«Мне было запрещено взять с собой даже маленький чемодан. Я спрашиваю: «Ну рубашку-то какую-нибудь можно взять или хотя бы носки?» — «Нет!» — категорично ответили мне. Позволили лишь прихватить с собой небольшой пластиковый мешочек, в который я положил дощечку для резки мяса, ножи и несколько любимых репродукций картин старых мастеров. Интересно, что в московском аэропорту вся эта моя утварь вызвала такое удивление таможенника, что он спросил: «Парень, ты что, мясник по профессии?»
— Михаил, слушая вас, поражаешься вашему русскому языку — такому чистому, выразительному. Получается, более пятидесяти лет житья-бытья за пределами России, после того как в 1971 году вас изгнали из отечества, никак не повлияли на ваш русский?
— Это, наверное, потому, что я весьма плохо владею другими языками. (Смеется.) То есть на самом деле я говорю практически на всех — немецком, французском, английском, немного итальянском, но плоховато, на уровне чукчи, если так можно выразиться.
— То есть на бытовом уровне можете, допустим, сделать заказ в ресторане...
— Ну нет, получше! Пару раз я даже давал телевизионное интервью на французском языке. Понимаете, по моему убеждению, для того чтобы овладеть чужим языком, кроме предрасположенности, надо серьезно погрузиться в культуру той страны, где на нем говорят. Как, например, изучила в свое время русский язык Сара, моя супруга. Мне знакомо немало американцев, владеющих русским, кто говорит на нем не только с акцентом, но часто неправильно. Сара же изъясняется на русском блестяще благодаря тому, что с юных лет она углубилась в русскую литературу — Тургенева, Достоевского, Гоголя, Чехова. Ну и, разумеется, я тоже оказал на нее влияние, поправляя многие вещи.
Ко всему прочему, у Сары, конечно, колоссальный слух, удивительная способность к иностранным языкам. Она, к слову, прекрасно владеет также французским и очень неплохо итальянским.
— У вас, стало быть, такой способности к иностранным языкам нет?
— Дело, пожалуй, в другом. В том, что если я за что-то берусь, то всегда стремлюсь довести это до совершенства. С моей точки зрения, если уж владеть иностранным языком, уметь высказывать на нем глубокие мысли, то знать его нужно, безусловно, в совершенстве. У меня, признаюсь, для этого никогда не было ни времени, ни усидчивости.
— Причем когда вы говорите о необходимости знать язык в совершенстве, то имеете в виду и свой родной язык, верно?
— Разумеется. Прежде всего это касается именно родного языка. Если вы говорите по-русски и хотите донести до слушателя или читателя свою мысль, то должны в совершенстве владеть им, не коверкать слова, правильно ставить ударения, не насиловать русский язык, как говорил Максим Горький. Ведь русский язык — богатейший! Однако, к сожалению, с каждым годом он беднеет, начинает, если хотите, исчезать. Данный процесс начался не сегодня, он идет уже не один год. Меня эта тенденция чрезвычайно пугает. Вот почему уже много лет я занимаюсь спасением русского языка, веду два проекта: «Русские загадки» и «Русские говоры».
Я работаю над созданием новых словарей, сотрудничаю с Институтом лингвистических исследований в Санкт-Петербурге. В нем трудятся совершенно святые люди, искренне преданные русскому языку. Его спасению, изучению они посвящают всю свою жизнь. Они разъезжают по различным сибирским — омским, томским — областям, собирают по крохам то, что еще осталось от старого русского языка, от разных диалектов и говоров, анализируют все это.
Я не только изучаю русский язык — я его систематизирую в определенные словари, чтобы ребенок, пока он не подсел на компьютерную иглу, благодаря моим словарям заинтересовался и вдруг полюбил какие-то новые слова, которые он никогда не слышал. А через эти понравившиеся ему слова стал вообще с уважением относиться к родному языку.
— Эти словари уже выходят?
