Мне жутко не нравилась собственная фамилия. Когда ее произносил учитель, мне хотелось провалиться под парту, я злилась на любого, кто вслух говорил: Кайдановская...»
Не могу назвать свое тогдашнее состояние страданием, но дискомфорт я испытывала серьезный. Это резало мне душу. Ой, я была странным ребенком! Как-то с двоюродной сестрой Анастасией мы придумали, что близнецы. Мало того, что она меня на год старше, так мы еще и непохожи абсолютно.
Все свои сердечные переживания я выливала, конечно, на маму.
Однажды даже дошло до того, что она отправилась к художественному руководителю балетной школы, которую мы с сестрами посещали, и попросила называть меня Зоей Симоновой.
Обострение произошло, когда мама вышла замуж за Эшпая. Это сложно объяснить словами, но с появлением Андрея Андреевича в нашей жизни заполнилась некая пустота, вроде как нужная деталь наконец заняла свое место. Потом родилась Маруся. Словом, идеальная семья, за одним маленьким исключением — моя фамилия была другой. Она не давала покоя, лишала ощущения единства со всеми остальными.
Себя я считала неким отщепенцем в образцовой ячейке общества.
Фамилия Кайдановская все время напоминала о том, что у меня другой папа. Причем никакой обиды на Сталкера тут и близко не стояло. Я думала, пусть Кайдановский тоже будет, но… папой считается Андрей Андреевич.
Признаться, поначалу я донимала маму вопросом, нельзя ли мне тоже стать Эшпай? Она объяснила, что это невозможно юридически. Но я не прекращала ее тиранить даже после отказа. Мама поняла, что вопрос для меня принципиален, и сдалась.
Когда в одиннадцать лет я стала Симоновой юридически, показалось, что баланс какой-никакой наконец достигнут: моя родная сестра Маруся и Андрей Андреевич — Эшпай, ну а мы с мамой — Симоновы.
В шестой класс я пошла в новую школу и с новой фамилией.
Радости не было предела!
— А почему вы снова стали Кайдановской?..
— Папина фамилия — творческий псевдоним. По паспорту я Симонова. А Кайдановской стала, когда начала работать с мамой, причем часто в одних и тех же проектах. Не люблю, когда говорят Симонова-старшая и Симонова-младшая… А вот Симонова и Кайдановская — это да! По-моему, и сочетание «Зоя Кайдановская» звучит.
Можете считать, что у меня «фамильный пунктик»… Рада бы о нем забыть, да никто не даст. Меня очень часто шпыняют — то «за маму», то «за папу».
Ну а теперь модная тема — семейный подряд. Наш Андреич, как мы его называем дома, известный режиссер Андрей Эшпай, остается верным себе: полагает, что самые яркие актрисы собраны в его доме. Шучу... В «Иване Грозном» помимо меня и мамы на площадке работал и мой сын Алексей. Внук — это вообще некий талисман для режиссера Эшпая. Так что, наверное, люди правы — семейный подряд.
— Как все у вас запутанно…
— Да нет, напротив, предельно ясно. Семья — это главное. Я выросла с этой установкой в большой семье, где к детям всегда было трепетное отношение. Бабушка, Ольга Сергеевна Симонова, мамина мама, пожертвовала своей очень неплохой карьерой, чтобы иметь возможность воспитывать внуков.
Мне бабушка в детстве заменила и маму, и папу, которые были весьма востребованными актерами.
Из совсем раннего детства я многого не помню, но мама рассказывала массу историй о моей любви к бабушке. Например, маме надо уезжать на очередные съемки, она заходит в комнату, где я вожусь с игрушками: «Зоенька, мне, к сожалению, надо…» «Пока, мамуленька!» — беззаботно отвечала я, слабо отрываясь от своих куколок. Но стоило бабушке взять плащ, чтобы проводить маму, как я кидала все игрушки и опрометью летела в прихожую: «Ляленька! Ляленька, а ты куда?!» Мы ее звали Лялей.
Бабушка носилась с нами, как с наследными принцессами. И мы, четыре внучки, ее боготворили. С трех с половиной лет она занималась с нами английским языком, которым сама владела свободно.
Еще мы изучали живопись.
