Литературная критика — дело неблагодарное. Писатели ее не любят и норовят отомстить обидчикам. Что у вас произошло с Виктором Пелевиным и Владимиром Сорокиным?
— С Пелевиным случилась история как раз в годы моей работы в «Литгазете». Когда вышел роман «Чапаев и Пустота», я написал о нем совершенно разносную статью. Вообще Виктора Олеговича я знал по Литинституту. Он учился на заочном отделении в семинаре прозаика Михаила Лобанова. Тогда еще не был известен, его знали только в среде фантастов.
— Пелевин был хорошим студентом?
— Курсовые работы писал очень хорошие. Я у него вел семинар по современной литературе и ставил пятерки все время. Но Пелевин не доучился, бросил институт через пару лет. А когда вышла вот эта моя статья, очень обиделся. Мне это передали. В ответ на критику Виктор Олегович дважды вывел меня в своих произведениях. Сначала в рассказе «Краткая история пэйнтбола в Москве», опубликованном в русском «Плейбое». Сюжет его заключался в том, что некий бандюган сочинял стихи и издал их под псевдонимом, а критик Бисинский в газете «Литературный Базар» разнес его книжку в пух и прах, да еще в конце козлом назвал. Незадачливый поэт взъерепенился и велел браткам: «Идите и разберитесь с ним». Они пошли и закатали Бисинского, то есть меня, в бочку с нитрокраской. Но бандюган «не хотел этого и был искренне расстроен».
Во второй раз Виктор Олегович замочил меня в романе «Generation «П», который мне до сих пор у него нравится больше всего, потому что это лучшая книга о девяностых. Лет через пятьдесят или сто люди будут изучать это время по роману Пелевина, хотя язык его, скажем так, не очень изящен, юмор иногда просто на грани фола и история с мухоморами выглядит довольно сомнительно. Но зато в книге очень здорово показано, как строился ранний бизнес в России и мир рекламы. Про меня там как раз придумывают рекламный ролик, где я фигурирую как литературный обозреватель Павел Бисинский, и топят в сортире.
Про Сорокина я тоже писал плохо, и он меня грохнул в своей повести «День опричника» под именем Павло Басиня. К этим писательским играм я отношусь совершенно спокойно, мне они даже нравятся, честное слово. Пелевина я ведь тоже вывел в своем произведении. Был у меня такой «Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина», а в нем — модный писатель Виктор Сорняков, автор романа «Деникин и Ничто». Кстати, очень симпатичный персонаж. Он все время стебается, весь такой на шарнирах, но при этом по-человечески очень хорош и даже приятен.
— А как вы пришли к изучению жизни и творчества Льва Толстого? Ведь до этого на протяжении многих лет занимались Горьким?
— Ну да, защитил диссертацию «Ранний Горький и Ницше», написал биографию Алексея Максимовича, которая вышла в серии «ЖЗЛ» в 2005 году и до сих пор постоянно переиздается. Что же касается Толстого, то мое обращение к его жизни и творчеству во многом было связано с поездками в Ясную Поляну. В начале девяностых Владимир Толстой, ныне советник президента по культуре, а тогда директор этого музея-усадьбы, придумал замечательные писательские встречи и стал приглашать на них самых разных людей из разных лагерей. То есть в Ясную Поляну одновременно приезжали, скажем, Андрей Битов и Валентин Распутин, Владимир Маканин и Василий Белов. И представители нашего, молодого поколения тоже участвовали. Владимир Ильич всех собрал вокруг Толстого. А вокруг него как можно ругаться? Неприлично вроде. И мы все как-то объединились. Вместе ходили на могилку Льва Николаевича, потом возвращались в дом, произносили речи, выпивали.
В прошлом году мы отпраздновали 30-летие писательских встреч. К сожалению, мэтры уже ушли, а такие звездные писатели, как Алексей Иванов или Захар Прилепин, в Ясную Поляну не ездят, но осталась наша старая гвардия. Причем мы вдруг поняли, что находимся примерно в том возрасте, в каком были Василий Белов или Валентин Распутин, когда это все начиналось. Произошла смена вех. Так вот Владимир Толстой заразил нас всех любовью к Ясной Поляне. Я в нее точно влюбился, и меня страшно заинтересовала история ухода Льва Толстого.
— Бегства из рая?
— На самом деле Ясная Поляна — не самое райское место, то есть не самое красивое имение из тех, что я видел. Есть куда более живописные — Поленово, например, или Шахматово. Вообще, Тульская земля хороша только в солнечную погоду. Когда тучки, дождик, природа в этом краю как будто поникает, потому что там практически нет хвойных лесов. А лиственные леса хороши, только когда листва играет на солнце. Но Ясная Поляна — место намоленное, здесь везде чувствуется дух Толстого. Ты знаешь: это дерево он посадил, эти лошади — потомки его лошадей. Здесь все подлинное, все так, как было при Льве Николаевиче, хотя усадьба пережила нелегкие времена. В Гражданскую войну здесь были красные, в Отечественную — немцы. Они пытались сжечь дом, похоронили своих офицеров вокруг могилы Толстого. Их, конечно, убрали, когда наши пришли. Загоревшийся дом спасли местные жители.
