—Вы действительно хотите поговорить про мои романы и женщин? Извольте. Только с условием, что к названным вами и известным прибавим еще одну… Итак, Лариса Крицкая, шрам от любви к которой сохранился на всю жизнь. Белая загогулина на правой руке у запястья, рваная рана…
В порыве страсти я разбил плафон в тамбуре поезда, чтобы он не освещал нашу любовную битву.
Потом мы долго отмывали кровь. Но я своего добился. Или она... Помню только, мы были дико счастливы. Я тогда учился на третьем курсе. Роман с Ларисой Крицкой был коротким, но сумасшедшим. Она была в любви огненной. От взгляда или случайного прикосновения мы загорались, и пожар этот невозможно было остановить. Мы искали угол, аудиторию, детский домик, песочницу. Она бросала свою искусственную шубку в любую грязь — на черных лестницах, в подвалах, на чердаках… А однажды, когда мы сидели в кафе «Прага», туда зашли две студентки с моего курса — Галя Грачева и Нина Шацкая, моя будущая жена. Зашли, как выяснилось потом, с намерением разбить наш с Ларисой союз, а на его обломках создать союз с Шацкой. План этот они с успехом реализовали, и уже в 1964 году мы с Ниной сыграли свадьбу. А Лариса вскоре уехала в США, и, как оказалось через сорок лет, не зря.
Она писала симфонии, музыку к спектаклям, как режиссер поставила «Чайку», была приглашена в три театра в качестве актрисы. Лариса состоялась. Выжила. Выкарабкалась из иммигрантской свалки.
И вот через сорок лет я читаю на конверте ее музыкального диска признание…
«Мне повезло, и я влюбилась в начинающего актера в первый же день, когда увидела его на пороге ГИТИСа, держащего в одной руке настоящую деревенскую гармошку и деревянный, сколоченный из досок чемодан, а в другой — аккуратно связанные четыре тома работ французского философа Монтеня. Ему было девятнадцать, и он приехал в Москву из села Быстрый Исток Алтайского края. «Если не в поэзии суть твоего существования, то что тогда еще?!»
— резко оборвал он меня в день, назначенный для разговора о любви. Это был первый удар колокола, призывающий меня ответить на вопрос: «Действительно, а что еще?»
Лариса — единственная женщина, которая вспоминает встречу со мной как подарок. У всех остальных — претензии, обиды, счеты...
— Вы коллекционируете женщин?
— Вот никогда бы так не сказал! На самом деле единственное, что мне нравилось коллекционировать, — это кровати. То есть фотографировать те, на которых спал. В повести «На Исток-речушку» из книги «Дребезги» в обращении к матери есть такие слова: «…сколько простыней мне еще гостиничных измять и где та, которая будет последней?» Эту фразу мне подарил Николай Николаевич Крюков во время съемок «Пропажи свидетеля».
Мы тогда жили в гостинице — сырой, деревянной, дырявой... И вот идем на съемки по бурятскому селу в четыре тридцать утра. Рассвет, коровы бредут, пыль кругом... И Николай сказал: «Сколько мне еще гостиниц таких поменять…» Я подумал: вот она, вся актерская суть: переезды, гостиницы… Иногда, между прочим, попадаются очень интересные кровати. Хотя самый интересный экземпляр в этой коллекции — последний. Но ее снять я-то уже не смогу.
— Начали жить с оглядкой?
— Я не могу жить без оглядки в бытовом смысле. Поскольку у меня пять внуков и два сына. К сожалению, только два осталось. Ванька совсем маленький. А кормилец по большому счету — один я. Думаете, от хорошей жизни своими книгами в фойе торгую?
А во всем остальном…
Чего мне оглядываться? Мой покойный сын Сережа говорил: «Папа — человек свободный». Так оно и есть.
Конечно, хочется, чтобы все было хорошо — у них хорошо. Я всегда за детей переживал. Но не помню, чтобы так сильно, как теперь. С рождением Ваньки все обострилось. Может, потому, что понимаешь: время твое заканчивается. Ведь в любой момент — бац! — и финальный чирк спичкой. Так все быстро может произойти...
