Это после Великой Отечественной они стали народными, популярными, узнаваемыми актерами, режиссерами, а на фронтах эти юные парни воевали, как и все. На их глазах погибали товарищи, они сами получали ранения, лежали в госпиталях, некоторые прошли через ампутацию. И, как правило, все потом не любили рассказывать о войне. Кто-то отшучивался, вспоминая только веселое, кто-то вздыхал, кто-то перенес фрагменты военной биографии в свои работы.
Будущий народный артист СССР 22-летний Евгений Весник встретил День Победы в Латвии в звании младшего лейтенанта.
— Все настоящие фронтовики не любят вспоминать войну, — рассказывает вдова артиста Нонна Гавриловна. — Весник, когда смотрел на тех, кто бил себя в грудь, повествуя о своем героизме, говорил: «Ну, эти люди настоящей войны-то и не знали». Те, кто познал смерть своих друзей, кто был на передовой, этим не кичится. За военные годы Евгений Яковлевич был награжден двумя медалями «За отвагу», орденами Красной Звезды и Отечественной войны II степени. Но надевал их только 9 Мая и когда выступал в воинских частях. В последние годы на День Победы его приглашали в Кремль на торжественный ужин. Младший лейтенант Весник сидел за одним столом с генералами и маршалами, например с министром обороны Дмитрием Язовым. И они Евгению Яковлевичу завидовали, что у него аж две медали «За отвагу», такого даже у генералов не было. А еще каждый год 9 Мая он собирал своих друзей-военных за столом в ресторане «Метрополь»...
На фронт Весник попал, когда окончил первый курс театрального училища имени Щепкина. В октябре 1941 года училище эвакуировали в Челябинск. А 22 июня 1942-го его призвали в армию — отправили учиться в Смоленское артиллерийское училище, которое находилось в эвакуации в уральском городке Ирбит. Его однокурсники получили звание лейтенанта, а он единственный стал младшим лейтенантом — из-за ненадлежащего поведения. Он же постоянно получал наряды вне очереди, рассказывал, что за месяц таких нарядов было аж пятьдесят два! Такой характер! После учебы его отправили на фронт.
Любопытно, что он прошел по тем же местам, что и его отец — рядовой царской армии Яков Ильич Весник в Первую мировую войну: от Кибартая до Пиллау через Фишхаузен и Кенигсберг. К несчастью, тот был расстрелян в 1937 году. Помню, в конце девяностых позвонили из органов и спросили Евгения Яковлевича: «Почему же вы не обращаетесь к нам, чтобы узнать, где похоронен ваш отец?» А он ответил: «Зачем? Вы же все равно наврете!» Из трубки голос: «Конечно, наврем».
Две медали «За отвагу» Евгений Яковлевич получил за взятие двух языков. Как-то Весник с водителем ехал на машине к наблюдательному пункту своего командира Синицына. И заметил, как с подбитого немецкого самолета на парашюте спускается летчик. При нем был только пистолет. Вести прицельный огонь ему было нелегко — расстояние, нервы, ветер, неотцепленный парашют. Несколько пуль просвистело мимо Весника. Через пару минут этот летчик уже сидел в машине, а затем его отвезли в штаб. Там выяснилось, что при немце была оперативная карта, в которой были указаны расположения танковых войск. Это помогло нанести сокрушительный удар по врагам.
А во второй раз взял языка как бы случайно. Вот как он писал об этом в книге «Записки артиста»: «Однажды командир бригады полковник Синицын и я, пользуясь нашими неточными картами местности, забрались чуть ли не в расположение немцев. Случилось так, что у меня было небольшое отравление и мне понадобилось... выйти из машины. Укрылся в кустах над балкой, и вдруг на дне балки появляется немец с автоматом. За ним несколько солдат без оружия, без ремней. Я понял, что ведут немецких гауптвахтников. Проходят по дну балки и скрываются за поворотом. Идущий последним решил задержаться. Приспичило человеку. Я, не застегнув как следует штанов, тихонько свистнул. Немец повернулся на свист, и я ему показал пистолетом, чтобы он шел ко мне. Немец поднял руки, подошел. Я его довел до машины, привезли в штаб, и он оказался очень полезным языком».
— Были ситуации, когда Весник чудом оставался жив, — продолжает рассказ вдова артиста. — Однажды из озорства пробежал из окопа в окоп под пулями немецкого снайпера и на бегу даже послал ему воздушный поцелуй. Потом он написал своей маме: «Мама, меня не убьют!» Другой случай произошел в пригороде Гольдапа. Рассказывал, что как-то находились в каком-то домике с товарищем. И вдруг Весник почему-то сказал: «Пойдем отсюда!» Только отошли на сто метров, и в дом попала бомба. После этого он опять написал матери: «Мама, меня не убьют!»
Муж признавался, что досадное чувство из-за того, что ему самому пришлось убивать, осталось в душе на всю жизнь. «Все это несправедливо», — говорил. Но все равно плохое, дурное, что было на фронте, забывалось, оставались чувства дружбы, милосердия и вера в то, что победим. Был период, когда в его подчинении находились 72 человека — заключенные, которые строили Беломорканал, или те, кто прошел штрафбат. Так вот они, которые были намного старше Весника, беспрекословно выполняли приказы, и среди них было обоюдное чувство товарищества.
Как Евгений Весник и его однополчане узнали о Победе, он описал в книге: «Люди кричали, пели, некоторые почему-то стреляли в покрышки автомобилей, очевидно, чтобы не двигаться дальше, некоторые яростно боролись друг с другом, падали на землю. Я выпил кружку водки и (почему — не знаю) лег в канаву и рычал! Генерал наш, интеллигент дореволюционной военной закваски, не позволявший себе ни одного грубого слова, называвший нас «господа офицеры», объезжал наши порядки, стоя без кителя в «виллисе», стрелял в воздух из ракетницы, кричал: «Ура! Победа!» — и добавлял самые что ни на есть крепкие русские слова, приводя нас в восторг и изумление! Мой старшина Калоев не смог совладать со своим кавказским темпераментом и от счастья, обнимаясь с другом и целуясь с ним, надкусил ему мочку уха... Апогей вакханалии счастья — хохочущий солдат с чуть-чуть кровоточащим надкусанным ухом и плачущий, кричащий старшина! Оба держат, как дети на уроках по танцу, друг друга за руки».
— Евгения Яковлевича очень возмущало, когда в последние годы стали переписывать историю войны. Он переживал, об этом говорил открыто. И за это его власть не любила, — делится Нонна Гавриловна. — До сих пор, когда называют актеров-фронтовиков — Папанова, Юматова, Гердта и других — о Веснике умалчивают. Стыдно, что не упоминают о нем, когда рассказывают о Малом театре, как будто там Евгений Яковлевич не прослужил почти 30 лет! А все потому, что он был справедливым, смелым и всё говорил людям в лицо. К тому же считался сыном врага народа. Звание народного артиста СССР ему дали только в 66 лет! Сам Весник не просил, не кланялся, довольствовался тем, что есть... Однажды позвонили и сказали, что премьер-министр Виктор Черномырдин приглашает Евгения Яковлевича пообщаться. Но он ответил: «Передайте ему, что дома у меня есть водочка, селедочка и двери всегда открыты. Захочет, пусть сам приезжает». Никто не приехал.
Народный артист России Николай Лебедев, тот самый Евдоким из легендарного фильма «Евдокия», почти всю войну находился в плену. Несколько раз убегал, но каждый раз был пойман. Прошел лагеря для военнопленных.
