Работать приходилось очень тяжело, ночами.
На площадке всем заправлял директор, Николай Миронович Слезберг, бывший хозяин фирмы «Тульские самовары». Он был похож на де Голля, говорил очень тонким голосом (этот незабываемый тембр я впоследствии использовал, создавая образ своего персонажа в картине Никиты Михалкова «Раба любви»), кроме того, слыл большим любителем женщин и франтом — неизменно ходил во французских костюмах, которые ему присылала из Парижа сестра.
Слезберг поддерживал железный порядок на площадке.
А надо сказать, вокруг нас тогда все время крутилось много белорусских девушек. Случалось, приезжаешь после ночной съемки, открываешь свой номер — а там девушка сидит! И невинно щебечет: «Извините, я, кажется, дверь перепутала...»
Так вот Слезберг категорически запрещал приглашать на съемку дам — чтобы никто не отвлекался.
Однажды помощник оператора все же ослушался и привел свою знакомую. А чтобы она Слезбергу на глаза не попалась, спрятал ее в танк.
У нас с Никитой как раз предстояли съемки очередной сцены в танке. Мы с ним забираемся в люк и...
обнаруживаем там девушку!
Было очень забавно: снаружи одна жизнь — я выныриваю из люка, играю военную сцену, а внутри у Никиты шашни с этой незнакомкой. Потом мы меняемся позициями: Никита снимается, а я утешаю белорусскую красавицу. В это время вокруг танка бегает помощник оператора, стучит по броне и приглушенным голосом зовет: «Люся, вылезай! Люся, вылезай!» Но Люся так и не вылезла. Сидела в танке до конца, пока его не отогнали на танкодром. Там ее и выпустили.
— А Никита в это время уже был женат на Анастасии Вертинской?
— Нет, еще только сватался. У них как раз был роман. Он писал ей письма. Соперником Никиты был Андрей Миронов, он тоже сватался к Насте.
Я был невольным свидетелем Никитиной влюбленности.
Помню их свадьбу в гостинице «Националь». И сторожа Никитиной дачи, смешного человека, который, обобщая все тосты, поднимался и многозначительно говорил: «За любоф». И так много-много раз в течение вечера.
Никита и Настя некоторое время после свадьбы жили в однокомнатной квартире Андрона Кончаловского возле метро «Аэропорт». Я к ним приходил в гости, Настя жарила оладушки. Она была очень красивая, даже без макияжа, и только когда мы куда-то отправлялись, Настя брала черный карандаш и шла к зеркалу, чтобы подвести фирменные черные стрелки: «Сейчас будем делать Вертинскую».
— Начало романа Михалкова с Вертинской происходило на ваших глазах.
А их расставание?
— И расставание тоже.
Однажды Никита позвонил мне в час ночи. Их отношения с Настей тогда уже не клеились. Он спросил: «Ты что сейчас делаешь?» Я говорю: «Спать ложусь». — «Можешь сейчас приехать? Я тебя прошу! Можешь приехать прямо сейчас?» А мы тогда жили уже в районе ВДНХ, нам дали отдельную квартиру в городке Моссовета, рядом с общежитием ВГИКа. Я быстро собрался, поймал такси и примчался к Дому кино на улицу Воровского. Никита стоял рядом с клумбой. Я подошел к нему, и он произнес: «Она сказала, что больше меня не любит». В глазах у него стояли слезы. Это в сегодняшнем, взрослом состоянии понимаешь, что подобные слова женщины ничего не значат — сегодня она скажет, что любит, завтра — что нет.
Но тогда для Никиты это было огромное потрясение.
— Никита Сергеевич всегда сдержан, трудно представить его эмоциональным...
— Возможно, таким он представляется вам, но я знаю его совсем другим. Уверен, что Никита не изменился. И эмоции свои он никогда не скрывает.
