К сорока годам у человека должны быть теплый дом и уверенность в завтрашнем дне, а будущий автор «Малахитовой шкатулки» шел вдоль железнодорожной насыпи, трясясь от холода, и ждал пули в спину...
Павел Петрович Бажов, житель уральского города Камышлова, до февральской революции — преподаватель духовного училища, в недавнем прошлом — городской голова, уездный комиссар просвещения, позже — секретарь партячейки при штабе 29-й дивизии Красной армии и редактор дивизионной газеты, только что улизнул из пермской тюрьмы и шел к своей семье.
Под ногами хрустел снег, ярко светила луна, вдоль дороги лежали окоченевшие трупы, и ему было очень страшно. На дворе стояла зима 1919 года, Красная армия попала в окружение под Пермью. Бажова спасло то, что он был в гражданском платье. Позже он рассказывал, что возле железной дороги стояли ледяные статуи — казаки заморозили пленных, обливая их водой. Догорал сброшенный с рельсов товарный вагон, вдали постреливали, ноги сводило от холода — в тюрьме с него сняли теплые сапоги и взамен дали разбитые солдатские ботинки, которые были ему малы. Жизнь надломилась, и Павел шел, не зная, что ждет его впереди...
...В 1933 году заведующий отделом сельскохозяйственной литературы Уральского издательства и научный сотрудник Института истории партии Бажов вспоминал то, что происходило с ним пятнадцать лет назад, и думал, как все это описать.
Он попал в очень нехорошую историю, и ему было тревожно. Да нет, какое там — по-настоящему страшно. За плечами пятьдесят четыре года, на его иждивении жена и трое детей. А у него отобрали партбилет и теперь наверняка выгонят с работы... На что кормить семью?
Донос в партком института написал некто Михаил Кашеваров. Теперь это называлось «заявлением»: Кашеваров обвинял Бажова в том, что тот имел чин коллежского асессора, а значит, личное дворянство, скрыл это и наверняка был близок к левым эсерам, приписал себе почетный, дооктябрьский партийный стаж, сдался в плен и, бежав из тюрьмы, неведомо чем занимался...
Кашеваров имел с ним давние счеты: когда-то он написал «Историю Шадрина», а возглавлявший тогда областную цензуру Бажов книгу завернул, да еще назвал черносотенной.
Так он приобрел врага на всю жизнь: Кашеваров долго копался в его биографии, не поленился съездить в Камышлов и вытащил на свет божий все самое опасное. На кону стояла жизнь, надо было защищаться.
...Приземистый бревенчатый дом на углу Болотной улицы Бажов построил задолго до Первой мировой, когда Свердловск еще назывался Екатеринбургом: учительского жалованья хватило на новенький сруб, а строили в кредит. Раньше они с матерью обитали в другом, постоянно подтоплявшемся месте (улица не зря называлась Болотной), в хлипкой развалюшке со щелястым полом, настеленным прямо над землей.
Новый теплый дом с большой кухней стоил своих денег: с 1923 года в нем жила вся немалая семья Бажовых. За окнами давно стемнело, мела декабрьская метель, маленькая стрелка лежавших на столе карманных часов приближалась к цифре «два» — Бажов всегда работал по ночам. Павел Петрович встал, потянулся, подумал, что объяснительную записку можно написать и завтра— собравшись с мыслями, на свежую голову… И тут мелькнула мысль, которую он тут же задавил, — ведь то, что на уме, рано или поздно окажется и на языке, а это самоубийство...
Обучая в Екатеринбургском духовном училище будущих псаломщиков арифметике и чистописанию и одновременно работая там же делопроизводителем, он построил дом, в котором живет и поныне.
С тех пор ему пришлось побывать председателем уездного комитета партии, членом губкома, ответственным секретарем и заведующим отделом писем «Крестьянской газеты», им написано несколько партийных книг... Но такого дома он сейчас не осилил бы, и уж тем более не построят его тамошние учителя начальных классов…
Пустая, вредная, вражеская мысль. Вон ее, и пусть больше не возвращается!
В доме на углу Болотной улицы Бажовы жили большой семьей: он сам, жена Валентина Александровна, дочери Ольга, Елена и Ариадна, сын Алеша, да еще семейство свояченицы. Его отец умер еще в 1896 году, мать скончалась в 1914-м. Ее звали Августой Стефановной. Бажов жил с матерью до тех пор, пока ему не исполнилось тридцать два года, — женился по меркам того времени поздно.