— Я был призван в армию в апреле 1941 года, — рассказывал нам Николай Сергеевич. — Ну что мы из себя представляли как солдаты?! Ничего! Я на фронт-то пошел безоружный. Помню, шли мы по Украине днем 22 июня 1941 года, а по бокам дороги стояли женщины и плакали. Боялся, что скоро закончится война, казалось, пока мы дойдем, за нас все уже сделают. Повоевать очень хотелось. Я же войну видел только в кино. Это потом уже все понял. Контузило меня во время боя в июле 1941 года. Раненый, ехал в санитарной машине с водителем и санитарками.
Вдруг машина остановилась, все разбежались. Я вышел и увидел — немцы идут по полю ржи. Убежал в ближайшую деревню, где меня и других взяли в плен. Повели нас. Мне тогда повезло: я же был раненый, меня — в одну сторону, а других отправляли в Умань, в один из страшнейших концлагерей. Привезли в какую-то школу, которая уже была огорожена колючей проволокой. Пришла местная докторша, стала осматривать раненых. Я сам к ней подошел и попросил: «Перевяжите меня!» Хотя рана на голове уже стала заживать. Могла бы меня просто сдать, но все поняла, забинтовала мне почти всю голову. Я пошел и, сделав вид, что потерял сознание, упал. Мимо шел немецкий офицер, видимо, подумал, что я уже не жилец. Перешагнул. Всех увезли, осталось в этой школе человек пять, которые были почти уже дошедшие. Я встаю, никого нет. Выхожу, подлезаю под колючую проволоку, иду в рядом стоящую хату. Стучусь. Женщина боится мне открывать.
Прошу: «Дайте мне переодеться». Она бросает через окно рубашку и штаны. Рубашка подошла, а штаны оказались мне по колено. Посмотрел я, а ноги-то белые. Тогда взял грязь и измазал себе ноги. Украл у хозяйки лопату, кстати, до сих пор переживаю об этом. Вышел на улицу, а там полно танков и немцев. Я нахально прошел мимо как местный житель, на меня никто не обратил внимания, видимо, подумали: «Дурачок какой-то!» За деревней бросил лопату. Дошел до следующего какого-то села. Молодые украинские ребята примерно моего возраста увидели меня, сказали: «Мы — помощники немцев, забираем тебя!» Я тогда подумал: «Наши ребята меня проверяют». Тогда я сделал вид: «Ах вы, предатели, сукины сыны!» — то есть разыграл спектакль.
Примерно через полчаса подъезжает машина с немецким офицером, и вот тут я очень испугался. Спрашивает: «Комсомолец? Коммунист?» — «Нет», — говорю, хотя и был комсомольцем. Меня отвезли в город Тараща, поместили опять в заброшенную школу. Там переночевал. Утром входит красивая украинская девчонка лет пятнадцати и показывает на меня: «Тебя расстреляют». Не то чтобы я испугался, но она с таким равнодушием сказала «расстреляют»! Через какое-то время за мной приходит пожилой офицер с папкой под мышкой. Мы выходим. И что-то такое случилось — я увидел в нем отца, абсолютно искренне. Говорю: «Вы похожи на моего отца». Он опустил глаза. Наверное, его сын тоже был в армии в тот момент.
Офицер довел меня до какого-то сквера, остановил и сказал: «Подожди меня здесь 5–10 минут». Скрылся в каком-то подъезде. За секунду мне нужно было решить: бежать или нет. И кто-то «сверху» мне сказал: «Нет, не беги!» Я дождался этого офицера. И почему-то я почувствовал, что у него изменилось отношение ко мне в лучшую сторону. Он отвел меня в больницу, где я стал работать — убирался, собирал какие-то волосы. А на ночь меня закрывали в комнате с решеткой.
Через несколько дней меня привезли в лагерь для военнопленных в городе Белая Церковь. Кормили там раз в день сахарной свеклой, которую вырывали из земли и тут же, с грязью, варили. Помню одного заключенного, красивого молодого парня. Однажды немец то ли случайно, то ли специально оставил пачку сигарет при входе в наш барак. И парень пачку эту взял. Утром был обыск, у него нашли сигареты. Каждый день его били палкой — по сто ударов. Через неделю этот парень превратился в еле ходящего старика.
Однажды ночью я вижу сон: протягивает руки ко мне женщина, думаю, это была Богородица с лицом моей матери. Помню, сам себе сказал: «Сегодня уйду!» И на следующий день нас впервые вывели из лагеря. Пришли на какую-то горку, разделили всех на группы по несколько человек. Немецкий солдат приказал нам собрать что-нибудь для розжига костра. Все пошли в одну сторону собирать ветки, а я в другую. А солдат этот сел, ждет. Я спустился вниз, делаю вид, что собираю ветки, смотрю — никого нет рядом. И пошел я дальше, сначала спокойно, вразвалочку, а потом побежал. Бежал всю ночь. Утром вошел в какую-то деревню босой, усталый, голодный. Вижу — избы. И вот опять голос: «Не входи ни в какой дом!» Обогнул эти избы. Сел на землю обессиленный. Подумал: «К чертовой матери, пусть бы уже расстреляли меня, так я устал!»
Вдруг едет машина, в ней сидят полицаи. Остановились метрах в пятнадцати от меня. Я встал, стою — пусть стреляют, уже все равно. Минут через пять машина развернулась и уехала. Мне кажется, они подумали, что все равно он сдохнет, пусть идет. Пошел я дальше. Ночь. Спустился в овраг и вдруг слышу немецкую речь. Лег и начал отползать. Полз, наверное, с километр. Наверху где-то немцы. Смотрю — землянка. Заполз туда. Видимо, там жили немецкие солдаты, их какие-то вещи там были. Забился в угол. Утром входит в землянку немец, увидел меня, попятился и ушел. Когда я вышел из землянки, ко мне уже подбежали другие немцы с автоматами. Меня привезли в лагерь для военнопленных. Там я попал на осмотр врача. Он просит меня расстегнуть рубашку, расстегиваю, а вся грудь искусана вшами. Ведут в сарай, бросают на пол, и я сразу вырубаюсь. Несколько дней лежал, не двигаясь. Мне кажется, я побывал ТАМ, мне так было хорошо.
Потом очнулся в каком-то бараке. Помню, рядом лежал один раненый солдат, который вскоре умер. У него я нашел нож и спрятал себе. Затем меня закинули в грузовик, а дальше — в поезд, который привез в Польшу. Нас осматривали, но мой ножик все-таки не нашли. Ночью я вырезал в полу вагона люк, однако немцы его обнаружили. Всех согнали в другой вагон, но перед этим раздели догола. Голыми привезли в концлагерь Ламсдорф. Встали мы в очередь, чтобы нам сделали какие-то прививки. И вот осталось два-три человека передо мной. В этот момент кто-то из впереди стоящих задержался у двери, не хочет входить.
Тогда к нему подбегает полицейский, бьет его. Пока идет потасовка, я спокойно отошел из своей очереди и втесался к тем, кому уже сделали эти уколы. Никто меня не выдал. Затем я попал в лагерь в Австрию, где нас уже освободили советские солдаты. Я причисляю себя к тому поколению, которого уже осталось мало. По официальной статистике, из людей моего возраста — 1921 года рождения, — попавших на войну, выжили из ста только три человека. По неофициальной — только один.
Режиссера Леонида Гайдая война застала в тот момент, когда он только получил аттестат об окончании железнодорожной школы. А на следующий год — в феврале 1942-го — молодой человек был призван в армию. На фронте Гайдай воевал несколько месяцев, а затем — ранение, череда госпиталей и операций.
