Расставание с Нонной было очень тяжелым. Мы прожили вместе семь лет, у нас дочка подрастала, и резать приходилось по живому. Я звонил ей: «Что ты делаешь? Вернись!..» Нонна плакала, говорила: «Почему все так?..» Но склеить разбитую чашку не получилось. Слишком много накопилось обид, слишком много мы пережили за эти годы. Сил начать все сначала просто не хватило...
Вот говорю «не хватило сил» и думаю, как это не вяжется с Нонной. Она всегда была очень сильной, целеустремленной. И очень красивой. Именно такой я увидел ее в Щукинском училище в первый раз.
Помню, пришел туда на показ к друзьям Диме Марьянову и Эдику Радзюкевичу. В какой-то момент на сцене появилась девушка в длинной египетской тоге — она играла царицу Клеопатру. Черное каре, огромные темные глаза, подведенные стрелками... Я смотрел на нее, смотрел и никак не мог оторваться. Спрашиваю у ребят: «Это кто?» — «Это? Нонка Гришаева. А тебе-то что?» — «Понравилась...»
Ребята хмыкнули: «Ну, еще один попался...»
Комментарий я пропустил мимо ушей: никогда не отбивал чужих девушек, мне вообще всегда было тяжело сделать первый шаг.
Я стеснялся, говорил себе: «Как-нибудь потом...» — и смотрел на заинтересовавшую меня особу издалека. Но тут во мне неожиданно пробудилась настойчивость, даже, сказал бы, самоуверенность. Я подошел к Нонне и представился. Она взглянула на меня и как-то очень легко и радостно улыбнулась, без всякого кокетства. С Нонной сразу было очень легко...
Мы быстро сблизились. Гуляли по Москве, я читал ей стихи, стал часто пропадать в «Щуке», а Нонна бегала ко мне в «Гнесинку»...
От ребят я узнал, что, когда мы познакомились, за Нонной ухаживал очень состоятельный поклонник. Он каждый день приезжал к ней в училище на «Мерседесе». А я был всего лишь молодой артист, только-только получивший в Театре им.
Моссовета роль Иуды в нашумевшем мюзикле «Иисус Христос — суперзвезда». Этим исчерпывались все мои достижения на тот момент. Так что тягаться с «Мерседесом» было тяжело, я бы даже сказал — бесполезно. Но несмотря на то что в моих карманах гулял ветер, Нонну это не смутило.
В один прекрасный момент она пришла к себе на съемную квартиру на Савеловской (Нонна — из Одессы и, как многие студенты, долго снимала в Москве углы), упаковала шубы — она же с юга и здесь все время мерзла, сказала «Мерседесу»: «Пока!» и явилась с чемоданом ко мне в Кузьминки. Нонна всегда отличалась решительностью...
Я жил вдвоем с мамой. Она была актрисой, тридцать лет проработавшей в областном Театре драмы. Уйдя из театра, она окончила богословский институт и преподавала богословие в церкви Малое Вознесение на Большой Никитской.
Тем не менее мама оставалась актрисой до мозга костей: экзальтированная, взбалмошная, темпераментная...
Нонну мама с первой же минуты приняла в штыки. «Неужели не понимаешь, что ей нужна только московская прописка? Она же скоро окончит «Щуку», ей нужно устраиваться в театр! А тут ты подвернулся!..» Мама могла с большим сарказмом бросить эти слова прямо Нонне в лицо.
Я оказался между двух огней: Нонну я любил, но любил и маму. Она развелась с отцом, когда я был маленький, вырастила меня одна и любила до самозабвения — в какой-то момент мне стало душно от этого всепоглощающего чувства. Она старалась контролировать каждый мой шаг, и, по мере того как я взрослел, это не могло не выводить из себя.
Но какой огромной любви я лишился и как она мне нужна, понял, только когда мамы не стало...
...Я вырос в Кузьминках, в друзьях у меня ходила вся окрестная шпана, и я был таким же хулиганом, одним из них...
Мои детство и юность — это подворотни, телогрейки, кирзачи... Катание на льдинах в кузьминском парке, когда лед еще тонкий и можно запросто утонуть. Изготовление бомбочек из черной матерчатой изоленты (пластиковая синяя не годилась, потому что расплавлялась и превращалась в соплю), лазанье по стройкам, котлованам, подвалам. Драки во время праздников, под салют... Встречались две толпы парней: «Вы из Люблино?» — «Да». — «Ну а мы из Кузьминок...»
