Когда однажды моя девушка сказала, что больше меня не любит... это было чудовищно. Просто не укладывалось в голове. Вот тогда окружающий мир предстал в качественно новом свете. При этом в театре как раз все было хорошо, мы сделали «День радио» и поняли, что это уже «всерьез и надолго».
...В детстве я был окружен абсолютной любовью и теплом со стороны родителей, двух бабушек, дедушки и тети.
Называли меня в основном Славочка и Солнышко, хотя иногда проскальзывали слова «неуправляемый» и даже «убоище».
Старший брат привил мне любовь к футболу, и я уже в четыре года пытался гонять мяч. В том числе и в квартире. У нас были две смежные комнаты, я ставил один стул в дальнем углу гостиной (это были ворота), а другой — в проеме между гостиной и спальней (это была стенка) и бил штрафные. Но частенько мяч перелетал через стул-ворота и попадал в окно. И тут же раздавался крик бабушки: «Убоище!..»
Когда я окончательно ее доводил, бабушка гналась за мной, и всегда на ее дороге со словами: «Муся, не трогай его!» вставал дедушка. Но я не очень себе представляю, что бабушка могла бы со мной сделать, если бы догнала, поскольку меня в детстве никогда никто пальцем не тронул.
Я думаю, что она скорее всего меня накормила бы. Дед почему-то называл бабушку Беллу Мусей. Вслед за ним и все остальные называли ее бабой Мусей.
Так вот баба Муся меня кормила, а папина мама, баба Соня, стирала носки и трусы. Такое четкое было разделение.
Баба Муся прекрасно готовила. Пирожки с мясом, котлеты говяжьи и куриные, битки — так в Одессе называют отбивные. Папа рассказывал, что когда только начал ухаживать за мамой, она его пригласила в гости. И на обед были битки, такие большие, что края свисали с тарелки. И вот когда папа увидел эти битки, он понял: надо жениться!
А какие баба Муся готовила рыбные биточки!
Форшмак! Икру из синих! Фаршированную куриную шейку... Блинчики... Кулебяку с яблоками, компоты... В Одессе культ еды, все пытаются друг друга накормить. Правда, случались и исключения. У моего друга была бабушка — она работала в Комитете госбезопасности. Увидев, как внук угощает приятеля персиком, при нем же укоризненно замечала: «Димочка, вот ты угощаешь Алешу персиками, а ведь не знаешь, что на Привозе они стоят пять рублей килограмм!»
Больше всего я обожал котлеты. Бабушка делала их потрясающе, потом она научила маму готовить их так же вкусно; ну и выбирать мясо. Это совершенно особая наука — на Привозе у правильного мясника выбрать правильное мясо. Я вот абсолютно не представляю, как это делается.
Хотя на Привоз с мамой ходил. Сначала мясной ряд, потом ряд копченостей, подчеревок или ребрышки деревенские...
Потом шел ряд с брынзой. Еще выше — соленые огурцы. А дальше — домашние торты. Все дают пробовать. И пока пройдешь по Привозу — можно поесть с удовольствием и совершенно бесплатно!
Отдельная история — как правильно выбрать брынзу. Вот, например, мы с Лешей Барацем любим совершенно разную брынзу. Леша и его родители отдают предпочтение скорее коровьей, нежели овечьей. Она помягче и попреснее. А в нашей семье — культ соленой овечьей брынзы, твердоватой, немного рассыпчатой. В Одессе до сих пор есть кланы любителей брынзы пресной и брынзы соленой...
— Как познакомились ваши родители?
— Они учились в институте на одном факультете, но на разных курсах. Мама была девушка престижная, городская, а папа — белгородднестровский. Он был очень похож на Нино Кастельнуово, который сыграл Ги Фуше в «Шербурских зонтиках» — этот фильм был в пору их молодости невероятно популярен. К тому же папа делал маме курсовые проекты — не имея никакой склонности к техническим наукам, она зачем-то поступила в инженерно-строительный институт. Плюс папа хорошо танцевал. А маме это было важно. Объясню почему. У мамы практически полное отсутствие музыкального слуха. На танцплощадке она не очень связывала движения людей со звучащей музыкой. Ее удивляло, что в перерывах между музыкальными номерами люди прекращали танцевать, потому что она продолжала. А с папой она точно знала, что будет танцевать вовремя и в такт.