— Свое «недоброе» дело — публикацию дневников — продолжаете?
— А как же! Как говорил маркиз де Сад, которого я играю: «Для того чтобы познать истину, нужно познать себя. Я себя не познал.
И если мне порой кажется, что я обнаружил истину, тотчас в ней сомневаюсь и разрушаю собственное построение». Когда я это прочитал и сыграл, понял: это про мои дневники.
В свое время, будучи еще студентом, я был поражен «Опытами» Монтеня. Его записки меня околдовали. Показалось, что я тоже так могу. Хотя это всего лишь заблуждение молодости, когда и «Война и мир» по плечу. Кроме того, давайте будем честными: если человек ведет дневник с семнадцати лет и для него не записать один день — все равно что не почистить зубы, не вздохнуть, наверное, он графоман. Плюс еще какая-то клиника. Но скорее всего — опыты над самим собой.
Когда я в первый раз рискнул опубликовать дневники, вообще запасся ножами и прыскалками самооборонными.
Потому что после передачи с Рязановым меня и убить грозились, и кислотой облить. Чего, например, стоило обещание сжечь дом «вместе с твоими щенятами» (как я понял, имелись в виду мои дети, потому что, кроме кошки, никакой живности мы с женой не держали). Правду люди не любят. Особенно про себя читать. Но писать ее тоже тяжело. Дураков-то много... Хотя оказалось, никому до этого по большому счету дела нет. Ну разделился театр на Таганке на два, ну путается зритель до сих пор, в какой и на какую постановку пришел, входы ищут, мучаются…
— Вашу переписку с Леонидом Филатовым надо опубликовать как пример того, в каких заклятых врагов могут превратиться два друга.
— Думаю, вы ошибаетесь. Единственное, чего мне жаль, что мы так и не помирились.
Хотя мой сын Денис и пытался это устроить.
Ведь глупость же несусветная — дать себя втянуть в личный конфликт из-за общественной организации! У нас ведь с Леней Филатовым были прекрасные отношения. Он женился на моей бывшей жене... Все вроде нормально было. До дележа театра... А потом понеслось. Леня написал довольно резкое письмо, а «эти» налепили его по стенам театра, да так, что маляры еле отскоблили. Вообще это только кажется, что та эпистолярная история — про разделение театра Любимова, на самом деле — чистый Фрейд.
Юра Смирнов, наш замечательный народный артист, после прочтения того злосчастного письма так и сказал: «Хочется у Лени спросить: чем Золотухин перед тобой виноват? Тем, что на Шацкой женился первым?» Он сразу просек — ревность.
Я и за собой знаю такое: бывает, спонтанно скажешь что-то, напишешь, а потом жалеешь.
И Леня наверняка пожалел. Мне и Денис рассказывал. Я долго ждал объяснений, но не дождался, потому и ответил тоже письмом. Филатов никогда об этом не говорил, но он его прочитал.
Удивляюсь только, как Нинка это пропустила! Письмо-то я на домашний адрес отправил. А женщина, которая у первого мужа всю почту читала, вряд ли рассталась с этой привычкой.
Мне и правда жаль, что мы не помирились. Незадолго до Лениной смерти одна наша общая очень доверительная подруга мне вот что рассказала. Позвонила она Филатову: «Нюськи нет? Тогда сейчас приду». Пришла. «Леня, скажи, кто произнес плохое слово первым?»
— «Я...»
Женщина, рассказавшая мне свой разговор с Леней, очень переживала из-за наших взаимоотношений. Так же, как и я переживал, как и он... После ее рассказа я долго думал, а потом просто взял и позвонил:
— Леня, поздравляю тебя с днем рождения. Прости меня за все, если были какие-то…
Но дело, видимо, далеко зашло. Леня был уже прикован к постели (это его тоже сильно изменило), плюс характер. Тем не менее я рад, что с моей стороны были попытки контакта. А то, что Филатов не захотел… Этого я изменить не мог. И понять почему — тоже. С Губенко он уже не имел ничего общего, их пути разошлись. И Нина к тому времени ушла из театра «Содружество актеров Таганки».