И начиналось побоище...
Иногда мы с друзьями собирались на огромном пустыре рядом с моим домом, на улице Юных Ленинцев (там сейчас магазин «Будапешт»). Вечером разжигали костер, вокруг которого сидело человек пятнадцать, скатывали самокрутки или смолили бычки, подобранные у кинотеатра «Высота», а потом затевали игру «На кого бог пошлет». Кто-нибудь брал кирпич, подкидывал повыше, и все бросались врассыпную. В темноте можно было только догадываться о траектории полета кирпича...
Учился я так себе. К математике душа не лежала совершенно. Отец, ученый, физик, начинал сходить с ума, когда объяснял мне, как делить и умножать дроби. Через два часа детального разбора он спрашивал: «Ну, теперь понял?»
— «Нет...» После чего папа безнадежно махал рукой: «Даже баран уже понял бы...» Гораздо больше математики я любил литературу, но, поскольку нас заставляли читать строго по программе, то и тут не складывалось. Мне всегда было неинтересно делать то, что предписано. Я шел своим путем. Вместо Горького читал Клиффорда Саймака, вместо Шолохова — Курта Воннегута, вместо Мусы Джалиля — Сашу Черного. Программные произведения я тоже прочел, но совсем не тогда, когда их осилил весь класс...
Из-за учебы у нас с мамой часто случались стычки.
Однажды прихожу из школы, а она собирается на репетицию. Зная, что, стоит ей закрыть дверь, как я тут же помчусь во двор, она предупредила: «Пока не сделаешь домашние задания — из дома ни ногой!»
После чего забрала мои ключи и, сказав: «Они тебе не пригодятся. Все равно, пока не вернусь, будешь заниматься...», ушла.
Со двора тут же свистят: «Пошли в футбол играть!» Что делать? Оставаться дома не было никакой мочи.
Облачившись в футбольную форму с гордым номером «13» на спине (я родился 13 мая) и бутсы, я сложил вчетверо капроновую бельевую веревку, перекинул ее через перила балкона и спустился с четвертого этажа на землю... Хорошо, что догадался надеть перчатки — ладоням досталось весьма чувствительно. Друзья смотрели на меня с восторгом, поэтому я не подал виду, что мне больно, и тут же помчался на спортплощадку, где и пробегал, пока мама не вернулась из театра.
Надо было видеть выражение ее лица, когда она заметила меня, гоняющего мяч с мальчишками, а потом веревку, свисающую с балкона. Сначала мама стала белая как полотно, потом из ее глаз чуть не посыпались молнии...
Столкновения у нас случались еще и из-за того, что мама обожала копить вещи. Хранила всякую дребедень, прямо как Плюшкин. Пластиковые пакеты, пустой флакончик из-под французских духов, десять лет назад подаренных поклонником «Володей из Нижнего Тагила», не говоря уже о бумажках с телефонными номерами столетней давности... Все это было памятью, все было ей нужно.
Время от времени я устраивал «дни избавления от барахла».
Когда мама уходила куда-нибудь, я расстилал посреди комнаты плед, складывал туда все старье, связывал в тюк и отправлялся на помойку.
В один из таких дней, когда у меня уже все было готово, вдруг слышу — в прихожей открывается дверь.
Все, кранты! Мама... Она, если видела, что я что-то выбрасываю, немедленно грудью вставала на защиту имущества, все возвращала на свои места, горестно приговаривая, что я разворовываю дом.
Я задвинул тюк в угол, встретил маму в прихожей и увлек на кухню. Пока она там шебуршала, крикнул, что выйду погулять с собаками — у нас были два огромных белых пуделя, Санта и Артемон, — схватил узел и деру. Но мама краем глаза успела-таки заметить меня в дверях. Что началось! С диким воплем, как была в домашних тапочках и майке, она кинулась за мной. А на улице — зима, мороз.
Я вместе с увязавшимися следом пуделями скакал по сугробам, но мама не отставала. Бежала за мной по всем дворам, нисколько не смущаясь своего непарадного вида, несмотря на то что ее знал весь район.
Так мы с ней, Сантой и Артемоном и носились по околотку, пока мама вконец не выбилась из сил. Тогда я с чувством выполненного долга на какой-то свалке расстался со своей ношей.
Мама держала на меня обиду очень долго. Два часа сидела в горячей ванне, приговаривая, что из-за бессердечного сына непременно схватит воспаление легких. Вот тогда я пожалею... Слава богу, обошлось...