Его женой стала воспитанница епархиального училища, готовившего сельских учительниц, девушка из семьи, бедней которой только церковные мыши. Павел Петрович был человеком основательным, в его жизни все происходило не скоро. И все же кто бы мог подумать, что почти в сорок лет он оставит семью и отправится на гражданскую войну? Кто мог знать, что в пятьдесят четыре года его обвинят во всех смертных грехах? Зимой 1918-го, когда он бежал из Перми, такое невозможно было представить: во-первых, он сражался за земной рай, а во-вторых, не рассчитывал дожить до утра...
...Мороз крепчал, у него не было документов, и он боялся думать о том, что ждет его дома, в маленьком городе Камышлове, где он оставил о себе не самую добрую память. Бажов уехал из Камышлова в Екатеринбург с отрядом поверивших большевикам крестьян, забрав с собой все ценности из местного банка.
К городу подходили белые, деньги и золото надо было спасать — вот их и увезли в надежное место. Но хозяева спасенных вкладов вовсе не собирались отдавать свое добро на дело мировой революции и наверняка с нетерпением ждали его возвращения.
Над ставшим Свердловском Екатеринбургом висела глухая беспросветная ночь. Ни шороха, ни звука, месяц и звезды спрятались за тучи — в такую ночь хорошо бежать куда глаза глядят, но он у себя дома, и бежать ему некуда. Старые половицы поскрипывали под ногами, потемневшие от времени бревенчатые стены казались покрытыми высохшим медом, в конце коридора стояла конторка, служившая еще его отцу. Его гнездо, его крепость, убежище от житейских бурь…
Но от доноса родные стены не спасли.
Они с матерью поселились здесь, когда он начал преподавать. После смерти отца Бажову пришлось несладко: родители не очень-то помогали, но теперь он узнал, каково остаться одному в чужом городе и без денег. Он подрабатывал как мог: давал уроки, перебивался мелкими корреспонденциями. Собирался поступать в университет, но из-за пометки «по запросу» на семинарской характеристике к экзаменам его не допустили. Семинарист Бажов заведовал подпольной библиотекой, был близок к анархистам, и невинная с виду пометка свидетельствовала о его неблагонадежности. Тогда он начал учительствовать, мать приехала к нему в Екатеринбург, и в 1911 году в его дом пришла молодая жена. Женщины занимались хозяйством, мать помогала растить детей, как это было принято в его родных местах — на Сысертском и Полевском заводах, крае густых лесов, глубоких, полных рыбой озер и жестоких нравов.
Жизнь заводских обитателей вертелась вокруг дававших скудный хлеб цехов: туда определялись в двенадцать лет, а к тридцати пяти—сорока годам человек становился изношенным, неспособным к тяжелому труду инвалидом.
Ему давали пятирублевую пенсию и определяли в возчики или сторожа. Сорокалетние старики тихо умирали, а молодежь жестоко дралась, пуская в ход колья и кастеты. Бои шли за благосклонность местных красавиц, иногда доставалось и родне молодки, отвергнувшей рассвирепевшего Ромео. Когда друзья ревнивца принимались выставлять из ее дома двери и оконные рамы, на улицу выбегал вооруженный топором отец девушки.
Завидев его, заводские парни расходились.
Загуляв, заводчане пропивали весь домашний скарб — вплоть до молотка и подушек. Надсмотрщики и надзиратели пытались держать рабочих в узде, но когда они переходили никем не указанную, но понятную обеим сторонам границу, в их ворота засовывали письма без подписи: «…Перешибем хребет, сломаем ноги… Сожжем в домне… Уймись». Если адресат не унимался, ему устраивали «учь»: начальника затягивало в «случайно» вспыхнувшую рядом драку. Кто кого бил, выяснить обычно не удавалось, но когда рычащий людской клубок распадался, на земле корчился изломанный надсмотрщик. Вину по традиции сваливали на беглого каторжника Агапку. Много лет назад он зарезал уставщика, был приговорен к каторге, уже который раз бежал с нее и жил на заводах, не особо таясь: ходил в гости, пил водку, жаловался, что без работы скучает.
Его кормили всем миром, а начальство боялось Агапки как огня. Управляющий заводами Сысертского горного округа Мокроносов правил заводами из Екатеринбурга. Человек умный, он понимал: тут, в Сысерти, лучше не жить, однажды его чуть не разорвали...
