«Александра Анатольевича все в Театре сатиры называли просто Шурой. Он так и остался Шурой до конца жизни. Он был лицом театра, я бы даже сказал, ангелом-хранителем. Выбивал, устраивал, помогал, спасал... Стоило ему позвонить в высокий кабинет начальства и сказать: «Это некто Ширвиндт», как на том конце трубки таяли, как мороженое. И проблемы мгновенно решались».
— Юрий Борисович, а правда, что Александр Анатольевич не хотел занимать пост художественного руководителя Театра сатиры?
— Конечно, не хотел. Это же большой груз ответственности в 66 лет. Его все долго уговаривали, он отказывался, ссылаясь на свой возраст. Да и его семья была против. Даже когда он заступил на этот пост, Наталья Николаевна, его жена, однажды поставила ультиматум: «Шура, выбирай: или Сатира, или я!» Он ответил: «Вы мне обе надоели».
Все в театре были убеждены, что художественным руководителем должен стать Александр Анатольевич, потому что он пользовался авторитетом, любовью и уважением. Это был гениальный человек, необыкновенной доброты, необыкновенного ума, необыкновенного образования, таких не было и больше не будет. Он сохранил Театр сатиры таким, каким он был при Валентине Плучеке...
Если задаться вопросом, а кто такой Александр Ширвиндт, ответ будет очень простой: это чувство юмора, самоирония и мудрость. Он был удивительно щедрым человеком. После каждой премьеры дарил нам, актерам, что-нибудь, всегда поздравлял с днем рождения, если и делал замечания, то по-доброму. Он был суров только на словах. Мог на кого-то орать так, что стены тряслись, но все знали, что это было для виду. Он быстро отходил, понимал, что, если человек талантливый, ему многое прощается..
К нему всегда можно было прийти в кабинет и, как близкому человеку, рассказать о наболевшем. Он внимательно слушал, а потом обязательно помогал. Никогда никому не отказывал в просьбе. «Давай телефон. Позвоню». И тут же в трубку: «Здрасьте, это некто Ширвиндт». И на том конце трубки таяли, как мороженое. И все проблемы устраивались — больницы, санатории, квартиры. Он и мне выбил квартиру, долго добивался, звонил по инстанциям.
Александр Анатольевич сам это мудро объяснял так: «Худруки — они должны быть как кнут и пряник. Но когда кнут в руках у пряника... Я хороший человек, но все время из себя это вытравливаю как могу».
Конечно, Александр Анатольевич был добрым человеком. Может быть, для руководителя это не очень хорошо. Но с другой стороны, в театре было ощущение семьи, где тебя любят, могут выслушать и помочь. Всегда одалживал деньги. Как-то даже пошутил: «Если мне когда-нибудь вернут старые долги, я стану миллионером!»
Ширвиндт был свой человек в театре, не пришлый, знал об актерах все, никого не дал сократить, никого не дал в обиду, он всегда за всех заступался, понимал, что, если кто-то и выпил, нужно его отчитать, но не выгонять. Единственный случай, когда он уволил актера, случился с Валерием Гаркалиным. Александр Анатольевич пришел в ярость, когда узнал, что Валерий сорвал спектакль, сославшись на болезнь, а сам играл в этот вечер в антрепризе. Они долго не разговаривали, но потом помирились.
Когда Ширвиндт стал худруком, он стал очень серьезным и ответственным человеком. На репетиции он никогда не опаздывал, был очень дисциплинированным. Но при этом не был Актер Актерычем. Он сам про себя говорил: «Есть люди, которые кайфуют на сцене, а я не получаю от этого удовольствия». Хотя, я думаю, все равно ему было приятно, что, как он только появлялся на сцене, в зале сразу же раздавались овации.
Однажды у нас была такая ситуация: сразу несколько актеров тяжело заболели. Как-то захожу к нему в кабинет, а он на телефоне висит: где-то достает плазму, кого-то в больницу укладывает, куда-то надо подъехать, где-то концерт дать. И так полдня.
А потом у нас начали умирать актеры моего поколения, четверо или пятеро сразу. Наталья Николаевна ему посоветовала: «Шура, надо привести отца Вадима». И тогда впервые освятили театр, все гримерки...
— А когда вы впервые встретились с Ширвиндтом?
— Дело в том, что Александра Анатольевича я знал еще по Щукинскому училищу. Все педагоги были у нас замечательные, но были два, с которыми все студенты хотели работать. Они прекрасно ставили водевили. Это Ширвиндт и Шлезингер. Я попал к Владимиру Георгиевичу, а мой однокурсник Леня Ярмольник — к Александру Анатольевичу. Леня всегда называл его самым любимым педагогом.