— Интересно, хоть кого-то из ваших девушек мама все-таки одобряла?
— Первая, к которой мама отнеслась весьма лояльно, была моя подруга Оля Моховая (она теперь прекрасная артистка).
Однажды мама сделала ей очень неожиданное предложение.
...Как-то Оля, поругавшись с родителями, прибежала к нам и, рыдая у мамы на плече, попросила разрешения переночевать у нас. Мама сказала: «Ну, оставайся, конечно...» — «А можно у Антона в комнате?» Вопрос был без всякого подтекста: мы с Олей росли как брат и сестра и даже больше — были самыми что ни на есть закадычными друзьями. Мама в тот момент пила кофе. Она задумалась, сделала очередной глоток и ровным голосом сказала: «Олечка, если ты собираешься ночевать с моим сыном в одной комнате, тогда уж ложись с ним в одну постель. А то знаешь, все эти дружбы с девочками... Так много голубых сейчас развелось. Не хочу травмировать своего ребенка...» Оля так и застыла.
А мама спокойно продолжила пить кофе. Она была очень непосредственным человеком...
— Как же вы из хулиганов — и в артисты?
— Ну я же не только на улице пропадал. Ездил с мамой на гастроли и запах кулис впитал с малолетства. К тому же мы бывали в домах творчества ВТО — в Щелыкове, в Плесе, Мисхоре, в Рузе...
В домах творчества кто только не отдыхал! Помню Симонова, Яковлева, Табакова... С Антоном Табаковым мы часто играли в футбол и испытывали нервы его родителей, которым сто раз приходилось кричать в окно сыну: «Антон! Ужинать!..» Мы оборачивались оба и... в следующую секунду, забыв о стынущем ужине, с удовольствием разменивали пас.
А как Симонов-старший в Рузе выходил играть в теннис! Он был очень элегантен. Высокий, с густой седой шевелюрой, с крупным носом. Ему очень шли белая футболка, белые кроссовки, купленные в Америке, шикарные фирменные теннисные ракетки... Кстати, «Мерседес», на котором он приезжал в Рузу, был тоже белый. Это чудо немецкого автопрома приковывало к себе взгляды всех отдыхающих.
Помимо домов творчества существовал еще легендарный пионерлагерь ВТО «Русский лес». Какая там собиралась компания! Степа Михалков, Галя Ровенских, Алика Смехова, Миша Липкин (Миша впоследствии привел меня в театральную студию ДК ЗиЛа. Это был очень известный народный театр, из которого вышли Лановой, Носик и многие другие артисты. Именно ДК ЗиЛа стал моей первой сценой).
Однажды мама, возвращаясь с гастролей из Львова, привезла посылки мне и Алике — Вениамин Смехов тогда снимался во Львове в «Трех мушкетерах». У нас оказалось целых два ящика с бананами, апельсинами, колбасой! Как же мы гуляли тогда всем четвертым отрядом, сдабривая царскую трапезу купленным в деревне Шихово жутчайшим пойлом под названием «Золотая осень»...
После школы я честно отслужил в армии, а потом отправился поступать на факультет истории искусств в МГУ. Провалился. Надо было идти работать. Вскоре подвернулось место пожарного в Театре на Малой Бронной.
Работа была чудесная! По ночам я оставался в театре совершенно один.
Ночью на сцене театра горела одна-единственная лампочка ватт на шестьдесят, и когда я приводил какую-нибудь гостью, то сажал ее практически в темном зале, а сам на сцене, где когда-то репетировал Эфрос, в тусклом свете лампочки читал Маяковского и Пушкина...
Капитуляция была скорой и полной.
...В то время как я заботился о противопожарной безопасности в Театре на Малой Бронной, мои друзья Эдик Радзюкевич, Саша Жигалкин и Дима Марьянов уже успели год проучиться в «Щуке». И в какой-то момент я тоже решил поступать в театральный. Мое желание было вполне закономерным. Я даже сам удивился, почему не сделал этого раньше. Ведь в этом мире я был своим...
Но в «Щуку» меня не взяли. Кафедра разделилась: 5 на 4. Я читал стихи, басню и много пел. Ко мне подошла блистательный педагог Валентина Петровна Николаенко и сказала: «Антоша, хотите совет?