Ценные вещи из музея вовремя эвакуировали на Урал, но кожаный диван, на котором родился Толстой, и братья его, и сестра, и все дети Толстого, остался, и один немец хотел его вывезти. Видимо, понимал, что война когда-нибудь закончится и он будет стоить очень дорого. Возможно, немец даже был поклонником Толстого, но заполучить реликвию ему не удалось. На пути у него встала сотрудница музея. Напрасно он угрожал ей пистолетом и ножом — она не отступила, и тогда немец в бессильной злобе изрезал диван. Если будете в Ясной Поляне, посмотрите на него внимательно, и вы увидите, как аккуратно он зашит...
Начиная книгу «Лев Толстой: Бегство из рая», я не знал, как она будет строиться. Сначала думал написать десять глав, по числу дней ухода, про сам уход. Но потом понял, что так нельзя, что нужно объяснять многие вещи, поэтому каждая глава начинается с очередного этапа бегства Толстого, а потом я возвращаюсь в его юность, кавказский период, женитьбу и так далее.
— Судя по списку источников, приведенному в конце, вы перелопатили огромный массив материалов. Случались какие-то неожиданности, открытия?
— Иногда приходилось обращаться вроде бы к далеким от темы источникам, в которых тем не менее содержались очень важные факты. Так, я не мог написать об уходе Толстого без летописи Оптиной пустыни, которую он посещал. Я знал, что она существует и находится в Государственном музее Толстого в Москве, в отделе рукописей. Позвонил туда: мол, так и так, нужна эта летопись. А сотрудники музея заявили, что у них ее нет. Я удивился: «Быть такого не может! Сначала она была в Ленинской библиотеке, потом ее передали вам, я знаю!» Но они стояли на своем. Архивисты каждого чужака воспринимают как лютого врага, и что-то получить у них — целая история.
Короче, в музее ничего я не добился. А вскоре жена попросила сходить в храм, мы тогда в Братееве жили, подать поминальные записки. Я пошел, подал и увидел в церковной лавке какие-то книжки. Они в любом храме продаются — о том, как молиться, готовиться к исповеди и так далее. Но здесь среди простеньких брошюрок выделялись два черных тома. Я взял их в руки и с удивлением прочитал: «Летопись скита во имя святого Иоанна Предтечи и Крестителя Господня, находящегося при Козельской Введенской Оптиной пустыни». Спросил: «Сколько эти книги стоят?» — «Очень дорого. Две тысячи». Открыл кошелек — там была как раз нужная сумма. А я ведь не знал, что эти книги вышли! И их мог кто-нибудь купить до меня.
Или вот еще история. Мне нужно было понять, почему Толстой выбрал такой маршрут — из Щекино в Козельск, дальше в Оптину пустынь, потом в Шамордино, оттуда зачем-то снова в Козельск, а потом в Новочеркасск. При этом доктор Маковицкий пишет, что вообще Лев Николаевич собирался в Болгарию. Я не мог объяснить эту логистику. Пошел в Ленинку, взял знаменитый справочник Брюля «Официальный указатель железнодорожных, пароходных и других пассажирских сообщений» за 1910 год. Он карманного формата, но внутри его скрывается большая карта. Когда я ее раскладывал, она занимала весь стол в читальном зале. Потом я не мог сложить ее обратно, приходилось звать сотрудницу.
Почему я взял Брюля? Потому что Толстой и сопровождавшие его люди пользовались этим справочником и рассматривали карту, когда решали, куда поедут. Я над ней провел, наверное, месяц, пока во всем разобрался, и тогда понял, почему они поехали через Козельск в Новочеркасск: чтобы выправить заграничные паспорта Маковицкому и дочери Толстого, Саше, через знакомых, живших в этом городе. Толстой должен был путешествовать под видом слуги, без паспорта, потому что, как истинный толстовец, не мог иметь государственного документа.
Было бы, конечно, забавно, если бы они доехали до Болгарии. Толстого на границе, наверное, сразу бы вычислили и понесли куда-нибудь на руках. Он-то думал, что скроется в этой стране, но там было очень сильно движение толстовцев. В 1906 году они основали свою колонию в селе Алан Кайряк, позже переименованном в Ясную Поляну.
— Как вы думаете, почему ваша книга вызвала такой резонанс? Почему людям стал интересен именно Толстой?
— Да не Толстой им стал интересен. Книга понравилась женщинам. Я этого не ожидал, я не писал для женщин, но так получилось.
— Вы не предполагали, что женщины составляют бо?льшую часть читательской аудитории?
— Не предполагал, да. Потом уже осознал, что, оказывается, они только и читают. А еще что для женщин Толстой из моей книги представляется скорее отрицательным персонажем — таким деспотом, душившим свою жену. Но этого не было. И если бы я сейчас писал книгу об уходе Толстого, то совсем по-другому.
