Стареющий английский джентльмен вздрогнул и проснулся. Он долго лежал в темноте, глядя в окно, где жизнерадостное апрельское солнце уже начинало освещать безукоризненный альпийский пейзаж. Вдали виднелись границы шале Clos des Mesanges, где, как он знал, двадцать четыре часа в сутки дежурит охрана и работают камеры слежения. Бояться, кажется, нечего — и все-таки Дэвиду Боуи было страшно...
Когда-то шале никто не охранял. Потом он потратился и установил дорогущую многоуровневую систему безопасности, как у Тони Блера.
Все-таки Боуи — один из самых богатых музыкантов мира, богаче только Маккартни, Джаггер с Ричардсом и, возможно, еще Элтон Джон. Но — увы — самая лучшая охрана не может уберечь от страшных снов, а Боуи вновь привиделся все тот же кошмар.
Он видел белую комнату с решетками, в которой раздавались чьи-то голоса, и себя, затыкающего уши. Потом начиналась страшная буря со снегом и дождем, которая помогала бежать от людей, мучивших его и издевавшихся над ним. Дэвид со стороны наблюдал за тем, как уставший худой человек бредет по обледеневшей дороге в сторону маленькой железнодорожной станции, и знал: он и есть этот человек. Боуи разглядел поезд — сначала далеко, потом все ближе и ближе, и видел его с какого-то очень странного ракурса — словно он положил голову на рельсы.
А потом понимал, что так и есть, и времени совсем не остается, слышал визг тормозов, обезумевшее лицо машиниста приближалось, в последний момент Дэвид пытался убрать голову с рельсов — и не успевал. Никогда не успевал...
Этот кошмар повторялся вот уже двадцать лет, почти без вариаций. Заканчивалось все одинаково: кроваво-красная мешанина на рельсах, душераздирающий визг металла в ушах, удушающая темнота.
Дэвид мог бы списать эти сны на свое безумное прошлое — все-таки почти треть жизни провел в бесконечном наркотическом угаре, так что присниться может и не то. Но сновидения пугали, потому что все происходящее в них когда-то случилось на самом деле.
Только не с ним, а с Терри Бернсом.
Широкая публика не подозревала, что у Дэвида Боуи есть сводный брат-шизофреник, не знала о том, что настоящее имя Дэвида Боуи — Дэвид Роберт Джонс. Псевдоним он взял в честь своего любимого ножа — «боуи». Когда-то Терри был его лучшим другом. Будучи старше Дэвида на десять лет, он на правах более опытного товарища рассказывал все, про что надо знать мальчику, — как общаться с девушками, как правильно дать в морду обидчику. Позже, когда Дэвид подрос, Терри открыл ему, что за стенами школы есть другой мир — где гремит рок-н-ролл и крутится вечная пластинка «Тутти-Фрутти». Вместо уроков можно посасывать остывший кофе на Карнаби-стрит, рассуждая про Керуака, битников и новомодный фри-джаз. Дэвид слушал брата раскрыв рот — пока Терри вдруг не начал сходить с ума.
Сначала это было почти незаметно: Терри твердил, что его жизнь катится к черту, все его ненавидят, он ничтожество.
Подобные приступы становились все более частыми, а потом Дэвид узнал, что Терри госпитализировали с диагнозом «шизофрения» и «маниакально-депрессивный психоз» и ближайшие годы он проведет в закрытой клинике, куда даже родным приходить можно только в определенные часы.
Дэвид навещал его, пока хватало сил — сначала часто, потом все реже и реже: Терри сидел на кушетке, смотрел на него глазами побитой собаки и спрашивал только: «Дэв, когда ты придешь еще?» Став начинающей рок-звездой, Боуи предпочел забыть о своем несчастном брате. Ему просто нечего было сказать Терри, который слышал голоса и верил, что все хотят его убить.
В конце концов врачи убедили, что лучше оставить все как есть — ведь о выздоровлении говорить, увы, не приходится, так пусть Терри доживет жизнь в месте, где о нем по крайней мере заботятся.