А он, конечно, очень любил своих студентов. Леонид Ярмольник, Макс Аверин, Лена Подкаминская, Саша Олешко — все они называют его любимым учителем. Он всем щедро платил тем же: «это мой любимый ученик», «это мой любимый артист». Александр Анатольевич и в труппу Театра сатиры все время принимал выпускников Щукинского училища. Потому что все были из одной альма-матер, люди одной группы крови. Вахтанговская школа — это легкое искусство. И когда Александр Анатольевич репетировал какой-нибудь спектакль, всегда повторял: «Ребята, давайте играть легко и по-столичному».
Ширвиндт стал преподавать в «Щуке», едва окончив училище, — в 23 года. Когда его спрашивали журналисты: «Как вы, недавний студент, попали в училище?» — он отвечал так: «Я буквально влез туда!» Он считался одним из первых фехтовальщиков. И его на кафедре пригласили вести сценическое движение и фехтование. Спустя время он стал ставить отрывки и дипломные спектакли. Ширвиндт был необыкновенно хорош собой, молодой — естественно, все студентки были в него влюблены.
Кстати, он продолжал преподавать в Щукинском всю жизнь. Страшно подумать: его педагогический стаж — почти 70 лет! В 1995-м ему присвоили звание профессора.
— А как вы попали в Театр сатиры?
— После окончания училища меня брали в шесть московских театров, но я грезил о сцене Вахтанговского. Наш педагог Владимир Георгиевич Шлезингер поставил спектакль «Три мушкетера», с отрывком из которого я и показывался во все театры.
Я играл герцога Бекингема, но мечтал сыграть д’Артаньяна. Ведь я, как гасконец когда-то Париж, приехал завоевывать Москву из Новосибирска.
В Вахтанговский театр я не попал и очень долго переживал, пока Шлезингер не посоветовал: «Иди в Сатиру. Там много наших». И я ни разу в жизни не пожалел, что послушался его совета. С моего курса взяли троих: Раю Этуш, Юру Воробьева и меня. Когда мы все выходили из кабинета главного режиссера театра, Валентин Плучек сказал: «А вы, Юра, останьтесь. Я думаю, у вас будет счастливая судьба в нашем театре...»
И началась моя жизнь в Театре сатиры, в котором я служу до сегодняшнего дня. Это было время бешеной популярности театра, в нем служили такие звезды, как Андрей Миронов, Анатолий Папанов, Ольга Аросева, Александр Ширвиндт, Георгий Менглет, Вера Васильева, Спартак Мишулин...
Главный режиссер сразу дал мне несколько главных ролей в своих спектаклях, естественно, я был занят во всех массовках. Приходилось играть по 32—34 спектакля в месяц!
Так получилось, что мы вскоре с Ширвиндтом оказались в одном спектакле «Клеменс». Я получил роль Скалнаса, деревенского паренька, который играл на пиле. Это была притча по пьесе литовского драматурга. Чтобы оценить эту постановку, достаточно было почитать краткое содержание. «В Дайнавском крае, в деревне Девятибедовке живет мальчишка Запазыка...» На этот спектакль публика почему-то не ходила, хотя там были заняты Ольга Аросева, Вера Васильева и пол-«Кабачка». Однажды, помню, открывают занавес на поклоны, мы выходим, а... в зале уже никого из зрителей нет. Спектакль должны были послать на какой-то всесоюзный театральный фестиваль национальных драматургий. И тут на собрании труппы я неожиданно для всех взбунтовался: «Мне стыдно играть в этом спектакле!» И меня, слава богу, неожиданно поддержал Георгий Павлович Менглет: «Правильно говорит молодой артист!» А Андрей Миронов после собрания подошел ко мне и сказал: «Резко начинаете!» Спектакль в итоге благодаря мне сняли.
— Ничего так не сближает, как гастроли...
— В 1980 году проходили замечательные гастроли Театра сатиры в моем родном Новосибирске. Для сибиряков приезд любимых актеров был настоящим праздником. Мой брат, подполковник милиции, столичным гостям устроил пышный прием, проявив, можно сказать, чудеса сибирского гостеприимства.
На карете скорой помощи отвез актеров на дачу, растопил баню. Огромная компания, помню, собралась: Андрей Миронов, Спартак Мишулин, Михаил Державин, Александр Ширвиндт. Роскошный стол поражал своим изобилием, как в гайдаевском фильме: «икра черная, икра красная, икра заморская — баклажанная...» Мы черную икру на красную намазывали. А когда зашел рыбак с огромным, только что выловленным осетром и увидел знакомые все лица, чуть в обморок не упал.