— Ой, вот сказали вы про бывшую жену — и что-то в голосе такое послышалось…
— Действительно послышалось. Я был рад и свечки ставил, когда она вышла за Леню Филатова. Правда. Он снимался тогда в двенадцати фильмах одновременно, был богат и говорил, что может купить дом в Лондоне. И я, оставив Нинку с Денисом, не мог не радоваться ее выгодной партии. Так что ничего в моем голосе такого нет.
— В первых книжках дневников вы ее по имени назвали раза два, и то в форме «Нинка». А в основном — «Шацкая». Долго на нее были злы?
— Как можно злиться на женщину? А тем более на мать моего ребенка, да еще и красавицу! Однажды Любимов говорил о гонорарах, а я так и сказал: «Красота — это талант. Прибавьте Шацкой зарплату!»
Нет такой второй спины в мире, как у Шацкой в «Мастере и Маргарите», поэтому и фотографию до сих пор со стены не снимают. Люди смотрят, а там — ого! И понимают: да, театр — искусство Аполлона и Венеры, и в данном случае Венера налицо.
Просто во многом она была то самое «шерше ля фам»… вдохновительницей. Да еще и Маргариту сыграла, натянула на себя эту блажь мистическую, ведьмой себя почувствовала. Ходила в черном плаще до пят. То ли девочка, то ли виденье-привиденье… Нинка — женщина прелестная, но и сумасбродная. И на Леню влияние имела будь здоров какое. А на меня — нет, даже когда со мной жила.
— А то, что вы на суде плакали и разводиться не хотели, разве не остаток ее влияния?
— Между прочим, мы оба не хотели разводиться. Песню, как «я не любила Золотухина», она придумала позднее. В институте же была любовь. Потом — свадьба. Через четыре года совместной жизни сын родился. А потом что? Память отрезало? У Бунина есть прекрасное стихотворение: «Но для женщины прошлого нет: / Разлюбила — и стал ей чужой. / Что ж! Камин затоплю, буду пить... / Хорошо бы собаку купить».
А как Нинка сражалась за нашу семью! Кто-то из «добрых» людей донес ей о моем романе с Женей Сабельниковой. И Нинка ведь какая — ни сцены, ни полслова о том, что знает. А мне надо в Ленинград ехать на съемки. «Я поеду с тобой», — говорит. — «Пожалуйста».
Приехали в Ленинград, поселились в гостинице. Прихожу вечером со съемок, жена говорит: «Ну, веди теперь меня в ресторан».
Пошли.
Сидим, едим, оркестр слушаем. И вдруг она спрашивает: «Знаешь, где я была, пока ты работал?» Тут я похолодел от предчувствия. «У Галины Ивановны Сабельниковой, Жениной мамы».
Она нашла ее квартиру, сказала этой Галине Ивановне, что ее дочь должна оставить Золотухина в покое. Мол, бывают увлечения, но есть маленький ребенок, семья, любовь. Нинка не просто собралась и поехала в Ленинград, она боролась. А как это еще расценить?
— Вам льстило?
— Поначалу мне было противно и страшно. Но теперь я понимаю, что она пыталась сохранить семью. Это был 1974-й, Денису пять-шесть лет, совсем маленький еще.
Но ни одна женщина, поверьте, не станет биться головой о стену только из-за того, что есть ребенок. Это все отговорки.
У какого-то актера я прочитал: «Когда катишься вниз — не надо тормозить». Я и не затормозил. Через пять лет мы все-таки решили развестись. Кстати, о ее романе с Филатовым я тогда не знал. Я из тех мужей, которые все понимают последними. О Лене я узнал уже после развода, после рождения ребенка от любимой женщины Тамары. У меня уже была совсем другая жизнь. Поэтому я и дом не стал делить. Чувствовал себя виноватым.
— Через пятнадцать лет вы в дневнике вспомнили, как Денис бежал за машиной… «Развод, Нинка и такая тоска…»
— Тоска и сейчас иногда возникает. Я же помню, что любовь была.