А весной 1984-го произошло страшное. Терри перелез через стену психушки, направился в сторону железнодорожной станции и положил голову на рельсы. По счастью, его спасли, оттащили в сторону путевые обходчики. Вырываясь и крича, что ему помешали, парень стал судорожно запихивать в рот пригоршни каких-то пилюль. В местном госпитале ему сделали экстренное промывание желудка и вернули обратно, но через две недели по всей Британии пронесся ужасный ураган, половину охраны психиатрической лечебницы отправили по домам, и Терри снова сбежал. Увы, на сей раз уже не нашлось никого, кто смог бы остановить поезд.
То, что осталось от тела брата, предпочли даже не показывать родным.
...Боуи встал, выпил в гостиной эспрессо, подошел к зеркалу и долго изучал свое отражение. Из зеркала на него пялился высокий худой господин с ежиком седых волос, одетый в дорогой халат. Он явно не пренебрегал походами к косметологу, а идеальный ряд неестественно белых зубов свидетельствовал о серьезных деньгах, оставленных у лучших дантистов, знаменитая «лошадиная улыбка» Боуи где-то в начале 90-х исчезла без следа. Но даже самый лучший гример не смог бы скрыть ужаса, который отпечатался на его лице после ночного кошмара.
Дело в том, что больше всего на свете Дэвид Боуи боялся сойти с ума.
Опасаться этого у него были все основания: к сожалению, их семья изобиловала самыми настоящими сумасшедшими. Младшая сестра матери, Уна, закончила жизнь в психушке с диагнозом «шизофрения». Другая мамина сестра, Вирджиния, всю жизнь страдала от приступов глубокой депрессии, третьей, Норе, в юности сделали лоботомию. Бабушка, неудачливая поэтесса, даже с некоторой гордостью сообщала всем и каждому, что не вполне в своем уме, дедушка всю жизнь упрямо выдумывал подробности того, как бесстрашно сражался на фронтах Первой мировой, хотя все знали: на войне он не был вовсе. У матери Дэвида часто случались нервные срывы, а истерики, которые она закатывала мужу по самым ничтожным поводам, слышала вся улица. Ну и еще... Терри.
Так что у Дэвида имелись все причины опасаться за собственный рассудок — простая теория вероятности подсказывала: остаться нормальным шансов у него гораздо меньше, чем стать постоянным пациентом психиатра.
Собственно, и рок-музыкой он занялся отчасти затем, чтобы не свихнуться — ему казалось, что громкие звуки, несущиеся из колонок, не позволят поселиться в голове всякой опасной дури. В Лондоне конца 50-х в каждом подвале репетировало не меньше дюжины групп, и найти единомышленников не составляло труда. Боуи не то чтобы замечательно пел или сочинял гениальные песни — зато он здорово держался на сцене. Крайне застенчивый и очень худой, он выпаливал в микрофон свои строчки, а во время проигрышей дудел в пластмассовый саксофон — выглядело это вполне мило. Правда, он был очень зажат и как-то уж слишком напуган... Никто не подозревал, что парень и вправду боится: боится, что в один прекрасный день откроет рот и скажет что-нибудь такое, за что санитары сразу упекут его в дурдом.
Дэвид знал, чувствовал, просто кожей ощущал, как вокруг него змеиным облаком колышется наследственное безумие. Ему случалось видеть летающие тарелки, с ним разговаривали звезды, и он даже купил телескоп, чтобы рассмотреть, кто же именно пытается с ним побеседовать. Иногда на пустой улице слышал странные голоса... Это было и смешно, и забавно, и страшно одновременно — голоса подсказывали удачные строчки песен, но однажды ведь могли приказать и что-нибудь ужасное. Этого Дэвид боялся больше всего. Ему нужна была защита, какой-то хитрый ход — ведь он должен всех обмануть. И Боуи изобрел маски...