Так было после похорон Юры Богатырева. Юра поступил в институт, когда я его окончил. Но мы дышали одним воздухом, чувствовали одинаково. Могли не видеться годами, но при этом разговаривали по телефону каждый день. В последний раз я позвонил Юре за пять часов до того, как его не стало...
Мама Юры после поминок во МХАТе попросила меня и Никиту поехать к ним домой, в однокомнатную квартиру на проспекте Мира, чтобы помянуть Юру в узком кругу.
Мы с Никитой приехали, посидели с Юриной мамой, а потом вышли на лестничную клетку, посмотрели друг другу в глаза и заплакали...
Щукинское училище — отдельная история.
Я поступил туда в шестнадцать лет и оказался самым младшим на курсе. Он у нас был блистательный: Боря Хмельницкий, Толя Васильев, Инна Гулая, Валя Малявина, Галя Яцкина, Наташа Селезнева, Маша Вертинская...
Маша, сыграв у Марлена Хуциева в фильме «Застава Ильича», тогда стала, как сейчас сказали бы, настоящей кинозвездой.
Этот фильм был событием. Его ругал Никита Сергеевич Хрущев. А в то время если власти ругали кино, оно становилось не просто событием, а очень большим событием.
Вокруг Маши образовался особенный ореол.
— А у вас тогда уже была известность?
— Тогда еще нет. Маша стала известной с первого курса, а я только со второго — когда на экраны вышел фильм «Я шагаю по Москве».
— Говорят, в Марианну Вертинскую нельзя было не влюбиться...
— Это правда. Я влюбился сразу, как и все мои друзья. Мы с Витей Зазулиным, ныне работающим в Театре имени Вахтангова, носили за ней портфель, а Боря Хмельницкий и Толя Васильев водили Машу в кафе-мороженое. Через несколько лет Маша и Боря стали мужем и женой. У них родилась дочка Даша...
В конце первого курса мы с Машей делали отрывок из пьесы «Правда — хорошо, а счастье — лучше». Я играл Платона, она — Поликсену. И Маша поцеловала меня в ухо... Я хорошо помню, как у меня мороз по коже пошел, настолько сильное это было ощущение. Я запомнил этот поцелуй на всю жизнь. И посвятил Маше Вертинской свою следующую большую работу в кино — «До свидания, мальчики!» по нашумевшей повести Бориса Балтера, где мне предложили главную роль.
Почти весь фильм снимался в Евпатории. На майские праздники нас отпустили в Москву. Жил я тогда еще в коммунальной квартире. И вот, представляете, прилетаю, захожу в дом, и вдруг утром 1 мая звонит телефон — Маша Вертинская. Она понятия не имела, что я прилечу, просто набрала номер. Чистая мистика!
Поднимаю трубку, а она спрашивает: «Ты что делаешь?» — «Да ничего». — «Ну, приходи ко мне». Легко сказать! Я у Рижского вокзала жил, в одном дворе с Володей Высоцким, а Маша — около Елисеевского магазина. В городе же в тот день не проехать — демонстрация, все оцеплено.
Но проходными дворами, переулками я все-таки пробрался в центр. Помню, как лез через ворота Елисеевского магазина, и у меня было ощущение, что я участвую в съемках фильма «Ленин в Октябре», в известной сцене со взятием Зимнего. Я лез в костюме, галстуке, чуть не порвал пиджак. Но жертвы были не зря — к Маше я дошел.
Она принимала меня в кабинете отца, угостила кофе, а потом взяла свою совершенно очаровательную фотографию и написала: «Милому, чудному Женечке». И поставила ударение — чУдному.
С этой Машиной фотографией я не расставался до тех пор, пока не закончились съемки «До свидания, мальчики!» Моя партнерша по картине Наташа Богунова, с которой мы играли любовь, была совсем ребенок — ей только исполнилось пятнадцать. И я мысленно представлял на ее месте Машу, фотография мне помогала.
Но вот ведь что интересно. Мы сняли фильм, и снимок оставался со мной еще год или два. А потом исчез. И найти его я так и не смог... Эта фотография пришла ко мне, помогла и ушла...