У вас определенно талант к пению. В Гнесинском училище на отделении актеров музыкального театра сейчас набирает экспериментальный курс Александр Каневский. Бегите туда сломя голову. Это — ваше...»
И я как был — в сандалиях на босу ногу, майке и фенечках — помчался в «Гнесинку». Там уже вовсю шел конкурс. Меня согласились послушать только в порядке исключения.
Я спел песню любимого Юрия Шевчука: «Эй, судьба, я номер твой набрал...» Комиссия, настроенная услышать Генделя, Глинку и Доницетти, мягко говоря, пребывала в состоянии шока.
Тем не менее меня зачислили.
Нонну я встретил, проучившись в «Гнесинке» четыре года.
Мы оба были студентами, когда решили жить вместе. Свадьба у нас тоже была студенческая.
Но сначала мы поехали в Одессу (мой любимый город, где с мамой и ее театром я не единожды бывал на гастролях) знакомиться с Нонниными родителями. А вернувшись, подали заявление в загс.
Праздновать решили в Щукинском, где я встретил Нонну.
Денег — кот наплакал. Я раздобыл в театре фрак, Нонна переделала в театральной мастерской свое белое платье — к нему приторочили длинную юбку-годе, и получился шикарный наряд! Когда мы купили обручальные кольца, выяснилось, что бюджет наш полностью израсходован.
Поэтому праздничный стол нам помогали собирать всем миром.
В день торжества друзья принесли в «Щуку» наготовленные салаты, купили вина, и начался пир горой! Нас встречали с фейерверками, хлопушками. Гуляло человек двести — и студенты, и преподаватели. Пели песни, танцевали до упаду — не расходились до самого утра. На нашей свадьбе гулял и Владимир Этуш. Если бы не этот факт, кто знает, миновало бы Нонну исключение из училища за злостное нарушение дисциплины...
А дело было так. Мы с Нонной готовились к новогодним елкам во Дворце пионеров и школьников на Ленинских горах — для молодых актеров это самое хлебное время. Однажды так увлеклись на записи фонограммы в «Щуке», что не заметили, что уже давно за полночь.
Возвращаться домой далеко, транспорт не ходит, денег на такси нет. Вот и решили прикорнуть где-нибудь в училище.
Бродили с Нонной в поисках места для ночлега, пока наконец не пришли на сцену. Смотрим — а там стоит огромная королевская кровать с балдахином, выгородка для завтрашней репетиции. Ну, мы с Нонной не долго думая туда улеглись. Решили: утром пораньше проснемся и уйдем. Никто ничего не заметит.
Но пораньше проснуться не получилось. Когда я открыл глаза, увидел, что — о ужас! — надо мной нависает лицо какого-то мужчины с пылающим негодованием темным взором. Я спросонья не сразу узнал профессора Этуша. Оказалось, мы с Нонной спали так крепко, что не услышали, как в зал пришли студенты.
Каково же было удивление Этуша, когда он, поднявшись на сцену, обнаружил в королевском алькове мирно спящую парочку!..
Не миновать бы Нонне гнева ректора, если бы он не признал в нас тех самых молодоженов, на свадьбе которых недавно гулял. Так что Нонна отделалась выговором и обещанием, что впредь мы все-таки будем ночевать в общежитии. Кстати, вскоре Этуш радостно приветствовал Нонну, которая была принята в труппу Театра им. Евгения Вахтангова.
В общежитии мы оставались недолго. Нонна забеременела, пришлось вернуться к моей маме в Кузьминки.
Мы очень хотели ребенка, хотя в нашей жизни царил полный кавардак — не было ни жилья, ни денег. Помню, каждое утро ели яичницу, приправленную майонезом, — коронное блюдо моей молодой жены — и хлеб с маслом.
Причем масло Нонна намазывала тонко-тонко, чтобы растянуть пачку как можно дольше.
Мы не отказывались ни от какой работы. Играли даже самые маленькие роли, если за них платили гонорар.
Возвращались домой уже ночью. Помню, валит снег с дождем, мы выходим из троллейбуса и устало плетемся, шлепая по лужам. Сил нет вообще, ужасно хочется есть и спать, при этом мы знаем: на отдых осталось три-четыре часа, а потом все сначала...
— Нонна в конце концов нашла общий язык с вашей мамой?
— Воинственность мамы со временем угасла. Она уже серьезно болела, и сил на сражения с Нонной у нее с каждым днем становилось все меньше.
Беременность Нонны совпала с периодом, когда маме стало совсем плохо.