— Надеюсь, скоро они увидят свет. Первый эксперимент у меня уже был с литературно-художественным журналом для школьников «Костер», где я целый год вел разворот, одна сторона которого называлась «Слова загадок», а вторая — «Загадки слов». Привлечь внимание к необычным словам решил, исходя из нашего опыта обучения русскому языку. Помните советские буквари? Рядом с буквой «А» был нарисован арбуз, с буквой «Б» — бабочка и так далее. Я поступаю так же. Беру необычное слово и рядом с ним делаю рисунок. Знаете, например, что в тех или иных диалектах для обозначения, допустим, толстого человека существуют десятки пресмешных слов, настолько забавных, что улыбки нельзя сдержать. А ведь дети очень любят юмор, посмеяться.
Я рисую смешного толстого человека, а сверху идет это красиво написанное слово. Таким образом, ребенок смотрит на персонаж и запоминает, как его зовут, то есть само слово. И подобных необычных слов, обозначающих разную еду, предметы, птиц, зверушек, — сонм.
— Свой отъезд в 1971 году из Советского Союза вы называете не эмиграцией, а изгнанием. Почему?
— Потому что я не был ни диссидентом, ни антисоветчиком, никогда не выступал против советской власти. Меня изгнали из СССР в 28-летнем возрасте за инакомыслие. Было в то время в Советском Союзе такое понятие, которое приравнивалось фактически к антисоветчине.
Знаете, в тяжелые времена, когда в Германии свирепствовала секретная полиция, Бетховен, мой любимый композитор с детских лет, как-то написал своему другу: «Слова связаны, но, к счастью, звуки еще свободны». Я же жил в стране, где связано по рукам и ногам было все — и слова, и звуки, и краски, и даже мысли! В СССР полностью исказили прекрасную, светлую, справедливую идею коммунизма. В душе-то, признаюсь, я до сих пор убежденный коммунист. Представьте только: если вдруг при обыске у вас дома обнаруживали так называемый самиздат — запрещенную даже художественную литературу, то автоматически сажали в тюрьму на семь лет! Под контролем были все — и писатели, и композиторы, и художники. Преследовали Дмитрия Шостаковича, Бориса Пастернака, Александра Солженицына, Мстислава Ростроповича, Сергея Слонимского, Бориса Тищенко... Только подумайте, за что? За слова и музыку!
— В вашем случае инакомыслие что означало?
— С точки зрения советских властей, я неправильно писал картины. Им не нравилась моя живопись, мои работы.
— Что конкретно властям не нравилось?
— Не нравилась их мрачность, например. Однажды в Союзе художников хотели сделать мою выставку иллюстраций по произведениям Достоевского, Гофмана, которую поддержали все молодые художники, они сказали: «Здорово!» А власти ответили: «Нет, мрачно! И почему у Шемякина именно писатели-мистики?» Гофман, с их точки зрения, слишком загадочен и вычурен со своими сказочками, а Достоевский в то время был не в большом почете.
Впрочем, выгоняли меня из страны достаточно деликатно. Полковник КГБ Попов вел себя безупречно. На допросах обращался ко мне на «вы». Схвачен гэбистами я был в Сухуми, откуда мы с друзьями хотели морем бежать в Турцию. Арестовав, меня отправили в Ленинград. В Большом доме мне сказали, что не хотят никакого скандала, не хотят убивать меня при попытке к бегству, сажать в тюрьму. Есть решение, объяснили мне, сделать все тихо, бесшумно — «выдворить вас из Советского Союза во Францию».
Условия при этом, к моему удивлению, были довольно жестокие. Мне было запрещено взять с собой даже маленький чемодан. Я спрашиваю: «Ну рубашку-то какую-нибудь можно взять или хотя бы носки?» — «Нет», — категорично ответили мне. Позволили лишь прихватить с собой небольшой пластиковый мешочек, в который я положил дощечку для резки мяса, ножи и несколько любимых репродукций картин старых мастеров. Интересно, что в московском аэропорту вся эта моя утварь вызвала такое удивление таможенника, что он спросил: «Парень, ты что, мясник по профессии?» На что я ему достаточно зло ответил: «Я не мясник, я художник, и эти ножи и доска — для натюрмортов».