В Новосибирске Ширвиндт познакомился с моей мамой и стал с ней дружить. Он все время ей передавал со мной гостинцы, например водку «Ширвиндт» к ее юбилею. Подписывал ей свои книги так: «Моей подруге от Александра Ширвиндта».
Когда они с Андреем Мироновым, его мамой Марией Владимировной и женой Ларисой Голубкиной ездили в Новосибирск на гастроли, я просил отвезти пару куриц родителям, там было очень плохо с продуктами. И мои родители приходили в гостиницу «Обь» в номер за этими курицами.
Весь театр побывал в гостях в моем доме в Новосибирске. Например, Спартак Мишулин однажды вез на поезде маме пять килограммов мяса. Мама ему каждый день делала пельмени, потому что он их обожал. Там вся семья лепила их.
Помню, звоню маме из кабинета Ширвиндта: «Сейчас я Александру Анатольевичу трубку передам». Он брал трубку и говорил своим вальяжным голосом: «Ну что, подруга моя, как дела?» Хорошие были у них отношения, нежные...
А в 1981 году у нас были совершенно гениальные гастроли в ФРГ с «Трехгрошовой оперой». Специально к этой поездке мы выучили на немецком языке несколько зонгов. В Кельне их со сцены исполнили. Зрителям, которые смотрели спектакль в наушниках, профессиональный переводчик-синхронист Ирэна читала подстрочник. В зале долго не утихала овация. После спектакля переводчица подошла к нам и сказала: «Ребята, вы так играете, какая энергетика! А на каком языке вы поете?»
Жору Мартиросяна, который играл в этом спектакле бандита Роберта Пилу, за границу не пустили, и на эту роль срочно ввели Александра Анатольевича. У него, слава богу, было всего четыре реплики. Он сидел на сцене с трубкой и в своей кожанке.
К нам на спектакли приехала вся эмиграция. Они так горячо принимали! Мы проехали десять городов, от Гамбурга до Фрайбурга. Труппу сопровождал кагэбэшник, товарищ Василий Макарыч. Простой хороший мужик. Ширвиндт с Василием Макарычем сидели где-то, выпивали. Шура расслабился и пожаловался ему: «Вася, у нас единственный оркестр в мире, который на фиг никому не нужен».
Дело в том, что дирижера Анатолия Кремера тоже не взяли на гастроли. Кстати, он был мужем Татьяны Шмыги. Пришлось Стасика Кондратьева, который был первой скрипкой, просить дирижировать. Александр Анатольевич иронично называл оркестр Театра сатиры «Виртуозы Подмосковья». В оркестре один музыкант был без ноги, второй — без руки. Они вместе жили в номере, и у них на батарее сушились протезы — рука и нога. Зато эти ветераны сцены прекрасно играли.
— А как артисты Сатиры выходили из положения? Тогда ведь мало платили в зарубежных гастролях...
— Возили все с собой. Например, Спартак Мишулин закупал еду и вез в чемодане. Спартак очень боялся летать, гастроли в ФРГ были первые, куда он полетел на самолете. И чтобы расслабиться, он всю дорогу пил водку. А начал он принимать «успокоительное» еще в аэропорту. «Юра, пошли», — подмигивает мне таинственно. И мы, запершись в кабинке туалета аэропорта Шереметьево, пили водку и закусывали шашлыками. Их ему упаковали в фольгу в его любимом ресторане «Узбекистан».
— А вы играли с Александром Анатольевичем вместе на сцене?
— Самое интересное, что за всю жизнь мы с Ширвиндтом только один раз были партнерами на сцене. Он ввел меня на роль Людовика XIV в спектакль «Мольер (Кабала святош)» по Булгакову. Александр Анатольевич играл Мольера. В судьбе Ширвиндта уже была встреча с этой пьесой — в телеспектакле Эфроса он играл когда-то Людовика XIV. А Мольера он сыграл замечательно! Причем не великого драматурга, а самого себя — усталого худрука, которому каждый день приходилось решать миллион проблем...
Помню, что за лучший ввод на роль Людовика он мне вручил премию — медаль, где его рукой написано: «За вдохновение. А. Ширвиндт».
А абсолютно дружеское общение у нас с ним сложилось после печально знаменитых гастролей в Риге. Это было лето 1987 года. Вначале мы выступали в Вильнюсе, причем были в одной компании: весь коллектив жил в лесу, в правительственной гостинице, а я, Александр Анатольевич, Андрей Александрович, Михаил Михайлович Державин — в гостинице напротив вокзала. Там жили фигуристы, их тренер Елена Анатольевна Чайковская. И мы так хорошо гуляли, такая была дружеская атмосфера.