У меня сердце разрывалось на части: с одной стороны, я искренне стремился поддержать Нонну, которая ждала ребенка, с другой — каждую секунду думал о маме и о том, как облегчить ее страдания. Нонна держалась стоически. Как ей это удавалось, одному богу известно. Она не жаловалась, не требовала внимания, делала все возможное, чтобы мне помочь. Фактически все девять месяцев беременности она была еще и медсестрой для моей мамы, которая уже не могла ни встать, ни поесть без посторонней помощи. И Нонна поднимала ее, кормила с ложечки. Если бы не она, не знаю, как бы я тогда выжил.
Я не помнил, когда начинался и заканчивался день.
Это был один сплошной кошмар. Просыпался с ощущением, что не спал вообще, и тут же мчался в больницу за очередной дозой обезболивающих для мамы, без которых ее страдания становились нестерпимыми.
Однажды я проспал. Помню, как в отчаянии несся в поликлинику к врачу за рецептом, а она захлопнула дверь кабинета прямо перед моим носом: «Вы опоздали...» Я лишь каким-то чудом сдержался, чтобы ее не убить. «Вы понимаете, что человек умирает?! И не можете потратить несколько лишних секунд...» — я так заорал, что врачиха струхнула и тут же выписала рецепт...
...Как раз в то время у Нонны начались съемки сразу в трех фильмах — «Графине де Монсоро», «Месте на земле» и в боевике «Первый удар», который в Ялте снимал сам Джеки Чан.
Получить предложение поработать с мировой звездой — это было похоже на сказку! Рассказывали, когда мистеру Чану потребовалась русская актриса на роль шпионки, он просмотрел картотеку и, увидев Нонну, тут же сказал: «Вот кто мне нужен!» Без кинопроб.
Потом в нашей квартире раздался телефонный звонок из Гонконга, и человек на ломаном русском сообщил, что мистер Чан имеет честь предложить госпоже Гришаевой контракт на съемки. Тогда же у Нонны вежливо поинтересовались, устроит ли ее сумма в несколько тысяч долларов. Мы не поверили своим ушам: гонорар в долларах! Да это огромное состояние для нас! Конечно, Нонна согласилась.
Кстати, все трюки в фильме Нонна выполняла сама, хотя находилась уже на довольно большом сроке (живот у нее долго не был заметен). Джеки Чан, узнав, что русская актриса в положении, сказал, что ему еще не доводилось встречать такую отважную женщину.
Вскоре после рождения Насти Нонна вернулась в театр и на съемочную площадку.
— А вы с дочкой помогали?
— Знаете, Нонна как-то в сердцах сказала: «Любовник ты отличный, а вот отец — никакой».
И это, к сожалению, правда. Только сейчас, когда родился мой третий ребенок, сын Ванечка, я начал исправляться. А когда появилась Настя, все время находились другие дела — я играл в Театре им. Моссовета, ездил на гастроли, сутками тусовался с друзьями... Жизнь была хоть и небогатая, но очень веселая... С Настей я в общем-то повел себя так же, как с первой дочерью Варей...
Нонна ведь стала моей второй женой. Первой была однокурсница по Гнесинскому училищу Марина Федько. Девушка совершенно блистательная — с гривой рыжих волос, неуемным темпераментом и очень самобытным талантом.
Марина оказалась больше актрисой, чем певицей, поэтому ушла впоследствии во ВГИК, на курс Анатолия Ромашина, быстро последовали предложения сниматься, и она стала лучшей студенткой на курсе.
По характеру она была очень похожа на мою маму. И когда я впервые привел ее в дом, мама приняла ее как родную. Я ожидал бури, шторма, а тут — полный мир и покой. И потом во всех конфликтах мама неизменно принимала сторону невестки.
...Мы с Мариной были страстно влюблены друг в друга, но когда она забеременела и наше чувство пришлось заключить в рамки брака, все пошло наперекосяк.
Просто к супружеству по большому счету не были готовы ни я, ни она.
Мы жили шумно: ругались, мирились, снова ругались... Едва поженившись, вскоре отправились разводиться. И собирались в загс еще минимум раз шесть. Со слезами, истериками и бурными примирениями.
Расстались, когда во ВГИКе Марина познакомилась со своим вторым мужем, англичанином по фамилии Блейк, приехавшим к нам учиться. Зла друг на друга мы не держали, и когда Марина увезла Варю в Лондон, сказав, что запишет ее на фамилию Блейк, я не возражал.