Ляля покупала огромные глянцевые альбомы с репродукциями мировых шедевров, заучивала с нами имена художников, жанры, названия картин и даже устраивала что-то вроде экзамена, проверяя, хорошо ли запомнили.
В молодости Ляля хотела быть балериной и знала наизусть все ведущие балетные партии. Понятно, что и внучки затанцевали.
Ко всем праздникам бабушка готовила детскую программу, где полагалось демонстрировать таланты. Выступали кто во что горазд — играли на пианино, читали стихи, танцевали, пели английские рождественские псалмы.
Меня семья видела певицей. Чисто воспроизвести мелодию я могу с такого раннего возраста, в каком себя еще и не помню.
По крайней мере, петь я начала гораздо раньше, чем говорить. Как-то в гости к родителям пришел режиссер Владимир Портнов. До сих пор мама со смехом вспоминает о том его визите.
Я, совсем еще карапуз, сижу на высоком детском стульчике, а мама наигрывает песенку из своего телеспектакля «Лика»: «Дерева вы мои, дерева…». И двухлетний ребенок, не моргнув глазом, очень четко, нота в ноту, голосом повторяет мелодию. Портнов признался, что со стороны это выглядело даже жутковато: «Дьявольщина какая-то!»
Заприметив у меня способности, мама решила, что призванием дочери должна стать музыка. Осваивать «призвание» меня отправили в Гнесинскую школу.
Надоело все это мне довольно быстро. Час занятий я воспринимала как сущую каторгу. Но Ляля была непреклонна. Кстати, то обучение из-под палки в конечном итоге дало мне колоссальную школу. Меня убедили, что просто бряцать по клавишам — что стрелять в пустоту. В музыку надо вкладывать все свои нервы, душу, слезы. Впоследствии эта установка очень помогла мне в актерской профессии. Певицей-то я не стала, поскольку природа забыла наделить меня сильным голосом, и пою разве что в спектаклях.
— Евгения Симонова активно снималась, на вас времени хватало?
— В моем понимании существовали две мамы — экранная и домашняя. Я так и говорила «мама здесь» и «мама там». Забавно, но в детстве, помню, очень не любила Александра Абдулова — из-за того, что он целовался с мамой.
Повзрослев, стала к артисту Абдулову более снисходительной, а фильм «Обыкновенное чудо» очень люблю пересматривать. Это же кладезь примеров блистательной актерской игры. Какой состав: Абдулов, Леонов, Янковский!.. Все, увы, ушли от нас.
Надо заметить, у меня, маленькой, было довольно странное восприятие кино. Например, в том же «Обыкновенном чуде» я до смерти боялась зверя, похожего на льва, который возникал за спиной волшебника-Янковского, огонь меня очень пугал, да и в целом смотрела эту сказку как фильм ужасов. Я и «Бриллиантовую руку» воспринимала с легким налетом испуга. Думал ли Леонид Гайдай, снимая свою знаменитую комедию, что летающая рука станет ночным кошмаром для маленьких девочек? А я, между прочим, действительно не могла спать и вопила на всю квартиру: «Мамочка!
Рука!!!»
Бояться я вообще любила. Из-за этого долго не могла спать одна — или с мамой, или с бабушкой. Сейчас, кстати, обожаю триллеры и ужастики. Да и в принципе меня стало сложно чем-то напугать. Видно, исчерпала лимит страхов в юном возрасте.
— Александр Кайдановский ушел из семьи, когда вы были совсем маленькой. Вы его не помните в тот период?
— Хорошо помню. Шикарный, импозантный мужчина… Но тут была одна странность: я никогда не воспринимала отца вместе с мамой, хотя бы под общим понятием «родители». Он всегда был как-то отдельно от всех.
Да и развод их словно прошел мимо меня.
Ничего об этом не помню. Видимо, взрослые настолько правильно себя повели, что меня ситуация не коснулась вообще. Не могу сказать, что мне стало не хватать отца после их расставания. Родители много работали, и общения, как такового, вообще было немного. Я росла с ощущением того, что папа точно есть, но он в телевизоре. Поэтому никаких особенных переживаний не было. Меня устраивала история их знакомства, позже рассказанная мамой. Кстати, она всегда очень тепло и легко говорила об отце. Встретились они на съемках картины «Пропавшая экспедиция». Кайдановский поразил ее тем, что не участвовал в обычных для актерских экспедиций попойках, а все время проводил за чтением серьезных книг. Устроила и причина расставания — не сошлись характерами.