Андрей Миронов приехал на гастроли в Прибалтике на своем BMW. Он жил в Юрмале. Спектакль «Женитьба Фигаро», в котором они играли вместе с Ширвиндтом, с успехом шел в Рижском театре оперы и балета.
С первых дней гастролей все и началось. Искали Папанова, он не отвечал на телефонные звонки, его квартира не была сдана на сигнализацию. Забили тревогу. Залезли в квартиру через окно и нашли его мертвым. На собрании объявили: гастроли не прерывать, потому что они были республиканскими.
Мы переехали в Ригу. На девятый день практически после смерти Анатолия Дмитриевича играю на сцене. Смотрю, все коллеги какие-то понурые. Спрашиваю: «Что такое?» — «Андрею, — говорят, — вчера очень плохо было во время спектакля, надежды нет вообще».
Помню, мы сидели в номере у Кати Градовой: Сережа Василевский, наш завтруппой, Маша Миронова, дочь Андрюши, Алена Яковлева. Звонит Александр Анатольевич: «Сейчас из Москвы профессор приедет». И у всех появилась надежда.
А дня за четыре на «Трехгрошовой опере» Андрей Александрович ко мне подошел и мрачно пошутил: «Ну что, преемник, будете выносить меня ногами вперед». Я был поражен: «Да вы что!» Он засмеялся: «Приезжайте ко мне в Юрмалу, выпьем виски».
Вспоминая этот разговор сейчас, корю себя: ну почему тогда не поехал? Мы бы поговорили, я что-то важное услышал бы от него. Я же не знал, что случится очень скоро...
Ночью мне приснился сон: мы с Андреем играем «Трехгрошовую оперу», он, уходя со сцены, машет шляпой, как бы прощаясь... Рано утром звонок: «Андрея отключили от аппарата». Мы поехали к оперному театру. Все время пишут, что театр не простился с Мироновым. Но это неправда. Гастроли не прекратили, кто-то остался, а целая группа актеров во главе с Ширвиндтом полетела в Москву на специально выделенном самолете.
Прощаться с Андреем у Театра сатиры пришло море людей. Александр Анатольевич, Виталий Безруков, Гриша Горин и я несли гроб. Что было потом, не помню: мне стало плохо, и я упал в обморок. На кладбище уже не поехал. А на следующее утро мы полетели назад в Ригу продолжать гастроли.
Я понимаю, как тяжело было Александру Анатольевичу, как он переживал уход из жизни друга. Я несколько раз всего видел его в таком состоянии. Он сидел в кресле и всю дорогу курил — тогда еще можно было это делать на борту. Потом встал и, обратившись ко всем, кто летел, сказал: «Я вами доволен».
Нам всем пришлось очень тяжело. И мы с Верой Кузьминичной, Зиновием Высоковским, Зиной Матросовой и Таней Титовой играли «Восемнадцатый верблюд» 12 раз подряд, потому что все спектакли вылетели из гастрольного репертуара.
— Александр Анатольевич славился своим остроумием. С ним мог кто-то в этом мастерстве состязаться?
— Он терпеть не мог фальши, тривиальности, сам выражал мысли кратко, оригинально и с юмором. У него была потрясающая реакция, и даже нашим сатирикам бессмысленно было бросать ему какие-то реплики, потому что он тут же их отбивал. Никто его не мог «перешутить». Все профессиональные остряки знали, что с Ширвиндтом шутить опасно. Он был абсолютный импровизатор. Это природное чувство юмора, а еще у него надо было поучиться иронично относиться к себе, не воспринимать себя всерьез. Все время над собой смеялся. Самоирония — его главный талант. Рассказывал, помню, о себе смешно, что студентом первых двух курсов «Щуки» не выговаривал «ч», «ш». «щ». Поэтому постоянно тараторил скороговорку, которую сам придумал.
Удивительное мастерство! Он говорил о смешном с совершенно невозмутимым, каменным лицом так, что ни один мускул не дрогнет. Шутил всегда, а вот рассказывать анекдоты не любил: «Я их забываю за секунду».
Иногда это был черный юмор. Когда ослепла его любимая мама, он успокоил ее: «Мама, не переживай, все равно тут смотреть не на что».