Пожалел об этом много лет спустя.
Сейчас моя дочь уже заканчивает колледж, но мы абсолютно не знакомы.
В том, что детей нельзя отпускать от себя, нельзя терять с ними контакт, я убедился значительно позже, чем следовало бы...
Поэтому и рождение нашей с Нонной дочки не очень меня преобразило.
Главным тогда был театр! Мы с Нонной сутки напролет готовы были репетировать. Иногда Нонна читала мне свои стихи — она очень неплохо пишет, я пел ей свои песни. Критиковали друг друга нещадно, но и хвалили тоже.
Однажды вместе собрались на Конкурс актерской песни имени Андрея Миронова. Я, как всегда, взял из реквизиторской театра фрак, а вот Нонна совершенно измучилась, потому как подходящего платья подобрать не смогла.
И тут ее неожиданно выручила Людмила Максакова. Узнав о Нонниной беде, пригласила к себе домой, распахнула двери огромной гардеробной и сказала: «Выбирай!» Нонна замерла — таких роскошных нарядов ей видеть еще не доводилось. Заметив, что молодая коллега растерялась, Максакова сама взялась отбирать платья. Остановилась на двух — белом и черном. На них еще магазинные бирки висели. «Бери, — говорит, — пусть они принесут тебе удачу».
На конкурсе Нонна получила третью премию, я стал дипломантом. Когда вернулись, Нонна понесла платья обратно Людмиле Васильевне. Максакова очень удивилась: «Да ты что! Оставь себе! Даже слышать ничего не хочу...»
Эти платья от Максаковой долго составляли цвет Нонниного гардероба.
Ведь в то время одевались мы весьма непритязательно. В основном в секонд-хендах. Иногда, между прочим, там можно было найти совершенно потрясающие вещи. Например, однажды подобрали Нонне черный пиджак, расшитый цветами. Все, кто его видел, думали, что он стоит целое состояние. Кстати, ходить по секонд-хендам нас с Нонной приохотил Игорь Сорин, тогдашний солист группы «Иванушки-International».
C Игорем я учился в «Гнесинке». Он стал моим самым близким другом, родным человеком, и, несмотря на то что Игоря нет уже одиннадцать лет, его присутствие рядом я ощущаю до сих пор.
Собственно, первое наше знакомство произошло еще до «Гнесинки». Мы встретились на турах в ГИТИСе. Я сразу заметил Игоря, очень смешного невысокого голубоглазого паренька, эдакого Чарли Чаплина.
Правда, в отличие от Чарли одетого не во фрак с бабочкой, а в белые шорты, безразмерную белую майку и белые же баскетбольные кроссовки. К слову, Игорь всегда был невероятным модником. Впоследствии, когда мы куда-нибудь отправлялись, обязательно опаздывали, потому что Игорь одевался два часа, как девица на выданье. Бывало, уже дойдем от его дома до Люблинской улицы, чтобы поймать тачку, как вдруг Игорь замечает в витрине свое отражение: «Нет. Не то» — разворачивается и мчится домой переодеваться.
На экзамены в ГИТИС Сорин пришел, не имея ни малейшего представления о том, что такое сценическое действие. Но это обстоятельство его нисколько не смущало. Он от природы был талантливым актером и полагал, что этого для поступления вполне достаточно.
Однако его не взяли...
Снова мы встретились уже в «Гнесинке» и были неразлучны все годы учебы.
Даже вместе взяли академический отпуск на третьем курсе, когда нас отобрали в международный проект — мюзикл «Метро», премьера которого состоялась в Варшаве.
Игорь был очень талантливым артистом, но когда он попал в группу «Иванушки-International», на него обрушилась бешеная популярность. Все пошло не туда...
В тот период мы несколько отдалились друг от друга, но зато когда встречались — начиналось гулянье. Садились в соринский белый «Фольксваген-Жук» с затемненными стеклами и наматывали круги по ночной Москве.
Потом бросали автомобиль, надевали ролики и носились как сумасшедшие по тротуарам. Порой, выпив водки и разомлев от летней жары, купались в фонтанах на Поклонной горе. Нас вытаскивала из воды милиция. Помню, однажды после купания оказались с Игорем в «обезьяннике». Сидим там, сидим, вдруг открывается дверь и какой-то капитан выпускает нас на свободу. Вижу — протягивает Игорю бумажку: «Напиши что-нибудь для дочки...»