…Поначалу Кайдановский приходил меня навещать.
И я часто ловила себя на мысли, что… мне ужасно его жалко.
Уже появился Андрей Андреевич Эшпай, безумно влюбленный в маму, вскоре у них родилась моя сестра Маруся. Наша семья была большой и дружной. Плюс на праздники в доме собирались всевозможные гости, все происходило ярко и беззаботно. А Кайдановский являлся поздравить меня с очередным Новым годом, дарил подарок и уходил. Обычно я подолгу смотрела ему вслед из окошка. И контраст в детском мозгу был велик: тут — праздник и веселье, там — человек, который идет по темной улице абсолютно один. Я разглядывала отца до тех пор, пока ему не удавалось поймать такси. В тот момент мне и было его ужасно жаль. Только повзрослев, я поняла, что меньше всего он тогда нуждался в моей жалости. Скорее наоборот — у отца все было классно и так, как он хотел.
Папа прыгал в такси и наверняка мчался на какую-то тусовку. Кайдановский был не просто свободным художником, а абсолютно свободным. Но в детстве такие вещи еще недоступны для понимания.
А потом в нашем общении с отцом случился долгий перерыв. Меня время от времени дергали: «Позвони отцу». Ну, я и позвонила, когда мне было уже лет пятнадцать. Почему-то жутко растерялась и произнесла весьма глупую фразу: «Здравствуйте, я ваша дочь». В трубке повисла пауза. «Зоя, ты что, с ума сошла?» — своим фирменным голосом спросил Кайдановский. Я разрыдалась...
— А Эшпая вы сразу приняли?
— Не то слово! Когда я впервые его увидела — это был мужчина весь в белом, в смысле костюма.
Мама снималась у Андреича в фильме «Когда играли Баха» и взяла меня с собой на премьерный показ. Я тогда еще подумала, что никогда не видела второго такого элегантного человека.
Я понимала, что моей маме сейчас очень хорошо. Поэтому Андреич был принят мной без звука. Меня не покупали ни за красивые платья, ни за железные дороги, как часто бывает, оно просто — бац! — и сразу сложилось. Я почувствовала, что меня любят. А детей в этом смысле очень трудно провести, такие вещи — на уровне ощущений.
Однажды мама была в отъезде. Андреич привез меня к двоюродным сестрам, где мне предстояло переночевать. И что-то он задержался на чай. А когда собрался уезжать, я заявила, что еду с ним домой. Меня не остановило даже то, что назавтра он должен встречать маму и бабушку на вокзале, а значит, мне предстояло какое-то время оставаться дома одной (как уже говорила, я была страшной трусихой, и одиночество для меня было мини-подвигом).
Потом появилась Маруся.
И никогда (это не громкая фраза, а так и было на самом деле) я не ощущала разницы в отношении Эшпая к родной дочери и ко мне. Я поняла: вот оно — семья.
— Аристократично-артистическая семья. Ваше профессиональное будущее было предопределено?
— В профессию меня запихнули в полном смысле этого слова родители. Переходный возраст мне давался сложновато. Сомнения, недовольство своей внешностью, депрессии, жажда новых впечатлений привели к скитаниям, употреблению в подворотнях различных недетских напитков, дурным компаниям…
Я бушевала. Сначала мне казалось, что я некрасива. Мама и Андреич не начинали дня без дежурной фразы: «Зоя, ты отлично выглядишь!» Но почему-то не спасало.
Училась я через пень-колоду, в школу ходила, что называется, покурить. Поэтому сначала утонченная Евгения Павловна крайне неаристократично гоняла меня по квартире веником, а потом на семейном совете решили, что меня надо чем-то сильно занять, увлечь. Сцена же — отличное место, где можно орать во всю глотку и протестовать сколько хочешь.
Так, недоучившись год в школе, я попала в ГИТИС на курс к Борису Голубовскому. Это было такое театральное ПТУ после восьмого класса.
— За что веником-то получали?