Тогда я находился под очень сильным влиянием Софьи Андреевны. Задумав книгу, первым делом обратился к ее дневникам. Я их читал раньше, но подзабыл, а когда перечитал, они на меня очень мощное впечатление произвели, потому что в них Софья Андреевна очень талантлива. Мемуары ее менее интересны, а дневники совершенно потрясающие. Эмоционально они безумно заразительны и создают впечатление, что она была бесконечной жертвой своего мужа, что Толстой был паук. «А я в этой паутине жужжащая муха, — писала она, — случайно попавшая, из которой паук сосал кровь...»
— На самом деле все было иначе?
— Конечно, с Толстым нелегко было жить, конечно, Софья Андреевна родила 13 детей, пять из которых умерли в детстве. Но ее мама Любовь Александровна Берс тоже родила 13 детей и пять из них умерли. Такое было сплошь и рядом — многодетные семьи, где половина детей не выживала, потому что медицина была на достаточно низком уровне.
— Вы хотите сказать, что 13 родов Софьи Андреевны, десять лет беременностей и 13 лет кормления — такие цифры вы приводите в своей книге, — были нормой для женщин дворянского сословия?
— По-разному в семьях бывало, но, в общем-то, да. Смотрите, в «Анне Карениной» сколько у Долли детей? В начале романа пятеро, двое умерли в младенчестве, то есть она рожала уже семь раз. Позже у нее появляется еще один ребенок. Это уже восемь родов...
— Как известно, после появления на свет нескольких детей врачи советовали Софье Андреевне воздержаться от родов. Но Толстой сказал: или ты будешь рожать, или будет развод. И при этом вы не считаете его деспотом, а ее жертвой?
— Я считаю, что у Толстых была достаточно сложная, но в основном счастливая жизнь. Они прожили 48 лет, родили 13 детей. И детей интересных, ярких. Назовите мне другую такую писательскую семью! То, что это была любовь, и любовь взаимная, счастливая, видно по переписке Льва Николаевича и Софьи Андреевны.
— Ужасы семейной жизни, описанные в ее дневнике, не более чем плод воображения автора?
— Я думаю, Софья Андреевна писала дневник для того, чтобы потомки восприняли ее как жертву. Зачем, трудно сказать. В письмах у нее совсем другие отношения со Львом Николаевичем. И я их обоих жалею и одновременно радуюсь за них.
— Что еще изменилось в вашем представлении о Толстом и его окружении за годы, прошедшие с момента выхода книги?
— Ну, например, в этой книге у меня Владимир Чертков — духовный душеприказчик Толстого, как он себя называл, — абсолютно отрицательный персонаж. Я только потом понял, что именно он создал Толстому мировую славу. Она пришла к нему не после романа «Война и мир» и не после «Анны Карениной». Эти книги переводились на иностранные языки уже при жизни Толстого, и что? Тургенева тоже переводили. Настоящая слава у Толстого началась, когда Чертков стал за границей печатать его произведения, запрещенные духовной цензурой («Исповедь», «В чем моя вера?», «Царство Божие внутри вас»), и пропагандировать его идеи. Оказалось, что во всех странах, на всех континентах они находят отклик у огромного количества людей. Тогда, наверное, не было ни одной газеты в России и за рубежом, где не упоминалось бы имя Толстого. Он стал легендой при жизни. И это сделал Чертков. С другой стороны, конечно, по отношению к Софье Андреевне он вел себя неблагородно, я бы сказал, не по-мужски, а по-женски, в плохом смысле.
— Слишком много интриговал?
— Интриговал и уводил Толстого от Софьи Андреевны. Ну и, конечно, в истории с завещанием Льва Николаевича, которое, собственно, стало причиной его ухода, много отвратительного, потому что Чертков действовал через дочь Толстого Сашу.
В 1892 году Лев Николаевич после своего духовного переворота передал все имущество жене и детям. Они съехались в Ясной Поляне и полюбовно его разделили. Он как бы остался ни с чем, отряхнул прах с ног своих. Но при этом продолжил жить в Ясной.
Гонорары Толстой тоже поделил. Софья Андреевна могла их получать от произведений, написанных до 1881 года, это были переиздания. Она становится издательницей мужа. Ей привозят книги из типографии, она складывает их вместе со своим кладовщиком в специальном сарайчике рядом с домом. Потом к ней приезжают розничные продавцы, покупают книги и развозят их по магазинам. Но публика-то новых произведений ждет. Толстой их печатает, но деньги за них отказывается брать и жене брать не дает. Это приводит к конфликтам. Если раньше конфликт случился из-за того, что Лев Николаевич хотел раздать всю собственность нищим, а Софья Андреевна против этого восстала и победила — он раздал все жене и детям, то теперь конфликт связан с изданием книг, потому что Софья Андреевна — издательница.