Другое дело, что начался быт, измены. Я о Нинке не могу говорить плохо. Поэтому за то, что все рухнуло, сто процентов вины всегда брал на себя. Наверное, семью можно было сохранить. Но потом все так усложнилось... Нинка влюбилась в Леню, он влюбился в нее. «Мастер и Маргарита»... И это психологическое исследование, которое меня все время мучает, будет продолжаться до самой смерти — почему так получилось?
Память же — сволочь живучая. Вот книга моя — «Дребезги». Название Шацкая придумала, за что, кстати, получила шубу. Вообще название очень сложно подобрать. А у нее чутье на это дело было. «Пиши», — говорит. — «А сто граммов нальешь?» Выпиваю. Пишу. Нинка читает.
Пишу вторую страницу. Буквы уже в размере увеличились, но она не обращает на это внимания.
Еще сто граммов. Листу к пятому буквы неумолимо превращались в печатные.
А в целом форма получилась разбитая, раздробленная. Когда закончил, Шацкая прочитала и говорит: «Дребезги какие-то». Так и осталось. А королева моя Тамара придумала конец к рассказу «Старики».
— Тамара была царицей.
— А у меня — королева. Она невероятно тонкий и талантливый человек. У нее абсолютный слух, она училась в консерватории — фальши не терпит. Тамара ее слышит не только в музыке, но и в словах, в поведении. От нее укрыть ничего невозможно. Эдакий человек-рентген. Кстати, могу признаться, Тамара — единственная женщина, которая не просто имела на меня влияние, она во многом меня воспитала.
Я ей очень доверяю. В Тамаре лести нет, ей это по природе чуждо. И Сережка наш такой же был. Поэтому я их суждений всегда побаивался.
— Как начался ваш роман?
— На съемках «Единственной« Хейфица. Тамара была замужем (кстати, ее бывший муж, Гусев, серьезный человек, заведует музеем в Санкт-Петербурге), растила дочку Катю, она на два года моложе моего Дениса.
Страсть была сумасшедшая! Тамара жила в Ленинграде и время от времени «сбегала» ко мне в Москву. В конце концов наше семейное положение — у обоих были штампы в паспортах — перестало нас устраивать. Иногда я смеюсь про себя: прогадала Тамарка! Жила бы спокойнее, чем теперь, по крайней мере.
— Вы беспокойны непостоянностью?
— Ею все беспокойны.
Семья уже новая, а все, что внутри, — старое и знакомое. Быт... Измены... Ругались... Мне на дачу — картошку сажать, а Тамаре — по заграницам, к культуре приобщаться. Но бывает и такое, когда не только любовь есть, а когда без человека жить не можешь.
Удивительная все-таки штука — жизнь. Живешь себе, живешь, и вроде все так обыденно. А прозвучит словосочетание «раковая опухоль» — и кидаешься цепляться за близкого человека всеми конечностями. На сердце как присоски вырастают, и отлепиться не можешь…
Теща приехала за Сережкой присмотреть — сплошные охи и причитания: «Тамарка не переживет операцию.
Я знаю...» И совпадение одно нехорошее случилось. Перед тем как Тамаре в больницу ложиться, я потерял свой нательный крестик. А это очень нехорошая примета.
В общем, я места себе не находил. Очень погано было. Помню, понес ей в палату чай, сахар, ложку, провиант всякий. Иду, а в голове только одно: «Господи, спаси и помилуй жену мою Тамару. За что ж ей в жизни такая непруха?! За что? Я люблю ее!»
Оперировал ее «золотой скальпель» профессор Харченко. Меня даже в реанимацию пустили. Халат выдали, маску, колпак — и пустили. Тамара бледная очень была, но красивая. Прогнозы благоприятные. Теперь надо выживать.
Я потом у Полоки снимался. Он говорил: мол, не тот Золотухин стал.