— Поскольку вы были очень юным и неопытным, наверняка все на съемочной площадке советовали вам, как играть любовь...
— Я был неопытным, это чистая правда. В «Я шагаю по Москве» у меня есть любовная линия, но там я скорее трагикомический персонаж.
А в «До свидания, мальчики!» нужно было сыграть серьезную любовную тему. И не только. В этом фильме тогда впервые в советском кино показали любовь несовершеннолетних персонажей. И перед этой сценой я порядком дрейфил. Да еще на съемочной площадке мне постоянно давали советы дамы из киногруппы: «Ты должен быть мужественным, но не грубым, чистым, но не инфантильным...» В общем, я потерял сон.
И, естественно, со мной бесконечно вел беседы режиссер, Михаил Калик. Михаил Наумович был очень страстным человеком. Он имел две основные страсти — политика (сидел при Сталине, ненавидел советский режим и не скрывал этого) и любовь.
Калик вызывал нас с Наташей Богуновой и очень художественно рассказывал, как мы должны играть. При этом за Наташу Михаил Наумович переживал особо: ей было всего пятнадцать, она была ученицей Вагановского училища и как несовершеннолетняя должна была иметь на картине педагога. Но педагога не взяли, и ответственность за нее нес лично Михаил Наумович.
Однажды Калик вызвал меня, Мишу Кононова и Колю Досталя, которые тоже играли в картине, и говорит: «Напишите мне расписку, что не тронете Богунову». А ни у кого из нас и в мыслях такого не было! Но Калик по причине страстности натуры уже, видимо, представил наши греховные помыслы и решил, что расписка поможет удержать нас от падения.
В результате, когда мы коротали свободное время с партнершами Викой Федоровой и Аней Родионовой, Наташа Богунова оставалась одна.
Она очень рвалась в нашу компанию, но мы, поскольку дали слово, не пускали ее к себе ни в какую. И, бедняжка, не понимая, почему мы ее сторонимся, очень переживала.
— Я знаю, что Виктория Федорова очень любила фривольные розыгрыши...
— Была у Вики такая особенность... Вечерами, перед сном, она в одном купальном костюме могла ненадолго наведаться к нам в номер, где мы жили с Мишей и Колей. А потом игриво удалялась, оставляя нас в бессонной эйфории. Спасало то, что из Москвы Вика прилетала не часто, поскольку роль у нее была не очень большая...
На съемках мы очень сдружились с Мишей Кононовым и с Колей Досталем.
Однажды в день рождения Коли мы за праздничным ужином в ресторане выпили три бутылки коньяка. Потом ночью ползли трамвайными путями по–пластунски полторы остановки в гостиницу. Слава богу, на следующий день съемки отменили из–за затяжной облачности. После этого я коньяк видеть не мог несколько лет.
— Вашим партнером в картине «Первый троллейбус» был Савелий Крамаров. А с ним подружиться удалось?
— С Саввой у нас были очень хорошие отношения. Мой опыт в кино отсчитывается с «Первого троллейбуса». И впервые в жизни тогда я вылетел на съемки в Одессу на «Ту-104», в то время единственном реактивном пассажирском самолете.
Начало съемок. Все происходило на Приморском бульваре, около общественного туалета.
На такое неромантическое соседство закрывали глаза, потому что с этого места открывался потрясающий вид.
И тогда же мы встретились с Савелием.
Как-то вечером он меня спрашивает: «Что делать собираешься?» Я говорю: «Не знаю». — «Ну тогда пойдем в «Лондонскую», девочек возьмем...» И хотя сдрейфил я порядком — брать девочек и куда-то с ними идти мне совершенно не хотелось, но виду не показал и согласился.
В ресторан пускали только иностранцев. Тогда Савелий решил выдать себя за болгарина. Уж не знаю почему. А я при нем был переводчиком.