— Там много за что было…
Кажется, у всех есть истории из юности, когда думается, что ты самый умный и хитрый и при желании обведешь вокруг пальца кого угодно… И спиртное родительское разбавляли водичкой, и с сигаретами нас ловили.
На шестнадцатилетие друзья подарили мне бутылку водки. Я, как приличная девушка, поставила это дело в шкафчик, где бутылка и простояла примерно полгода. Мне и в голову не пришло, что мама, оказывается, чуть ли не каждый день проверяет ее целостность. Выпили мы ее с подружкой.
История продолжилась вечером, когда мама пришла с работы. Контрольное открытие шкафчика — а водки чуть меньше половины бутылки.
Она — ко мне в спальню. Зоечка спит с цветом лица здоровенького поросеночка. Вот за нездоровый румянец она мне и всыпала веником, который, очевидно, просто попал под руку.
И такие истории были, которые, слава богу, заканчивались хорошо, хотя имели шансы закончиться как угодно. Друзья-приятели таскали у пап ключи от машин, и мы, добавив храбрости пивом, совершали тайные автомобильные вылазки. Казалось, мчаться неизвестно куда — страшно весело. На самом деле это было прежде всего опасно, потому что катались выпивши. Хотелось драйва, приключений, видно, поэтому мы с двоюродной сестрой Настей (сейчас она с детьми живет в Голландии) умудрялись и вместе, и по отдельности находить сомнительные компании и вляпываться в различные истории.
Апофеозом стала эпопея с судом.
На ней родительское терпение иссякло окончательно.
Каждое лето меня и Настю оправляли отдыхать в пансионат Академии наук в Звенигород. Дедушке как академику полагались ежегодные путевки. В то лето мне исполнилось пятнадцать, а Насте — шестнадцать. И вот однажды мы пригласили к себе в номер мальчишек, которые просидели у нас до утра. Все было абсолютно невинно — пили пиво, болтали о разной ерунде. В нашу компанию затесался парень, которого мы и не знали толком. Только потом выяснилось, что он, пока мы трепались под пивко, обокрал родителей мальчика, также сидевшего у нас в гостях. Пропала там сущая ерунда — кроссовки, еще что-то, но факт оставался фактом — было совершено преступление.
Жертвы кражи, поскольку мы росли такими оторвами, подумали, что их сын тоже имеет отношение к происшествию.
Чтобы как-то доказать свою невиновность, парень привел меня с Настей в качестве алиби. И мы рассказали его родителям, как пили с ним ночь напролет... Настоящего вора, конечно, вычислили. И было расследование с милицией. Опрашивали всех, и нас с Настей в том числе.
…Как же они орали — и мама, и Андреич! Я думала, нас убьют. Мало того, что открылись все наши посиделки с мальчиками, так еще «девочек из приличной семьи в суды не вызывают, даже свидетелями!»
Как будто мы в каком-то притоне неизвестно чем занимались. Я, правда, на суд не ездила.
Обошлись присутствием Анастасии. Словом, все выяснилось, но… Как говорится, ложки-то нашлись, а осадочек все равно остался.
— Вы про скитания упомянули. Что, уходили из дому?
— Нет. Просто жизнь моя текла в основном на улице. А из дома я уходила только один раз, и это было смешно.
Мы поссорились с мамой. Я, объявив, что ухожу, естественно, навсегда, двадцать минут простояла в подъезде. Мама решила, что я отправилась к бабушке в соседнюю квартиру, и пребывала в этом заблуждении, пока не пришла наша соседка.
«Женя, — сказала она. — Там Зоя в подъезде рыдает, что ушла из дому, а ее никто не ищет. Вы почему не идете за ребенком?!»
Конечно, мама тут же полетела меня забирать.
— Родной отец как-то проявлял себя в сложный период вашей жизни?
— Как раз лет в пятнадцать я ему и позвонила.
Я странновато говорила по телефону, и отец предложил встретиться. Так мы вновь начали общаться.
Я бегала к нему на Воровского, теперь Поварскую, где у отца была комната в коммуналке. Мы гуляли по городу, покупали всякие вкусности. Но все равно меня не покидало ощущение «побывала в гостях, а теперь пора домой, к родителям». Хотя и что-то мое, родное, я тоже в нем чувствовала. Какие-то мелочи. Я с детства имею привычку сопеть, когда волнуюсь. Как- то пришла к отцу, а он накрывает на стол и сопит как десяток ежей.
