Этот дом был местом непростым: говорили, когда-то сюда заглянул сам император Александр III и, споткнувшись на узкой дубовой лестнице, ведущей на второй этаж, якобы сломал ногу...
Дом под номером 53 по Большой Никитской, позже ставшей улицей Герцена, архитектор Петр Бойцов выстроил для князя Святополка-Четвертинского в модном во второй половине девятнадцатого века псевдорусском стиле. Позже особняк купил граф Олсуфьев, и семья владела им вплоть до октября 1917 года. После революции здесь устроили коммуналки, а в 1934-м, когда советская власть объединила писателей в союз, бывший дом Олсуфьевых превратился в Дом литераторов: в его стенах проходили собрания, где прорабатывали проштрафившихся писателей, тут же выставлялись для прощания гробы достойнейших мастеров слова, а в дубовой гостиной, где, по московской легенде, когда-то проходили собрания масонской ложи, открылся ресторан.
Но старые легенды не шли ни в какое сравнение с тем, что творилось здесь после того, как дубовой гостиной завладел ресторан: пили писатели много и во хмелю творили безобразия и безумства, долго питавшие окололитературный фольклор.
Так было и в тридцатые, и в хмельные восьмидесятые, на закате советской власти. Что уж говорить о конце сороковых, когда в московских ресторанах пропивали память о войне, избавляясь от въевшегося в кости ужаса перед смертью?
...Конец сороковых, зима, вечер.
К подъезду Дома литераторов подходит немолодой сутулящийся человек с широким львиным лбом и глубоко посаженными глазами. На нем старая мятая шляпа и разбитые ботинки. Он зябко кутается в просторное, сильно потертое драповое пальто. Человек похож на бродягу — но останавливающий посторонних администратор (так в советские времена стали называть метрдотелей) приветливо улыбается:
— Здравствуйте, Юрий Карлович! Сегодня у нас бесподобные пирожки!..
У администратора густая черная борода клином, его зовут Яков Данилович Розенталь, Михаил Булгаков вывел его в «Мастере и Маргарите» под именем Арчибальда Арчибальдовича, директора спаленного Бегемотом и Коровьевым ресторана «Дом Грибоедова».
Раньше он работал в другом писательском ресторане, сегодня там разместился Центральный дом работников искусств. Яков Данилович человек опытный: в далеком прошлом — интендантский офицер царской армии, позже — ресторатор, всю жизнь работавший с литературной и артистической богемой — в Клубе театральных работников он кормил Горького и Маяковского, потом служил в Жургазе, в Доме Герцена, а после войны оказался здесь. Он знает: в литературном мире нельзя судить по тому, как писатель одет, даже по количеству присужденных ему Сталинских премий...
Юрия Олешу надо принять с почетом — пусть даже напьется (так оно скорее всего и будет), а за съеденные пирожки заплатит кто-то другой. Олеша — мастер, Олеша — легенда… А стройный темноволосый молодой человек с аккуратно подстриженными усиками, вышедший из мягко подкатившей к Дому литераторов машины, олицетворяет все — и успех, и признание, и власть.
С ним нужно быть вдвойне предупредительным, и подведя гостя к столику, администратор кланяется:
— Хорошего вечера, Константин Михайлович. Сегодня у нас чудесная икра — у мидовского буфета оторвали. И мясо по-суворовски бесподобное…
Симонов вежливо кивает, садится, разворачивает белую накрахмаленную до хруста салфетку, открывает меню, а Юрий Олеша идет в глубь зала, туда, где шумно гуляет большая компания и он видит знакомые лица. Оба пришли сюда, чтобы побыть среди людей и расслабиться, обоим хочется выпить. Больше между ними, кажется, ничего общего нет.
Олеша стар, Симонов молод, Олеша беден как церковная мышь, Симонов по советским меркам очень богат. Один давно катится под гору, второй стремительно идет вверх; Юрий Олеша ничего не пишет с конца тридцатых, Константин Симонов, приезжая с фронта из журналистской командировки, брал небольшой отпуск и надиктовывал стенографистке новую пьесу...
Официантки разносят подносы с едой, из прозрачных графинчиков в рюмки льется сорокаградусная водка: она хорошо идет под нежнейшие маринованные грибочки, под зернистую и паюсную икру, под пирожки с печенью и мозгами — пирожки здесь и в самом деле бесподобны. Писатели пьют и закусывают, пробуют тающие во рту котлеты по-киевски — золотистая корочка приятно хрустит на зубах, во рту растекается ароматное сливочное масло.