Средств не хватало. Ясная Поляна была убыточным имением, оно не приносило дохода, но в него нужно было вкладывать большие деньги. Грубо говоря, это была большая дача. Софья Андреевна была уверена, что если муж написал ей доверенность на все произведения до 1881 года, то права ей принадлежат, и в какой-то момент решила их продать. Посоветовалась с юристом, и тот сказал: «Вам ничего не принадлежит, все принадлежит Льву Николаевичу. Только после его смерти все отойдет вам и детям». И вот тогда начался кошмар — борьба за наследие Толстого. Чертков понимал, что вскоре оно отойдет жене и детям, Лев Николаевич старик уже, и начал действовать. Материально он был абсолютно не заинтересован. Для него Толстой был великим гением, учителем, и прежде всего он хотел пропагандировать его идеи. Если вы обратитесь к 90-томному собранию сочинений, которое начал издавать Чертков, самому полному на сегодняшний день, то увидите, что там всем разрешается перепечатка, безвозмездно. Он добился своего.
А ведь зарубежные издатели за полные права на произведения Толстого предлагали 10 миллионов золотых рублей! По-нынешнему это примерно миллиард. Семья Толстого нуждалась в деньгах. Дети все время обращались к матери за помощью. Один сын пытался хозяйство вести без особого успеха, другой в карты играл. Но когда тайное завещание Льва Николаевича обнародовали, для Софьи Андреевны гораздо важнее каких-то прагматических соображений стало то, что ей ничего не оставили из наследия мужа, хотя она много лет занималась его сохранением. Собирала архив Толстого — сначала в Румянцевской библиотеке, потом в Историческом музее, в ящичках. А тут оказалось, что все формально отходит дочери Саше, а по факту — Черткову, потому что он назначается фактическим распорядителем.
— Софья Андреевна играла большую роль в творчестве мужа?
— Она отказалась ему помогать, когда он стал писать религиозные вещи, отказалась их переписывать, когда они перестали понимать друг друга, а до этого — конечно.
— Она ведь не только переписчицей была?
— Есть такой миф, что «Анну Каренину» написала Софья Андреевна. Я думаю, она подсказывала Толстому какие-то вещи по части женской психологии, женской одежды.
В первой части «Анны Карениной» есть сцена, когда Долли сидит в гостиной с сыном Гришей и слушает его урок из французского чтения. Она поссорилась с мужем Стивой и в ожидании золовки, Анны, вяжет свою давнюю работу, за которую берется в тяжелые минуты. Гриша читает и крутит держащуюся на ниточке пуговицу курточки. Мать несколько раз отнимает его руку, но он опять берется за пуговицу. Тогда она отрывает ее, кладет в карман, и тут входит Анна. Долли убита горем и не хочет беседовать о нем с золовкой и слушать ее увещевания, но постепенно ее настроение меняется. Мне кажется, так описать состояние женщины — как она вяжет, что думает и эту пуговицу у ребенка — мужчина не может. И потом, когда Долли с Анной разговаривает и та убеждает ее простить Стиву, это тоже как будто увидено и прочувствовано женщиной.
— Толстой — ваш любимый писатель? Чем он вам интересен и близок?
— Ну он большой такой. После Толстого очень трудно заниматься кем-то еще. Профессор Снегирев писал, что всех, кто к нему приближается, Толстой поглощает без остатка. Он же не только писатель. Если человек только писатель, что о нем можно написать? Только литературоведческие какие-нибудь работы. А Толстой — глыба, матерый человечище, как говорил о нем Владимир Ильич Ленин.
— Вы пишете, что Лев Николаевич представлял собой смесь Тараса Бульбы и короля Лира. Тарас — это упрямство?
— Да, это жестоковыйность и подчинение себе сыновей. Толстой не давил на них, но доминировал над ними очень сильно. Особенно в истории со Львом Львовичем, я целую книгу про это написал — «Лев в тени Льва». Доминирование отца над сыном происходило не специально, а просто тому, что он реально был намного больше, вот и все. Король Лир он потому, что уходит, бежит куда-то.
— И как Лир, он подвержен чужому влиянию. Толстой ведь потерялся перед Чертковым? Тот им манипулировал?
— Это в молодости Толстой был подвержен чужому влиянию, а Черткову он был просто очень благодарен. Владимир Григорьевич к нему пришел, когда Толстого сумасшедшим считали в семье, потому что он начал проповедовать идею о том, что надо все раздать. И вдруг богатый князь ему говорит: «Лев Николаевич, я вам буду служить всю жизнь верой и правдой, потому что вы светоч».
— Толстому поклонялись многие...
— Нет, это ошибка, что толстовство представляло собой какую-то большую секту. Некоторые секты совпадали с ним в каких-то идеях, какие-нибудь молокане, духоборы, но это были другие течения. А реальных толстовцев, когда Чертков составил их список, оказалось 60 с чем-то человек. Тогда скорее было поветрие, мода на Толстого. Какие-то молодые люди, прочитав «Крейцерову сонату», пытались обет целомудрия держать, кто-то вегетарианством занимался, кто-то на земле старался жить, пахать. Слава Толстого была невероятной в России. Не выходило ни одного номера ни одной газеты, в котором не упоминался бы Лев Николаевич.