Что самое ужасное, мне было запрещено кому-либо рассказывать о решении, принятом в КГБ относительно моего изгнания из страны. Даже родителям. Таким образом, мне, по сути, не дали с ними нормально проститься. Отца больше я так никогда и не увидел. Маме же лет через шесть, наверное, разрешили прилететь ко мне в Париж.
— А после того как было принято решение вас выдворить из СССР, вам что, ребята из КГБ купили билет до Парижа и вы в течение 24 часов покинули Россию?
— Нет, все случилось не в один день. Так просто взять да и отправить в Париж было нельзя. Поскольку я улетал на постоянное место жительства, Франция должна была меня принять. Поэтому со стороны Франции были предприняты свои меры, чтобы мне быстро открыть постоянную визу. Кстати, оказавшись в Париже, я какое-то время проходил проверку, не являюсь ли агентом КГБ. Это было обязательной процедурой для тех, кто приезжал тогда во Францию на постоянное место жительства из СССР. Все советские были на Западе под подозрением, в каждом видели сотрудника КГБ.
— Да вы что! То есть местные службы безопасности там тоже устроили вам промывку мозгов?
— Да, серьезная проверка на благонадежность шла полгода, за это время я даже успел подружиться с офицером, который вел мое дело. В конце он сказал: «Ну все, проверку прошел полностью, ты стопроцентно чист».
— Вот вы приехали во Францию, полгода вас там проверяли. А на что вы жили? Насколько понимаю, у вас ни сантима не было в кармане, вы не могли себе позволить даже круассан с кофе, так?!
— Нет-нет, все было немножко по-иному и более, скажем, фантастично. Дело в том, что в Париже меня встречала добрая знакомая, хорошо известная в мире галерейщица Дина Верни, которая унаследовала все имущество скульптора Майоля. Это была богатейшая дама, которая держала небольшую, но очень значимую, престижную галерею в Париже.
Именно в ней, еще до моего изгнания из СССР, она организовала мою выставку и даже выпустила в Париже первый каталог моих работ. Еще в России Дина как-то во время одной нашей вечеринки при всех сказала: «Миша, если ты когда-нибудь приедешь во Францию, я подарю тебе замок!»
На принадлежавшей ей территории под Парижем у нее их действительно было два: один большой и рядом — поменьше, который и предназначался мне. Во время той вечеринки (с изрядными, к слову, возлияниями спиртного) Дина даже повесила мне на шею условный ключ. Но когда я приехал в Париж, она на самом деле показала мне этот замечательный старинный замок на своих землях, куда меня сразу и привела. В замке имелся камин, вообще, все там было красиво, совершенно необычно.
— В нем-то вы и стали жить?
— Нет, как ни была привлекательна идея поселиться по приезде во Францию в этом роскошном замке, я ее отверг.
— Как это?
— Объясню. Дина сразу стала предлагать мне потрясающие выставки в музеях Европы и Америки, огромные контракты, но я отказался. Все было очень просто. По крайней мере, с моей стороны. Дело в том, что взамен, за проживание под ее крылом в ее замке, она требовала, чтобы я творил по ее указке. Для меня это было неприемлемо, потому что в творчестве я всегда ценил прежде всего свободу. В конце концов, я бежал из СССР от диктата цензуры не для того, чтобы попасть под нее на Западе. В результате я ушел в полную нищету, долгое время перебивался случайными заработками.
Что меня тогда спасло, как вообще всегда спасало в трудные периоды жизни, — так это здоровый пофигизм, который у меня от отца, Михаила Петровича Шемякина, кабардинца, сурового, лихого мужика-рубаки, профессионального военного, кавалериста, служившего сперва под началом батьки Махно, а потом героя Отечественной войны Георгия Жукова. Шутка ли, грудь отца украшали восемь боевых орденов Красного Знамени!