Конечно, это не было его личным изобретением — кажется, о масках, как о средстве по выходу из творческого тупика, он вычитал в какой-то книжке по психиатрии: «Представьте себя кем-то совсем другим, чужим и незнакомым.
Этот кто-то может делать все, что вы делать боялись, все, что казалось вам глупым или смешным. Это же не вы! Позвольте ему все». Именно этим средством воспользовались «The Beatles», придумав «Оркестр сержанта Пеппера», — вместо всемирно популярной группы появился какой-то оркестрик, от имени которого можно было нести самую удивительную чушь. Это спасло от затяжного кризиса «битлов», подобное помогло и Боуи.
Вообще-то у него не было никакого кризиса — Дэвид просто хотел спрятаться от самого себя. Сначала — в составе многочисленных, никому не нужных групп, названия которых сейчас не вспомнит никто, кроме самых дотошных знатоков рок-н-ролла: «The King Bees», «The Lower Third», «Riot Squad», «The Manish Boys»...
Он пел не от своего имени — подражал: Элвису, блюзменам, группе «The Who». Подражал отчаянно, временами — гениально. Потом увлекся пантомимой, начал ездить по гастролям с мим-труппой и прятался там от себя под разными масками — Пьеро, Арлекина... После этого примерил маску буддийского монаха — и потратил большую часть 1964 года, помогая обустраивать монастырь в Шотландии. Потом решил побыть женщиной — и начинающий певец по имени Дэвид Боуи, только что выпустивший свой первый, мало кем замеченный альбом, начал выступать в женских платьях, вызывая полное недоумение у аудитории: в одном из клубов скинхеды закидали его окурками, в другом едва не пристрелили. Мать, послушав пластинку, заявила, что большей чепухи она в жизни не слышала, а увидев его в платье, едва не лишилась рассудка — на дворе стоял 1969 год, и хотя сексуальная революция уже свершилась, все же в женских нарядах рок- музыканты еще не расхаживали.
Он примерил и маску рок-звезды: начал принимать ЛСД, окружил себя поклонницами и дебоширил в гостиничных номерах.
Но эта маска то и дело сваливалась: он, может, и чувствовал себя звездой, но окружающие только пожимали плечами — певец по имени Боуи никому не был известен. Все его группы распались, первый альбом не покупали, поклонники так и не объявились, а главное — не было денег даже на еду: он выступал по клубам за несколько фунтов, подрабатывал электриком, снимался в рекламе мороженого, служил на побегушках в полиграфической фирме... Единственное, чем обладал Дэвид, — это железной уверенностью, что обязательно станет знаменитым.
Он верил в это сам и заражал своей убежденностью окружающих.
И тогда он придумал свою самую успешную маску.
Маска носила имя Зигги Стардаст — Зигги Звездная Пыль. Он носил красные пластиковые ботфорты, прозрачные блузки, узкие штаны, сверкающие пиджаки и жемчужные ожерелья, а в довершение ко всему покрасил волосы в ярко-красный цвет и прилепил на лоб пластиковый диск. Зигги был инопланетянином, он прилетел с Марса, чтобы спасти человечество с помощью рок-н-ролла (подыгрывала ему группа «The Spiders From Mars»), вот в этой роли Боуи незамедлительно попал во все газеты. Зигги был странным, но ярким, и играл такую же яркую и шумную музыку. Подростки Британии, а потом и всего мира будто сошли с ума: плакаты Зигги с ярко-красной шевелюрой висели в каждой детской.
Билеты на его концерты раскупались в мгновение ока, и практически везде, где Зигги побывал с концертами, на следующий день на улицах появлялись мальчики и девочки с всклокоченными ярко-красными волосами и пластиковым диском на лбу. Вскоре фанаты на его концертах походили друг на друга как близнецы.
