«Мне самой трудно себя оценивать, получилась у меня Старицкая или нет. Я находилась внутри процесса. Но приятель сына, с которым он дружит с детских лет, посмотрев сериал, высказался: «Знаешь, Макс, а я понял, почему ты такой воспитанный. Твоя мама в «Грозном» говорит гонцу, который начал ей что-то возражать: «С матерью спорить? Запорю!» И это звучит так убедительно, вот поэтому».
— Людмила Борисовна, если посмотреть вашу фильмографию, то очевидно, что заметные роли в кино пришли к вам в последнее время. Почему не раньше?
— Я много лет преподаю в Институте кинематографии актерское мастерство. Однажды одна из моих студенток познакомила со своим агентом. Та посмотрела на меня и вдруг произнесла: «А давайте я возьму и вас». Я сначала долго отказывалась, но она была настойчива, и в конце концов я согласилась. Благодаря моему агенту я сыграла в 38 фильмах!
— И так получили роль бабушки в семье, состоящей из женщин, в фильме «Фрау». Чем привлек этот властный персонаж, авторитарная глава семьи? Легко ли складывались взаимоотношения с Лизой Янковской и Ингой Оболдиной, исполнившими роли внучки и дочки?
— Сложно нам не было. Все мы так или иначе уже немного друг друга знали. С Лизой я познакомилась на съемках второго сезона сериала «Оптимисты» (на первый сезон меня пригласил сам Алексей Попогребский, увидев в спектакле «Хармс. Мыр» «Гоголь-центра», а во втором сезоне Алексей уже называл меня своим амулетом). А с Ингой Оболдиной мы играли в спектакле «Две комнаты», она была приглашенной актрисой в проект «Гоголь-центра».
Почему согласилась на роль? Честно говоря, просто потому, что в тот момент мне нужно было что-то делать, чем-то себя занять. За два месяца до съемок «Фрау» тяжело уходил из жизни мой муж... Мы прожили вместе много лет, потеря была невосполнимой.
Помню, приехала на пробы, мы поговорили с режиссером Любой Мульменко. Не знаю, чем я ей понравилась, разговор наш часто прерывался моими вопросами — я не отличаюсь сдержанностью. Когда начались съемки, я за всех нас порадовалась. Опасения, что в фильме нет замысловатого сюжета, где все переставлено с ног на голову, и поэтому он не захватит зрителей, моментально развеялись. История держала меня от начала до конца, просто такие картины сегодня многие снимать разучились, а Люба — нет.
В самой обыкновенной истории, рассказанной в фильме «Фрау», каждый найдет свою точку соприкосновения. Люба была деликатна с нами на площадке, она очень трогательно, как будто даже стесняясь, делала замечания, тем не менее точно знала, чего хочет, понимала, как актрисы, которых она выбрала, могли бы этот материал донести. Работалось мне хорошо: вроде бы режиссер тебя не гонит, ничего сверхъестественного не требует, но в какой-то момент ты сам вдруг понимаешь, что все мы так давно не играли про простые вещи.
Честно говоря, смотрела картину на премьере в большом волнении: что получилось? Видеть себя на экране для меня большое испытание. Жаль, что в окончательном монтаже не увидела некоторых своих сцен, которые казались мне более глубокими и интересными. Но для картины режиссер все сделала как надо. Именно так стоит рассказывать о простых человеческих, не прикрытых ничем отношениях. В фильме нет ничего сверхъестественного, просто жизнь. И это трогает до слез.
— Один мой знакомый однажды произнес: русские женщины очень сильно недолюблены. Что вам удалось сказать этим фильмом о женской судьбе?
— Наверное, у каждой из трех героинь очень разные женские необходимости. Мой сын смотрел фильм вместе со мной и потом сказал: «Как странно, я ждал, что монахиня скажет бабушке какие-то важные слова, что-то вроде проповеди, но она ничего ей не сказала, а бабушка просто тихо ушла из жизни...» Я объяснила ему: когда человек уходит, никакие слова ему не нужны, ему необходимо ощущать дыхание близких рядом. И Лиза донесла это прекрасно, особенно в сцене, когда она расчесывает бабушкины спутанные волосы. Внучка, которая занята своей жизнью, личными проблемами, прибежала к бабушке, чтобы скрасить ее последние часы, чтобы та ушла в полной уверенности: ты нужна своей семье, тебя по-настоящему любят.