— Леня не любил много рассказывать о войне, говорил, что те, кто там не был, все равно не поймут, что на фронте пережили люди, — делится с нами вдова режиссера Нина Гребешкова. — Зато после фронта в нем появилась уверенность, что после таких страшных жертв нужно дать людям радость. Что он и делал всю жизнь. Как ни странно это прозвучит, но именно эта чудовищная война сделала из него мастера комедии.
О начале войны 18-летний Леня узнал в Иркутске, где тогда проживал с родителями. Сам Гайдай позже вспоминал: «Это было в 17 часов по иркутскому времени. Как раз в это время я с папой сажал тополя перед домом. Почему-то в это время нам (я имею в виду нашей школе) было очень весело, каждый хотел быстрее попасть в армию, отправиться на фронт воевать с фашистами. Многих постепенно призывали. Я, зная, что обязательно буду призван, в сентябре 1941 года поступил на работу в Иркутский областной драматический театр рабочим сцены... Вскоре в Иркутск был эвакуирован московский Театр сатиры, а иркутский театр уехал работать в Черемхово. Я был оставлен в Театре сатиры. Работал — ставил декорации, открывал и закрывал занавес... Почти все спектакли выучил наизусть... 7 февраля 1942 года наконец был призван в армию. Запомнился эпизод: нас уже погрузили в теплушки, вечер, и вдруг я слышу: «Леня!» Выглянул и увидел маму с узелочком. Как она меня нашла — уму непостижимо... Принесла свежеиспеченных пирожков...»
Призывников привезли в Забайкальский край на станцию Ага. Юношей каждый день отправляли за 15 километров вглубь леса рубить деревья, таскать бревна, а затем строить конюшни. Вскоре из Монголии пригнали табун лошадей. В кратчайший срок Гайдай окончил полковое училище, получил звание сержанта и был назначен командиром отделения.
— Задача наша была такая: из диких лошадок сделать более или менее послушных, — вспоминал Леонид Иович. — Ловили их арканом (особенно это удавалось бурятам, которые были в нашей части), приучали к недоуздку, потом к узде, затем к седлу, объезжали. Бывало, мы садились на этих монгольских лошадок, ноги наши на земле, а лошадки из-под нас выходят. Они ведь низкорослые.
Кстати, об этом режиссер вспомнит, когда будет снимать фильм «Кавказская пленница», где Шурика посадит на небольшого ослика.
— После этого прирученных лошадей отправляли на фронт, — продолжал Гайдай. — А с ними уезжал кто-либо из нашей части. Я был на хорошем счету. Начальству нравилось, как я «поставленным» голосом подавал команды. Бывало, устраивался такой спектакль. В выходной день, когда все отдыхали в казарме (а она была огромная — вмещала два эскадрона, целый дивизион), а я был дежурным по дивизиону, мне один из дневальных сообщал, что идет командир полка. Я специально уходил подальше от входных дверей и ждал. Вскоре раздавался крик дневального: «Дежурный, к выходу!» Я, придерживая шашку (ее полагалось носить только дежурному), стремглав бросался к выходу.
Увидев командира, на всю казарму орал: «Дивизион! Встать! Смирно!» Грохот встающих — и тишина. Строевым подхожу к командиру и четко докладываю. Командир полка не торопится давать команду «Вольно!», медленно идет по проходу, образованному двухэтажными нарами, вглядывается в стоящих по стойке смирно красноармейцев. Я, держа руку под козырек, сопровождаю его. Тишина. Только наши шаги. Пройдет командир этак метров тридцать, а потом скажет мне тихо: «Вольно». Тут я благим матом (хотя тишина) орал: «Вольно-о-о!» Снова шум, говор. Начальству это нравилось.
В июне 1942 года Леонид Гайдай был посажен на гауптвахту на десять суток. За то, что ночью вместо дежурства отправился спать в чужой эскадрон. А ночью случилось неожиданное — выпал снег. В июне! Нужно было дать команду накрывать лошадей попонами. Появился командир полка, стали искать Гайдая и нашли в чужом эскадроне.
Вскоре начинающих бойцов отправили в Череповец, где шло формирование дивизии. Там произошел эпизод, который потом режиссер тоже вставит в свой другой фильм, «Операция «Ы» и другие приключения Шурика» (новелла «Напарник»). Когда военком начал распределение, то спросил: «Кто в артиллерию?» — «Я!» — закричал Гайдай, которому не терпелось оказаться уже на фронте. «Кто в кавалерию?» — «Я!» — «Во флот?» — «Я!» — «В разведку?» — «Я!» — «Да подождите вы, Гайдай! Дайте огласить весь список». В результате его определили в разведку.
— Он тогда смог обмануть военкома, — смеется Гребешкова. — На вопрос «Кто знает немецкий?» тут же вышел из строя. А знал-то он по-немецки всего одно стихотворение. Вот его и начал декламировать. Ему поверили, и так он стал разведчиком. Даже не знаю, как такой худой таскал на себе языков, но таскал.
Гайдай был зачислен во взвод пешей разведки рядовым 1263-го стрелкового полка 381-й стрелковой дивизии. Был короткий период учебы в лагере под Можайском, а потом — Калининский фронт. В декабре 1942 года Леонида Иовича наградили медалью «За боевые заслуги». Как указано в документах: «В боях за деревню Енкино 14 декабря 1942 года сержант Гайдай забросал гранатами огневую точку противника, уничтожил трех немцев и участвовал в захвате пленных».
Но война для него закончилась в марте 1943 года: в Псковской области Гайдай был тяжело ранен.
— Он рассказывал: «Иду, тяжело невозможно! Только я переложил языка на другого (их там пять человек было), иду последний. Все уже прошли, а я иду, еле ноги волочу, — вспоминает Гребешкова. — И смотрю — проволочка какая-то. Я эту проволочку — раз!» Мина. На мине подорвался. И у него до конца жизни был свищ, из которого выходили осколки. Я говорю: «Лень, ну поехали к хорошему доктору». Он отмахивался: «Не волнуйся, я умру на своих ногах».
Леонид Иович побывал в госпиталях разных городов — Великие Луки, Калинин, Иваново, пережил пять многочасовых хирургических операций. Поначалу правую ногу хотели ампутировать, но Гайдай категорически отказывался. Он уже тогда твердо решил стать артистом, говорил: «Одноногих актеров не бывает!» Будучи больным, все равно не забывал о своей мечте: в госпиталях из числа пациентов и врачей организовывал труппы, ставил с ними спектакли и концерты. Почти год провел Гайдай в разных больничных стенах. Ногу ему спасли, но в январе 1944 года признали инвалидом второй группы и комиссовали.
В родной Иркутск он прибыл на костылях. Потом научился ходить с тростью. В Иркутске Гайдай окончил театральную студию при местном драмтеатре, некоторое время играл на его сцене, а в 1949 году приехал в Москву. Правда, на актерское отделение ВГИКа его не взяли, но предложили поучиться на режиссерском. До конца жизни он ходил с тростью и с осколками мины в ноге. Никто не догадывался, сколько ему это приносило боли, но Гайдай терпел, никогда не пользовался льготами, которые ему были положены как инвалиду войны, и смешил людей своими фильмами.
Один из любимых артистов Леонида Гайдая Юрий Никулин воевал в советско-финскую войну под Ленинградом и во время Великой Отечественной войны, которую он прошел до Восточной Пруссии. Однажды выиграл спор с однополчанином, кто больше знает анекдотов. Кстати, через всю войну он пронес с собой свою школьную тетрадь, куда и потом до конца жизни записывал анекдоты. Сейчас она хранится в музее цирка на Цветном бульваре.