Неудивительно, что отец меня с детства готовил к военной карьере. Чуть ли не с самых юных лет я топал ежедневно на стрельбище вместе с его подчиненными. Уже в девять лет я стрелял из пистолета лучше любого из его солдат, так он меня муштровал! Единственное отличие от его солдат было в том, что, когда стрельба была из карабина, мне подкладывали подушку под плечо, чтобы не сломать ключицу, потому что от карабина очень сильная отдача.
— То есть ваш отец мечтал сделать из вас профессионального военного?
— Так точно, он даже не мог помыслить, что я буду кем-то иным. Это, скажу вам, уже родовое, потому что в нашей небольшой национальности — по отцу я кабардинец, таковым, кстати, всегда себя и считал — очень мало людей искусства. Искусство войны — вот чем всегда гордились кабардинцы!
Отец, признаюсь, почти до самой смерти со мной не разговаривал, потому что считал, что я предал традиции нашего рода. «Мы же все военные», — твердил он без конца. Отец, мягко выражаясь, не любил интеллигенцию.
— Как же он взял в жены актрису?
— Влюбился! Это если коротко. А так история их отношений просто удивительная! Ведь отец мой был сирота, беспризорник, сын полка, а мама, Юлия Николаевна Предтеченская, — из аристократического рода. Да, моя мама была актрисой, окончила Ленинградский театральный институт, играла в Театре комедии Акимова ведущие роли, снималась в кино вместе с Черкасовым и Бабочкиным. В одном из фильмов 1938 года — «Друзья» — мой будущий отец ее и увидел. Голову потерял мгновенно не только от красоты Юлии, но еще и потому, что героиня мамы в этом фильме говорила по-кабардински.
Когда спустя два-три года он вновь увидел ее в цирке, где мама тогда выступала вместе со своей сестрой Евгенией, знаменитой в то время артисткой цирка, игравшей под куполом на саксофоне, то подошел к давно понравившейся ему по кинокартине девушке со словами: «Вы же наша, кабардинка!» Мама с опаской ответила: «Нет-нет, я никакого отношения к вам не имею». Хотя моя мама русская, в ее крови много чего намешано. Мои предки по материнской линии приехали из Испании помогать Петру Первому строить корабли. Поэтому они всегда жили в Кронштадте, и все мои предки по материнской линии, к слову, — военные офицеры, представители российского флота.
Как бы то ни было, а вскоре после той встречи в цирке они поженились. В годы войны мама добровольцем ушла на фронт и служила в полку своего мужа. Ходила и в атаки, потом была санинструктором.
Но вообще маме с отцом, учитывая его взрывной характер, жилось несладко. Он мог и пьяный дебош учинить, и загулять с какой-нибудь официанткой из офицерской столовой, возвращаясь домой лишь под утро. Понимая, что муж по ночам не в штабе заседает, а путается с очередной бабенкой, ревнивая, со взвинченными нервами мама нередко злость вымещала на мне. Поводов для этого всегда было предостаточно. Тройка по какому-нибудь предмету в школе, пятно на одежде, плохо почищенные ботинки... Словом, мама порой кипятилась, кричала на меня, осыпала затрещинами.
Впрочем, несмотря на все это, маму свою я безумно любил, обожал и боготворил. Тем не менее она не оказала на меня и мое творчество такого влияния, как отец. Но я ей благодарен за то, что в раннем возрасте она, будучи замечательным чтецом и актрисой, ввела меня в причудливый поэтический мир Пушкина, позднее с ее помощью я узнавал Гоголя, Диккенса, Марка Твена. Именно матери я обязан любовью к литературе — и русской, и зарубежной, — к поэзии, к книге вообще.
Живя с 80-х годов в Париже, мама основала кукольный театр Matriochka de Paris, который пользовался успехом.