Игорь был очень увлекающейся натурой. Помню, все заговорили о «кремлевской таблетке», проглотив которую якобы запускаешь очистительные процессы в организме. Игорь буквально загорелся этой идеей. И вот прихожу к нему — он зеленого цвета: «Из сортира не вылезаю — все время тошнит и понос замучил».
«Ну и хорошо! — говорю. — Значит, таблетка действует! Шлаки выходят. Через день еще раз попробуешь!..» Сорин, скрипя зубами, отвечает: «Да ни за что! Никогда в жизни!..» Потом он с головой окунулся в изучение разных религий — буддизма, кришнаитства, читал труды Кастанеды... Тогда моя мама волевым решением привела его в храм и окрестила...
Мы с Игорем записали альбом «Sorin-Derov project», но при его жизни он свет так и не увидел... То, что Игоря не стало, не могу пережить до сих пор. Не получается с этим смириться. Это была ужасная, трагическая случайность. Он не мог сам выброситься из окна — слишком любил жизнь, слишком был жадным до нее. И очень многое мечтал сделать...
...Помню, мы с Нонной пригласили Игоря поехать с нами в Одессу.
Это была неделя радостного безделья: мы валялись на солнышке, купались, отсыпались, отъедались. Набирались сил перед Москвой.
А в Москве у нас с Нонной начались скандалы.
Ее можно понять: она работала в театре, уже снималась в шоу Игоря Угольникова «Оба-на!» и, возвращаясь домой, падала от усталости как подкошенная. И тут вдруг появлялся кто-нибудь из моих приятелей, которому негде переночевать. Утром выяснялось, что ему опять некуда деться и «нельзя ли перекантоваться у вас денек-другой?»
Нонна не устраивала сцен, ей достаточно было просто посмотреть, чтобы все сразу стало понятно. Расскажу очень показательную историю.
Однажды возвращаюсь домой поздно вечером и чувствую сильное желание справить малую нужду. А тут и подворотня рядом... Только расслабился — подходит патруль: «Нарушаете общественный порядок, гражданин. Придется пройти в отделение...» Говорю: «Да вы что, ребята? Какой порядок? С каждым ведь может такая оказия приключиться...» Старший намекнул, что если я готов на месте уплатить штраф, то разойдемся с миром. А у меня денег с собой, как назло, ни копейки. «Слушайте, — предлагаю, — я тут рядом живу, давайте зайдем, и я оплачу штраф, так сказать, на месте». И вот, представьте, четверо ментов поперлись со мной. Поднимаемся на четвертый этаж, я звоню в дверь, открывает Нонна с Настей на руках. Ну чисто Мадонна с младенцем! Нежная и невероятно красивая. К тому же представители правопорядка сразу признали в ней известную актрису — Нонна уже тогда довольно часто мелькала в «ящике».
«Дорогая, — говорю, — дай денег, пожалуйста, мне тут милиции нужно штраф заплатить за то, что пописал в неустановленном месте...»
Нонна только брови сдвинула, чуть сжала губы и сказала: «Что?!» Но это было произнесено так выразительно, что парней будто ветром сдуло.
...Так вот, мы с Нонной договорились, что наш дом — это только наш дом, где мы можем остаться одни и отдохнуть, и с ребятами я здесь появляться не буду. Собирались мы в других местах. Тогда начался период большого загула, который тянулся довольно долго.
Я не приходил домой по два-три дня. Нонна не выдерживала, начинала обзванивать моих друзей и требовала, чтобы я взял трубку.
— Что ты там делаешь?
— Да ничего особенного! Выпиваем с ребятами...
— Кто там еще?
— Никого! Только парни!
— Только парни?
— Ну да...
— Вот я сейчас приеду и посмотрю на этих «парней»...
Нонна срывалась и через всю Москву ехала к нам. Решительно входила в квартиру и убеждалась, что действительно никаких девушек нет. Мы сидим и выпиваем.
— Немедленно поехали домой!
— Я вернусь. Но попозже...
— Ах так! Тогда я тоже ухожу! Сиди здесь сколько хочешь…
И она в самом деле собирала вещи и уходила на несколько дней к подруге.
Потом возвращался я, возвращалась она, мы мирились. Снова забирали от тещи Настю, и на некоторое время в семье наступало затишье. Но только на время...