Папа у меня — надежный танцевальный партнер. Ну а потом уже начался КВН, в 1966 году папа стал капитаном одесской команды.
Когда команда Одессы выиграла, популярность у папы была огромная! Но в материальном плане он ею никак не воспользовался. Как говорила мама, папа и деньги — вещи несовместные. Папе нравилось заниматься делом, а гонорар для него был не особенно важен. Зарабатывал он вопреки. Если можно было выступать без вознаграждения, то папа всегда делал это с удовольствием. И до сих пор делает.
— У вас был открытый дом?
— Компании иногда собирались большие, хотя квартира была маленькая! Ближайшими друзьями папы были его соавторы, Георгий Голубенко и Леонид Сущенко, а также Олег Сташкевич, ныне правая рука Михал Михалыча Жванецкого.
Папа, кстати, до сих пор считает, что Жванецкий отбил у него Сташкевича… Самого Жванецкого, равно как и Карцева (он, кстати, жил в нашей квартире до нас), которые также бывали в нашем доме, я помню смутно — они для меня были просто папиными друзьями. Но зато по сто раз слушал пластинки с записями миниатюр в исполнении Михал Михалыча, Карцева и Ильченко.
Помню зарисовку, в которой Роман Карцев, изображавший пьяного в ресторане, просил меню и заказывал люля-кебаб. Для меня это слово звучало довольно своеобразно: «Люляки баб». А какие у баб могут быть «люляки»? И долгое время я пребывал в уверенности, что Роман Андреевич в той миниатюре шутит по поводу женского бюста.
Домашние застолья я помню достаточно хорошо.
Папа всегда вел стол, он до сих пор в любой компании больше всех говорит тостов, при этом практически не повторяется. Мой старший брат тоже прекрасно говорит тосты, правда, он абсолютно не пьет. А я вот выпиваю, а умением говорить тосты в отца и брата не пошел.
Папины друзья, кроме того, что любили повеселиться, были легки на подъем. Вот история, связанная с днем рождения Олега Сташкевича. Папа как раз был в Крыму и в двенадцать ночи поздравил друга по телефону. А там все. Некоторые тоже подходят к телефону. Сожалеют, что папа не с ними. И вот они, желая сделать папе сюрприз, посреди ночи садятся вшестером в машину и утром приезжают в Ялту.
При этом все очень сильно навеселе. И вот когда папа утром открывает дверь своего гостиничного номера, видит такую картину: в коридоре, прямо на полу, вповалку спят шесть нетрезвых, но счастливых людей. Сюрприз удался…
...Кстати, насчет склонности папиной компании к выпивке. Было смешно, когда моего старшего брата в четырехлетнем возрасте спрашивали: «Кем ты хочешь быть?», а он отвечал: «Хочу быть большой и пьяный, как папа Валера».
— А вы что говорили, когда вас спрашивали: «Кем хочешь быть?»
— Сначала я отвечал, что стану футболистом. Мы с Лешей Барацем играли в футбол все свободное и несвободное время. Но однажды посмотрели на себя со стороны и решили: еврейским мальчикам в футболе не светит.
А вот в театре — может быть... И пошли в театр. Вроде бы до сих пор получается.
— Актерские способности рано проявились?
— Я с первого класса начал показывать одноклассников. Когда у нас дома собирались компании, меня просили изобразить Диму Ляшенко у доски. Я кривлялся, все смеялись, и мне так понравилось, что я решил сделать это делом своей жизни. Однажды так и написал в сочинении: «Хочу стать актером, потому что уже умею лаять, как собачка». Учительница зачитала мой опус всему классу... Мне было стыдно, но все равно приятно, так как все смеялись.
— С Лешей Барацем вы подружились еще в школе?
— Да. Но знаете, как говорил Довлатов про свою жену: «Это не любовь, это судьба». Так и у нас с Лешей.