— Михаил, раз в годы войны оба ваших родителя воевали, вы, стало быть, появились на свет на фронте, под грохот канонады?
— Нет, родился я в Москве. Рожать беременную жену отец отправил в столицу, где мама жила в коммунальной квартире вместе со своей мамой, моей бабушкой. Но как только он узнал, что у него родился сын, тут же примчался в Москву, где сразу посвятил меня в джигиты! Он въехал на коне во двор, спешился, мать вынесла меня, он посадил меня на коня и сделал тройной круг. Это называется посвящением в джигиты. А потом он обратно ускакал на фронт.
— Вы себя ощущаете джигитом?
— Знаете, я себя много кем ощущаю. (Улыбается.) Но, конечно, когда я смотрю на коней... Мне нечасто приходилось скакать на лошади: так, иногда, во время съемок. Один раз даже по снегу пришлось на исландском коне скакать, потому что только кони этой породы ходят по большому снегу, а нужно было снимать зимой, и мне пришлось — правда, не в бурке, а в тулупе и папахе — скакать через сугробы на коне. Вот в тот момент я, признаюсь, вспоминал свои корни и чувствовал себя джигитом!
Ну а для отца конь был всем. Говорят, есть даже такой афоризм, что ДНК кабардинца на 50 процентов совпадает с ДНК коня! (Смеется.)
— Ваша мама — актриса, отец — военный. Как у вас возникло желание рисовать?
— Не было у меня никакого желания рисовать. Спустя несколько лет после окончания войны — мы тогда уже жили в Ленинграде — отец захотел переехать в Краснодар: туда, где солнце, где юг, где его боевой друг генерал Плиев собирал в то время своих однополчан (отец служил у него в дивизии). Мама же категорически не хотела ехать в Краснодар, как, впрочем, и я.
Тогда в один прекрасный день она мне сказала: «Не хочешь уезжать, садись и рисуй! Рисуй все, что хочешь, а я твои рисунки отнесу в художественную школу. Если там они понравятся, тебя допустят к экзаменам, и если ты их хорошо сдашь, то мы остаемся в Ленинграде. А отец, если хочет, пусть уезжает один».
Помню, я рисовал не одну ночь. Воплощал на бумаге свои фантазии на тему пиратства, то, как я представлял себе Джона Сильвера из «Острова сокровищ». Все мои детские фантазии крутились вокруг пиратов, потому что я мечтал стать одним из них!
Мама мои рисунки отнесла. Педагоги сказали: «Да он так прекрасно рисует, что мы предлагаем Мише сдавать экзамены не в первый класс, а сразу во второй». В результате экзамены в художественную школу при Институте живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина я успешно сдал и через некоторое время понял, что рисовать — очень интересно. Прошло еще какое-то время, и я окончательно убедился, что хочу стать только художником. Мама была счастлива.
— Давайте возвратимся во Францию семидесятых. Какой вы ее нашли?
— Для меня это был культурный шок. Я был потрясен и не мог понять, куда попал. То был совершенно другой мир, о котором у меня не было никакого представления, потому что мы воспитывались в закрытом обществе.
Не забуду, как чуть ли не в первые дни оказался в небольшом магазине, киоске, по сути, в провинциальном городе, часах в двух езды от Парижа. Там продавали журналы, газеты, а также имелся отдел для детей, где можно было найти карандаши, краски, кисточки. От изобилия карандашей разной твердости, удивительных красок голова пошла кругом!
— В СССР в то время такие карандаши, надо думать, выдавали только членам Союза художников?
— Да, сколько помню, я всегда рисовал одним и тем же карандашом «Пионер», который рвал бумагу. Краски были никакими, а от кисточек шерсть оставалась на холсте, которую потом нужно было пинцетом вынимать.