Раньше можно было с ним спорить о театре до утра, а теперь только дышит, как паровоз, и разговаривать ни с кем не хочет. А я слова по роли произношу, а сам мыслями в Москве уже, потому что у нас прогресс — Тамаре разрешили чашку бульона выпить…
— Вы в дневниках тогда писали, что «в деревню бы к Алексахину. Я буду книжки писать, Тамарка — редиску сажать». А потом взяли и... эпатажно написали про очередную женщину: «Народный артист хотел привязать Ирбис к себе ребенком. Дескать, роди — и мы поженимся. Не родила. Хотя и переехала из-за него в Москву». Это про Ирину Линдт?
— Нет, Ирбис вообще отдельный персонаж — образ художественно сконструированный, хотя в основе лежит, конечно, женщина реальная. С ней меня десять лет связывала умопомрачительная страсть.
Она стерва. Но любимая. Снежный барс, ирбис, самый красивый зверь на свете.
— Любовные треугольники — ваше кредо?
— Когда мы встретились, Ирбис была замужем, развелась, сейчас вроде снова замужем. Только действительно не подумайте, что это некий критерий отбора. Тем более что мне этот треугольник, как вы выразились, дорого обошелся. Я правда очень сильно переживал ту ситуацию, может, единственный раз в жизни.
В конце концов она меня бросила, хотя говорит, что все наоборот. Ей было нормально жить с двумя мужиками, а мне это не очень подошло. Но никто — ни я, ни муж — не хотел уходить.
— Кто она?
— Ее имя ничего не даст читателю, да и нет никакого смысла называть его спустя столько лет.
Ирбис приехала в Москву из провинции, ее муж занимался большим бизнесом. Купили в столице квартиру-машину, и вообще все у нее было, но девушка заболела Таганкой.
На сей почве, как вы понимаете, и познакомились. Ирбис пришла в первый раз в наш театр с приятелем. Когда мимо них Сеня Фарада в фойе прошел, у них эмоций было чуть ли не больше, чем от спектакля! До приезда в Москву Таганку она любила заочно. Ирбис рассказывала, как в пятнадцать лет впервые в гостях услышала «Ходят кони над рекою…», выпросила пластинку и дома слушала до одури, до помрачения.
Роман наш крутился-вертелся. Ирбис плела интриги, знакомя мужа с привлекательными подружками, чтобы у нее самой была возможность мотаться со мной по гастролям.
В ней живет какая-то непостижимая свобода, она существует на земле так легко, как, наверное, хотел бы существовать я сам.
Эмоций было много. А куда крючкотвор обычно выплескивает эмоции? Правильно, записывает. Я написал рассказ про Ирбис — женщину-барса. Она сказала, что это гадость и героиня на нее не похожа совсем. «Дура ты, — говорю. — Хотя бы вникни. Каждая строчка дышит страстью».
Мы с ней поспорили на тысячу долларов, что я рассказ опубликую. «Кто это поставит в печать?» — смеялась она.
Тогда время еще было такое, что и правда трудно представить, кто может напечатать весьма откровенный, даже, можно сказать, эротического характера текст.
«Да хоть «Плейбой», — говорю. Причем поспорили в тот момент, когда я и доллары-то еще в глаза не видел.
Потом роман наш начал прерываться ссорами. Она вообще замуж вышла. На рукопись я наткнулся случайно. И отнес в «Плейбой». Публикацию несколько раз откладывали, прошло еще сколько-то месяцев. Я загремел в больницу. А рассказ... вышел.
Муж ее, как выяснилось, большой любитель «Плейбоя». Он все понял и, несмотря на все мои шифры, узнал свою благоверную. Позвонил мне домой. Сын мой, покойный Сережа, добрая душа, рассказал, в какой больнице я нахожусь.
И вот представьте — лежу я в палате, и заходит он. «Помираете?» — радостно так спрашивает.
Здоровый, спортивный, гораздо моложе меня…
Сказал, что понял, о ком рассказ. И, мол, ее предыдущий муж тоже бывшую свою узнает, а дети?.. В общем, как вам, Валерий Сергеевич, не ай-яй-яй? «А вы оба болтайте поменьше, тогда никто ничего не поймет».