Боуи ликовал: сработало! Пластинка «The Rise and Fall of Ziggy Stardust and the Spiders From Mars» распродавалась как горячие пирожки. Еше вчера у него в кармане не было ни пенни, а сегодня на Боуи работала целая корпорация под названием «MainMan», ворочавшая миллионами. Его права отстаивал Тони Дефрис — не юрист, а настоящий бульдог, буквально выгрызавший наилучшие условия для своего клиента.
На первый концерт Зигги в Нью-Йорке пришли Труман Капоте, Сальвадор Дали и Энди Уорхол. Билетов было не достать. Боуи показывали по телевидению. Его ненавидели все родители мира. Он был счастлив.
Кроме того, он женился. Анджелу Дэвид встретил в ночном клубе и влюбился тотчас же. Ей исполнилось девятнадцать, ему — двадцать два. У девушки были невероятные продолговатые китайские глаза, полупрозрачный наряд и дьявольская улыбка. Меньше чем через год после встречи они поженились, еще через год родили сына, которого назвали Зоуи. «Не потому, что имя рифмуется с «Боуи», а от греческого слова «зоэ» — «жизнь», — объяснял всем Дэвид. На всякий случай, если сын вырастет и возненавидит свое странное имя, Дэвид добавил к нему еще два — Дункан Хейвуд. (Подросшему Зоуи Дункан и Хейвуд не понравятся тоже — он будет называть себя Джоуи.)
Менее всего про Зигги Стардаста было понятно, какой он, собственно, ориентации, и гости Дэвида и Анджелы могли подтвердить: с самим Боуи это тоже непонятно.
Он во всеуслышание признался, что гей и гордится этим, — и вызвал неслыханный фурор: в 1972-м нравы уже были довольно либеральными, но когда в гомосексуализме признается женатый певец, к тому же имеющий сына, — это что-то невероятное. Впрочем, Боуи спал и с мальчиками, и с девочками; его жена — тоже. Часто они обменивались любовниками и любовницами; еще чаще — спали втроем или впятером. Анджела приводила свежую кровь из лесби-клубов, Дэвид — из гей-тусовок или актерских компаний. Их лондонский дом одни называли жилищем Дракулы, другие — декорациями к «Сатирикону»: здесь все комнаты были уставлены старинной мебелью, на окнах висели тяжелые плюшевые шторы, горели свечи, неизменно извивались голые тела, а наркотиков было столько, что хватило бы на целую армию.
Дэвид Джонс, тот неудачливый плаксивый парень, который рыдал над чашкой остывшего кофе на Карнаби-стрит, сокрушаясь, что его песни никому не нужны, был забыт, оставлен где-то далеко позади — его место занял Зигги, сокрушительный, сверхпопулярный.
У Зигги свои странности: он боится летать на самолетах, боится высоты — и потому никогда не селится в гостиницах выше восьмого этажа. В Америку он плавает только на корабле, а в турах между городами предпочитает машину. Выступив с концертами в Японии, совершает немыслимое путешествие через полмира: пароходы, автобусы, поезда.
Из Токио возвращается через Владивосток и долго тащится на поезде в Москву — выбегает купить пирожки на перроне, пьет водку и соблазняет оторопевших советских проводниц. Фотографируется на фоне Кремля, гипнотизируя своим видом москвичей, и через Берлин и Париж возвращается в Лондон, довольный донельзя.
Все закрутилось настолько стремительно, что очень скоро Боуи перестал видеть обычных людей. Его окружали только агенты, промоутеры, журналисты и фанаты, репортеры желтых газет лезли к нему в окно, чтобы сфотографировать очередную оргию. Он уже перестал понимать, где кончается Зигги и начинается Боуи, к тому же оказалось, что его компания «MainMan» — банкрот, у него долгов почти на полмиллиона долларов. Бульдог-Дефрис забирает себе ровно половину его баснословных прибылей, а другую половину Дэвид тратит с таким размахом, какого не позволяли себе ни Элвис, ни Синатра.