Теперь представьте, что случилось со мной, когда вскоре по приезде во Францию Дина привела меня в знаменитый магазин для художников в Париже, который тогда еще существовал 200 лет. Увидев все эти ряды с красками, пастелями, карандашами, я подумал: «Боже мой, даже просто для того, чтобы разобраться, что это за карандаши, что это за краски, должно пройти долгое время!» Мне нужно было ко всему привыкать, овладевать техникой новых красок, покупать книги по искусству, которые были недоступны для нас.
— Правда, что вы считаете себя учеником великого Леонардо?
— Только в определенном жанре. Леонардо, обращаясь к своим ученикам, однажды сказал: «Внимательно всматривайтесь в пятна сырости, плесени на стенах старых домов, и вы там увидите такие изумительные узоры, сцены, которые ваша фантазия не в состоянии родить». И вот я, следуя этому принципу Леонардо, научился всматриваться во все. Например, в Русском музее некоторое время назад проходила моя большая выставка, которая называлась «Тротуары Парижа».
Я бродил по городу ночью и фотографировал разбросанные клочья бумаги, собачью мочу, подтеки на стенах, смятую и кем-то выброшенную салфетку, опавшие листья, растоптанные ногами. Фотографировал, а потом распечатывал на специальной бумаге и чуть-чуть прорисовывал, чтобы в оригинале оставалось само пятно. Но, естественно, не все салфетки и листья я фотографирую — только те, в которых вижу движение, фигуру, образ.
— Вообще, вы ведь работаете не только в живописи, но и во многих других областях искусства. При этом можно выделить что-то одно, самое близкое для вас? Вот продолжите фразу: Михаил Шемякин — это...
— Обычно говорят — скульптор.
Знаете, Генри Мур, например, был очень неплохим живописцем и блестящим рисовальщиком, но когда мы говорим о нем, то прежде всего имеем в виду Генри Мура как скульптора. Ну а если обратиться к более старым векам, то ведь многие художники, особенно люди Ренессанса, были философами, писали великолепные книги. То есть они были многогранны.
— Извините за банальщину, но талантливый человек, как говорится, талантлив во всем.
— Вообще, это, конечно, не так. Обычно человек бывает талантлив все-таки в какой-то определенной, узкой области, близкой ему. Я точно не скажу, что талантлив, например, в поварском деле. (Улыбается.) Но то, что относится именно к моей профессии, то есть к живописи, скульптуре, балету, театру, то да, я пытаюсь пробовать себя во всем.
— Конечно, вы ведь ставили знаменитый балет «Щелкунчик» с Валерием Гергиевым, который идет в Мариинке уже более двадцати лет?
— Да, но работал я не только с Гергиевым. Я ставил балеты в Софии, делал совершенно новый вариант «Коппелии» в Вильнюсе. Я всегда пишу свое либретто. Потом декорации, костюмы, мизансцены, которые также я сам придумываю. Плюс совместная работа с хореографами. Потому что хореограф приходит ко мне и говорит: «Нарисуй, пожалуйста, движение данного персонажа». Я рисую ряд каких-то движений, которые он потом оживляет. То есть хореограф мои рисунки воплощает в человеческом теле. Это действительно серьезная работа: ты рождаешь что-то по-настоящему новое, интересное. Затем я делал еще спектакль у Стаса Намина «Нью-Йорк. 80-е. Мы!».
— Что касается живописи, то ваши работы, известно, украшают и музеи, и частные коллекции?
— В частных коллекциях, да, они есть, но в музеях моих работ не так уж и много.
— Михаил, несмотря на то что в свое время, дорожа творческой независимостью, вы отказались от замка Дины, сейчас вы живете во Франции в собственном замке. Хочу понять, вы богатый человек?
— Да ну что вы! Какой я богатый, с ума сошли?! Замок — это лишь название, во Франции любую старую постройку именуют замком. (Смеется.)
— Но ведь ваши работы даже подделывают, чтобы обманным путем реализовать их на аукционах Sotheby’s?