— А как к нему относились собратья по перу?
— Для Бунина, Горького, Набокова, Леонида Андреева, Блока Толстой был богом, недосягаемой вершиной. Если говорить о старшем поколении, то Лесков был толстовцем, и со Львом Николаевичем его связывали очень теплые отношения. Тургенев не принимал его идеи. Надо сказать, что у Льва Николаевича они оформились в конце 1870-х — начале 1880-х годов. Тургенев умер в 1883-м, но за два года до этого успел побывать у Толстого в Ясной Поляне, где тот изложил ему свое мировоззрение. После чего Иван Сергеевич вернулся в Москву и заявил, что Лев Николаевич сошел с ума.
— У них ведь всегда были сложные отношения?
— Однажды они чуть не стрелялись. В 1861 году Тургенев, Фет и Толстой были на охоте в имении Фета. А у Тургенева имелась внебрачная дочь Полина, которая жила в семье певицы Полины Виардо. Иван Сергеевич и назвал ее в честь Виардо, и в возрасте восьми лет вывез во Францию. У Фета он рассказывал, как правильно воспитывают его дочку приемные родители. Забирают у бедняков изорванную одежду, и она собственноручно ее чинит. На что Толстой заметил, что это отвратительное фарисейство, когда разряженная барышня зашивает грязные лохмотья. Тургенев взорвался: «Замолчите, или я вам дам в рожу!» У них и без того были натянутые отношения из-за романа Ивана Сергеевича с сестрой Толстого, Марией Николаевной, в котором он вел себя с ней не очень красиво.
Сначала Тургенев собирался стреляться с Толстым на ружьях, но струсил и сбежал в Париж. Откуда написал, что дуэль надо отложить до его возвращения. Толстой ответил, что это смешно и вообще он его прощает. После чего они не общались 17 лет. Наконец Толстой предложил Тургеневу помириться. И тот, когда был в своем имении Спасское-Лутовиново, заехал ко Льву Николаевичу в Ясную. Несколько дней там прожил.
— Достоевский и Толстой, насколько я знаю, восхищались творчеством друг друга, но не были знакомы?
— Да, хотя у них дважды был шанс познакомиться. В первый раз в 1877 году в Петербурге, на лекции модного философа и будущего отца русского символизма Владимира Соловьева, где они оба присутствовали. В зале находился и общий знакомый Достоевского и Толстого, критик, публицист и философ Николай Страхов. Но он почему-то не захотел их представить друг другу. В те времена ведь нельзя было просто подойти и сказать: «Здравствуйте, я Лев Толстой». Есть версия, что Страхов хотел сохранить свою позицию посредника между двумя гениями. Он ведь и с тем, и с другим переписывался и передавал им новости друг о друге. А так они бы обошлись без него.
Во второй раз Толстой и Достоевский могли познакомиться в 1880 году, когда Федор Михайлович собирался в Ясную Поляну. Тогда в Москву на открытие памятника Пушкину съехалась вся творческая интеллигенция, Достоевский выступил с блестящей речью. Ему предложили посетить Толстого. А он поверил сплетням о сумасшествии Льва Николаевича и не решился поехать.
— Правда ли, что у Толстого был замысел романа а-ля Достоевский?
— В самом конце жизни. Незадолго до своего ухода Толстой записывает в дневнике: «Видел сон. Грушенька, роман будто бы Николая Николаевича Страхова. Чудный сюжет». Грушенька — это явно инфернальная героиня «Братьев Карамазовых». Он тогда их читал.
Достоевскому нравилось все, что писал Толстой. Он одним из первых назвал «Анну Каренину» великим романом. А что касается Толстого, то можно сказать, что творчество Достоевского было в его духе, но не в его вкусе. Несколько истеричный стиль Федора Михайловича был ему несвойственен. У Толстого только одно произведение написано в манере Достоевского — «Крейцерова соната». Главный герой там истерик Позднышев, который рассказывает, как он убил свою жену, и монологи у него в стиле Достоевского.
— Как Толстой относился к Пушкину?
— Как к безусловному гению. Хотя его любимым поэтом был Тютчев. Толстой вообще-то стихи недолюбливал. Говорил, что писать размером и в рифму — все равно что танцевать, идя за плугом. Но признавал: то, что у Пушкина и Тютчева написано стихами, нельзя рассказать прозой, это может быть выражено только так. И к написанию «Анны Карениной» Толстого подтолкнул пушкинский отрывок «Гости съезжались на дачу».
— У него ведь было своеобразное понимание искусства? Театр Толстой не любил?
— Драматический признавал, писал пьесы — «Власть тьмы», «Живой труп» и другие, у него их десять. Толстой не любил балет. Когда начали ставить его пьесы, не хотел брать гонорар, но ему сказали: «В таком случае по театральным законам эти деньги пойдут на развитие балета». Этого он допустить не мог и перестал отказываться от гонорара.