Нонна постоянно где-то показывалась, ходила на кастинги и со временем стала мне пенять: «Что ты ждешь у моря погоды? Иди на «Мосфильм», обивай пороги!» Но мне, честно говоря, обивать пороги и продавать себя самого совершенно не хотелось. Ходить по кастингам, просить: «Посмотрите на меня» казалось унизительным. Мне близки слова булгаковского Воланда: «Ни у кого ничего не проси.
Сами придут и сами предложат».
Нонна же эту позицию не принимала. Она — девочка из Одессы и привыкла пробивать себе дорогу, я же этого качества, свойственного провинциалам и столь редкого у столичных жителей, был лишен напрочь.
— По-твоему, лучше просто сидеть и пить с друзьями? Убивать время?
— По-моему — лучше. Это мой выбор...
Перепалки возникали все чаще. Я уходил из дома. И Нонна все чаще пропадала. Пока однажды, как обычно, не ушла к подруге, да так и не вернулась.
И хотя все шло к тому, что мы разойдемся, внутренне я к этому оказался не готов.
Когда вернулся домой и отчетливо понял, что остался один, жена больше не вернется, внутри будто струна натянулась. Чувствовал: стоит сделать одно неверное движение — и она порвется.
Я не знал, как справиться с одиночеством, и на два месяца ушел в запой. Спасло только то, что меня позвали в русскую версию мюзикла «Метро». Этот спектакль стал началом большого длинного пути...
Однажды директор «Метро» Алексей Балонин пригласил меня к себе в кабинет и сказал: «Ты мне очень нравишься как артист и как человек. Но если и дальше намерен прожигать жизнь в том же духе, на тебе можно ставить крест. Что ты делаешь? Тебе наплевать на свою жизнь?»
Его слова неожиданно подействовали.
Я вдруг почувствовал, что нахожусь в шаге от того, чтобы рухнуть на дно пропасти.
Я бросил пить. Потом, чтобы закрепить результат, отправился в больницу имени Алексеева (в народе — «Кащенко»), в знаменитое шестнадцатое отделение, где перебывало множество актеров, начиная еще с Владимира Семеновича Высоцкого. Там, между прочим, не просто выводят из запоя. За тридцать рублей в день совершенно санаторные условия: и кормят, и душу с телом лечат...
— После того как преодолели кризис, удалось найти опору в жизни?
— Мне стало значительно легче. В голове все прояснилось. Я реально захотел изменить ход вещей, а иначе никакие врачи, психологи, наркологи ничего не смогли бы сделать.
С удесятеренными силами я взялся за работу. У меня была собственная группа, был театр. Потом появился мюзикл «Монте-Кристо».
— О Нонне вы вспоминали?
— Вспоминал, конечно. Но судьба уже сделала новый виток. Я встретил свою третью жену. Женя стала моим добрым ангелом. Спасла меня в самый тяжелый период жизни — просто сидела со мной, пока я окончательно не пришел в себя. А потом, сделав свое дело, мой ангел полетел дальше. Кстати, она сейчас, как и Марина, тоже обосновалась в Лондоне. Просто какой-то лондонский клуб бывших жен получается...
Нонна тоже недолго оставалась одна. Встретила состоятельного поклонника, который наконец снял с ее плеч бремя финансовых проблем. У нее появились большой загородный дом, яхта.
Но потом этот человек изменил Нонне с ее лучшей подругой. Она очень тяжело это переживала, но, как всегда, сумела подняться и пошла дальше.
Потом она познакомилась с Сашей. Он тоже актер и отличный парень, у меня с ним хорошие отношения. Я благодарен Саше за то, что он поддерживает наше общение с дочерью: «Что-то вы долго с ней не встречались. Вам пора увидеться...»
Я тоже не так давно нашел женщину, которая теперь составляет смысл моей жизни. Аня — совершенно не публичный человек, живет мной и нашим маленьким сыном. Теперь я понимаю, какое это счастье, когда в жизни женщины нет театра, кино, известности. Она принимает меня со всеми моими недостатками и достоинствами.
Но, знаете, если бы вы спросили, какое время в моей жизни самое счастливое, я бы не смог определить, наступило оно сейчас или было раньше, когда мы с Нонной несли в ломбард цепочку и рассчитывали, хватит ли у нас денег на ближайшие день-два. Тогда ведь вся жизнь была впереди. И мы все время мечтали. А это и есть самое главное в жизни — стремиться вперед. Это дает силы не просто жить, а летать...
Подпишись на наш канал в Telegram