Пятьдесят человек, которых возил с собой Боуи, селились только в пятизвездочных гостиницах. За его счет ездили фанатки, наркодилеры, астрологи, хироманты и еще целая толпа людей, о которых вообще никто не мог сказать ничего определенного. На его деньги записывали альбомы какие-то дуры, которые потом исчезали без следа. В каждом втором городе в гримерку Боуи ломились судебные приставы и напоминали, что он не оплатил какие-то счета. Боуи только беспомощно говорил: «Это Дефрис, я ни при чем, спросите у него». Он налегал то на виски, то на кокаин, не спал по нескольку дней кряду, был близок к нервному срыву. Чтобы не сойти с ума, рождается еще один персонаж — по имени Разумный Аладдин, и в конце концов он решает разрубить этот гордиев узел одним махом — на каком-то концерте Боуи завершает выступление фразой: «Мы играем для вас в последний раз».
…Спустя два года на сцене, похожей на декорации к фильму «Кабаре», появится худая фигура в строгом костюме и объявит: «Добрый вечер.
Меня зовут Тощий Белый Герцог, и сегодня я пою для вас мои новые песни». Герцог одет в белую рубашку и черную жилетку, волосы тшательно зачесаны назад, во рту — сигарета, из нагрудного кармана торчит пачка «Gitanes». Музыка, которую он исполняет, совершенно не похожа на ту, что звучала пару лет назад, — кажется, что ее сочинил другой человек. Впрочем, и самого Боуи узнать непросто.
Он на мели, печален и — вот новость — одинок: он развелся с Анджелой.
Брак, который должен был длиться вечность, распался. Казалось, ничто не сможет их разлучить — они слишком похожи, они практически единое целое, что этому союзу может угрожать? Измены? Но в их семье все спят со всеми, и это никому не мешает. Тем более что Анджела знает: в постели ее муж ведет себя очень странно. «В сексе он полное шизо», — признается она любопытствующим подругам. Женщины, пережившие ночь с Боуи, обычно уходили в недоумении: он не столько занимался с ними любовью, сколько, кажется, их изучал. Или использовал. Одна из девушек даже подала на него в суд — она утверждала, что Боуи набросился на нее, «словно вампир», и нанес ей ужасную моральную травму.
Анджела пережила романы мужа с Марианной Фейтфул и с Амандой Лир, а потом еще тысячу больших и маленьких его увлечений.
Она пофыркала, когда Дэвид спутался с чернокожей певицей по имени Ава Черри, поревновала, когда объявил, что запишет с Авой альбом (он обещал ей первой!), потом обнаружила, что мужу вообще нравятся негритянки, в конце концов забыла и это. Когда Дэвид внезапно сдружился со стареющей Элизабет Тейлор, она не отреагировала — по крайней мере о романе тут говорить не приходилось: Боуи и Тейлор щебетали по телефону, как две подружки, — все больше о помаде, тональных кремах и тому подобном. Но внезапно в жизни Дэвида появилась отвратительная дамочка по имени Коко Шваб — и этого Анджела пережить не смогла.
То, что у них был роман, — это, положим, ерунда. Но Коко постепенно стала оттеснять Анджелу на обочину. Она стала личным ассистентом Боуи, его секретарем, нянькой и домработницей, она знала, на что давить: по части роли женщин в доме взгляды Дэвида были совершенно домостроевские — он прежде всего требовал, чтобы рубашки были выглажены, полы вымыты, а завтрак подан сразу же после пробуждения.
Анджела сначала подружилась с Коко, затем почувствовала неладное, потом начала бунтовать — но было поздно: ее место уже оказалось занято. За битвой Коко и Анджелы с интересом наблюдали приятели Дэвида — Леннон со смехом рассказывал, как сцепились из-за Боуи эти две кошки, Джаггер поставил на Коко — и не прогадал. На прямое: «Либо она, либо я» Дэвид пробурчал Анджеле что-то невнятное, но увольнять Коко отказался. В ответ Анджела не поленилась вытащить из гардероба все платья этой сучки, облила их водкой, подожгла и хлопнула дверью. На следующий день Боуи подал на развод.