Молодежь сегодня особенно жаждет счастья, старается отыскать свою половинку, спешит, мечется туда-сюда, делает ошибки. Может быть, посмотрев картину, молодые поймут, что пожилому человеку не нужны ни госпитали, ни замечательные сиделки, ни сверхмощные лекарства, а необходим родной человек, который просто посидит рядом.
— Героине Янковской встретился чистый, благородный юноша, а ей нужен пьяница, который даже не обещает развестись. Да и юноша, идеалом которого является Тиль Уленшпигель, в упор не видит женщину, которая его беззаветно любит, ему нужна балерина, девушка из другой среды, хотя с ней у него нет ничего общего.
— Как часто мужчины не замечают, кто рядом с ними, придумали себе свою Дульсинею, но это не принесло счастья, так бывает. В фильме «Фрау» герои прошли через душевные испытания, перешагнули их и ушли не сломленными, не озлобленными, как будто свалили с себя какую-то тяжесть и теперь готовы жить иначе. В финале у сидящего на рыбалке у проруби героя другое лицо. А у героини Лизы не такая вымученная улыбка.
Вообще, мне повезло. После «Фрау» я прошлым летом снималась в фильме «Медовый месяц», который тоже рассказывает историю нескольких поколений семьи. Я опять играла представительницу старшего поколения, которая уверена, что не имеет права вмешиваться в жизнь внучки, хотя та готова совершить ошибку и связать свою судьбу не с тем человеком. Моя героиня считает, что может лишь неназойливо советовать: подожди, посмотри, не торопись, подумай. И может, молодежи больше нужна такая мудрая, никого не поучающая советчица, чем нравоучительные воспитательные меры.
— Женщины сегодня становятся жесткими, потому что привыкли к самостоятельности, к тому, что нельзя попадать в зависимость к мужчине, пусть даже любимому, поскольку добром это не кончится. Многие и взваливают на себя мужские обязанности.
— Тогда я романтик. Если выходишь замуж, связываешь жизнь с человеком, значит, только по любви. Недавно перечитывала повесть Юрия Германа «Дорогой мой человек» и набрела на фразу из письма, которое Варя писала Володе Устименко, когда у них произошла размолвка: «Если меня обидят, то ты обидишься за нас. Но я не могу обижаться на тебя, потому что ты — это я, ведь левая моя рука не может обижаться на правую».
Понимаете, для меня это правильнее, чем всегда во всем надеяться только на себя. «Я» перестает существовать, когда люди соединяются, рождается «мы». Но, наверное, я немножечко избалована.
— Поделитесь, кто же вас избаловал?
— Муж, один на всю жизнь. Николай Михайлович Васильев был ученым, он защитил замечательную кандидатскую диссертацию, его научные идеи разошлись по миру. Он, так же, как его старший брат, был связан с космической отраслью, занимался лазерными установками. Наверное, судьба нас свела. Но пришли новые времена, наука оказалась никем не востребованной. Так сложилось, что нам нужно было снимать квартиру, а с деньгами на тот момент, в конце восьмидесятых, было туго, порой вообще никак. Вы же сами понимаете: у обыкновенной артистки в не академическом Театре Гоголя была та еще зарплата. И тогда муж решил, что уйдет из науки, примет приглашение работать в министерстве, поскольку чиновники получают в разы больше. Когда тебе позволено быть женщиной и ребенком, это дорогого стоит. Это не значит, что мне все прощалось, нет, но под прикрытием я была всегда.
— Как ваш муж мирился с вашей профессией, когда жена до ночи пропадает в театре или обнимается-целуется с посторонними мужчинами на сцене?
— С юмором. Наверное, мне повезло, я люблю умных мужчин, обладающих чувством юмора, поэтому мы и сошлись.
Со мной случалось по-другому. Сидишь дома, готовишь роль, а она, бывало, не получается, и все тут! Начинаешь нервничать, доводить себя, на себя же сердишься и... швыряешь тарелки об пол. Боже мой, сколько я посуды перебила — с ума сойти! У мужа хватало юмора, он смотрел на все это с улыбкой и говорил: «Сынок, мама репетирует, пойдем погуляем».
Посуда просто элементарно не держалась в доме, поэтому мы покупали самое дешевое. Муж предупреждал: «Ты только хорошее не покупай, у тебя же скоро премьера или студенты сдают зачет в институте, давай что-то попроще».