А подружились мы благодаря вот какому случаю. Дело было во втором классе. Я, извините, обделался. И попросил Лешу никому об этом не говорить, а быстро позвонить маме, чтобы она пришла и забрала меня. После чего Леша побежал в класс и рассказал всем ребятам про мой конфуз. Каждый по очереди приходил на меня посмотреть. Вот после этого случая мы с ним и подружились...
— Вас из класса за поведение выгоняли?
— Случалось. Как-то подшутили над химичкой. Она пришла на урок, а весь класс смотрит на доску и орет: «Шайбу-шайбу!» Просто перед уроком мы нарисовали на доске телевизор, написали «Матч СССР—Канада» и начали болеть.
Она тут же, не выясняя ничего, выгнала из класса нас с Лешей.
В другой раз мы поменяли местами щиты, где были изображены одиозные представители капитализма и лидеры социалистических государств. Так Эрих Хонеккер и Густав Гусак стали «диктаторами». А Пиночет, напротив, борцом за идеалы человечества...
...Одноклассники очень любили, когда на физике вызывали к доске Лешу, и им не нравилось, когда вызывали меня. Потому что между фразами «Хаит, к доске!» и «Садись, два!» проходило секунд пятнадцать. Когда же вызывали Лешу, разыгрывался целый спектакль: «А? Что? Меня?» — «Ну ты Барац?» — «Ну я...» После этого Леша еще минут пять шел к доске, долго там переминался, и в результате к тому времени, когда звучало «Садись, два!», урок благополучно заканчивался.
...В классе девятом на школьном праздничном вечере, кажется, в честь Восьмого марта, одна девушка попросила меня сделать с ней этюд.
Мы сделали. А после выступления учительница физики и астрономии, которую я дико боялся (при одном ее появлении мне сразу хотелось в туалет), сказала: «Хаит, а ты неплохой актер, могу поставить тебе на балл выше оценку в четверти. То есть «четыре»...» Это было счастье! Тогда я понял, что, наверное, актерством смогу зарабатывать себе на жизнь...
— А что вы делали после уроков?
— Мы с Лешей или сразу шли в Кировский скверик играть в футбол, или часами сбивали слюнку...
— Это что за игра?
— Один стоял пускал слюнку, а другой должен был плюнуть и ее сбить. Вообще с плевками было связано много игр. Например, плевали на стену, а потом ждали, чья слюна быстрее достигнет земли. На эти занятия уходило полдня! Так проходило наше «интеллектуальное» детство.
А еще после школы таким счастьем было купить невероятно вкусный зажаристый бублик и газированный напиток «Золотистый»! Или же отправиться с ребятами выпить томатного сока в магазине «Репка». Там был твердый пластиковый прилавок, а перед ним стойка из кожзаменителя, на которую все облокачивались. В расщелину между прилавком и стойкой часто падали деньги, и мы линейкой время от времени выуживали оттуда десять— пятнадцать копеек.
Однажды достали из этой расщелины целых три рубля! И тут же «выгодно» обменяли на рубль у грузчика. Просто три рубля для нас были какой-то колоссальной суммой, мы, став обладателями такого богатства, испугались, поэтому и быстренько от него избавились.
— Благодаря известности отца вы в Одессе, наверное, были крутым парнем?
— Очень! Я проходил на все концерты как «сын Хаита», а на все дискотеки — «как брат Хаита», поскольку Женя был известным в городе диджеем.
Помню, как папа сделал мне два пропуска на кинофестиваль «Одесская альтернатива», где я впервые посмотрел чаплинскую «Золотую лихорадку» и «Полет над гнездом кукушки» Милоша Формана.
Примечательно, что, имея два билета, я совершенно спокойно проводил с собой человек десять. Тактика была элементарной. Мы заходили вдвоем, потом я говорил билетерам, что мне нужно на минутку выйти на улицу. Там прихватывал с собой еще одного друга, возвращался и, не моргнув глазом, заявлял билетерам, что выходили мы вместе, доказательство чему — наши два порванных билетика. И так далее...