— На войне были ситуации для смеха и доброты, — рассуждал Юрий Владимирович. — Да и смеяться над самим собой я научился именно в армии. Подшучивали друг над другом постоянно. Ведь если увидят, что ты обиделся на шутку, то засмеют вконец. Вот и научился.
В своей книге «Почти серьезно» Юрий Никулин описал один случай: «Однажды ночью на железнодорожной дороге нос к носу столкнулись две разведгруппы, наша и немецкая. Ну бойцы все опытные, не впервой, ну и метнулись в сторону. Попа?дали. Мы с одной стороны насыпи, немцы с другой. Лежим, притаились, думаем, что дальше. И тут слышим с немецкой стороны в нашу встревоженно доносится приглушенный крик: «Ганс! Ганс!»
Мы переглянулись и вдруг видим, что среди нас, забившись, сидит испуганный немец. Он, когда мы столкнулись, так растерялся, что начал метаться из стороны в сторону, а потом с перепугу бросился к нам. Смотрит на нас, от страха дрожит. А мы и сами не знаем, что с ним делать.
С той стороны крики все тревожнее: «Ганс! Ганс!»
Ну, наш командир решил перекинуть немца на их сторону. Взяли мы бедолагу за руки за ноги, раскачали его и кинули к своим. А тот так перепугался, что, пока летел, громко бзданул от страха. Полная тишина, и тут мы не выдержали. Обе стороны разразились нервным смехом. Когда успокоились, посмотрели друг на друга через дорогу и молча разошлись каждый своим путем — никто не стал стрелять. И так все понятно всем. Война все-таки...»
— Романтиком он не был. Скорее реалистом, — рассказывала вдова артиста Татьяна Никулина. — Наверное, Юра и не мог быть другим, поскольку у него за плечами две войны — финская и Великая Отечественная, да еще и Ленинградская блокада. Какая уж тут романтика! Он и рассказывать о войне не любил, тем более выступать перед школьниками как фронтовик. Только в своей книге «Почти серьезно» описал, что пережил в те годы. Но всегда трепетно относился к людям, прошедшим войну. Каждый год 9 мая мы ездили в Ленинград на встречи с его однополчанами. Однажды он повез меня туда, где во время блокады стоял их зенитный полк. Походил среди деревьев и пригородных домиков, потом сказал: «Знаешь, никаких воспоминаний. Настолько все здесь изменилось...»
Народный артист СССР Владимир Басов прошел всю войну, был награжден медалью «За боевые заслуги», орденом Красной Звезды, орденом Отечественной войны I степени. В боях был контужен. Победу встретил в звании капитана. Ему даже прочили военную карьеру, но Басов выучился на режиссера.
— Когда папа вспоминал войну, то чаще рассказывал смешные случаи с фронта, а не трагические. У него был такой характер, что он не «пережевывал» дурное, — говорит сын артиста и режиссера Александр. — Не любил надевать свои награды, не кичился военным прошлым. Поскольку всегда выглядел моложе своих лет, то мало кто догадывался, что Басов воевал. Он иногда встречался с друзьями-фронтовиками, но ритуала отмечать День Победы у него не было, вообще относился ко всяким ритуалам безразлично. Мог иногда на Пасху покрасить яйца и в шутку рисовал на них серп и молот. Однажды 9 Мая мы все-таки пошли с ним гулять по центру Москвы. Папа часто ходил к знакомому бармену в «Националь», тот продавал ему сигареты «Мальборо», которые отец любил курить. И в этот раз зашел туда, а мне велел подождать на улице. И тут ко мне подошел какой-то выпивший ветеран, весь в орденах.
Стал на меня нападать: «Мы за вас воевали, а у тебя что за прическа, почему ты в джинсах?!» Вышел папа и не осадил его. Помню, я тогда обиделся на него, а он всего лишь сказал: «Их надо понять!»
Десятилетку юный Владимир Басов окончил 20 июня 1941 года. Он уже тогда мечтал о кино. Папа рассказывал: «Вместо институтов мои одноклассники оказались в окопах, вместо занятий науками — строевая, марш-броски с полной выкладкой. Сначала пот, мозольные волдыри из-за неумения правильно навернуть портянки, потом — борьба с самим собой, кровь. В начале войны я получил приглашение в Театр Красной армии, но в моей юношеской голове не укладывалось, как это можно играть, когда нужно палить. Беспощадная статистика времени: мои ровесники, десятиклассники выпуска 1941 года, на фронте погибали чаще всех. Наши 17-летние жизни война поглощала особенно охотно, так и не позволив узнать и почувствовать все счастье возраста. Мне надо было выжить, и войну я вспоминаю, несмотря на весь ее ад, самым прекрасным временем в своей судьбе. Именно тогда я познал цену вечным истинам и основные понятия — нравственные, философские, просто житейские — открылись мне во всей своей определенности. Человек на войне однозначен, нам не надо было прибегать к изысканно-тонким нюансировкам и мучительным копаниям в тайниках души, чтобы понять, хорош человек или плох, друг он или шкура, добр или так себе».
— Он командовал батареей, стрелял и сам попадал под огневые налеты. Служил в штабе артиллерийской дивизии и на передовой. Занимал должность заместителя начальника оперативного отдела. Составлял карты, мотался по проселкам и бездорожью. Вспоминал: «На войне тяжело. Но человеку свойственно быстро обживаться... Голодали, теряли друзей, держались все-таки... Во время затяжных боев земля дыбилась от артударов с обеих сторон. Из блиндажа выглянешь — и муравью в этом аду не уцелеть.
До сих пор вспоминается скамья. Сидят на ней семеро. Сидящий с краю идет в ад. Задача — отыскать обрыв, восстановить связь, вернуться. Если человек возвращается — садится на скамью с другого конца. Опять обрыв, идет следующий. А сражение все яростней. Остается шестеро, потом пятеро, четверо, трое... Очередь строго соблюдается — это неписаный закон».
Ему было чем гордиться, но о его подвигах можно было узнать только с чужих слов. Так, в отчете замполита говорилось: «Тов. Басов, работая командиром батареи, показал себя храбрым офицером, хорошим организатором, инициативным и волевым командиром, как артиллерист хорошо подготовлен. В боях за город Приекуле тов. Басов точной корректировкой огня батареи уничтожил шесть боевых точек, три блиндажа, 62 солдата и офицера противника, подавил огонь минбатареи, отбил контратаку противника, чем обеспечил беспрепятственное продвижение нашей пехоты на своем участке. В ночь на 23 февраля 1945 года тов. Басов, выдвинувшись с штурмовой группой батальона в плмз. Яуниниеки, организовал быстрое перемещение боевых порядков своей батареи, подготовил НП и ОП к бою и своим огнем обеспечил захват важного опорного пункта обороны...»
Когда отца спрашивали: «Вы кричали знаменитое «За Родину! За Сталина!»?» — он рассказывал один смешной случай: «Бывало. Этого не понять, если сам не видел войны. Это же не кино, пули всамделишные, и смерть всамделишная, и немцы. Видел такую сцену: пожилой боец стреляет из противотанкового ружья и жутко матерится. Причем так громко, что командир слышит. А в тот день мы впервые увидали «тигры». Все были на взводе. После боя взводный его спрашивает: «Малахов, что ты там орал?» — «Как что, товарищ лейтенант? За Родину, за Сталина!»