— Какой молодец!
— Да! Для нас было совершенно естественно, например, что он разбивал свой отпуск. Мой приходился на определенное время летом, и Коля брал отпуск, чтобы соединиться со мной хотя бы на две недели. Дачи у нас не было, поэтому вторую половину муж отгуливал зимой, чтобы в детские каникулы вывезти сына за город, в какой-нибудь пансионат. И мне почему-то не казалось это подвигом, такое отношение было для меня естественным. Если мы вместе живем, то все это — наше общее. Когда Коля уезжал в командировки, говорил трехлетнему сыну Максиму: «Значит, так: ты остаешься в доме за мужчину, будь добр, береги маму, следи, чтобы все у нее складывалось хорошо». И сын потом с радостью докладывал: «Папа, а Баталов маме руку на плечо положил, я все видел, я тебе говорю!»
— Это где же он такое наблюдал?
— Во ВГИКе. Так что и сын в этом отношении взял от отца самое лучшее. Мы его не учили, просто мы так жили, и он впитал, наверное, то, что было естественным для нашей семьи.
— Как сложилась судьба Максима?
— Поскольку у нас не было бабушек (я родилась в семье артистов — Бориса Чиркова и Людмилы Геники-Чирковой, они тоже пропадали на работе), сын все время находился со мной в театре, его там уже знали. Он жил за кулисами, иногда там и засыпал, а когда вдруг просыпался и мамы не было рядом, шел меня искать. Так раза два он в поисках выходил на сцену. В 11 лет он снялся в фильме про Пушкина, играл брата Александра Сергеевича Левушку, у него тогда были соответствовавшие образу локоны. Правда, я этого фильма не видела. И в 11 лет Максим нам с отцом твердо заявил, что в актерской профессии он сделал все, что мог. Позже, к окончанию школы, он почему-то решил, что все же хочет стать актером. Я как-то вернулась вечером после занятий в институте, зашла в его комнату и сказала:
— Значит, так, дорогой, если ты решил быть актером, поступай в любой институт, кроме ВГИКа. Готовиться будешь сам. Выдержишь — ради бога. Не выдержишь — даже пальцем не шевельну.
Сын тогда сильно растерялся:
— А что же мне делать?
Я ответила:
— Не знаю, жизнь твоя, кто же это может сказать?
Потом все-таки смягчилась: «Знаешь, у нас в институте есть подготовительные курсы на операторском факультете, пойди, попробуй». Он послушался, пошел и вдруг влюбился в профессию. Тут и отец сказал свое слово: «Дружок, для того чтобы поступать на операторский, надо знать физику, а у тебя по физике не лучшие оценки, ты с помощью мамы вбил себе в голову, что ты гуманитарий. Но это ей простительно не знать, что в трубу вливается, что из трубы выливается, а ты — мужик!» И нужно отдать сыну должное: месяцев за шесть он стал в эту физику въезжать, сдал экзамены, поступил во ВГИК на операторский факультет в мастерскую Игоря Клебанова. После окончания прошло уже 17 лет, а Максим до сих пор влюблен в свою профессию. И дай бог, чтобы это не проходило. Он работал на «Склифосовском», на съемках боевика «Мужской сезон: Бархатная революция», на съемках фильма «Операция «Престол», как оператор-постановщик снял картину «Голова-жестянка». На мой взгляд, это хорошо снято, с настроением.
— Но вернемся к вашим работам. Помню жуткого Сергея Маковецкого в сериале «Грозный». А как вы согласились на Ефросинью Старицкую?
— Я не встречалась в сериях с Маковецким, играла в сценах с Александром Яценко. А еще, не поверите, была у него актерским коучем. (К слову, коучем пришлось поработать и на «Шаляпине».) Александр — известный, состоявшийся актер, и вдруг к нему приглашают коуча. Но у него была огромная жажда работать, что вызывало только уважение. Боже сохрани, я не учила его мастерству, просто предлагала поворот роли, делилась своими соображениями. Он мне все время звонил, советовался: «А что вы думаете по поводу этой сцены? А здесь что делать? Неужели, а я как-то не подумал». Его включенность была колоссальной.