Бажов-старший обладал острым языком, мелкое заводское начальство не прощало непристойных, надолго прилипавших к уставщикам и надзирателям острот, и его часто увольняли. Когда в доме кончались деньги, выручала мать: ее вязаные шали и чулки были куда лучше заводских. Шло время, еда становилась все скуднее, отец все реже поминал о том, что увезет их на дальние абаканские заводы, где они наконец заживут по-людски… Жизнь на сысертских заводах была нелегка, но в памяти остались друзья, лучше которых нет на свете, и старики — «чертознаи», непревзойденные охотники и рыболовы, дивной красоты леса и озера, рассказы троюродного деда Василия Хмелинина.
Старик знал множество старых сказов и былей и рассказывал их так, что вихрастая, голоногая бажовская компания слушала разинув рот. Все это кончилось, когда Павлуше исполнилось десять лет: ветеринарный врач Николай Смородинцев заинтересовался толковым мальчишкой, знавшим наизусть чуть ли не всего Пушкина, и предложил определить его в екатеринбургское духовное училище: оттуда выходили не только священники, но и учителя.
В тележку запрягли старого дедушкиного конька Чалко, и тот неспешно затрусил по проселку. Это был долгий и удивительный день: по дороге медленно тащились обозы, навстречу попался конный поезд с динамитом — крытая телега с сигнальным флажком и верховые вокруг.
А близ Екатеринбурга появились странные лакированные пролетки-развалюшки (их седоки сидели развалясь), отец сказал, что на них ездят извозчики. Так у Павлуши началась новая жизнь...
...С маменькой они жили душа в душу, учительского жалованья хватало даже на дальние поездки: во время каникул он объехал весь Урал, добрался до Украины и Крыма — но там ему понравилось куда меньше, чем в родных местах. Росла картотека с уральскими словечками, пословицами и поговорками, он пробовал писать…
Однажды на уроке литературы в екатеринбургском епархиальном училище он увидел большеглазую барышню с густой косой и поймал себя на том, что не может на нее насмотреться…
Предложение сделал, когда Валентина окончила курс, и в 1914 году они перебрались в ее родной Камышлов: мать одряхлела, жене стало трудно управляться с домом и двумя маленькими дочками, а в Камышлове у нее были сестры...
Через год мать отпели в Покровском соборе и похоронили на Никольском кладбище. Теперь он возвращался в Камышлов, проваливаясь в снег и обходя стороной деревни. Там, под Пермью, он бы тогда замерз, если бы не сжалился едущий мимо крестьянин: он пустил незнакомца в розвальни, спрятал под рогожей и провез мимо караулов. До Камышлова Бажов добрался, но то, что творилось дома, было ужасно...
Обеих сестер жены арестовали, племянника зарубили. Уходя воевать, он оставил жену на сносях. Новая власть ее не тронула, но после родов Валентина прямо из больницы вместе с грудным сыном попала в скарлатинозный барак. Оттуда ее, еще больную, отправили домой.
Разоренный дом, не встающая с постели жена, мертвый ребенок — его первый сын так и не выжил... Оставшись в Камышлове, он пропал бы, надо было бежать дальше. Сбрив бороду, разжившись теплой одеждой, поддельными документами и явкой в Омск, бывший редактор дивизионной газеты надел темные очки и отправился в путь. Его мучила чесотка и бил озноб, битком набитые поезда на продуваемых ледяным ветром станциях приходилось брать с боя. И все же он дотащился до Омска, но по адресу, который дали в Камышлове, никого не нашел. Надо опять бежать, забиться в самую глушь, туда, где никто не станет его искать.
Больной, с липовыми документами на имя торгового агента Кирибаева, он ехал в Сибирь — глухой медвежий угол, названия которого и сам пока не знал…
Но как объяснить все это комиссии по чистке партии, члены которой не различают полутонов? Бажов снова сел за конторку, взял ручку, подвинул к себе лист бумаги. Покончить с этим лучше сегодня же... Обмакнул перо в чернила и написал, обращаясь к партследователю товарищу Лукьянову: «…Когда человек выбегает из зажженного им вагона и сразу попадает под удар прикладом, а потом после зверского избиения его уводят в бесчувственном состоянии в тюрьму, то трактовать это как сдачу — значит не понимать действительного смысла этого слова…» Как еще объяснить решающим его судьбу товарищам, что чувствует человек, которому надо бежать без оглядки?
…Февраль 1919 года на Урале и в Сибири выдался страшно холодным.
В поезд не сесть — обладателей железнодорожных билетов втискивала в вагон группа поддержки из двух-трех здоровенных мужиков. Еще оставалась открытая площадка между вагонами — туда вмещалось ровно шесть человек, седьмого и восьмого, пытавшихся примоститься на ступеньках, перед отправлением поезда охрана прогоняла. Билет у Бажова был, а еще бутылка водки — монополька с красной сургучной головкой, незаменимое подспорье для того, кто целый день едет под открытым небом и насквозь заколел на сибирском морозе.