Мы прошли. Взяли каких-то двух одесских див, угостили их по полной программе.
А когда вышли, одна из них сказала: «Ребята, подождите секунду, мы подругу увидели, сейчас вернемся...» — и только мы их и видели. Я тогда ощутил настоящий внутренний триумф: потому что, с одной стороны, не сдрейфил, пошел, а с другой — с этими девушками, слава богу, продолжения не последовало.
Потом выяснилось, что в Москве мы с Савелием живем по соседству. Он тогда обитал в коммуналке напротив кинотеатра «Форум» на Сухаревской площади.
Из Одессы я возвращался позже Крамарова. Перед отъездом директор картины меня попросил: «Савелий паспорт забыл. Не могли бы вы с ним встретиться и передать?» Я, конечно, согласился. В Москве созвонился с Крамаровым и пришел к нему домой. Когда уже собирался уходить, Савва говорит: «Погоди минутку».
Надо сказать, что Крамаров обожал модные вещи и в то время немного фарцевал. И вот выносит он синтетические красные носки в белую полоску: «Это тебе». Мне показалось странным принимать этот подарок, и я попробовал отказаться: «Савва, это лишнее». — «Нет, бери!» И прямо-таки всучил мне эти носки.
Я, кстати, потом их так ни разу и не надел. На мой взгляд, они были слишком экстравагантные...
Савелий в кино пришел не сразу. Сначала он окончил лесотехнический институт. А потом по моему совету — заочное отделение ГИТИСа (с тех пор Савва в шутку обращался ко мне — Учитель). Еще позднее Крамаров поступил в штат Театра-студии киноактера, получил звание.
— В те годы популярность у Крамарова была невероятная...
— Она была тотальной! Когда мы встречались и я спрашивал его: «Как дела?», Савва отвечал: «Старик, выхожу в «Лужниках» — стадион стонет! Мой народ! Как фюрер себя ощущаю!»
...Если Савва случайно нарушал правила на своей букашке «Фольксвагене», милиционеры, увидев его, высунувшегося из люка, брали под козырек.
— В вашей жизни кино и театр существуют параллельно. Когда вы пришли в Театр имени Моссовета, то застали великих актрис — Любовь Орлову, Фаину Раневскую, Серафиму Бирман, Веру Марецкую...
— Это были выдающиеся актрисы, и каждая из них очень своеобразная личность. Но всем им было присуще огромное благородство, которое не позволяло ни в каких житейских ситуациях повести себя так, чтобы, упаси боже, поставить в неловкую ситуацию окружающих.
Благородство вообще очень редкое качество.
А уж у людей известных его встретить почти невозможно. Небольшое отступление...
Помню съемки картины «Пена», которую в семидесятых годах поставил тогдашний муж Аллы Пугачевой Саша Стефанович.
Дело происходило в Коломенском. Вечерняя съемка, переходящая в ночную. С нами на площадке была и Алла. Она в то время уже была известной певицей, но ее популярность еще оставалась в рамках адекватности.
Было холодно. Мы сидели в «Волге», грелись. А невдалеке от нас, метрах в десяти, стоял деревянный общественный туалет.
И вот Алла, почувствовав потребность посетить это заведение, говорит: «А не могли бы мы подъехать поближе?..» Казалось бы, что стоит пройти несколько метров до места, куда и цари пешком ходили? Но нет, Алла настояла, чтобы водитель подвез ее прямо к дверям. И мы, сидевшие в машине, ждали, когда она выйдет.
Все идет от внутреннего воспитания, от умения правильно себя ощущать. Великим актрисам прошлого это ощущение было присуще. Нынешним — увы, не всегда...
...В театре за многими закрепились милые прозвища: например, Веру Петровну Марецкую за глаза называли В. П., Раневскую звали Фуфа, Серафиму Германовну — Сима. А Любовь Петровну Орлову — просто Любочка.