Поговорили мы с ним. Ушел. Звоню Ирбис: «Сударыня, за тобой должок! Тысячу-то мне проспорила».
— Вот вы сказали, что вам не понравилось делить любимую стерву с мужем. Надо понимать, ситуация двоеженства вас устраивает больше?
— Женат я на Тамаре. Ирина Линдт растит нашего общего сына Ивана. В данном случае так решили женщины. Ванька же был запланирован, а не так, как порой бывает — прости, любимый, я беременна, и делай теперь что хочешь.
Я и пить в тот период перестал. Кстати, знаете, сколько сейчас женщин, которые просто хотят родить? Много. В моем случае со стороны Ирины не было никаких притязаний на замужество. Об этом и речи быть не могло. И для Тамары ситуация не была неожиданной. Конечно, они обе до сих пор сложно все переживают. И не дай бог кому-то оказаться на их месте.
У меня и с детьми не всегда гладко складывалось. Вроде все мои — и при этом страшно разные. У Дениса характер открытый, очень легкий, ироничный. Сережа был другой. Могу признаться, я жутко боялся его суждений. Он всех видел насквозь, и меня в том числе. В разговоре с Денисом я мог какие-то вещи оспорить, а Сережа — дверь закрытая. У него было полное собрание работ Андрея Тарковского.
На стене висел портрет Кайдановского. Где-то внутри я сомневался в своем отцовском авторитете, обида была — почему не я? Помню, притащил книгу Войновича с автографом. Сережа вроде взял, вроде рад… А потом смотрю: читает-то не ее, а «Дон Кихота». У него был свой мир, в котором я мог только что-то угадывать. И понимал, что не чужой, а влияния на него не имел. Вот где драма-то! А вы говорите — романы…
С Тамарой у Сережки лучше складывалось, они были по-настоящему близки.
— Но предотвратить его самоубийство не смог никто…
— Наверное, потому что это было невозможно. «Уйти из жизни так же просто, как прогулять урок». У Сережи был какой-то философский подход к суициду.
Весь этот ужас случился не вдруг, не спонтанно. В крови моего сына не обнаружили никакого допинга, алкоголя, наркотиков…
Я много думал, читал дневники Сережи, старался по прошествии времени смотреть на происшедшее более спокойно. Понимаю: раз с сыном случилось такое, конечно, я виноват. Можно ли было его остановить? Наверное... Но мы не знали как. Какое-то малое оправдание для нас заключается в том, что эта попытка самоубийства была третьей.
Сережа с детства не придавал особого значения жизни. Он пробовал какие-то странные вещи на вкус, испытывал себя.
Однажды был день рождения у Кати, девочки, с которой Сережа учился и дружил. Он пришел в ГУМ, нашел дорогие духи и положил их в карман, прекрасно понимая, что на выходе неизбежно «зазвенит».
Естественно, «зазвенело», естественно, пришел милиционер. «Зачем, — спрашивают сына, — ты это сделал?» — «Хочу сесть в тюрьму».
Милиционер потребовал документы. Он дал паспорт. «Какой Золотухин? Сын того самого Золотухина? Ты что, идиот?»
Конечно, духи отобрали, а его отпустили. Потом он нам с матерью все это спокойно рассказывал. Рассказал как факт. Объяснить, зачем это придумал, не смог. Как отец я шкурой чувствовал опасность. Но что делать, не знал. Говорю: я тебя устрою на любую работу, помогу, как сумею.
Помню, Дениса устраивал. У него вышел скандал с церковным начальством, и сын был вынужден уйти из церкви.
Пришел ко мне: «Хочу на поездах дальнего следования ездить». «А куда ты хочешь ездить?» — спрашиваю. — «Архангельск, Мурманск...»
Я пошел на железную дорогу, обошел всех мыслимых и немыслимых начальников. Короче, устроил сына. Съездил Денис, по-моему, один или два раза. Потом говорит: «Папа, я не могу. Мне это не подходит».
А у него, между прочим, уже и семья была, дети, их кормить надо. «Буду трамваи водить», — говорит. — «Ну, хочешь — води».