— Подделывают, да, грабят меня. Но нет, во-первых, я мало чем торгую. А во-вторых, я не работаю ни с одной галереей. У меня бывают, например, небольшие заказы на фарфор, на фаянс от Императорского фарфорового завода. Но, признаюсь, мы с Сарой живем весьма скромно, мы не ведем роскошный образ жизни, как многие ошибочно полагают.
— Да уж, о вашем состоянии давно ходят легенды!
— Вы мне сейчас напомнили историю, приключившуюся как-то в Париже со мной и Женей Евтушенко. Мы вместе с ним были на концерте Володи Высоцкого. После выступления Володя с Мариной Влади* сразу уехали к себе, а Женя решил отправиться со мной, посмотреть мои работы.
Мы вышли из зала, стоим, на улице жуткий холод, и Женя мне говорит: «Ну где же твоя знаменитая позолоченная карета с черномазым арапчонком?» Я недоуменно спрашиваю: «Какая карета?» Он мне: «Ну как, вся Москва только и говорит о твоей великолепной карете, на которой ты разъезжаешь по Парижу!» К тому времени подъехало такси, и я говорю: «Вот и карета, давай быстро садись!»
Или еще одна история из этого ряда. Мой друг художник Олег Целков, из-за гонений уехавший из Советского Союза во Францию в конце семидесятых, также при встречах в Париже часто спрашивал меня: «Миш, когда же ты в «Максим» меня отведешь?» Я интересуюсь: «Почему в «Максим»?» Олег отвечает: «Ну все же знают, что у тебя в этом дорогом ресторане личный столик с бронзовой дощечкой. И ты с друзьями приходишь туда, пьянствуешь и при этом никогда не платишь, потому что для «Максима» каждое твое посещение — большая честь!»
Смешно, потому что сам я в «Максиме» никогда не был и меня туда не тянет. В «Максим» захаживал лишь как-то мой дядька, белый офицер, и все. Еще ходят слухи, что я-де купил часть побережья в Португалии и строю там копию Петербурга. Так вот, честно скажу: в Португалии пока я даже не был!
— С Влади*миром Высоцким вас ведь связывало больше, чем дружба?
— Да, это было братство, мы называли друг друга братьями.
— Вы познакомились в Париже. Как это произошло?
— Мне позвонил Миша Барышников, сказал, что сегодня у Тани Поляковой, сестры Марины Влади*, намечается интересный вечер, там будет петь Володя Высоцкий.
— К тому времени вы знали, кто это?
— Слышал о нем немного еще в России, но, по правде говоря, мало чего конкретного. Какие-то кассеты, записи. Ни в театре, ни даже в кино я Высоцкого до тех пор никогда не видел. Особого интереса он у меня не вызывал. Поэтому к приглашению отнесся совершенно спокойно: ну пригласили и пригласили.
— И вот вы встретились...
— Я был ошарашен, когда увидел Володю, услышал, как он поет. Потому что это было настолько мощно, что я сразу почувствовал: Высоцкий — гениальная фигура, гениальный человек, гениальный певец, гениальный актер. После концерта устроили чаепитие.
— Что для вас вдохновение, часто ли оно посещает вас?
— Нет никакого вдохновения! Есть колоссальный труд. Когда человек трудится, у него возникает жизненный, творческий ритм, в котором он и начинает существовать. Конечно, бывают моменты, когда он чувствует себя бодрым, когда он в состоянии что-то сделать новое, бывают и такие, когда он устал, погружается больше в размышление, берет паузу. Но все это — одна единая большая работа. Говорить же о вдохновении, об ожидании музы — это болтовня для обывателя.
— Да, муза для вас явно ругательное слово. Во всяком случае, свою жену Сару, так много сделавшую для вас, вы, насколько известно, даже в шутку не называете музой.
— Ну какая же она муза, Сара живой человек! Я называю ее удивительным существом, подарком судьбы. Это женщина необычайного мужества. Жить со мной тяжело, сложно. Но Саре нравится. (Улыбается.)
Подпишись на наш канал в Telegram