Развод обошелся Боуи в 750 тысяч долларов: столько, и ни центом больше, Анджела должна была получить в течение ближайших десяти лет в обмен на обещание не публиковать ни строчки о муже.
В качестве финального аккорда Боуи отсудил у нее сына. Анджела пыталась протестовать, но проиграла. Боуи пришел в суд идеально выбритый, в дорогом костюме, похожий на выпускника Оксфорда. Он добродушно шутил, рассказывал о любви к сыну, очаровав и судью, и весь зал. Что до Анджелы, то судье показали несколько фотокарточек, на которых Анджела занималась такими делами, что заставили бы покраснеть и издателей «Hustler», — и судьба процесса была решена.
Анджела впала в ярость. В первом же интервью после окончания процесса она предрекла, что Коко умрет молодой, а затем, не выдержав, написала про Боуи целую книгу, в которой рассказала все, что знала о своем бывшем муже.
Выяснилось не так-то много: настоящий Боуи оказался загадкой даже для нее. «Более скрытного мужчины в своей жизни я не встречала, — призналась Анджела. — Даже в постели невозможно догадаться, о чем он думает». Он все держал под контролем, никогда не расслаблялся, всегда был отстранен и холоден — пробить этот ледяной панцирь не удалось даже ей. Впрочем, желтую прессу она все-таки порадовала: Анджела рассказала, что у Боуи был роман с Джаггером! Нет, на сто процентов утверждать она не может, но не сомневается в этом. Пресса тут же воскресила давний слух, напомнив, что знаменитая баллада «Rolling Stones» «Энджи» была написана Джаггером именно про Анджелу: дескать, у них втайне от Боуи тоже был роман — и газетная сенсация плюхнулась на голову Боуи, словно грязная лягушка.
Чтобы защититься — от бывшей жены, бывшего агента и всего мира, он придумал Герцога.
Тощий Белый Герцог, в которого Дэвид превратился усилием воли, был довольно неприятным человеком: одевался как певец немецкого кабаре 30-х годов, много курил, был циником, увлекался сатанизмом и черной магией. В постели предпочитал садомазохизм. Герцог жил только на кокаине и подозревал в измене всех, кто его окружал: они сосут его кровь, живут за его счет — все они вампиры, чьи-то тайные агенты, все они… О том, что Боуи по-настоящему сходит с ума, что у него паранойя, заговорили даже в прессе. Особенно когда певец начал рассуждать о том, что ему, вообще-то говоря, нравится Гитлер — он первая рок-звезда, у которой есть чему поучиться.
Он говорил, что Британии не помешало бы фашистское правительство, в котором он лично готов занять пост премьер-министра. Когда же Боуи, стоя у черного «Мерседеса» с открытым верхом, поприветствовал своих британских фанатов нацистским жестом, скандал разразился на всю страну — и сколько он позже ни оправдывался, объясняя, что просто закрывался рукой от солнца, ему никто не поверил. На несколько лет он даже уехал в Берлин: поселился там со своим приятелем Игги Попом, завел роман с певичкой из кабаре, взял моду бродить по городу, разыскивая здания, оставшиеся от нацистов
Вся эта история с увлечением фашизмом и сатанизмом могла зайти слишком далеко, но, к счастью, Боуи спас от Герцога его собственный сын.
Дэвид купил в Швейцарии шале, перебрался туда с Джоуи и взялся за его воспитание. Гости, добиравшиеся до Женевского озера, обнаруживали совсем другого Боуи — элегантного, дружелюбного, загоревшего на альпийском солнце лыжника. С сыном он общался скорее как старший брат: они были неразлучны. Боуи очаровал местных жителей — новый сосед был безусловно обаятелен и невероятно, фантастически умен. Журналистов он допускал к себе очень избирательно — в частности, требовал у тех сообщать их даты рождения, чтобы решить, подходят ли их знаки зодиака для взятия интервью, — зато потом те счастливчики, которые допускались к телу, изумленно хлопали глазами, слушая, как хозяин шале жонглирует цитатами и наизусть декламирует Боэция.