Прошло совсем немного времени, снова приходит Денис: «Пап, я же могу кого-нибудь задавить...» «Понял, — говорю. — Возвращайся. Пиши покаянное письмо. Занимайся тем делом, которое любишь».
Сережа тоже искал себя.
Но в отличие от Дениса он в своих поисках не чувствовал края. Я знал про одну попытку самоубийства, потом мне рассказали про вторую… Понимал, добром это не кончится. Он читал Блаватскую и другие подобные книги, увлекался нумерологией, высчитал весь свой жизненный цикл и свою смерть. Не думайте, что я ищу себе оправдание какое-то. Но в демонические силы верю. Наверняка они существуют. Вера христианская дает возможность уйти от этого. А когда человек подвергает все сомнению... Можно ли изменить судьбу даже любимого человека? Каждый пройдет свое. То, что есть родительская вина — несомненно. Но думаю, она не играла решающей роли, Сережа таким был рожден. Он и покончил с собой настолько аккуратно, что не по себе становится.
Сын говорил в это время по телефону, количество узлов на веревке рассчитал — не хотел повредить себе позвоночник, чтобы было не больно, молниеносно и эстетически выверенно. Сын не выбивал табуретку, он просто спокойно опустил ножки… Ушел хладнокровно, не оставив нам с матерью ничего, кроме сакрального, — принять как есть.
У Ваньки вот тоже характер…
— Валерий Сергеевич, ну какой характер может быть в четыре года?
— Такую правду-матку в глаз врезать может — мама дорогая!
Помню, его не с кем было оставить, а нам с Ириной надо работать в каком-то культурном центре. Выхожу, начинаю петь: «Это было у моря, где ажурная пена». Ванька сидит с мамой в первом ряду.
Вдруг встал и потопал на сцену. А ему два с половиной года. «Что будет делать?» — думаю. Он начал пританцовывать, четко попадая в такт танго.
Следующий номер у нас с Ириной совместный. Она поет романс: «Я вас любил, любовь еще быть может…», а я стою сзади и фоном читаю. Ваня снова выходит, становится за стул, кладет на плечо матери руку, как на семейных фотографиях, и весь длиннющий романс смирно стоит… То есть абсолютно соображает, что происходит — шутить нельзя, надо спокойно слушать стихи Пушкина. Потом Ванька получил большую шоколадку и подвел итог: «Ну вот, мамочка, мы и поработали».
Прошло какое-то время, мы собираемся с Ириной на концерт, берем гитары. Ванька тоже натягивает ботинки: «Я с вами».
«Нет, — говорю, — ты останешься с бабушкой».
И тут он как заорет голосом отцовским, поставленным: «Не хочу с ней жить! Я хочу с вами жить! Понял?! А не возьмете, я… все равно превращусь в птицу и за вами буду летать!»
Мы оставили его и уехали. Бабушка, естественно, страшно обижена. Он к ней кидается — а она: «Нет, ты сказал, что не хочешь со мной жить». Ванька в слезы: «Баба, я думал, ты меня любишь!» Вот что это, как не характер? Он прекрасно понимал: бабка-то своя, она никуда не денется. И можно попробовать запустить детский шантаж…
— На внуков времени хватает?
— Нет. Если на детей не хватает, то на внуков… Конечно, совершаешь какие-то подвиги, собираешь их всех вместе.
Они говорят: «Деда Валера, покажи нам дядю Ваню...» Дядя Ваня приезжает — идем в цирк, дни рождения совместные закатываем. Понимаю, что мало им времени уделяю, очень мало…
Видите ли, если бы не было Вани, то, наверное, жизнь по-другому сложилась бы. Но Денис у меня в этом смысле большая умница, философ. Говорит, что сначала ревновал к Ваньке, он же маленький, родился, когда мне шестьдесят три уже стукнуло…
— Лет пять назад вы мне странную фразу сказали: хотел дочку — родил внучку. Это про Ваню было?
— К нему это не имело отношения. Это было сказано задолго до Вани и в другом романе...
Подпишись на наш канал в Telegram