Есть одна уже знаменитая история. Ольга Аросева как-то после спектакля зашла к нему в кабинет. Он стал жаловаться, мол, устал, надоело мне это художественное руководство. Ольга Александровна говорит: «Шура, подожди, вот ты меня похоронишь, а потом уже и уходи». На что он ответил: «Ну ты тогда с этим не затягивай».
А еще он умел вставить крепкое словцо. Но как сам пояснял, «тут нужна осторожность». И делал это талантливо. Причем оговаривал это так элегантно: «Я не матерюсь, я разговариваю на языке своей страны».
Никогда не выглядел стариком. У него была роскошная шевелюра и бородка потрясающая. Он выглядел как благородный мушкетер. Очки надевал, только когда что-то надо было писать или читать. Как он сам иронично говорил о себе: «Я выгляжу моложе, потому что не седею. А не седею, потому что редко мою голову. Этому меня научил Утесов. Он говорил: «Саша, голову мой только по праздникам».
Александр Анатольевич при всей внешней элегантности был очень скромным. Он сам говорил, что всю жизнь носил обноски, «костюмы из подбора». У него был невероятно элегантный образ: костюм, шарф и неизменная трубка. Кстати, первую трубку ему подарил переводчик Хрущева Виктор Суходрев. Когда у Ширвиндта допытывались, в чем секрет его долголетия, он отвечал, что никогда не соблюдает диет, не посещает спортзал и ест на ночь.
Ширвиндт был не спортсменом, а болельщиком. Он же торпедовец, был предан всю жизнь одному клубу. Со многими спортсменами был знаком, например с Эдуардом Стрельцовым, часто сравнивал футбол с театром. Они очень дружили с Еленой Анатольевной Чайковской, она ему говорила все время: «Гений, гений».
Помню, мы принимали кубок, когда чемпионом мира по хоккею стала сборная России в Канаде. Третьяк приехал, еще два хоккеиста, и мы держали этот кубок чемпионов мира.
Он меня все время брал на стадион, мы с ним и на футболе были, и на хоккее, и на баскетболе. Я-то сумасшедший болельщик, а он — флегматичный. Тогда еще можно было курить на стадионе, он сидит на трибуне, пыхтит трубкой и в голевые моменты говорит: «Тревожно».
— А рыбалка разве не спорт?
— Нет, это хобби. Он закидывал удочку и тут же засыпал, облепленный комарами. И так мог спать, сидя на берегу, часа четыре, не перебрасывая. А поскольку он никогда не расставался с курительной трубкой, засыпая, все время ее топил в воде. Миша Державин подарил ему шнурок, чтобы трубка падала ему на грудь.
Он мог рыбачить в любом месте — неважно, прудик это, речка или лужа. Кстати, нисколько не огорчался, когда уходил с рыбалки, не поймав ни одной рыбки. Я с ним на рыбалку не ездил, а вот Юра Нифонтов и Федор Добронравов составляли компанию вместо Державина...
Ему часто дарили удочки — самые последние, навороченные. И конечно, трубок огромное количество. Как-то он увидел, как я впервые в театре закурил сигарету от волнения. И это в 57 лет! Я, как школьник, спрятал ее от него за спину. «Ты чего куришь это говно, кури сигары». И целую лекцию прочитал, что нужно курить настоящий табак. И он мне начал дарить сигары.
На спектакле «Хомо Эректус» мы во втором акте все с сигарами. Нам выдавали самые дешевые, за 30 копеек. Это потом уже запретили на сцене курить. Весь зал от едкого дыма давился кашлем. Однажды на спектакль пришли мои друзья. Они говорят: «Что это такое? Дышать в зале нечем». И подарили мне целую коробку доминиканских сигар, очень дорогих, по-моему, по 100 долларов штука. И вот иду я с этой коробкой к лифту, навстречу Александр Анатольевич: «Что это у тебя?» — «Друзья подарили для спектакля». Он у меня их забирает и говорит: «Продолжайте курить свое говно».
— Юрий Борисович, а как было с Ширвиндтом работать? Какой он был режиссер?
— Не могу сказать, что гениальный, но хороший, добротный, умный режиссер, с чувством юмора, которое он и артистам прививал. Он в работе настолько вдохновлялся, что орал на репетиции так, что люстры звенели! Но все в театре прекрасно знали, что Ширвиндт — не злой. Поорет-поорет и остынет...
Его спектакли всегда смотрели с удовольствием, на них билеты достать было практически невозможно. Но он не был таким воспитателем, как Плучек. Он все-таки был из нашей, актерской среды. Именно благодаря этому мы продолжали жить в атмосфере дружбы, юмора. Когда он входил в зал на репетицию, то становилось веселее, теплее, радостнее. От него эта энергетика шла просто с неимоверной жизнеутверждающей силой.