На фронте Басов занимался и художественной самодеятельностью — организовал на передовых позициях серию концертов. Они дали более 150 таких выступлений. Бойцам нравилось и самим участвовать, и смотреть их. В одном из писем своей маме он писал: «У меня дом под землей из двух «комнат». Каждая — как наша новогиреевская. Вечером затапливаем печи (днем нельзя, немцы видят и открывают артиллерийский огонь), зажигаем лампы (десятилинейные), в ход идут гитары и баян. Собираются командиры (много москвичей), приходит комдив — незаметно проходит ночь. Я обтянул трофейным немецким плащом нары и стену — получился кожаный диван, и на нем я наклеил белую чайку (эмблему Художественного театра)».
После войны отец служил в артиллерийском полку, который обслуживал военную академию. Однажды он набрался смелости и пошел к маршалу Чистякову. Поговорили с ним о том, что человек имеет право на исполнение мечты, признался, что хочет заниматься кино, а не быть дальше военным. Маршал отпустил. Папа продал шинель и купил демисезонное пальто. Так и стал гражданским лицом. Признавался, что ему было непросто привыкнуть к мирной жизни — они же умели только стрелять. По сути, он стал профессиональным военным, его хотели оставить в строю, поскольку фронтовое образование котировалось тогда гораздо выше, чем академическое. Но все четыре года войны он не переставал думать о другом образовании — режиссерском, и все представлял себе, как снимет фильм о фронте. Хотя потом такой фильм так и не снял.
Папа рассуждал так: «Возможно, кто-то со мной не согласится, но я бы для выпускников 1941 года попросил одну привилегию — право без очереди получать билеты на спектакли, выставки и концерты, кинофильмы и спортивные состязания. Потому что родившихся в 1923-м меньше всего в живых осталось. Да и в юности они многого недобрали».
Народный артист СССР Михаил Пуговкин воевал на фронте около года. Поначалу считал себя счастливчиком — ни одной царапины, когда вокруг погибали однополчане. Но после ранения, в результате которого он чуть не лишился ноги, попал в госпиталь.
— На фронт Миня ушел добровольцем вслед за своим отцом и двумя старшими братьями (они потом погибли) в составе 6-й дивизии народного ополчения Москвы 7 июля 1941 года, — рассказывала вдова артиста Ирина Пуговкина-Лаврова. Дивизия направилась в Смоленск, затем под Вязьму. Шли ожесточенные бои, и много наших солдат остались в той земле навечно. К Пуговкину судьба благоволила. Об этом периоде он оставил в своих воспоминаниях всего несколько строк. Он вообще об этом не любил рассказывать, когда ему задавали вопросы о войне на творческих встречах, отвечал коротко: «Лучше вам об этом не знать! Но свой долг я отдал!» Они же были совсем мальчишками, абсолютно не готовы к настоящей войне. И времени на подготовку не было. В свой первый бой шли в летних штанах, майках и тапочках. А бой был страшный. Это был ад, в котором выжившие новобранцы приняли боевое крещение.
— Когда начали рваться авиабомбы, все кинулись в поле, — вспоминал Михаил Иванович. — Пробежав метров пятьдесят, обернулся, и у меня перехватило дух — половина из трех десятков автобусов клубились огнем и дымом. Всего в тот первый день войны целыми осталось только два автобуса, куда погрузили раненых, полторы сотни убитых похоронили только на следующий день, когда подвезли лопаты. С этим инструментом, без оружия полк ополченцев и продолжил свою войну, копая противотанковые рвы на подступах к столице.
Ту 6-ю дивизию тогда посетил поэт и писатель Константин Симонов, который после этого написал свои знаменитые стихи:
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди...
Кстати, Пуговкин после войны встречался с Симоновым, играл в его пьесах.
После Смоленской области Михаил попал в 353-ю стрелковую дивизию 1147-го полка, которую отправили строить укрепления под Ростовом-на-Дону.
— Это была лютая зима 1941 года, холод страшный. На реке Дон лед был толщиной 15 сантиметров, — рассказывает председатель попечительского совета Центра Михаила Пуговкина Владимир Зайченко. — Кстати, тогда немцы уверены были, что возьмут Ростов быстро, говорят, даже медаль в Берлине отчеканили «За взятие Ростова». Но они продержались в городе пять дней, потом советские войска его отбили. Это была первая наша победа в Великой Отечественной войне, и в ней участвовал Пуговкин. Обидно, что это сейчас забыли и называют первой победой Битву под Москвой. Есть такая легенда, что тогда туда — под Ростов — прилетал Гитлер. Но документы об этом находятся под грифом «совершенно секретно». Еще бы, ведь получается, советские войска прошляпили этот визит. Вскоре Михаила Пуговкина взяли в разведку, где он дослужился до звания старшего сержанта.
— Я этому не удивляюсь, Миша был шустрым и смекалистым, конечно, его сразу позвали в разведку, — делилась с нами Ирина Пуговкина-Лаврова. — Сохранилась только одна фотография из военных времен: их разведрота пришла с задания — это было под Таганрогом в 1941 году, Миша там — самый первый. И этому я не удивляюсь, он всегда стремился быть первым!
29 июня 1942 года в районе украинского города Ворошиловск, который сегодня называется Алчевск, рядом с Пуговкиным разорвалась немецкая граната, которая ранила ему ногу и левую часть лица.
— Я поднял все медицинские документы, поэтому знаю, как все происходило, — рассказывает Владимир Александрович. — Из траншеи Пуговкина вытащил медбрат. Его отвезли в санчасть, где сначала сделали укол от столбняка. Затем вытащили осколки гранаты из ноги. Там была рана 20 сантиметров, началась гангрена. Хотели ампутировать ногу. Но Михаил Иванович попросил хирурга: «Я — артист, как же буду без ноги?!» И тот пожалел, сделал все, чтобы ее спасти. Пуговкин после войны пытался найти того врача, но не получилось. Антибиотиков у наших военных медиков тогда не было, и Михаил Иванович вспоминал, что нагноение ран войсковые врачи убирали... опарышем — червями обычных мух. Зрелище было не для слабонервных, но весьма действенным: в жару эти копошащиеся «санитары» раны чистили основательно.
Есть легенда, что именно в госпитале артист получил фамилию Пуговкин, якобы до этого он по документам был Пугонькиным.
— Это вранье, — возмущалась вдова актера Ирина Константиновна. — Я видела церковные книги, где указаны его отец и дядя, все они были Пуговкиными. Есть у меня и свидетельство о смерти мамы Миши, она тоже носила эту фамилию. Не знаю, кто придумал эту легенду!
К сожалению, о боевых наградах Пуговкина пока информация неизвестна. Супруга актера считала, что все архивы при отступлении советские войска сжигали. Только в 2004 году народный артист получил орден Отечественной войны II степени и медаль «За победу над Германией».
После того как Пуговкин был комиссован, он приехал в Москву и поступил в Школу-студию МХАТ. Педагог Иван Москвин, которому понравился талантливый молодой человек, был удивлен, узнав, что у него всего лишь три класса образования.
— Москвин воскликнул: «Вы — артист! Уже артист! И хотите учиться?» Я затараторил скороговоркой, чтобы не выдать волнения: «Мне очень нужно учиться!» И рассказал свою биографию: о семье, о работе, о фронте, о театре, о двух ролях в кино. Все закончилось благополучно, правда, Москвину пришлось самому поехать в управление Высшей школы и сказать, что аттестат об образовании утерян мной на фронте. Этой святой ложью Иван Михайлович очень мне помог, — вспоминал Пуговкин.
В 1944 году раненый Пуговкин снялся в эпизоде фильма «Свадьба».
— Снимая сцену пляски, оператор заметил пятна крови на брючине. Съемку остановили. Дежурная медсестра сменила мне повязку, и я еще более азартно доплясал сцену. Хотя потом сапоги снова были полны кровью, — рассказывал актер.