Павел Бажов стоял на середине площадки, тем, кто был с краю, приходилось хуже: задремав, они могли свалиться на рельсы.
В кармане — билет до Иркутска, но ехать туда незачем. Не ждут его и в других местах — в Татарске из-за кашля не пустили в гостиницу: испугались, что сляжет и не встанет. Переминавшиеся на вагонной площадке мешочники сторонились его и, боясь заразы, ворчали: «Умирать которым пора, а тоже за товаром ползут…» На остановке с надписью «Барабинск» он увидел незамерзшие окна вокзала, соскочил на перрон и метнулся туда, чтобы отогреться, умирать не хотелось...
И вот он стоит на залитой лунным светом вокзальной площади. Неповоротливый, словно медведь, в огромном, надетом поверх пальто бараньем тулупе с мохнатым воротником и тяжелых, подбитых мехом сапогах, насквозь простуженный, в свои сорок слишком старый для таких приключений.
Бани в Барабинске нет, в гостинице запросили двадцать рублей за ночь и отдельно за простыни — а рублей у него всего-навсего тридцать. От отчаяния он взял билет на узкоколейку и отправился в Каинск — в этот заштатный городок никто не ехал. В полупустом вагоне оказалось тепло, на постоялом дворе ему сдали горенку за рубль, еще за рубль накормили хлебом и сметаной. Поутру пришла спасительная мысль: в Каинске наверняка есть земская управа, а управе наверняка нужны учителя...
И верно: встретили его радушно, председателя не интересовала история незнакомца, а то, что документы подделаны из рук вон скверно, он предпочел не заметить:
— Видно, человек вы интеллигентный. Идите в отдел. Там выберете место… И Бажов отправился в находящийся за двести верст от Каинска медвежий угол Бергуль, таежную деревню в девяносто девять дворов, населенную кержаками-старообрядцами.
Теперь он обзавелся настоящими документами и прогонной книжечкой «на право взимания двух обывательских лошадей». Еще ему дали стопку бумаги, коробку перьев, двадцать четыре карандаша, двадцать картинок с Адамом и Евой, один задачник и две книжки «Конек-скакунок»…
Бажов поставил точку и продолжил: «…Из Омска мне пришлось бежать куда глаза глядят. Этот кусок моей жизни описан в брошюре «За Советскую правду», которую при сем прилагаю…»
Что ж, в «Советской правде» все было сущей правдой. Или почти все... Дорога в Бергуль оказалась именно такой, как описано: на тракте не могли разъехаться двое саней, когда свернули на ведущий к деревне проселок, лошадке пришлось скакать по глубокому снегу, словно лосю.
В Бергуле жили старообрядцы, чьи предки когда-то перебрались из-под Новгорода в Виленский край, а оттуда — в Сибирь.
Крупные, говорящие на белорусско-польский лад люди жили в больших, рубленых из необхватных бревен домах. Нравы в деревне царили строгие, и его, бритого нехристя-табачника, поили и кормили из отдельной посуды. Мясная еда оказалась на удивление обильной, а хлеб — дрянным, жестким и кислым: пшеница здесь не росла, а овсы родили плохо. Недовольство в Бергуле было общим: из-за войны сбывать крестьянский и охотничий товар стало некуда, а промышленного не хватало... Вот тут в «Советской правде» и начались расхождения с истиной...
...Развеселый учитель Мацук, балагур и песенник, которого бажовский герой привел к партизанам, на самом деле был секретным агентом красных — это он нашел учителя Кирибеева.
Мацук и Бажов сколотили партизанский отряд, для начала их люди застрелили начальника милиции, затем перебили посланную в Бергуль казачью сотню. Потом отряд разгромили, Мацук погиб, а Бажова-Кирибеева вновь закружили обстоятельства. Он исчез из Бергуля, и через некоторое время в затерявшемся среди казахских степей городе Усть-Каменогорске объявился страховой агент Бахеев, молчаливый человек в темных очках. На сей раз Павел Бажов точно знал, куда едет, — он выполнял задание партизанского штаба.
С тех пор минуло четырнадцать лет, и вспоминать об этом чудно. Да полно, он ли разъезжал по окрестностям Усть- Каменогорска, налаживая связи между городским подпольем и партизанским отрядом «Красных горных орлов»?
Неужели это он был членом выездной сессии Губчека?