А по поводу самой Старицкой — я, вообще-то, пробовалась на другую роль. Снимал картину Алексей Андрианов. Когда Максим только поступил в институт, Леша учился на операторском на курс старше и взял Макса под свое крыло, сын звал его папой Лешей. Когда я пришла на пробы, встретились как родные. И вдруг он мне предлагает:
— Людмила Борисовна, почитайте вот этот текст.
— Леш, а кто это?
Он говорит:
— Старицкая.
У меня все поплыло, ведь Старицкую у Эйзенштейна играла Серафима Бирман!
Прочитала. Леша говорит:
— У нас есть немного времени, попробуйте это, давайте.
Я вдруг вспомнила, как продюсер и режиссер фильма «Конверт» Константин Буслов долго твердил мне, что моя старушка — ведьма. А я возражала: ведьму играть не стану, а вот совесть человеческую буду. Так же и здесь сказала:
— Леш, что вы из нее чудовище какое-то делаете? У Старицкой есть право мстить за мужа, принявшего такую дикую смерть? — и сыграла!
Честно говоря, сцену, которая была на пробах, я повторить не смогла. Долго готовилась, потом вдруг поняла, что мне нужен посох — и тогда у меня все сложилось, все встало на свои места. И все равно, была бы возможность переснять нашу сцену с Никитой Панфиловым, игравшим боярина Челяднина, я бы там кое-что переделала.
Мне самой трудно себя оценивать, получилась у меня Старицкая или нет. Я находилась внутри процесса. Но приятель сына, с которым он дружит с детских лет, посмотрев сериал, высказался: «Знаешь, Макс, а я понял, почему ты такой воспитанный. Твоя мама в «Грозном» говорит гонцу, который начал ей что-то возражать: «С матерью спорить? Запорю!» И это звучит так убедительно, вот поэтому».
— У вашей коллеги по труппе Маши Лапшиной есть мама — прекрасная актриса Ольга Лапшина. На молодых фотографиях очень симпатичная, с глазами-вишенками. А настоящая слава пришла к ней в возрасте, когда глотала землю на могиле в фильме Василия Сигарева «Жить». Ваши истории в чем-то схожи. Насколько сложно актрисе дождаться своего звездного часа?
— Не знаю. Я недавно снималась в фильме «Купцы и дети» с Михаилом Пореченковым и Ксенией Кутеповой. Когда пришла на пробы, поинтересовалась у режиссера Сергея Осипьяна, почему я, актрис-то моего возраста навалом. Он ответил: «Оказывается, не так много тех, кто не внес изменений в свою внешность и может что-то хорошо сыграть». И я ему как-то поверила.
Почему-то режиссеры считают, что я могу все, и даже четыре часа лежать на асфальте в своем, так скажем, не совсем молодом возрасте. Так случилось на съемках «Черного облака», где моим партнером был Филипп Янковский. Он меня удивил: даже если снималась не его сцена, Филипп подгонял к площадке машину, прогревал ее и во время перестановки камеры усаживал меня туда, чтобы я не схватила воспаление легких. Мы сегодня нередко говорим: «Боже, как это удивительно!» — когда люди поступают нормально. Дожили! Поэтому Филипп удивил меня по-человечески.
«Черное облако» — история мистическая, мой персонаж — инвалид, она передвигается в коляске, управлять инвалидной коляской мне тоже пришлось научиться. Мало того, пришлось осваивать роль трупа. По сюжету коляску сбивает машина, я падаю на асфальт. Вначале под меня что-то подкладывали, потом сказали: «Будет крупный план». Пришлось лежать на голом асфальте. Когда посмотрела картину, этой сцены не обнаружила. Видно, как я падаю и как уже сижу, а мое страдание, как всегда, вырезали. Лежать не шевелясь долгое время на цинковом столе тоже, скажу я вам, неприятно.
— Важная часть вашей жизни — преподавание во ВГИКе. Мой однокурсник, заведующий кафедрой телевидения, высказался примерно так о некоторых современных абитуриентах: в институт приходят дремучие люди, разглядеть, есть ли у них талант, крайне сложно. У вас большой преподавательский опыт. Чему вы можете научить своих студентов?