Что касается изобразительного искусства, то портретную живопись Толстой любил. Репин, Крамской, Ге были близкими ему людьми. Особенно Николай Ге, разделявший его идеи. Он тоже считал, что хороша та живопись, которая основана на каких-то религиозных сюжетах или отражает народную жизнь. Интересно, что Толстой не признавал натюрморты и пейзажи, не понимал, зачем они нужны.
— Они с женой были полными противоположностями? Софья Андреевна любила светскую жизнь, театры, концерты, а Лев Николаевич был далек от всего этого?
— Да, хотя большую часть жизни Софья Андреевна провела в Ясной Поляне и занималась делами имения. Не слишком удачно. Я читал приходно-расходные книги, и из них понял, что дебет с кредитом у барыни часто не сходился.
Управляющие у нее были, но она сама влезала во все тонкости усадебной жизни. Огородом занималась, огурцов сажала несметное количество. Делала заготовки, варенье.
— Каким был яснополянский быт?
— Размеренным. Вставали в усадьбе довольно поздно, потому что поздно ложились. Толстой либо завтракал и шел гулять, либо шел гулять сразу, а потом уже завтракал, ему оставляли молоко и калач. Обедали в Ясной очень поздно, часов в шесть вечера. Ужинали или пили чай, соответственно, ближе к ночи. В усадьбе почти все время были гости, с которыми хозяева музицировали, играли в шахматы, беседовали. Очень часто там устраивали домашние спектакли или играли в шуточную почту. На Рождество и Масленицу переодевались в ряженых. А какие гости приезжали в Ясную Поляну! Чехов, Горький, Репин...
— Чехова Лев Николаевич любил...
— Очень любил как человека, но очень странно — выборочно — относился к его прозе и терпеть не мог его пьесы. Когда Толстой в Крыму лечился от туберкулеза, Чехов к нему приезжал, и Лев Николаевич сказал: «Шекспир плохой драматург, а вы еще хуже». Сейчас Шекспир и Чехов — два главных мировых драматурга, все остальные считаются на порядок хуже.
— А какие отношения связывали Толстого с Горьким?
— Это долгая и сложная история. В 1889 году молодой Алеша Пешков, который еще не был Максимом Горьким, пришел пешком в Ясную Поляну с заданием от молодых толстовцев просить у Толстого земли и денег для коммуны, в которой они собирались жить и работать. Узнав, что хозяин в Москве, в Хамовниках, он отправился туда. Там оказалось, что Лев Николаевич уехал в Троице-Сергиеву Лавру. Софья Андреевна встретила Алешу — этого «темного», как она называла толстовцев, — напоила кофе и выпроводила. Таким было первое «приближение» Горького к Толстому.
В конце 1890-х Алексей Максимович становится дико знаменитым. В 1900 году он приезжает в Ясную Поляну, и тут уже Софья Андреевна ведет себя более приветливо, ставит их рядом с Толстым и фотографирует. На фото у Толстого очень хмурый вид. А в очерке Горького о Толстом, написанном после этого посещения, сказано, что Лев Николаевич будто бы разговаривал с ним матом, говорил скабрезности, но этот человек богоподобен.
— Толстой разговаривал матом? Как-то это не вяжется с образом благообразного старца!
— Матерился он, матерился. Соленые словца даже в письмах попадаются. Иногда их при издании точками заменяют.
А тогда Толстой, видимо, чувствовал, что на смену ему идет новый властитель дум. Потому что слава Горького приближалась к его славе, в России по крайней мере. И такое поведение было проявлением ревности, он понимал, что молодежь от него уходит.
— Что вас побудило взяться за подлинную историю «Анны Карениной»?
— Моя любовь к этому роману. На протяжении многих лет я не раз его перечитывал, и каждый раз возникало ощущение, что я читаю другую книгу.
Возможно, это объяснялось тем, что там очень много психологии. Ты в ней варишься и не сразу все понимаешь, потому что каждый раз выхватываешь какую-то новую деталь, которая все представляет в другом свете, и что-то пропускаешь. Однажды я решил остановиться и зафиксировать свое понимание этого романа.
— Что, например, пропускают читатели?
— Например, то, что Вронский познакомился с Анной совсем не в поезде, как принято думать. Они были знакомы в Петербурге, но там он ее не замечал, потому что она была чопорной и скучной, а здесь сразу заметил. И это говорит о том, что из Петербурга уехала Анна Каренина, а в Москву приехала Анна Облонская, совсем другая женщина. Она выглядит по-другому, у нее глаза светятся. И все потому, что Анна уезжает от Каренина, который ее законсервировал, и по дороге распускается и превращается в красивую женщину, которая может нравиться мужчинам.
— Что еще ускользает от внимания читателей?