А еще в детстве я переживал, что у Леши есть американские фирменные вещи (у него были родственники в Америке), а у меня нет. В шестом классе я попросил маму, она пошла к мастеру Вове, который пошил мне замечательные брюки из джинсовой ткани с клапанами и лейблом «Perfi». Что это такое, я понятия не имел, но Вова заверил, что фирма очень крутая.
Еще мама купила мне у спекулянтов за шестьдесят рублей французские кроссовки, синие с красными полосками.
И когда я появлялся на улице в джинсах и кроссовках — это было что-то! Мой звездный час!
— Девушки не оставались равнодушными...
— В шестом классе девушки были пока еще на втором плане, главное — что у Леши таких кроссовок нет, а у меня есть. Но класса с седьмого девочки стали занимать все больше и больше места в голове. Хотя я впервые поцеловался, только когда поехал в колхоз после окончания восьмого класса. Впечатление оказалось таким сильным, что собирать морковку стало практически невозможно. Выяснилось: ни фига себе, что, оказывается, есть в жизни! Футбол — класс, слюнку сбивать — супер! Но оказывается есть еще и ТАКОЕ! И оно, пожалуй, покруче всего.
И самое удивительное, девушкам целоваться тоже нравилось! Хотя, с моей точки зрения, они всегда должны были этому противодействовать.
Помню, как я потерянно сидел на морковном поле, вспоминая ночные ощущения, и оживал, только когда раздавался окрик: «Хаит! Работать!» На пару минут я включался, а потом снова впадал в анабиоз.
Мы ходили целоваться к девочкам на год нас старше каждую ночь. Причем я еще не был уверен, как правильно это делать. Поэтому через вечер менял подруг: с одной целовался в более сложной технике, с другой — в простой.
А уж когда удавалось потрогать грудь... Хотя бы прикоснуться. О том, чтобы с девушки что-то снять, речи не шло. Снимешь, и что дальше делать? Это было непонятно. Нет, и так хорошо.
Но влюбился я первый раз, только когда школу окончил. И длилась эта любовь шестнадцать лет...
Мы познакомились на летней дискотеке в Одессе. Девушка стояла в очереди в туалет. Я тоже туда очень хотел и начал ее смешить — показывал, что не могу выдержать эту очередь.
Когда она возвращалась в Москву, я пришел провожать ее к поезду. Она этого совершенно не ожидала. У нее телефона не было, и я оставил ей свой московский номер. Жил я тогда вместе с Лешей, и еще к нам его бабушка Нюся приехала. И вот моя девушка мне потом рассказывает: «Звоню, спрашиваю Славу. На что бабушка отвечает: «Клаву? Клавы у нас нет!» — и кладет трубку. Я звоню опять, Нюся мне снова терпеливо объясняет: «Девушка, говорю же вам — Клавы у нас нет!». Хорошо, что на третий звонок я сам взял трубку.
Потому что в четвертый раз она уже не перезвонила бы.
— Вы оставили свой московский телефон, значит, к тому времени уже поступили в институт?
— Да, я уже стал студентом ГИТИСа.
После школы некоторое время раздумывал: куда поступать. Можно было на филфак, там учился мой старший брат. Но мама не побоялась «оторвать от себя мальчика» и посоветовала ехать в Москву поступать на актерский.
Мы отправились с Лешей Барацем и нашими папами.
Я поступал везде, хотя подготовлен был очень плохо, Леша — значительно лучше. В конце концов я поступил по блату...
Папа позвонил Михал Михалычу Жванецкому, а тот в свою очередь — завкафедрой эстрадного факультета ГИТИСа, сказав при этом одну фразу: «Поступает мальчик Хаит, обратите на него внимание». Я отчасти оправдал этот аванс, только когда появился «Квартет И». И то не сразу! Так вот, на экзаменах я плохо прочитал басню, стих и рассказ. Меня быстро прервали. Все было понятно — не светит этому юноше стать нашим студентом!.
Хорошо помню день, когда объявляли имена поступивших: всего на курс взяли пятнадцать человек. Уже дошли до четырнадцатого, а мое имя все еще не прозвучало. А мы с Лешей договаривались: если один из нас не поступит, другой тоже забирает документы, и мы вместе возвращаемся в Одессу. Оба, конечно, когда это говорили, не верили себе и точно не сделали бы так. И вот Леша, который тоже поступал в ГИТИС и которого в списке назвали вторым, уже мялся рядом, думая: «Как же неудобно будет перед Славой».