— Известная вещь: научить актера нельзя. Если без юмора, то, конечно, последние два моих набора очень отличаются от тех, что были раньше. Помню, в прежние годы к нам шли в поисках лучшего будущего. Такие люди знали, с кем правильно дружить, где нужно промолчать. Сегодняшние мои студенты отличаются именно тем, что они, я бы сказала, честные. Действительно, они приходят девственно чистыми. И моя работа становится ответственнее, потому что какую «краску» ты на них положишь, такую они и будут нести. Страшно их не понять, не разглядеть их сущность, сломать, моя задача — дать возможность им с самими собой познакомиться. Они же все сегодня бьются за личное пространство, тут у меня есть козырь, я говорю: «Родные мои, для чего вам оно необходимо? Чтобы к вам никто не приставал? А теперь на минуточку снимите корону. Для того чтобы захотеть к вам приставать, надо знать, что вы существуете на сцене и вообще на свете. А кто об этом знает? Вы что сделали, чтобы вызывать у кого-то положительные или отрицательные эмоции? Для того чтобы защищаться, надо хоть что-нибудь сделать. Давайте попробуем».
Но они не боятся эмоционально открываться, думать, говорить. То, что они малознайки, неоспоримый факт. У меня был студент, который приехал с установкой: зачем мне что-то читать? Нет, он действительно способный человек: что ему ни скажешь, он откуда-то это достает. Прошло время, недавно он позвонил:
— Людмила Борисовна, вы все-таки были правы.
— Я всегда права, а в чем в данный момент?
— Так интересно читать!
Порадовалась, что у него появились мысли, умение их формулировать, обнаружилась своя позиция. Абсолютно согласна с коллегой: дремучесть — это стыдно. Когда я разговариваю со своими студентами, привожу примеры, кого-то цитирую, называю фамилии, то не смотрю на них. Они как-то спросили: а почему? Я ответила: «Понимаете, я боюсь, что сейчас подниму глаза, а в ваших ничего не отражается». Проходит года два, они говорят: «Людмила Борисовна, вы можете поднимать глаза, мы уже знаем, о ком вы говорите». Приятно, значит, не зря в них вкладывалась.
— А можно назвать кого-то из ваших выпускников, кем вы гордитесь?
— Известность для меня не самый большой показатель профессионального успеха. Хотя известности добились Нелли Уварова, Маша Миронова, Аня Снаткина, Эвклид Кюрдзидис, Макс Литовченко... Дело не в том, кем мы гордимся, сами знаете, актер может окончить институт с красным дипломом и его никто не заметит. Ярик Жалнин ждал своего часа, пока не снялся в главной роли в «Гагарин. Первый в космосе», пришел со словами: «Спасибо, что разглядели!» А что разглядели? Мне было сразу понятно, насколько он талантлив, боялась, не испортить бы. Поэтому для меня дорог каждый мой ученик. Кого-то справедливо заметили, кого-то несправедливо не заметили. Замечательно, что ребятам повезло. Но к кому-то признание придет позже.
— Несмотря на то что вы воспитывались в семье двух артистов, путь в профессию был извилистым. А помните момент, когда решили уйти с театроведческого факультета ГИТИСа и все-таки поступать на актерский? Что послужило тогда, как сейчас говорят, триггером?
— Дело в том, что театроведение — не моя голубая мечта. Просто я, довольно часто бывая на спектаклях, писала какие-то заметки. И папа почему-то решил, что у меня хороший слог. Именно потому, что я росла в семье Бориса Чиркова, народного артиста СССР, видела коллег отца — Василия Меркурьева, Александра Борисова... Выходить с ними на сцену или сниматься в кино было для меня чем-то запредельным. Я в себе таланта такого уровня не чувствовала, росла человеком закрытым.
По совету папы поступила на театроведение. Смотрела на однокурсников, в числе которых был Миша Швыдкой, и видела: они с ума сходят от будущей профессии театрального критика. У меня хорошие оценки, я получаю фантастическое образование, а удовлетворения это мне не приносит. Как дело доходило до специальности, начинались мучения. Если уж что-то писать, то тогда, когда ты этого хочешь, когда что-то зацепило, а не тогда, когда нужно сдать в срок курсовую.
Сейчас играют в демократию, а раньше очень откровенно говорили про возраст: на актерский факультет брали девушек до 21 года, мне уже стукнуло 20. Это был мой шанс впрыгнуть в последний вагон. Меня неожиданно поддержала декан театроведческого факультета Татьяна Прозорова, когда я призналась, что бросаю учебу и хочу поступать на актерский. Пришла к ней:
— Простите...