Орлова была всенародной принцессой. Она ведь происходила из дворянского рода Орловых, которые Екатерину сажали на трон. Девочкой бывала на балах в особняке Шаляпина на Садовом кольце, общалась с Толстым, и именно он предрек, что Любочка будет знаменитой. Разглядел задатки таланта в маленькой девочке.
В театре к Любови Петровне боялись подойти решительно все. Но не оттого, что была строга. В жизни Орлова была милейшим человеком, очень похожим на свой персонаж — профессоршу из фильма «Весна». В очках, аккуратная, такая интеллигентка английского толка. К ней боялись приблизиться потому, что существовала дистанция, которую держала не она, а сами окружающие.
Нельзя сказать, что Орлова была какой-то невероятной красавицей — но своеобразная, очень куражная, очень сексапильная там, где это надо, и абсолютно скромная во всех остальных случаях.
Она была очень «вспомогательным» человеком: всегда откликалась на просьбы, доставала дефицитные лекарства, старалась помочь, чем могла.
Вспоминается такой случай.
Рабочий сцены справлял юбилей и попросил разрешения устроить праздник в репетиционном зале, пригласил родственников, многие из них специально приехали из деревни. Юбиляр позвал на свой праздник всех народных артистов СССР. Но... никто не пришел. Кроме Любови Петровны Орловой.
Она понимала, что значит для людей. И всегда помнила о том, что мы в ответе за тех, кого приручаем.
Орлова не имела школы драматической актрисы. Она была профессиональной танцовщицей и певицей, звездой киномюзикла. Однако и на драматической сцене пользовалась невероятным успехом. Случилось так, что в определенный момент Фаина Георгиевна Раневская отказалась играть свою знаменитую роль в спектакле «Странная миссис Сэвидж». И тогда эту роль сыграла Орлова. Она играла по-своему, в другой трактовке, и тем не менее это было весьма значительно. Если Фаина Георгиевна играла «СТРАННУЮ миссис Сэвидж», то Орлова играла «Странную МИССИС Сэвидж».
С Фаиной Георгиевной (на самом деле по паспорту Раневская была Фаина Григорьевна) мы встретились на репетициях спектакля «Правда — хорошо, а счастье — лучше». Это была последняя роль Раневской...
Я приступил к репетициям несколько позже, потому что снимался в кино. Пока меня не было, репетировал второй состав.
И вот когда я пришел на читку, Раневская тут же поинтересовалась: «А вы Платон номер один или Платон номер два?» Я ответил: «Платон номер один».
Работа началась. Но в какой-то момент мы отвлеклись и почему-то заговорили о крысах. А я с детства их боялся. У нас в коммуналке был сосед по лестничной клетке, биолог. Уходя на фронт, он выпустил на волю своих лабораторных белых крыс, они смешались с дворовыми, и грызунов в квартире стало видимо-невидимо.
Мама рассказывала, что когда я был совсем крохой и лежал в люльке, туда забралась крыса. Прокусила мне палец на руке, еще чуть-чуть — и добралась бы горла, но, слава богу, я прикрывал его рукой.
Меня потом носили на прививки, сделали сорок уколов...
И Раневская, услышав эту историю, вдруг спрашивает: «Вы что, на помойке родились?» Я всегда знал, что такие вещи нельзя спускать никому. Даже Раневской. Независимо от пиетета, который я к ней испытывал. Я тогда сделал такой «рыбий глаз». «Да нет, — говорю, — я родился в интеллигентной семье. Просто это был сорок шестой год, голод, крыс много развелось...» Раневская отступила: «Извините...»
— Это правда, что Раневская была очень привязана к своей собаке?
— Она действительно любила своего Мальчика. Очень брехливая была дворняжка. Однако Мальчик скрашивал одиночество Фаины Георгиевны. Они были неразлучны.
Однажды в 1980 году, перед началом московской Олимпиады, Раневская позвонила в театр нашему директору-распорядителю Валентину Марковичу Школьникову: «Валечка, не могли бы вы прислать мне машину?» — «А что случилось, Фаина Георгиевна?» — «Я хотела бы показать своему Мальчику олимпийские объекты...» Школьников прислал ей машину.