Вспыльчивость и категоричность тоже явно достались мне по наследству от него. Отец уж если дружил, то мог в лепешку разбиться, но и «не дружил» тоже сильно.
Время от времени он то ли в шутку, то ли всерьез спрашивал: «Чем тебе, дочь, моя фамилия не угодила?» Резонного ответа подобрать не получалось, потому что детские фантазии вряд ли могли сойти за уважительную причину, и я отмалчивалась. И тогда он притворно-театрально ворчал: «Эх ты… Зойка Симонова!»
Поначалу, когда мы сидели у него и лопали всякую ерунду, папа включал блокбастеры. Потом постепенно — свое кино. Под ненавязчивым соусом: посмотри, вдруг будет любопытно. Но его кино я тогда в силу возраста не понимала.
Да и сейчас, надо признаться, тот же «Сталкер» не намного стал понятнее. Потом он взял меня в Мадрид на съемки.
Когда выяснилось, что я буду поступать в театральное, Кайдановский занялся моей подготовкой. Это было жуткой пыткой!
Он ставил старинное кресло в центр своей огромной комнаты с черными стенами и расписанным потолком, усаживался, а я должна была стоять перед ним и читать.
Папочка из меня все жилы вытягивал и все время ругался. «Кто тебе выбрал такую отвратительную программу?» — орал он. А нам с мамой казалось, что подобрали все удачно… «Я сама», — врала я. Ну не сдавать же народную артистку Евгению Симонову?
Отец считал, что, читая монолог, я обязательно должна рыдать. И всеми способами доводил меня до слез. Благо они у меня всегда близко. Легко могу расплакаться над спектаклем или фильмом.
Несмотря на «подготовительные экзекуции», я любила бывать в огромной черной отцовской комнате, она мне очень нравилась особой атмосферой. Ширма была старая. Спал отец на каком-то диванчике. За огромным столом можно было застать кого угодно. Однажды прихожу — а у него в гостях Гребенщиков. Один раз мы пришли одновременно с Валентиной Малявиной. Но я в ее присутствии чувствовала себя очень неуютно, постаралась быстрее допить свой чай и ушла. Не понимаю, для чего она придумала истории про недельные запои с отцом и вскрытые вены. Это неправда. Насчет алкоголя говорить не буду — а кто не пьет?..
Но никаких шрамов на руках у отца никогда не было. «Вечный нерв Кайдановский, любимый мужчина Малявиной» — образ, сконструированный художественно. Дурацкий, надо заметить, образ. Малявина в молодости действительно была красивой женщиной, и, наверное, мужчины сходили от нее с ума. Ко всем ее историям про отца надо подставлять это слово — «наверное».
В Щукинское училище меня в итоге все равно не приняли. Несмотря на стопроцентный блат: папа, мама, программа. Хотя отец звонил. Правда, не знаю кому. Сказал: «Возьмите ее. Она очень талантливая, только не готова».
В общем, все в наших отношениях было неплохо, но только я привыкла к их наличию, отец умер.
После папиной смерти его комната на Воровского вместе с остальной квартирой досталась другому человеку. И магия черной комнаты сохранилась только в немногочисленных воспоминаниях. Там была такая кутерьма с наследством… Комнату вроде папа продал, купил двухкомнатную квартиру, в которой, как оказалось, и не пожил. Ее вроде продали потом, чтобы поделить между многочисленными наследниками — женщины, дети, дети этих женщин... Мама не захотела участвовать в этом балагане. Так что мне от Александра Кайдановского достались фамилия, привычка сопеть и драматические способности. Ну и, говорят, внешне я больше на отца похожа. Наверное, это немало.
— Когда вы поступили в ГИТИС, родители смогли расслабиться?
— По большому счету да. Еще разок я их слегка встряхнула, когда привела домой молодого человека и заявила, что мы вместе, значит, он будет с нами жить.
Противоречить мне никто не стал. Только с возрастом понимаешь, какие родители невероятно мудрые люди. Мы пожили у нас, потом отправились пожить к нему, затем начали снимать отдельную квартиру.