Она выслушала и сказала:
— Знаешь что, попробуй, не получится — возьму документы обратно.
В тот год актеров набирали два педагога — Андрей Гончаров и Григорий Конский. Я никогда не играла в игру: сменю фамилию, чтобы не говорили, что папа помог. Во-первых, это глупо. Во-вторых, простите, когда поступали Андрей Толубеев или Андрей Миронов, неужели никто не знал, чьи это дети? Понятно, что все знали, кто я, чья я дочь. Когда дошло до зачисления, ректор ГИТИСа был абсолютно прав, сказав (мне потом передали):
— Кому, к хренам, нужна дочка Чиркова?
И тогда выступил Гончаров:
— Я ее возьму.
Конский повторил:
— Я тоже.
Только это и спасло меня от скептического настроя ректора. Я оказалась на курсе Конского. Возможно, меня привлекла Светлана Леонидовна Собинова, она была у него педагогом. А Гончарова я боялась, он бы меня сломал. Когда кричат, я зажимаюсь.
Светлана Леонидовна потом признавалась, что два года я была вообще никакая. Пребывала в жутком состоянии: надо оправдывать свой приход в актерство, а я не знаю как, ничего в себе не чувствую, все гении, одна я бездарность. Григорий Григорьевич проявлял терпение. У меня были не самые дурные работы, но в горле все равно застревал ком. И только когда я начала выдыхать, стали лучше получаться роли. Все благодаря педагогической силе Конского. Без него я бы ничего не смогла.
— Ваши родители вас поддержали? Пытались вам как-то помочь подготовиться к прослушиваниям, турам?
— В тот момент они были, слава тебе господи, на гастролях и не сразу узнали, что я поступаю на актерский. Я не ставила их в известность, но, конечно, где-то они об этом догадывались. Программу я готовила самостоятельно. Однажды попробовала почитать Марии Осиповне Кнебель, народной артистке РСФСР, профессору ГИТИСа, поскольку у нас были замечательные отношения. Но по ее лицу поняла, что дело мое швах. Она ничего мне не готовила, только слушала. Как-то раз сказала: «Ну, нормально». Все! Я пошла прослушиваться. Позже выяснилось, что я читала прозу, которую на поступлении читали и мой отец, и моя мать. Это был гоголевский отрывок про Чичикова на балу. Меня вытащило, как мне кажется, только стихотворение, потому что я читала «Оду к зубной боли» Бернса. Вот про это я со своими плохими зубами знала все до мельчайших подробностей.
На последнем туре рядом сидели девочки, а прямо передо мной была статная студентка, рыжая, с зелеными глазами, она еще читала «Хозяйку Медной горы». Я все про себя поняла. Подумала: надо просто тихо уйти. Но рыжую педагоги так громили, так ее буквально разносили, что во мне затеплилась надежда: может, у меня еще есть какой-то шанс? Потом уже Конский велел: «Пойдешь на самое главное финальное прослушивание — читай своего Бернса». Так я и поступила.
— С чем выпускались, в какие театры показывались? И как в итоге оказались в Театре имени Гоголя?
— У нашего курса была очень сложная судьба. В конце третьего курса умер Конский. В сентябре к нам пришел народный артист СССР Иосиф Моисеевич Раевский, он умер через месяц. Следом пришел мхатовец Платон Владимирович Лесли, через полтора месяца не стало и его. А Ольга Николаевна Андровская тяжело болела и практически уже не приходила на занятия. Еще один мхатовец, Николай Дмитриевич Ковшов, выпустил спектакль на двоих. После него появился Павел Хомский, который только начинал, поэтому с огромным рвением стал нас лопатить. Все понимали ситуацию. В итоге я выпускалась с ролью Полиньки в «Доходном месте».
Мне кажется, для многих моих однокурсников распределение сложилось очень неблагополучно, они заслуживали гораздо большего. Мы с партнером показались в «Ленком» (тогда Театр Ленинского комсомола), и Берсенев, Гиацинтова и Бирман нас оставили в театре. Но через неделю главным режиссером стал Марк Захаров, который заявил, что все принятые до него худсоветом решения аннулируются. И мы с партнером оказались, можно сказать, на улице.