У нас с ним один раз только был конфликт.
Это был выпуск спектакля «Слишком женатый таксист». Он хотел, чтобы я что-то поставил, потому что я при Плучеке поставил «Секретарш». Плучек меня благословил, сказал, что мне надо режиссурой заняться. Однажды Александр Анатольевич дал мне читать пьесу Куни, я проглотил ее за час. Прихожу к нему, говорю: «Александр Анатольевич, ставить будете вы, а я буду играть». Он задумался на полтора месяца. Потом стал пробовать на эту роль разных актеров, но не меня.
И тогда я в первый раз обиделся: «Неужели, Александр Анатольевич, я не могу сыграть эту роль?» Он ответил: «Ладно, хорошо, но и ставить тогда будешь». В итоге Ширвиндт был постановщиком, а я вторым режиссером.
В общем, мы придумали этот спектакль. Работали долго, до премьеры его сыграли раз восемь. А поскольку я со сцены практически не ухожу, моя роль со сложным пластическим рисунком, то где-то на восьмом прогоне понимаю, что сил у меня нет. Я привык выкладываться полностью. И от этого начинаю чуть-чуть «поддавать». Ширвиндт этого терпеть не мог, как он всегда говорил: «Все должно быть элегантно, без шлагбаумов, по-столичному».
И он при всех мне сделал замечание. Я к нему врываюсь в кабинет. «Александр Анатольевич, вы можете меня вызвать к себе и сказать. Не надо при всех». Он подождал, пока я успокоюсь, а потом сказал: «Знаешь, если ты спросишь у моих родных, то я кричу только на тех, кого люблю». И больше мы никогда не выясняли отношения...
Работать с ним было одно удовольствие. Он подсказывал: «Здесь пауза должна быть. Вышел подарком — сделай паузу, куда ты спешишь?» И часто сам показывал.
Помню, мы выпустили спектакль «Лес», я там до сих пор играю Счастливцева. Иду к гримерке — Ширвиндт стоит, он меня вот так обнял: «Устал?» Всего одно слово «устал», но уже без иронии. И последнее. Я сдавал «Ивана Васильевича», где я Иоанна Грозного и Буншу играю. Я зашел к нему в кабинет, он сказал: «Шарфик у меня есть для тебя, молодец».
— А как общался Александр Анатольевич с сильными мира сего?
— Он, конечно, пользовался своей атомной популярностью. Александр Анатольевич входил в любые кабинеты, и неважно, министр это, профессор или уборщица. Пользуясь этим, он много решал проблем актеров в театре — кому с жильем, кому с работой, кому со здоровьем.
Контакт устанавливал мгновенно, сразу переходя со всеми на «ты». Как-то они с Мамедом, нашим директором, собирались ехать к Лужкову просить что-то для театра. И Ширвиндт у Мамеда спрашивает: «Как отчество Лужкова?» — «Юрий Михайлович». Вечером мне звонит: «Как отчество Лужкова?» На следующий день они едут в приемную мэра, он опять спрашивает у Мамеда: «Напомни, как отчество?» — «Михайлович». Они заходят в кабинет, выходит к ним Лужков, Ширвиндт делает шаг навстречу и говорит: «Здравствуй, Юра». Он и в театре был со всеми на «ты», кроме Валентина Николаевича Плучека. Он считал, что так он приветствует искренность общения, в этом не было ни капли панибратства.
Конечно, ему было трудно возглавлять актерский коллектив. Все люди эмоциональные, взрывные, обидчивые. Он очень мудро говорил: «В ситуации, когда я с кем-то не согласен, когда я возмущен, затыкаю себе рот курительной трубкой и глубокомысленно и иронично киваю, киваю, киваю...»
К счастью, при нем театр избежал скандалов и революций. И в этом его заслуга. Недовольства в коллективе всегда бывают, но Ширвиндт никогда не доводил ситуацию до открытого конфликта. Он мог приехать в актерское общежитие на новоселье, мог поздравить мою маму, например, с днем рождения. Он был очень доступным в общении. День рождения, премьера — он все время мне какие-то подарки делал. Какие-то шарфики, пиджаки свои...
Почивать на лаврах — это конец! Притормозил, «зазвездил» — все, пиши пропало! Я ведь получил звание народного артиста в 46 лет, очень рано. Помню, как в театре надо мной похохмили. Сначала Александр Ширвиндт вызвал меня в свой кабинет. Вхожу — а там все народные! «Вливайся в коллектив!» — обвел он высокое собрание рукой.