Тот Боуи, который жил с Игги Попом в Берлине, был алкоголиком, бабником, завсегдатаем местных пивных и ценителем велосипедных прогулок. Он жил в скромной квартире, так же скромно одевался и записывал странные альбомы, в которых большую половину времени звучания занимало какое-то тревожное синтезаторное нытье. Выглядел он ужасно: изможденный, рассеянный, неразговорчивый. В конце концов, от Боуи неприятно пахло: он по нескольку дней не принимал душ. В квартире у них с Игги царил невероятный кавардак, как у студентов-первокурсников: на полу, стульях и диванах — кучи одежды, в мойке покрывались плесенью давно не мытые тарелки. Свободное время он проводил за просмотром дурацких комедий.
Зато новый, «швейцарский» Боуи был щеголем, бонвиваном и ценителем прекрасного.
О фашизме больше не заговаривал — напротив, сочинял антифашистские песни. Дэвид много читал — обычно по книге в день — и мог похвастаться библиотекой в 5000 томов. Он собирал произведения искусства и входил в редколлегию журнала «Современные художники». Ах да, он ведь и сам занимался живописью — что-то рисовал, иногда выставлялся. И еще был скульптором. И, помимо прочего, актером — с блеском выступил в бродвейской постановке «Человек-слон», удачно сыграл в нескольких фильмах. Сорвалась разве что идея сыграть Синатру в голливудском байопике — Боуи поехал знакомиться с самим, но Синатра увидеться с ним не пожелал: из гримерки передали, что со всякими там пидорами мэтру общаться недосуг.
Теперь Боуи был мультимиллионером. У него больше нет долгов, даже наоборот — в 1983-м EMI предложила ему контракт стоимостью двадцать миллионов долларов.
Соседи по Женевскому озеру видели подтянутого мужчину, одетого в униформу местных богачей, — кашемировые свитера «Malo», куртки «Burberry»… Боуи выглядел преуспевающим завидным холостяком — и светская публика внезапно обнаружила, что он завязал роман со своей соседкой, вдовой Чарли Чаплина Уной О’Нил. Она была на двадцать лет старше Боуи, но Дэвид всегда прекрасно ладил с женщинами, которые много старше его: взять ту же Элизабет Тейлор. Он гостил у Уны так часто, а их отношения были настолько близкими, что родственники Уны не сомневались — дело идет к свадьбе. Но вся дикость этой идеи в конце концов стала ясна даже ей. «В нашем с вами случае, Дэвид, — улыбнулась она ему горько, — это будет не брак, а финансовая операция. Так сказать, слияние двух брендов.
Чаплин-Боуи, понимаете? Мегакорпорация».
В 1980-м был момент, когда он хотел осесть в Швейцарии навсегда и никогда оттуда не выезжать — после того как безумный Марк Чепмен убил Джона Леннона. Боуи с ужасом узнал, что в тот вечер Чепмен сначала посетил представление «Человек-слон» и обвел фамилию Боуи в программке черной ручкой. Получается, Чепмен выбирал между ним и Ленноном, в какой-то момент, может быть, даже собирался убить обоих и рассчитывал, если не достанет Джона, вернуться в театр и уж Боуи-то прикончить наверняка. Он убил Леннона в двух кварталах от театра — теоретически Дэвид мог даже услышать выстрелы. Эти выстрелы долго потом звучали в его голове — возвратившись в Швейцарию, Дэвид усилил охрану и даже хотел расставить по периметру своих владений снайперов.