Мама, кстати, считала это очень правильным поступком. Решила, что если я взрослая в одной части, значит, должна быть самостоятельной и во всех остальных. Отпустила меня во взрослую жизнь, как мне казалось, просто. Но когда мы приехали в съемную квартиру, оказалось, тамошний холодильник забит до отказа — курица, фрукты… Я на голубом глазу звоню маме: «Мама, слушай, тут столько еды!»
«Это я», — снисходительно пояснила она.
Вот в этом вся мама. Она никогда не полезет в твою жизнь, но всегда будет на расстоянии держать руку на пульсе. И делает это очень виртуозно и мудро. Когда я объявила ей об окончании своей юной любви (мы продержались три года), она отреагировала спокойно: «Так всегда бывает. Ты вернешься домой?»
— С кем вас чаще сравнивают — с Кайдановским или с Симоновой?
— Я понимаю, что это по большей части мои собственные комплексы, но мне часто тыкали: мол, все у тебя по блату. Подружки говорили: «Ну, тебе-то волноваться нечего. Не поступишь — так устроят». Раньше обидно было ужасно. Потом — пережила, повзрослела. Сейчас я часто шучу: «Да, мы, Симоновы-Кайдановские-Эшпай, все в этой жизни получаем по блату!
У нас все схвачено».
А если серьезно, постоянно доказывать, что ты не хуже своих знаменитых родителей, очень сложно. А люди все время требуют каких-то подтверждений. Сначала, что ты достойна говорить: «Я их ребенок». Потом: «Родители — супер, но я и сама по себе кое-что значу». Главное, наверное, все же в том, что я очень их люблю и горжусь своей семьей. А с мамой у нас вообще связь на космическом уровне.
Жить не могу без наших ритуальных завтраков: мы с мамой в пижамах пьем кофе с гренками… Сейчас часто ездим вместе на гастроли. Всегда останавливаемся в одном номере. Если селят в разные, я обижаюсь. И в конечном итоге мы все равно добиваемся, чтобы поселили в один.
Только в таких условиях я могу свободно впасть в детство, что очень люблю.
От «фамильных моментов» лучше спасаться шутками. Проверено.
Мы с мамой часто выходим на сцену в одних и тех же спектаклях. На каком-то этапе нам очень надоел вопрос: «Ну и как вам играть с мамой (дочкой)?» И однажды перед интервью я попросила ее не отвечать на заезженный вопрос. «Хорошо», — согласилась мама. Бедная журналистка чуть не сошла с ума от получившегося диалога.
— Как вам играть с дочерью? — спрашивает она маму.
— С какой? — изобразить наивное удивление матушке ничего не стоит.
— Ну, вот… С этой… С Зоей…
— А-а-а, с этой… Так это не моя дочь.
— Как не ваша?!
— Вы — взрослый человек, сын подрастает... Евгения Павловна перестала «держать руку на пульсе»?
— О, мама старается не растерять своей строгости в общении с детьми. Конечно, воспитывает. Сейчас все получается даже еще смешнее, чем раньше. Эта история произошла, когда мы с ней впервые участвовали в антрепризном спектакле. Называлось действо «Жизнь налаживается». Играли втроем — мама, я и Ивар Калныньш. Спешка была как на пожар, и в Москве мы только один раз успели прогнать спектакль. Повезли сырой-сырой в Америку. Это были жуткие гастроли: проблемы со звуком, с декорациями — все буквально вверх дном.
Первый раз отыграли вроде ничего, второй — уже похуже, а третий спектакль, видно, неизбежно должен был стать апофеозом нашего позора. Так и вышло. Я играла первый акт, мама — второй, и в финале выходили втроем. А режиссер был одновременно и рабочим сцены, и звукорежиссером. Что-то совсем не заладилось в моем первом акте, и я на него накричала. Захожу в гримерку. Мама в маске богини правосудия: «Зоя! Как ты посмела так разговаривать? Ты вообще не сможешь ни с одним режиссером сработаться! Так, быстро пошла и попросила прощения!»
Я покорно поплелась извиняться.