Папа глотал валидол. Я раздумывал, как пережить этот стыд, и что же я буду делать в Одессе. Но Одессе повезло. Под пятнадцатым, последним номером прозвучала моя фамилия.
Я Михал Михалычу очень благодарен за тот звонок, хоть он тогда и не очень понимал, за кого просит. Жванецкий стал меня идентифицировать лет пять назад. До этого я с ним здоровался раз тридцать. Но он меня не запоминал. Ну здоровается с ним какой-то лысый молодой человек — сколько таких перед ним проходит. А полюбил он нас с Лешей совсем недавно и в основном как компаньонов по выпивке в Одессе. К тому же, что мы делаем в театре, Жванецкий относится своеобразно — когда он приходит на наши спектакли, говорит: «Ну, пишете вы неплохо.
А вот играть вам в принципе незачем...»
— Как вам — одесситам — жилось в Москве?
— На первом курсе мы с Лешей снимали квартиру у метро «Преображенская площадь».
Леша был лучше подготовлен к самостоятельной жизни, чем я. Он умел готовить, убирать. Я же не умел ничего. Поэтому в мои обязанности входило мыть посуду. Но делал я это чудовищно. Мы приходили домой, ели, и я отправлялся мыть посуду. При этом расстегивал штаны, но почему-то забывал их снять, и они с меня постепенно сползали. Так я в спущенных штанах у раковины с посудой и запечатлелся в Лешиной памяти.
Помню случай: нам с Лешей родители передали деньги на оплату квартиры за два месяца вперед. Триста шестьдесят рублей. И вот мы, получив эти деньги, идем по Калининскому проспекту. Зима. Вдруг около магазина какой-то человек спрашивает: «Зимняя куртка нужна? Западная...» А мне куртка как раз нужна была очень. Я Леше говорю: «Давай посмотрим». Померил — размер не мой. Продавец предлагает: «Размер есть. Надо только пойти на квартиру. Тут недалеко. Там, кстати, и сапоги есть...» Тут Леша оживился: «А мне сапоги нужны».
Заходим в какой-то подъезд, звоним в квартиру — никто не открывает. Мужик говорит: «Хозяин задерживается. Будет с минуты на минуту. Кстати, сейчас еще один покупатель подойти должен». Приходит новый покупатель. Стоим. Хозяина нет. Тут тот, что только подошел, говорит: «Ребята, слушайте, мне так нравятся наперстки!
Я все думаю, как у них получаются эти фокусы?! Вот сам тренируюсь...» И стал нам показывать. Мы каждый раз успевали заметить, под каким наперстком шарик. «Нет, — говорим, — парень, у тебя не получается...» Он даже расстроился. Наш продавец его утешает: «Ладно, не переживай, давай сыграем без денег». Поиграли. Потом решили первую ставку сделать. И продавец при нас выиграл сто рублей! Говорит: «Ребята, а вы что стоите? Деньги сами в руки идут...» Ну, я и начал Лешу уговаривать: «Давай сыграем! Выиграем — за куртку и сапоги заплатим, и еще на квартиру останется!» Леша противился, но я настоял на своем. В результате мы спустили все деньги. Абсолютно все! И потом два месяца пили чай практически без заварки. Признаться родителям в том, что все деньги проиграли в наперстки, было невозможно. Есть нам тогда было нечего.
Вообще. Спасались тем, что ходили по друзьям. Эти два месяца были самыми голодными в нашей жизни.
В 1991 году для меня символом благосостояния было наличие в доме двухлитровой — не маленькой, а именно двухлитровой — немного початой бутылки «Пепси». Не той, что открыли и сразу жадно выпили. А открыли, отпили немного — и поставили. Что ее пить? Она же есть всегда.
Ну и совсем недостижимый атрибут счастливой жизни — бутылка ликера «Амаретто», это уже просто запредельно.
Помню, как познакомился с девушкой, которая имела доступ к магазину «Березка». Она угощала меня ликером «Адвокат» и сырными шариками. Это была роскошь!