На репетиции спектакля «Андрюша» он вызвал меня на сцену для вручения знака народного артиста. Мол, мы с Михаилом Михайловичем были в Кремле, и Владимир Владимирович передал награду для меня. Открываю коробочку, а там значок «Народный артист Юрий Васильев». Только тогда я понял, что это розыгрыш. Ширвиндт заказал значок на Арбате. А настоящую награду я получил на торжественной церемонии в Большом театре...
Когда я приступил к съемкам фильма «Герой» о русском офицере, которого сыграл Дима Билан, о Первой мировой войне и Февральской революции, мне пришлось с киноэкспедицией уехать надолго в Литву. Предстояла долгая работа — года на два. Я сразу предупредил Александра Анатольевича об этом: «Наверное, мне надо уходить из театра». Но он возразил: «С ума сошел? Какое увольнение? Поставим твои спектакли блоками, ты будешь на них прилетать».
Александр Анатольевич был на премьере с Натальей Николаевной. Вдруг звонок: «Наталья Николаевна хочет тебе что-то сказать». Она берет трубку: «Юра, ты мне скажи, ты же ведь этому не учился вообще, как ты мог это снять — вот эти батальные сцены, «Ледяной» поход Деникина?» — «Я сам не знаю». И он сам мне говорил, что ему фильм понравился. Для меня была очень важна их похвала...
Его кабинет был открыт для всех, и всегда можно было к нему зайти. Он все про меня знал, все мои какие-то личные несчастья и ошибки, которые я ему выкладывал, и он всегда как-то мудро решал.
В театре отмечали мой 50-летний юбилей. Александр Анатольевич сказал: «Я буду вести его из оркестровой ямы». Он сел на стул дирижера и из ямы руководил процессом.
Он мне подарил книгу свою «Отрывки из обрывков» с дарственной надписью: «Юрочке Васильеву, соавтору жизни, творчества и дружбы. Твой Ширвиндт».
Кстати, он очень много стихов знал, очень хорошо читал. Хотя никогда не выступал с концертной программой. Просто как истинный интеллигент очень много читал литературы. Вообще, у него была манера записывать какие-то мысли. Вот почему у него последняя книга называется «Отрывки из обрывков».
Я храню четверостишие, которое он мне написал, подарив пенсне: «Станиславский, Рузвельт, Чехов / Сквозь них взирали на успехи. / Солидно, модно, элегантно / И соответствует таланту. Твой Ширвиндт».
Такое потрясающее ко мне отношение, какое-то уважительное. Он мне всегда говорил: «Мы же с тобой друзья».
— Ну а враги у него были в театре?
— Театр — это огромный завод. Помню, как мне однажды Плучек сказал: «Если вдруг ты станешь руководить театром, запомни одну вещь. Артисты тебя обсирают, сидя в буфете. А ты дай ему роль, и он заткнется».
Потому, зная все это изнутри, я никогда не участвовал в интригах. Я уже 49 лет в театре. Для меня существует только то, что происходит на сцене. Я понял, что в театре нужно ко всем равно относиться. Но вот Александру Анатольевичу я мог высказать в лицо все. Он столько от меня выслушал правды, неприятных вещей. И он, видимо, ценил, что я не хожу по театру, а ему это говорю. И он мне на это отвечал очень мудро. Никогда не было истерики или какой-то обиды.
Я сейчас в театре один остался из мужиков моего поколения. Все ушли... Это очень трудно, конечно, — в 70 лет у меня восемь названий в этом сезоне, и них пять — премьеры, я безостановочно что-то репетирую.
— А вы отмечали в театре юбилеи?
— К 95-му юбилею Театра сатиры Александр Анатольевич Ширвиндт предложил артистам сфотографироваться в необычных, неакадемических образах, чтобы публика увидела любимых актеров в неожиданном ракурсе. Под портретами подписи: «Натуся», «Зинуля», я подписан как «Юрасик». Так называла меня Ольга Александровна Аросева. Самого Ширвиндта мы все звали Шурой. Согласитесь, в этом что-то есть. Артисты же как дети. Мы даже выпустили альбом этих фотографий.
Александр Анатольевич не любил справлять свои дни рождения, особенно юбилеи. У него же день рождения летом, в неудобное время, 19 июля, все разъезжались. Но потом, на сборе труппы, мы выпускали капустник и поздравляли его. Конечно, он к этому иронично относился: «Сейчас опять будут речи толкать».
Он стал «основным поздравлялой» всех времен и народов. Он говорил: «Всю жизнь, с ранней юности, стою за кулисами юбилеев. Я поздравил всех. Я знаю, как это делается, и не хочу ни с тупым лицом слушать поздравительные речи, ни сидеть в могиле-клумбе с цветами. И это шоу идет по семь-восемь часов!»