Павел Бажов закончил объяснительную записку и лег спать, а через несколько месяцев все разрешилось более или менее благополучно. В партии его восстановили, ограничились строгим выговором за дореволюционный партстаж, который он себе все-таки приписал. Это оказалось большой удачей — то, что он когда-то и впрямь примыкал к эсерам, партследователь товарищ Лукьянов проглядел...
Вновь потекла милая сердцу тихая жизнь. Поутру он уходил на службу, вечером, переодевшись, копался в саду, он любил возиться с землей. Картошка и овощи с огорода были большим подспорьем для семьи. Ужин, неспешный разговор с домашними и ночная работа за отцовской конторкой.
Он писал о революции, о новой деревне, работал над романом о строительстве Краснокамского бумажного комбината. Автором обессмертивших его уральских сказов Павел Петрович Бажов, возможно, так и не стал бы, если бы не приключившаяся в 1937 году беда...
Ненавидевший Бажова Михаил Кашеваров все эти годы не дремал. По заказу Института истории партии Павел Петрович написал книгу, немалую часть героев которой вскоре репрессировали. Донос был написан вечером того же дня, когда прошли аресты. На следующее утро Бажова вызвали в горком, и оттуда он вышел без партбилета — его лично отобрал первый секретарь Уралобкома Кабаков. В тот же день его уволили из издательства. Большую семью теперь кормили огород да зарплата жившей вместе с Бажовыми свояченицы-учительницы.
День шел за днем, за месяцем тянулся месяц.
Бажов проводил время дома... Мерно стучали часы, на стене висела гитара сына. Алеша погиб в 1934-м, ему только исполнилось семнадцать... Проходил практику на производстве, там произошел взрыв... Раньше гитара принадлежала жене, и Павел Петрович любил слушать, как Валентина перебирает струны. Затем она перешла к Алеше. После того как сына не стало, до инструмента никто не дотрагивался. Гитару они так и не продали, но с пальца жены исчезло обручальное кольцо — надо было покупать еду, а в доме не осталось денег.
По вечерам, сидя за чаем с тонким кусочком хлеба, они с Валентиной Александровной вспоминали их встречу в колчаковском Усть-Каменогорске, когда она приехала в город с детьми и сказала дочкам: «Вот ваш отец, но никому нельзя об этом говорить...»
Двигавшиеся белогвардейские эшелоны, набитые замерзшими ранеными... Тиф и возвращение в Камышлов, переезд в Екатеринбург... Теперь ему без малого шестьдесят, прошлое ничем не может помочь, а будущего у него нет.
В тот страшный год Бажов начал работать над сказами.
Первые были опубликованы еще год назад, но тогда его целиком занимали партийная журналистика и книги о революции. Теперь все изменилось — истории, услышанные в детстве от двоюродного деда, захватили воображение, заполнили жизнь. Сказы писались и выходили с 1936 года — через пару лет Бажова восстановили в партии (те, кто отобрал у него партбилет, к этому времени были арестованы).
Через год вышла «Малахитовая шкатулка» — в книгу вошли четырнадцать сказов. И судьба Павла Бажова совершила новый виток: он получил все, о чем мог только мечтать советский литератор.
Его приняли в Союз писателей, назначили главным редактором Свердловского издательства, еще через год — главным редактором «Уральского современника». Затем он получил Сталинскую премию и был награжден орденом Ленина, дважды избирался в Верховный Совет. Павел Бажов написал свою первую настоящую книгу и неожиданно для себя оказался очень большим писателем. Такая стремительная слава могла вскружить голову кому угодно, но Бажов отнесся к крутому повороту своей судьбы спокойно. Он так же возился в огороде, зимой носил неизменные мохнатую шапку, валенки и потертое пальто, составлявшие его гардероб уже лет двадцать.
Никто вокруг не замечал в нем ничего необычного, но на самом деле Павел Петрович Бажов был и здесь, и не здесь.
Он вновь слышал чуть глуховатый голос Василия Хмелинина, бродил по густым, полным грибов и ягод лесам своего детства и видел то, что будоражило его воображение в те годы.
Волшебного полоза. Подземный лес, где трава светится разноцветными огнями. Малахитовые стены с алмазами, золотых пчел, медные цветы… Мир, где нет крови, грязи и предательства. Мечту, из-за которой в без малого сорок лет он пошел на гражданскую войну.
Наконец он обрел то, ради чего стоило жить, и в семьдесят один год ушел туда, где его ждала Хозяйка Медной горы...
Подпишись на наш канал в Telegram