Казалось, вот, живут же люди! Бывает же так!..
...Те же мысли были у нас с Лешей, когда однажды мы летели в Одессу из Внуково. Очень хотелось пить и мы купили по баночке пива. Белые люди мы, в конце концов, или нет? Пиво оказалось отвратительным на вкус, теплым, со вкусом жести, но мы пили его и чувствовали себя очень состоятельными, свободными людьми!
— А в ГИТИСе вы появлялись?
— Прелесть учебы в этом институте в том, что на занятиях по мастерству можно заниматься тем же, чем на переменах в школе. На историю искусства и историю театра я не ходил. Другое дело — мастерство актера. У нас был замечательный мастер Владимир Сергеевич Коровин. Это он вывел четкое актерское правило: «максимально побезответственней» держаться на сцене.
То есть готовиться, репетировать очень ответственно, а потом уже быть безответственным.
С ребятами, которые впоследствии вошли в «Квартет И», мы познакомились еще при поступлении. А стали общаться, когда поехали в колхоз, перед первым курсом. С Сашей Демидовым сошлись сразу. Саша до встречи с нами не пил. Помню, как для начала мы его тут же напоили имбирной настойкой. И сразу подружились. С Камилем Лариным стали общаться чуть позже. Камиль — из Волгограда. Приезжал в Москву поступать в театральный вуз четыре года подряд, и последний год оказался удачным. В Волгограде он окончил какой-то техникум, мог стать электриком, но, слава богу, не стал, потому что из него получился очень хороший актер.
«Квартет И» образовался в 1991 году.
Наш мастер обратил внимание на то, что если в актерском этюде участвует кто-то из нашей четверки, то этюд, как правило, успешный. Так что имело смысл объединиться. Вообще мысль сделать свой театр возникает у каждого курса выпускников. Но между задумкой и воплощением — большая дистанция. У нас получилось....
Летом, после окончания ГИТИСа мы получили дипломы и разъехались, чтобы снова встретиться в сентябре. За это время Сережа Петрейков договорился с учебным театром ГИТИС, и мы стали играть на их сцене два раза в месяц.
Зал был на двести пятьдесят человек, и хорошо, если поначалу набиралось сто зрителей. Рекламы у нас не было, только сарафанное радио: один посмотрел — рассказал другому.
— Деньги на постановки где брали?
— Сережа жил с женой в ее квартире, а свою, на Герцена, сдавал за две тысячи двести долларов в месяц.
Тогда это были колоссальные деньги, большая часть которых и уходила на «Квартет». Года три-четыре мы существовали за счет постояльцев — французов, американцев. И только потом начали зарабатывать и возвращать Сереже долги.
— Реквизит у вас какой-то имелся?
— Сабелька... У нас был номер «Бабочка и кузнечик». Когда паук набрасывал на бабочку паутину, выскакивал я — кузнечик с сабелькой. Ничего особенного, но люди почему-то смеялись. Постепенно реквизит прибавлялся: появилась барабанная установка, гитара, ширма — мы росли!
Тогда же «Квартет И» стал понемногу зарабатывать частными выступлениями.
Работать приходилось в самых неожиданных местах. Однажды Камиль нас обрадовал: «Ребята, я нашел регулярную работу. Только там надо сначала показаться». «Где там?» — спрашиваем. На что Камиль ответил уклончиво: «Есть одно место, увидите...» И привез нас на Киевский вокзал к коммерческой палатке пять на пять метров, где народ за стоячими столиками пил кофе и ел ужасные сосиски. Камиль принялся нас успокаивать: «Ничего, главное — работа регулярная, и с посетителями у них тут порядок. Да и приходить только по субботам…»
Как выяснилось, чтобы получить эту ценную работу, надо было понравиться двум армянским барышням лет пятидесяти.
Настроены они были весьма скептически. Но делать нечего, пришлось показывать отрывок из нашего спектакля «Только штампы». Выражение лиц у барышень оставалось стабильно кислым, и в конце концов они процедили: «Нам нужно подумать...» В итоге палатке на Киевском вокзале мы не подошли...