...Когда Раневской не стало, Мальчик, обычно брехливый, буквально замер у ее гроба, как каменный.
Я имел честь быть президентом фестиваля имени Раневской, который проходил в Таганроге, на ее родине. Около дома Фаины Георгиевны тогда был открыт памятник.
Скульптор сделал Раневскую в образе, который она очень не любила, — это персонаж из фильма «Подкидыш».
Фаину Георгиевну после него замучили фразой «Муля, не нервируй меня». Но скульптор этих подробностей не знал.
Во время открытия памятника произошла замечательная история. Все проходило очень торжественно. К подножию возложили огромное количество цветов. А на следующий день мне рассказали следующее: когда все разошлись, бомж, который стоял неподалеку и наблюдал за происходящим, собрал все цветы и, ничтоже сумняшеся, пошел их продавать на соседней улице. Там его и застукала милиция. Взяли бедолагу за шкирку и очень внушительно тряхнули: «Как тебе не стыдно! Верни Фане — так в Таганроге называют Фаину Георгиевну — цветы и попроси у нее прощения!» Так этот бомж не только вернул Раневской все цветы, но еще часа два стоял на коленях перед памятником, воздев руки к небу и приговаривая: «Фаня, прости меня!
Фаня, прости меня!»
— Серафима Бирман и Вера Марецкая были непререкаемыми авторитетами в театре...
— Это правда. Серафима Бирман славилась своей бескомпромиссностью. Она была потрясающим режиссером и актрисой. Когда я пришел в Театр имени Моссовета, Бирман играла уже мало. Но однажды пришла на спектакль «Несколько тревожных дней», где мы с Пляттом играли конфликт отцов и детей. Он был моим отцом, академиком, директором физического института, а я — его сыном, младшим научным сотрудником.
После спектакля иду к метро и вдруг слышу — за мной кто-то бежит. Причем, судя по одышке, человек немолодой. Я повернулся и увидел Серафиму Германовну Бирман, которая, отдышавшись, сказала: «Молодой человек, приятно видеть на сцене человека с позицией».
Представляете?! Она бежала за мной, мальчишкой, чтобы сказать мне важные, как ей казалось, слова.
Вера Петровна Марецкая была очень волевым человеком. Она последние годы тяжело болела, перенесла множество операций, но играла до последнего. Когда уже не могла выходить на сцену, дома делала записи для радио.
Мы с Марецкой были партнерами в спектакле «Миллион за улыбку». Вера Петровна приходила на спектакль после тяжелейшей процедуры облучения. Однажды появилась в легком черном просвечивающем платье. Принесла какие-то пироги и стала всех угощать. А между делом поинтересовалась: «Спартак (она мне придумала такую кличку), ну как, идет мне платье?»
Я, понимая трагичность вопроса в устах обреченного человека и стараясь скрыть неловкость, сказал: «Да, здорово, так просвечивает...» На что Вера Петровна с улыбкой заметила: «Да уж, всю просветили...»
...Еще один эпизод. На церемонии прощания с Любовью Орловой мы стояли в почетном карауле с Ростиславом Яновичем Пляттом и Ией Саввиной. Вера Петровна сидела рядом. Потом она встала, подошла к Плятту и тихо спросила: «Славик, а ты уже подумал, что будешь обо мне говорить?» Плятт просто обомлел. Он любил Марецкую всю жизнь. А Вера Петровна, не замечая его смятения, невозмутимо продолжила: «Ну, ты приходи ко мне, порепетируем, а то скажешь какую-нибудь ерунду...» Театр без великих актрис опустел.
Но ощущения, что они исчезли навсегда, нет. Они здесь. В этих стенах. На мгновение вышли. Но вернутся. Обязательно вернутся...
Подпишись на наш канал в Telegram