Потом он стал меня все время посылать на поздравления вместо себя, например Шмыгу поздравить, в Театр Российской армии. Он говорил: «Мне уже надоело, я уже и поздравлял, и вручал». Но он всегда мне писал тексты поздравлений. И всегда спрашивал потом: «Ну как?» — «Успех был, все нормально». И потом мы с ним много юбилеев вели, он мне это всегда поручал, и я ему помогал...
На юбилеях он говорил свою любимую фразу: «Надо быть ближе к земле». Он проводил в последний путь всех своих близких друзей. А это очень тяжело. Конечно, круг его общения потрясающий — Горин, Арканов, Марк Захаров, Андрюша Миронов. Они рассказывали, как веселились в молодости, на катерах куда-то ездили, разыгрывали друг друга. И все они постепенно ушли. Столько друзей проводить... У него не осталось практически никого к концу жизни.
Он говорил о себе: «Я уже превратился в атрибут похоронных услуг». Когда умерла Нина Николаевна Архипова, он меня вызвал: «Ты поведешь панихиду». — «Александр Анатольевич, для меня легче сыграть спектакль, чем это...» И он сказал: «Привыкай». И потом уже и панихиду Веры Кузьминичны Васильевой я вел.
— Александр Анатольевич называл себя «последним из могикан». Он боялся смерти?
— Нет. Он говорил об этом спокойно: «Смерти я не боюсь. Боюсь выглядеть старым. Я красивый старик, боящийся стать беспомощным. В общем, диагноз — «старость средней тяжести».
В последний раз я видел его, когда он выходил в каком-то нашем «Кабачке» — новогоднем или 8 Марта. И его уже вывозили на сцену в кресле, ему было трудно ходить. Но Александр Анатольевич и это обыграл, сказав, что это такая задумка режиссера.
Сейчас, когда его не стало, все только повторяют: «Он — лицо театра». Неправда: весь театр — это он. Театр сатиры он называл малой родиной. Театр готовился к его 90-летию 19 июля, но жизнь внесла свои коррективы — 15 марта его не стало...
Когда умер Ширвиндт, мне все сказали: «Проводы Ширвиндта ты проведешь». Все рыдают, все плачут, я сам отрыдался дома. Он нес ответственность за всех, поэтому его любили. Мы словно осиротели...
Как-то Шура подарил мне смокинг: «Ну-ка, надень. Шикарно сидит». Ему было 89 лет тогда, мы записывали поздравление. Я говорю: «Обещаю, что на ваше 90-летие я надену смокинг». И на панихиду я вышел на сцену в смокинге Ширвиндта и сказал: «Александр Анатольевич, я же вам обещал, что я надену! Вот, я в вашем смокинге, но, к сожалению, по другому поводу...»
Я очень волновался, у меня не было заранее заготовленного текста. И начал так: «Три дня рыдает театр, рыдают на площади люди, которые пришли. Сегодня мы прощаемся с Народным артистом... И провожая в последний путь...» Говорю, а сам чувствую, что все вроде правильно, но ему бы не понравилось. И тогда я сказал: «Мы сегодня провожаем в полет к планете Ширвиндт Александра Анатольевича. Он нам оставил наследие — иронию, мудрость, которым нужно учиться».
Планета была открыта в Крымской обсерватории в 1983 году, а в 1996-м ей дали имя Ширвиндт. И этим все сказано!
Это потрясающая личность, и это огромное счастье, что мне посчастливилось с ним близко дружить. Он всегда в послании или в фильмах, которые снимали про меня к юбилею, говорил, что я его друг, несмотря на то что у нас 20 лет разницы. Но мы одной группы крови.
Сейчас можно сказать, что его жизнь сложилась счастливо. Любимый театр, любящая семья, ученики, капустники, бесконечные съемки на телевидении. К сожалению, он мог себя лучше реализовать как актер, но не получилось. Говорят, Гайдай жалел, что не снял его в роли Остапа Бендера. Зато, как говорил сам Александр Анатольевич, вместо ролей он ставил бенефисы, концерты...
Предпоследняя книга, написанная Александром Анатольевичем, называлась «Опережая некролог». Там он написал о своих друзьях...
Лучше, чем сказал когда-то Марк Анатольевич о своем друге, не сказал никто: «Кто такой Ширвиндт? Режиссер? Да нет. Актер? Нет. Он просто Ширвиндт».
Подпишись на наш канал в Telegram