— Кто отказался от развода в романе и почему его не случилось. Чтобы разобраться в этом, нужно знать, что бракоразводный процесс в России того времени был очень сложным. Брак заключался только через венчание, и расторгнуть его можно было лишь в трех случаях: отсутствие одного из супругов, бесплодие, измена. Здесь могла идти речь только об измене. Но изменившая сторона не имела права снова вступить в брак. Поэтому Каренин соглашается взять вину на себя, чтобы Анна могла выйти замуж за Вронского и не разлучаться с сыном Сережей. А она отказывается от развода, потому что не может вынести такого благородства со стороны мужа. Анна еще больше ненавидит Каренина за его добродетель. Если этого не понимаешь, то не понимаешь характер Анны и причину ее гибели.
Вообще, про Каренину я хотел писать со своей женой Екатериной Барбанягой, поэтом, прозаиком и журналистом. Мы к тому времени уже выпустили книгу «Соня, уйди! Софья Толстая: взгляд мужчины и женщины», написанную в форме диалога. Но оказалось, что у нас очень разные представления о романе и его героине. Поэтому я стал писать один.
— Подлинная Анна — это кто? Сколько у нее прототипов?
— Главный прототип — Анна Пирогова, реально бросившаяся на рельсы простая женщина, любовница соседа Толстого, помещика Бибикова, работавшая у него экономкой. Внешность Анне Карениной подарила Мария Гартунг, старшая дочь Пушкина. Толстой ее увидел на вечере у генерала Тулубьева в Туле и спросил свою свояченицу Кузминскую, кто это. «Вот что значит порода, — заметил Лев Николаевич, узнав, что перед ним дочь Пушкина, — какие у нее арабские завитки на затылке!» Эти завитки видны на портрете Гартунг работы Ивана Макарова, и одета она там точно так же, как Анна в романе на балу: черное платье, жемчуг, анютины глазки в волосах. Мария тоже была полновата и отличалась очень легкой походкой.
У нее была своя трагическая история. Ее мужа, управляющего Императорскими конными заводами, несправедливо обвинили в хищении средств, и на суде он застрелился. Мария Александровна осталась одна и замуж больше не вышла. Она пережила остальных детей Пушкина и умерла уже при Советской власти, в 1919-м. Часто приходила к памятнику отцу на Тверском бульваре. Представляете себе эту картину? Прохожие не знали, что старушка на скамейке — дочь великого поэта и прототип Анны Карениной.
Впрочем, были и другие. Например, Мария Сухотина — сестра лучшего друга Толстого, Дмитрия Дьякова, которая тоже ушла от мужа. А муж ее, крупный чиновник Сергей Михайлович Сухотин, стал прототипом Каренина. Толстой использовал черты характера и факты биографии разных женщин. Возможно, Анна — это отчасти и знаменитая Аграфена Закревская, «медная Венера», в которую были влюблены Баратынский и Пушкин. В пушкинском отрывке «Гости съезжались на дачу», под влиянием которого Лев Николаевич начал свой роман, определенно изображена эта дама.
— Как Толстой относится к Анне?
— Мне кажется, что в начале романа, в черновиках он ее не любит, может быть, только жалеет. Но постепенно в нее влюбляется. Это особенно чувствуется в той сцене, где Левин приходит к Анне, по тому, как он ее воспринимает: «Вот женщина!» Он ей восхищается. А Левин — это же альтер эго Толстого.
И сцена гибели Анны необыкновенно пронзительна. Как пишет автор: «И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей все то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла». Какая поэтическая метафора гибели этой женщины!
— Интересно, что, читая вашу книгу, проникаешься невольным сочувствием и симпатией не к кому-нибудь, а к Алексею Александровичу Каренину!
— Мне не хватило на него одной главы. Всем героям я по одной посвящаю, а ему пришлось отдать две, потому что это очень сложный характер.
Что меня поражает в Каренине, так это то, что при всей своей сухости вроде бы — Анна называет его министерской машиной, — он на самом деле очень слабый и тонко чувствующий человек. И это парадоксальное сочетание делает его очень привлекательным. Но Анна не может жить с Карениным, он ей физически неприятен, и с этим нельзя ничего поделать.
Вронский пробуждает в ней жажду любви, пылкости какой-то. Чего Каренин ей не дал именно в силу своей внутренней слабости. Он и зажатый такой, потому что боится жизни, боится что-то не то сделать. На службе, да, Каренин орел, а как только дело касается личных отношений с женой, становится абсолютно беспомощным.
— Как вы думаете, кого в этой истории можно считать самой пострадавшей стороной?
— Самая пострадавшая — все-таки Анна, поскольку она погибает. Дальше идет Вронский, который на войну уезжает, чтобы погибнуть. Потом Каренин.
— Насколько неизбежна гибель Анны?
— Она с самого начала думает, что погибнет под поездом.
Ну а что бы Анна делала, если бы не покончила с собой? Вронский охладевает к ней, к Каренину она возвращаться не хочет. Остается только в монастырь пойти.
— Не самый плохой вариант.