Выступали мы с ребятами и в ночных клубах. Зарабатывали по двадцать пять долларов на брата и еще двадцать пять отдавали в кассу театра.
...Однажды Леша договорился о выступлении в ночном клубе «Измайлово». Мы приехали, привезли осветительные приборы. Нас встретили какие-то полубандиты. Говорят: «Выступайте». Мы отвечаем: «Дайте сначала денег». «Нет, — упираются, — сначала выступайте». В общем, договориться не удалось.
Мы пошли в гримерку, собрали нашу аппаратуру и тихо-тихо черным ходом выбрались из этого клуба. Улепетывали просто со всех ног!
В финансовом плане нам очень скрасили жизнь корпоративы. Но и унижаться приходилось достаточно.
Помню, приехали в Нижневартовск, там какие-то водители что-то праздновали. А так получилось, что наш концерт был сразу после отчетной водительской конференции, и все это время участникам не давали выпить. Потом в перерыве они наконец приняли на грудь. И к тому моменту, когда мы появились на сцене, были уже хороши. После выпивки души водителей жаждали музыки и танцев, а тут вышли мы. И как только прозвучала первая реплика, из зала раздалось: «Пошли на... отсюда». Мы сказали: «До свидания» — и удалились, уступив площадку «Самоцветам».
Это было наше самое короткое выступление.
Был еще случай на свадьбе. Мы вышли, поздравили жениха и невесту, спели что-то, тут к нам подходят и говорят: «Извините, дело в том, что на свадьбе за все платит папа жениха, и он не любит, когда поют». «Хорошо, — говорим, — у нас есть смешные номера. Мы пошутим...» После второго номера снова подходят: «Извините, папа не любит, когда шутят». — «Ладно, мы просто поговорим...» Но и после третьего номера нам сказали: «Извините, папа не любит, когда говорят...»
Первые годы приходилось по-всякому. Но что интересно, даже когда мы были крайне небогаты, про нас говорили: «Ну, эти ребята хорошо зарабатывают...» Говорили-говорили, и в конце концов мы и правда стали хорошо зарабатывать.
А поначалу иногда совершенно случайные люди помогали.
Помню, мы с Сашей Демидовым обошли банков тридцать пять. Заходили в каждый и говорили: «Здравствуйте, мы молодой театр. Не могли бы вы нам помочь?» Из тридцати четырех банков нас выставили, а в тридцать пятом помогли. Нас увидела управляющая филиалом. Потом она нам помогала раза три. При том, что даже спектаклей наших не видела.
В 1994 году нам дали миллион рублей! И мы тогда впервые смогли напечатать афиши. На них помимо названия театра были изображены четыре наши физиономии и стояла подпись: «Запомните эти лица. Запомните это название». Мы решили: если расклеим афиши по Москве, то на следующий день станем знаменитыми.
Ошиблись...
Помню, ходили с афишами под мышкой. На улице — минус пятнадцать. Нас отовсюду гонят. Пальцы в клею! Кошмар какой-то. Но мало этого, выяснилось, что поскольку на афишах мы использовали не фотографии, а контурные изображения, в них нас и родная мать не узнала бы. Тем не менее какое-то количество этих афиш мы все-таки расклеили. Правда, на следующий день их благополучно сорвали.
Была еще реклама в сводных афишах. Спектакль «Это только штампы» назывался «Только штаны». А «Комический театр «Квартет И» преобразовывался в «Коммерческий театр...», «Хаит» — писался как «Хайт» — но мы все равно были совершенно счастливы, что нас упомянули.
— Если бы вы знали, как все сложится, рискнули бы снова создать театр?
— Знаете, говорят: «Если бы молодость знала, если бы старость могла...» Если бы мы знали, что предстоит пережить, то никогда не стали бы ничего делать! Никогда в жизни!..
Но хочу сказать, что как бы тяжело ни приходилось, мы все же не теряли энтузиазма, видимо, в силу возраста. Было плохо. Иногда очень плохо. Унижения, безденежье, абсолютное отсутствие перспективы, непонимание, что делать дальше. Но тогда все равно было ощущение необоснованного счастья.