Отец, служивший в труппе Театра Гоголя, об этом узнал и впервые предложил: «Тогда я поговорю с Борисом Гавриловичем». Так что Голубовский принял меня, если можно так сказать, по блату. Но так получилось, что блат я оправдала довольно скоро. Мы с моим однокурсником Сашей Скворцовым, мужем Оли Науменко, прилетели на гастроли. Сели на летное поле, едем в гостиницу, и администратор говорит: «Актриса попала в больницу, у тебя вечером срочный ввод». На подготовку оставался день. Но я справилась, ввод прошел нормально, без потрясений, спектакль «Одни без ангелов» сыграла на должном уровне.
Первые года два-три я играла у Бориса Гавриловича практически все на срочных вводах. Но потом в тех спектаклях и оставалась, мне это даже нравилось.
— Каким режиссером он был, как относился к артистам, за что ценил?
— Голубовский ставил разные спектакли, что-то пользовалось успехом, как, например, «Рок-н-ролл на рассвете». Я играла там в массовке. Только выпустили «Рок-н-ролл...» в Москве, месяца не прошло, приехали на гастроли в Минск, и у меня внезапно случился срочный ввод на одну из главных ролей.
Голубовский бывал разным. Мне очень трудно говорить о людях, которых знают все. Так получается, что, кроме их профессиональной деятельности, я иногда в курсе и бытовых подробностей, и это мешает мне быть объективной.
— У Голубовского были фавориты? Кого он любил?
— Конечно, он привел с собой из московского ТЮЗа своих — Люсю Долгорукову, Толю Марченко и Гену Зиновьева, но это было абсолютно оправданно. Он пригласил Леню Кулагина. Да, любимчики у режиссера были. Мы ведь называем любимчиками тех, кто в фаворе, кто получает роли. Всегда ли это справедливо?
В самом начале дома мне было сказано, и я это приняла: ни в какие отношения ты в театре не вмешиваешься, кто, как и почему получает роли, не обсуждаешь. Так я сразу закрыла тему.
Интересно ли репетировал Голубовский? Иногда да. Иногда не очень, огонька на какие-то спектакли ему не хватало. Как будто надо что-то ставить, а его внутри ничего не зажигает.
— В Театре Гоголя в свое время служил мой одноклассник, а ныне народный артист России Игорь Бочкин. Зря ушел, но человек он эмоциональный, на эмоциях и принимает многие решения.
— Мы с Игорем недавно встречались на съемках. У него сложный характер. Но при Борисе Гавриловиче, отдать ему должное, характеры никто не проявлял. У нас в театре начинали многие актеры, одно время даже считалось, что Театр Гоголя — это своеобразный трамплин в более престижный театр. Кого у нас только не было! Андрей Смоляков, Игорь Угольников, Стас Дужников, Лена Захарова... Это только маленькая часть. Мне кажется, что мы были одним из немногих театров, избежавших закулисной возни. Такого пожирания коллег, как в академических коллективах, у нас не было в помине, мы не строили друг другу подлянок. А спектакли здесь шли замечательные.
— Как складывалась ваша творческая жизнь при Сергее Яшине?
— Как ни странно, никак. Правда, я тогда только родила. Но и позже, не знаю почему, он в упор меня не видел, тут выше себя не прыгнешь. Я играла у него в трех постановках, но по большому счету мы совсем не совпали. Это у Кирилла Семеновича Серебренникова я как-то вдруг зазвучала.
— Как мне казалось, по вашей психофизике вы его актриса.
— Правда? Ну не знаю.
— Он сразу стал реформировать театр, и не всем это понравилось. Актеры старой труппы его не поддержали.
— «Не понравилось» немножечко не то слово. Дело было не только в нем. Как сейчас помню, 7 августа 2012 года в театре открылся сезон, пришел Яшин, который рассказал, как мы будем жить дальше. Вдруг 9 августа — срочный сбор труппы, где нам объявили: Яшина не будет, к вам назначен другой режиссер. Мы интересуемся: «А где он?» А он внизу меряет стены. Мы говорим: «Постойте, а что будет с нами?» Ответа не дождались. Сложилось впечатление, что Серебренникова интересует лишь наше здание, пространство, а люди, которые там работают, вообще неинтересны. Поэтому начались выступления труппы. Люся Долгорукова, простите, умерла после одного из таких собраний — у нее поднялся сахар.
На мой взгляд, следовало поступить иначе: пришел бы кто-нибудь из начальства, сказал, что Яшин сотворил все, что мог. Тогда зачем ему было давать открывать сезон? А так нам дали понять, что мы скот какой-то, который перегоняют из стойла в стойло. Нам показалось, что это неправильно.