— Да, и так поступила сестра Толстого, Мария, которая ушла от мужа, родила внебрачную дочь. Но Анна была человеком другого типа. Возможно, просто не доехала до монастыря.
— Кто вам наиболее симпатичен в романе?
— Анна, разумеется. Вронского я не люблю. Он же пустышка на самом деле. Пытался быть гвардейским офицером, дослужился до полковника, но ушел из армии. Причем позорно, потому, что должен был в Ташкент ехать, где шла война, а он, офицер, подал в отставку и уехал с Анной в Италию. Там Вронский пытается рисовать, но оказывается бездарным, потому что появляется художник Михайлов, прототипом которого, по-моему, был Крамской. Они оба рисуют Анну, и Вронский понимает, что его портрет никуда не годится, а портрет Михайлова гениален. Дальше он возвращается в Россию и становится помещиком. Толстой пишет, что Вронский якобы за год сделал свое имение доходным. Но каким образом? Левин вон бьется, пашет, как вол, но ему это не удается. Оказывается, Вронский просто накупил очень дорогих машин, на что наверняка ушли огромные деньги. Потом он строит в деревне больницу. Замечательно вроде бы. Анна говорит, что эта больница будет памятником ему. Но только в нее не будут брать рожениц и заразительных больных. Заразительные больные — это страдающие венерическими заболеваниями. Тогда целые деревни были заражены сифилисом, но Вронский лечить такие болезни не собирается. И бабы в его деревне будут рожать по курным избам.
— Анна осознает, что человек, которого она полюбила и ради которого разрушила свою жизнь, — пустышка?
— Анна не Вронского любит, она полюбила свою любовь к нему. Каренин засушил ее, но не лишил желания любить.
— «Анна Каренина», наверное, один из самых экранизируемых в мире романов. Какая киноверсия вам нравится больше всего?
— Фильм Александра Зархи 1967 года. Татьяна Самойлова в роли Анны там прекрасна. Василий Лановой хорош в роли Вронского. Каренин Николая Гриценко мне тоже очень нравится, и Долли Ии Саввиной, и Стива Юрия Яковлева. В картине идеальный подбор актеров.
— Не так давно у вас вышла новая книга — «Подлинная история Константина Левина». Почему вы решили так подробно рассказать об этом герое?
— Потому что в «Подлинной истории Анны Карениной» я мало что о нем написал, а между тем Толстой отдает Левину половину своей книги. Почему — многие не понимают. Мне хотелось показать, что без этого героя романа «Анна Каренина» не существует. Ну и поиграть с какими-то персонажами, которые не были мной до конца отражены.
Долли, например, — очень важный персонаж. Она глубоко религиозная женщина — не в смысле молений, Толстой указывает, что у нее специфический взгляд на религию, она верит в реинкарнацию душ. Долли естественно религиозна. Она приходит к смирению ради детей и устраивает брак Кити с Левиным, выступая в качестве дипломата у него в Покровском. В сцене их венчания Долли тоже присутствует и вспоминает свое венчание.
— Для Толстого она идеальная жена и мать?
— Скажем так, в Анну он, может, и влюбился, но она точно не его женщина. А Долли — да. Больше того, в романе прослеживается определенная параллель между Долли и женой Толстого. Скажем так, если Кити — это юная Сонечка Берс, то Долли — Софья Андреевна. Недаром она тоже многодетная мать.
В книге есть и прямые пересечения с жизнью Толстых. В сцене причащения детей Долли в церкви есть момент, когда ее младшая дочка Лили, причастившись, говорит: «Please, some more!» («Пожалуйста, еще немножко!») Так сказал маленький Левушка Толстой, когда его причащала Софья Андреевна
— Я слышала, что по «Подлинной истории Анны Карениной» снимается шестисерийный фильм. Что это за проект?
— Документальный сериал, производством которого занимается «Студия Видеопрокат» Сергея Бондарчука и Алексея Киселева. Режиссер — Иван Юдин. Сценарий написан мною в соавторстве с Еленой Исаевой и Анной Колчиной. Не знаю, будет ли этот фильм показан по телевизору. Пока речь идет о платформах Wink и Kion. Точная дата премьеры еще не известна.
— Не могу удержаться от традиционного вопроса: над чем вы сейчас работаете?
— Начал работу над книгой о Леониде Андрееве.
— Что вообще проще и приятнее — писать биографические книги или беллетристику? Вам же есть с чем сравнивать, вы автор двух романов.
— Я бы не сказал, что с беллетристикой проще. Когда ты пишешь биографию, у тебя есть герой и материалы о нем, на которые можно опереться. А когда ты работаешь над романом, тебе надо придумать и оживить героя. Это целая история.
— Я подсчитала, что вы написали семь книг о Толстом (из них одну — в соавторстве с Екатериной). Эта тема закрыта для вас или нет?
— Мне идеи приходят спонтанно. Если придет какая-то идея, связанная с Толстым, буду писать о нем. Посмотрим. Никогда не говори «никогда»...
Подпишись на наш канал в Telegram