Но его отчислили из Школы-студии за неуспеваемость по французскому языку и марксизму-ленинизму. И тогда Михаилу Ивановичу снова пришлось надеть погоны — его отправили в армию, учиться в танковом училище в Ветлуге.
Там Пуговкин много участвовал в художественной самодеятельности. Однажды его вызвал начальник училища генерал Раевский и сказал: «Место тебе быть на сцене, а не в танковых войсках». Так в мае 1945-го закончилась война и служба для Пуговкина.
— Миша никогда не кичился своим фронтовым прошлым, инвалидностью, — говорила Ирина Константиновна. — Помню, как в девяностых мне пришлось буквально заставить его оформить документы, чтобы подтвердить инвалидность ветерана войны. Ведь тогда, во времена тотального дефицита, давали сливочное масло этим людям! Помню, еле уговорила его сфотографироваться со всеми своими орденами и медалями!
Будущему народному артисту СССР, а тогда Иннокентию Смоктуновичу (настоящая фамилия Смоктуновского) исполнилось 16 лет, когда началась Великая Отечественная война. А в 1943 году он, как и его отец, ушел на фронт.
Отец Иннокентия Михаил Петрович пропал без вести в 1942 году в боях между Ростовом-на-Дону и Сталинградом. Самого Смоктуновича сначала отправили в Киевское пехотное училище, которое в то время находилось в Ачинске. В августе того же года он был отправлен рядовым на фронт, на пополнение 75-й гвардейской стрелковой дивизии.
— Папа попал в самое пекло — на Курскую дугу, — рассказывает дочь Смоктуновского Мария. — Потом их часть перевели на Украину, где под Житомиром папа попал в окружение, а затем и в немецкий плен. Его плен длился всего один месяц и четыре дня, но, конечно, это было ужасное время. Их кормили какой-то баландой, в которой плавали кишки и испражнения животных. И это еще хорошо, если кормили, а то просто оставляли голодными. Папа болел сразу несколькими болезнями: и дистрофией, и дизентерией. Их, обессиленных, часто перегоняли из одного лагеря в другой. И вот однажды во время такого перехода папа бежал. Это вышло случайно. Пленных вели через мост, и папа, мучившийся жаждой, попросил конвоира, указывая вниз: «Вассер, вассер» («Воды, воды»).
Немец кивнул — мол, давай. Папа спустился, кое-как пробил ботинком толстый лед. Пока возился, пока сделал несколько глотков воды, его группа уже прошла — вместе с тем конвоиром, который отпустил папу на реку. Про него все забыли. И он просто притаился под мостом, по которому все шли и шли пленные. Вдруг на лед стал спускаться другой охранник. Папу скрывала от него свая моста. Вот-вот его бы обнаружили — немцу оставалось сделать всего несколько шагов. И тут он поскользнулся, выругался и пошел обратно. Затаив дыхание, папа дождался, чтобы колонна скрылась из виду, и, совершенно обессиленный, пополз к ближайшей деревне. Постучался в избу, и, когда ему открыли, упал без сознания. Его, рискуя своей жизнью и жизнями своих детей, выходила украинская крестьянка Василиса Шевчук. Он звал ее «бабой Васей» и, став народным артистом СССР, помогал всем, чем мог, до самой ее смерти. А потом делал добро ее детям и внукам.
Позже Смоктуновский примкнул к партизанскому отряду, который со временем слился с действующей армией. Освобождал Польшу, Германию, в том числе Берлин... Один из страшных боев, в котором ему довелось участвовать, произошел в Польше: из 125 человек отряда в живых остались только четверо. Один из них — Иннокентий. Его дважды представляли к медали «За отвагу». Одну он получил, а со второй вышла какая-то заминка в неразберихе войны. А ведь медаль-то была по-настоящему заслуженная!
— Папе и еще одному бойцу дали задание вброд перейти протоку Днепра, доставить на остров какие-то очень важные документы, — продолжает рассказ Мария. — А протоку отчаянно обстреливали немцы! Напарника сразу ранило, тот упал в воду и утонул — вытащить его папа не успел. Держа над головой документы, он пошел дальше. Несмотря на жуткий шквал огня, ему удалось дойти до нужного места.
В своих мемуарах Иннокентий Смоктуновский так вспоминал тот страшный эпизод: «Мой напарник, лишь войдя в воду, был ранен и не мог держаться со мною рядом. Я же должен был уходить, пытаться прорваться сквозь зону обстрела — такое указание тоже было, и где-то у середины протоки, захлебываясь, едва успевая схватить воздуха перед тем, как опять уйти под воду, оглянувшись, увидел, как он, странно разбрасывая руки, боком, как споткнувшийся или пьяный, тяжело падал в воду, барахтался, вставал и опять валился на бок. Я что-то пытался крикнуть ему, но думаю, что это было неверно, глупо, да и просто бесполезно — грохот разрывов усилившегося обстрела (ребята у минометов видели, что я пока все еще жив и на плаву уходил) заглушал все кругом. Пройдя глубокую часть протоки, на бегу оглядываясь, пытался схватить взглядом пройденный участок брода, но никого уже не было: его или снесло течением, или он затонул. Из-за какой-то коряги я еще пытался осмотреть все кругом... но берег и протока были тоскливо пусты. Тот дурацкий пакет я доставил, в этом-то отношении все было в порядке...»
В приказе от 19 октября 1943 года было указано: «От имени Президиума Верховного Совета СССР награждаю медалью «За отвагу» связного штаба полка гвардии рядового Смоктунович Иннокентия Михайловича за то, что под обстрелом противника вброд через реку Днепр доставлял боевые донесения в штаб 75-й гвардейской Краснознаменной Бахмачской стр. дивизии. 1925 года рождения, б/п, русский, образование 8 классов, призван Красноярским ГВК. Командир полка гвардии полковник Борисов».
— И только спустя полвека, в 1993 году, награда за этот подвиг пришла к папе. Однополчане добились! — вспоминает Смоктуновская. — Они сами принесли медаль на спектакль «Мольер» во МХАТ — на финальных аплодисментах вынесли ее на сцену и прикрепили папе прямо на камзол Людовика XIV. Папа был просто счастлив! Кстати, его медали иногда использовала мама: когда спорила с ним о чем-нибудь, доставала награды и предъявляла. Мол, видишь, что ты прошел? Так почему сейчас капризничаешь?
И еще один приказ сохранился: «641-му стрелковому полку 165-й стрелковой Седлецкой Краснознаменной дивизии. 18 февраля 1945 г. N 013н. Действующая армия. От имени Президиума Верховного Совета Союза ССР награждаю медалью «За отвагу» командира отделения роты автоматчиков младшего сержанта Смоктунович Иннокентия Михайловича за то, что в боях при прорыве обороны противника 14.1.45 в р-не дер. ЛОРЦЕН его отделение одним из первых ворвалось в траншеи пр-ка, уничтожил при этом около 20 немцев. Ком. 641-го стрелкового полка гвардии п-п-к Юрьев».
Смоктуновский освобождал советскую Украину и Польшу. У польской деревушки Домбровка шел тяжелый ночной бой. В книге «Быть!» Смоктуновский пишет: «В живых после той ночи остались девять человек; не задетых, не раненых — и того меньше, единицы. Я — один из них. Однако я не делал ничего такого, чего не делали бы все остальные: здесь упасть, отползти, пригнуться, встать за укрытие, переждать секунду артналет, лежа на дне воронки, нырнуть в канаву от летящей сверху бомбы — в общем, я делал все то, что делали все, каждый вокруг нормальный солдат, боец, человек. Других, поступавших иначе, — не видел, не знал, за два года беспрерывной фронтовой жизни не встречал ни одного...»