Потом нам было сказано: кто не хочет оставаться, уходите. Тут уже мы закусили удила. Тогда нас стали вызывать по одному и что-то говорить. Пенсионеров спасло то, что у нас бессрочные контракты и с нами нельзя ничего сделать. Но ведь все среднее поколение выгнали из театра, что неправильно. Здесь самое страшное, что реформы начались не с творчества, а с субъективных человеческих предпочтений. А так с людьми обращаться нельзя.
Дальше я попала в первую постановку Серебренникова «Елка у Ивановых», которой открывался «Гоголь-центр». Потом в спектакли «S.T.A.Л.K.E.R.», «Хармс. Мыр», «Шекспир», «Две комнаты»... Но в «Хармса» и «Маленькие трагедии» я вводилась, там неважно было, кто играет, требовался просто немолодой человек. А я еще могла прыгать и бегать. И даже умудрилась не разбиться, когда меня сбрасывали в «Шекспире» с многометровой высоты вниз.
— Надеюсь, вы падали на маты?
— Актриса, которая была до меня, сильно травмировалась на тех матах. Там еще свет слепил глаза так, что ты не видел, куда летишь. Но когда играла я, внизу уже специально стояла гоп-компания, которая меня ловила.
С ребятами, которых привел Серебренников, у нас сложились нормальные отношения. Однажды Кирилл Семенович меня вызывал и сказал: «Моя труппа — самая лучшая!». А одного молодого актера, на которого делал ставку, назвал самородком. Я ответила: «С вашим самородком я год занималась на подготовительных курсах во ВГИКе». Кстати, парень был талантливым, но в «Гоголь-центре» не задержался. Когда спросила его:
— Почему вы уходите? Это же ваш мастер, — он пояснил:
— Людмила Борисовна, мы четыре года делали нечто подобное в институте, сейчас пятый, я хочу понять: я еще что-нибудь умею или нет?
Те же слова повторяла Маша Поезжаева, когда мы с ней переходили из спектакля в спектакль. Я в их дела не вмешивалась, потому что это их жизнь. Смешно же науськивать кого-то против режиссера.
— Сегодня театром руководит Антон Яковлев. Как вы себя ощущаете при нем?
— Я видела немного его работ, но приняла его сразу. Первым спектаклем, которым открылся Театр Гоголя (нам вернули старое название), стал «Портрет Дориана Грея», в нем нашлась роль для меня. Его поставил Константин Мишин. В постановке много движения, вокала, но прослеживается и режиссерская мысль, есть понимание, ради чего стоило перенести на сцену сложное произведение. Наверное, такое отношение к театру идет у меня от отца и его товарищей, знаменитой актерской гвардии. Когда-то давно мне вместе с папой посчастливилось присутствовать на репетициях у Товстоногова. Отец еще спрашивал:
— Георгий Александрович, как вам удается так попадать в точку с репертуаром, как в БДТ все получается на злобу дня?
— Знаете, я часто захожу в зал и слушаю, о чем говорят люди. И ставлю спектакли на эту тему.
Поэтому, мне кажется, режиссер должен точно знать, что и зачем он в данный момент ставит. Можно поставить «Гамлета», потому что сейчас все можно, а есть ли с кем? Ужасно непросто главному режиссеру выстраивать свою политику.
— Сложно ли было вам с родителями работать в одном театре? Тем более вы играли в одних спектаклях...
— Действительно, мы играли вместе в спектаклях «Дело», «Пока арба не перевернулась». Сложность заключалась в том, что папа иногда включал отца, который волнуется за дочь. И перешагнуть через это было очень трудно. Как человек талантливый и профессиональный он, конечно, старался не показывать вида, но я все чувствовала. Поэтому мне приходилось постоянно доказывать ему, что на многое способна: «Ты, как говорится, не стыдись за меня, я могу, не бойся, я тебя не подведу». Хотя груз ответственности давил всегда. Я уже взрослый, состоявшийся человек — многое знаю, умею, есть немалое количество людей, которые говорят мне спасибо. Но все-таки иногда подспудно приходит вопрос: «А не подвела ли я папу?»
— Уверяю вас, что вы его не подвели.
Подпишись на наш канал в Telegram