Ужасно стало, когда я начал ссориться со своей девушкой. Это первые серьезные отрицательные эмоции, которые я испытал в жизни. Раньше мы с ней вообще никогда не ругались.
Это был момент, когда «День радио» стал собирать сумасшедшие аншлаги.
— В «Дне радио» на сцене появился Алексей Кортнев с «Несчастным случаем». Когда вы познакомились?
— В 1995 году мы отметили столетие «Квартета И» — тогда нам на четверых исполнилось сто лет. И среди тех, кто вышел на сцену, оказалась группа «Несчастный случай».
У нас с Лешей Кортневым сначала возникла личная дружба, и только потом она переросла в творческую. Мы встречались на посиделках в Доме актера, в Студенческом театре МГУ. Потом сделали водевиль «Ля комедия 2, или Совсем другая история с элементами большого искусства». Это был первый опыт, когда мы сами стали писать. Придумали семнадцать музыкальных номеров, аранжировав их самой разной музыкой — от Моцарта и Верди до «ABBA» и «Queen».
Кортнев, когда посмотрел наш спектакль, предложил: «Давайте что-нибудь сделаем вместе». Мы к тому моменту уже работали на «Нашем радио» у Михаила Козырева и подумали: а что, если взять тексты, которые мы писали для радио, плюс песни «Несчастного случая» и выпустить дивертисмент? Потом поняли: дивертисментом обойтись не получится, надо специально писать пьесу, а для пьесы — песни. Так появился «День радио».
Когда прошла премьера, мы почувствовали: вроде бы все получилось. Раньше на наших спектаклях зал иногда мог быть неполным, а после «Дня радио» пошли аншлаги. Мы забыли, что такое свободные места в зале.
Интересно, что нас с Лешей Кортневым часто путают.
Как-то прихожу в спортивный магазин, чтобы купить ему в подарок на день рождения волейбольную форму. Говорю: «Мне нужно подобрать комплект на мужчину такого же сложения, как и я». Купил. Подарил Леше. Но что-то там ему не подошло, и на следующий день он отправился форму менять. Приходит в магазин, спрашивает: «А где тут у вас отдел одежды для спорта?» На что ему удивленно отвечают: «А вы не помните? Вчера же только приходили...»
— Наверное, ваша узнаваемость сильно повысилась, после того как «День радио» и «День выборов» вышли на широкий экран? Я уже не говорю об Одессе...
— Знаете, тот же Довлатов писал по поводу своей известности: «Когда меня узнают, я удивляюсь.
Когда не узнают, тоже удивляюсь. И потому все время хожу с удивленным выражением лица». У нас такая же ситуация.
Меня в Одессе узнавали чаще всего, когда я в 1995 году выиграл в программе «Угадай мелодию!» Ни после «Дня радио», ни после «Дня выборов» ничего подобного не происходило. Одесса совершенно не знает ни меня, ни Лешу. О том, что мы делаем, в курсе разве что продвинутая молодежь. По уровню вкусов людей Одесса — это Москва 1997-1998 годов. Там по-прежнему любят Ирину Аллегрову, Бориса Моисеева, Филиппа Киркорова — они народные герои. К сожалению...
Если нас и узнают в Одессе на пляже, значит, это приезжие, москвичи или питерцы. Помню, как к нам в Одессу приехала в гости Жанна Фриске, и мы явились на пляж.
Что тут началось! К ней очередь за автографами на километр! А нас с Лешей будто нет.
Чаще всего нас узнавали, когда мы летели в Австрию на чемпионат Европы по футболу. Потому что на наши спектакли ходят, как правило, люди состоятельные, те, кто может заплатить от пятидесяти долларов за билет. И в Австрию летели те же граждане. И вот тогда с нами фотографировались постоянно. Просто звезды какие-то!
В общем, во всем, что я здесь наговорил, присутствует хвастливый и одновременно застенчивый оттенок, что, как мне кажется, нормального человека не может не раздражать. Так что извините и большое спасибо за внимание.
P.S. Кстати, Леша Барац гораздо умнее, талантливее и порядочнее меня. (Это записано под Лешину диктовку.)
Подпишись на наш канал в Telegram