Смоктуновский закончил войну гвардии старшим сержантом в немецком городке Гревесмюлене. А после войны за то, что он побывал в немецком плену, в паспорт фронтовика поставили штамп «39». То есть человек какое-то время не имел права проживать в 39 городах Советского Союза. Многих таких, как он, тогда арестовывали, сажали в тюрьму, а то и расстреливали. Прежде чем оказаться в Ленинграде, а затем в Москве, Иннокентий Михайлович побывал во многих городах, где работал в театрах.
— Вторую часть своих мемуаров отец предварил эпиграфом «Меня оставили жить», — говорит дочь Мария. — Наверное, пройти через все военные испытания, кровавую мясорубку на Днепре, плен, побег из него, тяжелейшие бои ему действительно помогли высшие силы. Ведь он воевал простым солдатом в пехоте, а там долго не жили.
Народный артист СССР Зиновий Гердт воевал на фронте чуть больше года. Но и этого хватило, чтобы посмотреть смерти в глаза и получить ранение, в результате которого он на всю жизнь остался хромым.
Давно известна эпиграмма Валентина Гафта про Зиновия Ефимовича:
О, необыкновенный Гердт,
Он сохранил с поры военной
Одну из самых лучших черт —
Колено он непреклоненный.
Валентин Иосифович намекал не только на инвалидность друга, но и на то, что по характеру Гердт всю жизнь был принципиальным и непреклонным.
— Он же мог не идти добровольцем на фронт, поскольку, как актер театральной «Арбузовской студии», был от службы освобожден. Из них хотели сделать фронтовой театр, чтобы обслуживали войска и госпитали. Но Зяма в 1941 году все равно явился в райком комсомола и попросился воевать, — рассказывала нам вдова актера Татьяна Правдина. — Гердта определили в саперы, поскольку у него было техническое образование, он же окончил фабрично-заводское училище. Сначала его направили в Болшево, в военно-инженерное училище. Через несколько месяцев учебы Зяма получил звание младшего лейтенанта и оказался под Воронежем.
— Я приехал и увидел первых убитых. Это было так страшно! — вспоминал Зиновий Гердт. — Лежит мальчик, у него черное лицо, и по этому лицу ползут мухи, и ему это не доставляет никакого неудобства. Вы представляете себе?! Человеческое тело разложилось, нестерпимо отвратительно пахнет! Я очень перепугался!
Сначала его полк официально назывался 81-й стрелковый 25-й гвардейской стрелковой дивизии. Позже они стали саперной частью. В первые дни войны актер подружился с парторгом полка Иваном Агарковым, который, как вспоминал Гердт, «открыл ему глаза на Сталина».
— Этот человек однажды сказал Зяме: «Когда ты в атаке, не кричать нельзя. Потому что слишком страшно. Надо орать. Но только не «за Сталина». Лучше «Ура!» или «За Родину!» Мы воюем за освобождение нашей Родины от немецких фашистов, а не за Сталина», — делилась Татьяна Правдина.
Однажды с фронта Гердт прислал родным телеграмму:
«Здоров как быть войне привык
Дерусь упрямо целую Зяма».
Те, кто печатал телеграмму, сделали ошибку: вместо «как бык» написали «как быть», что сильно взволновало маму артиста.
Племянник Гердта Владимир Скворцов писал: «Во второй половине 1942 года, уже на фронте, Зяма обезвреживал мину, и она не взорвалась в его руках только потому, что он отращивал пижонские артистические ногти. Ими-то он и отвинтил в мине нужные винтики. Но вскоре другим снарядом его сильно контузило. Моя бабушка, Зямина мама, всех кругом расспрашивала, что такое контузия, какие бывают последствия?! Но тогда вроде обошлось. А вот в третий раз в начале 1943 года Гердту не повезло.
— 13 февраля — ясный, потрясающий день. Снег искрит, и стоит такая будочка железнодорожная между Белгородом и Харьковом. И со мной рядом стоит комиссар полка, Николай Ефимович. Вдруг мы видим танк, и вспышку, и как мы оба падаем. Он ранен в глаз, а я в ногу, — вспоминал актер.
В письме родным он тогда написал: «Саданул на меня ворог из танка снарядом. Осколок врезался в кость левее бедра, повыше колена. И натворил там скверных дел».
— При таком ранении очень интересное ощущение, как будто оглоблей ударили по ноге, — рассказывал Гердт. — Не больно, а как бы чем-то круглым, деревянным. Я упал. И вижу, как моя левая нога сама собой ходит, как хвост дракона какого-то. И тут я понял, что ее у меня нету.
В этот момент Зиновия Ефимовича увидела 19-летняя медсестра Вера Веденина. Она выскочила из леса, кое-как переложила раненого на плащ-палатку и на плечах тащила на себе метров четыреста. В это время вокруг взрывались снаряды, била пулеметная очередь противника. Но дотащила в укрытие. Однако в госпиталь Гердт попал далеко не сразу. Целый месяц восемь женщин несли Гердта на носилках до деревни на станции Ржаво.
Отлежался там и только после этого, когда наши войска освободили дорогу в Белгород, он оказался в госпитале.
— Была крошечная комнатка, метра два с половиной, где помещались только моя кровать и табуретка, — вспоминал Зиновий Ефимович. — Я должен был бы лежать в гипсе, но в Белгороде не было гипса. Никаких лекарств, кроме красного стрептоцида. И никаких перевязочных средств. Была металлическая, проволочная шина, и она выгибалась по форме сломанной ноги. А там выбито восемь сантиметров живой кости, над коленом. Вздохнуть или там чихнуть — не дай бог, я терял сознание от боли. Я не спал, потому что знал, что умру, если усну. Днем иногда засыпал. Затем меня перевезли в Курск, там сделали первую операцию. И я был счастлив: ничего не болит, лежу весь в гипсе почти до шеи, кроме пальцев левой ноги. И жуткий голод. Меняю сахар на хлеб, чтобы как-то насытиться.
Потом меня привезли в Новосибирск. Там я перенес три операции. В Новосибирске был такой жестокий военный хирург, который говорил, что чем больше раненый кричит на столе, тем меньше он страдает в койке. Мне без наркоза, под местной анестезией, он долбил эту кость. Три раза! Негодяй, жуткий негодяй! Я боялся этого! Боль жуткая. Но, действительно, через час уже не так больно, чем когда после наркоза.
В госпиталь Новосибирска часто приезжали фронтовые театры. И однажды там появились артисты кукольного театра. И вот тогда Гердт подумал, что из-за хромоты на драматической сцене он вряд ли сможет играть. А вот за ширмой... Позже он будет работать в московском Театре кукол Сергея Образцова. Но перед этим ему в Москве сделают еще несколько операций. В результате одна нога Гердта стала короче другой на восемь сантиметров.
— В общей сложности Зяма пролежал в госпиталях четыре года, — рассказывала Татьяна Правдина. — Выпускали несколько раз, на костылях, а потом он возвращался, потому что только-только начинающее срастаться опять обламывалось. Окончательно вышел в 1947 году.
Как-то с фронта Гердт написал своей супруге: «Бить фашистов — это уже не такая веселая работа, и остроумия набраться в ней сложно. Я говорил, что, может быть, это очень хорошо, что ты не представляешь мои дни и ночи. Тебе их сейчас не надо знать. Потом, когда все это кончится, если я увижу это «кончится», тогда я тебе расскажу всю свою войну. День за днем. И тогда это будут увлекательные рассказы из прожитого».