Мама отыгрывает свой второй акт и… закатывает этому режиссеру та-а-кой скандал! Она его в порошок стерла! Стою в уголочке, хихикаю. Мама на меня оглядывается: «Все, Зоя.
Ладно…»
Может, она и рада бы не держать руку на пульсе, но кто ж ее отпустит? У нас проблемы в личной жизни — рассказываем маме, а значит, перекладываем часть на нее. В творчестве сложности — опять к маме. Она страдает.
— А как семейство приняло тот факт, что ваш избранник Алексей Захаров тоже актер?
— У нас в семье так заведено, что главное — это счастье ребенка. Выбрал в мужья ребенок-артист другого артиста — значит, так и будет. С Лешей мы вместе учились в ГИТИСе и никаких порывов нежных друг к другу не испытывали. И только после окончания института случилась любовь.
Мы жили вместе, но в загсе не были.
Периодически то Леша, то я заводили разговоры о том, что отношения надо бы узаконить, но дальше разговоров дело не шло. Мы оба сходились во мнении, что надо. Когда-нибудь. Потом.
Нашему сыну Леше уже девять лет, а отношения с Алексеем мы собрались оформить официально только три с половиной года назад.
У нас и свадьбы, как таковой, не было. Мы даже кольцами обменялись только через какое-то время после регистрации... в магазине. Там вход был с тамбуром-предбанником, где мы многозначительно надели друг другу символы семейной жизни на безымянные пальцы.
— Евгения Павловна спокойно отнеслась к отсутствию свадебной церемонии и всего, что полагается?
— Гости и свадебный кринолин были у Маруси. Она более взрослая и рассудительная, чем я, хоть и младше меня на девять лет. Маруся — философ, пианистка, и этим все сказано.
То есть одну дочку мама выдала замуж, что называется, как положено.
А мы с Лешей и живем не особенно стандартно. Сколько раз уже расходились «навсегда», даже считать не хочу. И до, и после официального брака такое случалось. Это на заметку тем, кто свято верит в фантастическую силу штампа в паспорте.
Кстати, мама всегда в подобных ситуациях встает на мою сторону. А в понимании Андреича нас с Марусей вообще никто недостоин.
Впрочем, все уже давно перестали обращать внимание на наши с мужем «прощания навсегда», потому что в конечном итоге мы обязательно встречаемся заново.
В последний раз решили расстаться не далее как прошлой зимой. Причем впервые все зашло настолько далеко, что Леша даже вывез свои вещи из дома. То есть беспощадно перевернули эту страницу жизни!
Месяц прожили отдельно друг от друга. Чувствую — плохо мне, грустно, места не нахожу. Да и Лешке, как оказалось, несладко.
Словом, на данный момент мы снова вместе, и у нас все хорошо.
— У ваших расставаний были какие-то причины?
— Да все мелочи какие-то. Бац! — и пошло-поехало. Актерская профессия — штука на самом деле очень страшная.
Зависимая и непостоянная. Одно дело — когда без работы женщина. Можно заниматься домом, собой, уйти в декретный отпуск, наконец! Мужчина без работы — трагедия. Он начинает сходить с ума. У нас бывали периоды, когда мы не работали оба. И это при нашем-то стопроцентном блате! Были даже попытки как-то поискать себя в другой ипостаси, сомнения... Все это — лишние нервы.
— И тем не менее ваш сын снимается...
— Только у Андреича. Эшпай снимал внука во всех своих последних работах — в «Детях Арбата», «Многоточии», «Иване Грозном», «Событии» по Набокову, там у Лешки тоже небольшая роль. Это такая идея-фикс режиссера Эшпая — внук должен расти из фильма в фильм. Когда повторяли «Детей Арбата» по телевидению, мы смотрели — там сын совсем малюсенький…
Дедушка и бабушка, конечно, с ним носятся.
Балуют. «Строим» в основном мы. Так, наверное, и должно быть. Меня мама называет матерью-монстром и считает, что я слишком к Леше строга.
— Можно последний «фамильный» вопрос? Муж не предлагал вам взять его фамилию?
— И речи не шло. Сын записан на него, а я — это я. Так что со сменами паспортных данных я покончила. Мама всегда шутила: не надо брать фамилию мужа, чтобы не пришлось сто раз ее менять
Подпишись на наш канал в Telegram