Со временем страх немного отпустил. Забылись все прежние Боуи: Боуи-марсианин, Боуи-кокаинист, Боуи-трансвестит, Боуи-фашист. Фраза: «Я гей и горжусь этим» была предана забвению: в интервью он сначала говорил, что это ошибка, потом — что шутка, позже — что всегда был тайным гетеросексуалом, просто перестал наконец этого стесняться. Теперь он выставлял себя Боуи-моряком — вольным путешественником, которого в каждом порту ждет девушка. Девушки были разные: в Нью-Йорке — Сьюзан Сарандон, в Париже — некая французская писательница, в Лондоне — спортсменка из Камеруна, в Женеве — китаянка Джи Линг. Время от времени он выбирался в туры и устраивал невероятные, безумно дорогие шоу — глядя на него, то же самое начнут делать Мадонна, Принс, Майкл Джексон и «U2». Боуи-буржуа продержался дольше всех остальных образов, но к концу 80-х он тоже ему надоел.
Оставалась еще одна, толком не распробованная роль — Боуи-семьянина, но о ней он давно не вспоминал.
«Я слишком холодный парень, — говорил он журналистам. — Слишком себе на уме. Чересчур эгоист. Со мной сложно. Не думаю, что смогу с кем-нибудь жить». В конце концов, он привык к одиночеству, к своим маскам и к тому, что время от времени во сне на него несется беспощадный поезд. И одиночество, и свои кошмары он начал воспринимать как плату за то, чего добился, и за то, что все-таки не сошел с ума. Плату эту Боуи искренне считал не такой уж большой, даже пытался найти в ней какое-то извращенное удовольствие — пока не встретил Иман.
Его роман с тридцатичетырехлетней фотомоделью из Сомали по имени Иман Абдулмажид, начавшийся в 1990 году, выглядел как очередная интрижка, одна из тысячи — Дэвид всегда любил экзотических женщин, а Иман выглядела как ожившая Нефертити.
Но очень скоро обнаружилось, что все закручивается уж слишком туго и он почему-то ведет себя как растерянный школьник. Слова «любовь» никогда не было в его лексиконе — оно казалось слишком абстрактным, слишком затертым, слишком пустым, но теперь сорокатрехлетний миллионер вдруг почувствовал, что с этой женщиной, родившейся в Африке, свободно говорящей на пяти языках, у него слишком много общего, чтобы назвать это простым совпадением. Они проводили так много времени в разговорах, что Дэвид забросил все дела — от подготовки давно запланированной выставки до записи очередного альбома, выход которого задержался на три года... Это время Дэвид Боуи потратил на старомодные ухаживания.
Он, который когда-то возил за собой батальон фанаток и расселял их в отеле, чтобы было с кем поразвлечься; который ненавидел постоянство, предпочитал стремительные романы и стремительный же секс, ездил за Иман по всем странам и континентам, обивал ее пороги, забрасывал букетами роз и однажды даже — о ужас!
— спел ей серенаду под окном гостиницы. Ему понадобилось не менее двух лет, чтобы добиться благосклонности Иман, привыкнуть к этой мысли самому и объявить миру — он снова женится! Они расписались в Лозанне, позже устроили венчание во Флоренции, и впервые в жизни Дэвид почувствовал: круговорот его масок действительно остался в прошлом. В объятиях Иман оказался тот, о ком все давно забыли, — Дэвид Джонс, парень с лондонской окраины, однажды взявшийся сочинять песни.
Они сделали друг другу на спине ритуальные татуировки — Иман выколола тот самый нож «боуи», Дэвид — дельфина, в честь книги «Дельфин в Сомали».
Прежде чем расписаться, Иман заставила его сдать тест на СПИД и убедилась, что с наркотиками покончено. Каждую ночь Дэвид, ложась спать, утыкался носом в плечо Иман и засыпал в ту же минуту. Когда их браку исполнилось пятнадцать лет, однажды посреди ночи он вдруг вскочил и принялся взволнованно ходить по дому, прислушиваясь к собственным ощущениям. Неожиданно понял: за все то время, что они с Иман вместе, он ни разу не видел во сне ни поезд, ни эту страшную кроваво-красную пустоту. Кажется, впервые в жизни он был абсолютно спокоен — и совершенно счастлив.
Подпишись на наш канал в Telegram