— Особенно он не любил вспоминать войну, да и награды не носил. Редко, если только планочки от медалей и орденов наденет, — вспоминала вдова артиста.
До конца своей жизни Зиновий Гердт дружил с той медсестрой, которая спасла его, — Верой Павловной Ведениной. В свое время помог ей получить квартиру. На 80-летие артиста, когда он уже сильно болел, но все-таки пришел на свой юбилейный вечер, Веденина неожиданно появилась на сцене. Зал аплодировал стоя, зрители плакали, наблюдая, как они обнялись.
Сам артист не обижался, когда подшучивали над его хромотой. Например, хохотал, когда однажды его друзья, режиссеры Эльдар Рязанов и Петр Тодоровский, спели ему:
«Войну на себя он работать заставил,
Как пользу извлек он хитро:
Нарочно он ногу под пулю подставил,
Чтоб ездить бесплатно в метро».
В 1942 году 18-летний Булат Окуджава досрочно, до призыва, пошел добровольцем на войну.
— Я был очень «красным» мальчиком, и воевать с фашизмом была моя «профессия». Я рвался на фронт со страшной силой, — вспоминал Булат Шалвович. — Оказался там и через 15 дней этот романтизм быстро кончился. Мечталось только об одном: чтобы ранило и чтобы полежать в госпитале, поспать. А потом началось отвращение к войне. Мы почувствовали на себе эту грязную работу, увидели кровь, гибели людей. Все дурные человеческие качества на фронте выходили наружу. Мы узнали цену людям. Это был большой опыт. Война оставила во мне очень глубокий след.
В памяти осталось унижение. Например, наша минометная батарея лишилась продовольственного аттестата, и нам нечего было есть. И тогда наш командир, это было под Моздоком на Северном Кавказе, приказал ходить по домам и просить милостыню. И мы просили. И самое тяжело было — неизвестно, когда кончится война... Теперь для меня не существует такого понятия, как справедливая или несправедливая война.
На фронте Окуджава начал писать свои стихи, которые публиковали в гарнизонной газете «Боец РККА». Правда, там Булат подписывался псевдонимом А. Долженов (от слова «долг»). Свою фамилию ему посоветовали не афишировать — слишком много у него было репрессированных родственников.
Через 13 лет после победы Окуджава написал песню «До свидания, мальчики» («Ах, война, что ж ты, подлая, сделала...»). И на него посыпались упреки: мол, как вы можете так называть священную войну?! Но Булат Шалвович до конца жизни утверждал, что никакой Великой войны, как ее принято называть, не было.
— Это кровавая бойня, и называть ее Великой — кощунство, — говорил Окуджава. — Это не парад, а кровь, жертвы, обнищание духом.
Не верьте погоде, когда затяжные дожди она льет.
Не верьте пехоте, когда она бравые песни поет.
Не верьте, не верьте, когда по садам закричат соловьи.
У жизни со смертью еще не окончены счеты свои...
В армию Анатолия Папанова призвали в 1940 году. Служба началась в Саратове, затем перевели в Оренбург. Там и застало его известие о начале войны. Короткая подготовка — и на фронт. А возраст — всего девятнадцать. Был направлен в 73-й запасной стрелковый полк.
— Мои ровесники вынесли на своих хрупких плечах огромную ношу, — вспоминал Анатолий Дмитриевич. — Но мы верили в победу, жили этой верой, испытывая ненависть к врагу... Мы спорили, строили планы, мечтали, но многие мои товарищи погибли на моих глазах. Разве забыть, как после двух с половиной часов боя от 42 человек осталось тринадцать?!
В декабре 1941-го Анатолий со своим другом Аликом Рафаевичем были осуждены военным трибуналом на шесть лет за самовольное оставление части. Однако уже в январе 1942-го их снова отправили на фронт, в 13-ю запасную стрелковую бригаду. В звании старшего сержанта 22 марта 1942 года будущий народный артист СССР попал в окружение под Харьковом, где получил ранение.
— Мороз стоял лютый, — вспоминал Анатолий Дмитриевич. — Перед атакой зашли в блиндаж погреться. Вдруг — взрыв! И дальше — ничего не помню... Очнулся в госпитале. Три ранения, контузия. Уже в госпитале узнал, что все, кто был рядом, убиты. Мы были засыпаны землей. Подоспевшие солдаты нас отрыли. В госпитале меня оперировали, вытащили осколок, а потом отправили санпоездом в другой госпиталь, находившийся в дагестанском городе Буйнакске. Ехали долго, дней десять, и в пути мне было очень плохо, тяжело. Ухаживал за мной, помогая санитарам, молодой солдат (из легкораненых, как он говорил), совсем почти мальчишка. Прибыли к месту назначения, и в общей суматохе я потерял его из виду и очень грустил, потому что привык к этому доброму и улыбчивому пареньку. Когда стал ходить, неожиданно встретил его в коридоре госпиталя. Увидел... и мурашки по телу побежали: «легкораненый» был без ноги.
В Буйнакске Папанову удалили три пальца на ноге.
— Он вспоминал военный госпиталь. Коридор, заставленный кроватями, и громкий, радостный голос Лидии Руслановой: «Валенки, валенки, не подшиты стареньки...», — рассказывает дочь артиста Елена Папанова. — Пластинку ставят несколько раз по просьбе оперируемого бойца. Ему надо было ампутировать ногу, а анестезирующих средств в госпитале не осталось, и он согласился на операцию без наркоза. Попросил только, чтобы поставили «Валенки». На всю жизнь папа полюбил эту песню и часто напевал ее.
Вернувшись инвалидом с войны, в 1943-м поступил на второй курс ГИТИСа. Но его взяли с условием, что он научится ходить, не опираясь на палочку. Три месяца Анатолий Папанов упорно занимался с учителем танцев, стирая ступни в кровь, и добился таких результатов, что потом никто и не догадывался об инвалидности актера.
— Я видел, как люди возвращались из боя совершенно неузнаваемыми. Видел, как люди седели за одну ночь. Раньше я думал, что это просто литературный прием, оказалось — нет. Это «прием» войны... — говорил Анатолий Папанов.
В самый разгар войны, летом 1943 года, будущий режиссер Петр Тодоровский был курсантом Саратовского военно-пехотного училища. Уже на следующий год он командовал взводом в составе 93-го стрелкового полка 76-й стрелковой дивизии 47-й армии 1-го Белорусского фронта. Сам Петр Ефимович потом признавался, что страшнее первого боя, который у него состоялся в Польше, больше потом ничего не было на войне.
— Я много лет вспоминал ночами лицо убитого передо мной солдата, — рассказывал Тодоровский. — Подходим к окопу, там стоит солдат, облокотившись на край окопа. Вдруг сзади него — взрыв снаряда. Осколок попал ему в шею. Он как стоял, на нас смотрел, так и остался стоять, только уже мертвым «смотрит». Вот это его лицо запомнил на всю жизнь.
— Самое счастливое воспоминание о войне — это 8 мая 1945 года на Эльбе. Это было потрясающее ощущение — просто наступила тишина, — делился Тодоровский. — Мы с тяжелыми боями вышли к мосту, а по ту сторону уже стояли американцы, они раньше подошли. И тут тишина, и река, и трава, и слышно, как поют птицы... Мы валялись в траве вместе с лошадьми, сбросив вонючие портянки, и не верили, что остались живы. Потом эта тишина легла у меня в сценарий «Оглушенные тишиной».
Подпишись на наш канал в Telegram