Тут кормят по-русски: сытно, обильно и без французских изысков, место это — сущий рай для любителей неспешного, осмысленного обжорства. Звенят вилки, писатели подзывают официантов и делают новые заказы: в меню есть и поросенок с хреном, и паровой судак, и осетрина — гонорары недавно повысили, и широко печатающийся человек может позволить себе многое. Доходы самых успешных из них таковы, что им по плечу и лимузин с шофером, и антикварная мебель, и реквизированное у русской аристократии столовое серебро… И писатели гуляют, тратя за вечер деньги, на которые обычная семья могла бы жить месяц. Они стали советской аристократией: в стране нет людей богаче драматургов Полевого и Корнейчука — с ними не могут сравниться даже прячущие свои богатства и постоянно ждущие ареста воры из госторговли.
В отличие от них маститые члены Союза писателей живут открыто и швыряют деньги на ветер не таясь — им не вредят даже периодически вспыхивающие скандалы.
Известнейшие писатели Суров и Бубеннов как-то заспорили о жизни и подрались: Суров ушел основательно побитым, с засевшей в ягодице вилкой. Дело закончилось вялым партийным разбирательством да общественным порицанием. В этом ресторане гуляют хозяева жизни, новые баре, исключением из общего правила кажется лишь нищенски одетый Юрий Олеша, идущий к столу, где его бесплатно напоят и накормят. Да Константин Симонов, небожитель из небожителей —заместитель секретаря Союза писателей (и не простой, а первый — именно так его фамилию вписал сам Сталин), главный редактор «Нового мира» и лауреат пяти (!) Сталинских премий.
Он сидит за столиком сам не свой, вяло тычет вилкой в салат и глядит в потолок. Симонов так выделяется на развеселом ресторанном фоне, что собравшийся было подсесть к нему суровский обидчик, молодой писатель Бубеннов (он хотел похлопотать о публикации в «Новом мире»), на полдороге свернул к Маркову и Бабаевскому, и они заказали еще бутылку «зубровки».
Симонов в этом мире не вполне свой. Хоть и живет по тем же правилам и верит в то же, что и остальные. Он начал печататься перед самой войной и стремительно взлетел: популярность его так же велика, как и внимание к нему на самом верху — сразу после войны он много времени провел в зарубежных поездках. Из Японии отправился в Америку, потом во Францию, и о величине его командировочных московские писатели рассказывали друг другу легенды.
Кто отправлял его в такие поездки, когда вся страна была невыездной? Известно кто — Хозяин... Сегодня Симонов пришел в писательский ресторан, чтобы поужинать среди людей: жены дома не оказалось, не было и ужина, и он, махнув на все рукой, отправился на улицу Герцена. А у Юрия Олеши и дома-то больше нет. Вернувшись в Москву из эвакуации, он ночевал по знакомым, а вечера проводил там, где его знали другим: хорошо одетым, богатым, веселым и очень, очень успешным.
Звенят рюмки, провинциальный литератор, сделавший себе имя на колхозной прозе, пошатываясь, идет в туалет — столик, за которым сидит Симонов, он почтительно обходит стороной и чуть было не налетает на Олешу. Его лицо провинциалу незнакомо, стоит ли церемониться с невесть как забредшим сюда оборванным стариком?
Чудом увернувшись от краснолицего собрата по цеху, Олеша подходит к столику знакомых. Там ему рады: Юрий Карлович — прекрасный рассказчик, душа компании.
Вечер начинается — он будет пить, говорить, он станет главным за этим столом… И на какое-то мгновение почувствует себя прежним — молодым, талантливым, знаменитым.
Двадцать лет назад был опубликован роман Олеши: «Зависть». Он имел огромный успех, сразу после него появились «Три толстяка». Пришла настоящая слава, начались бесконечные звонки из издательств и журналов, бесчисленные предложения от самых известных театров. И что из того, что критика набросилась на обе книги, ругая их за безыдейность? Оргвыводов не последовало, а газетная шумиха только прибавляла популярности.
Да и ругали его без опасного для прорабатываемого пыла, так сказать, по служебной обязанности: Олеша был на редкость безобидным человеком, личных счетов с ним никто не сводил.
Сам Мейерхольд приглашал его в гости, и Зинаида Райх, жена знаменитого режиссера, угощала гостя домашними лепешками. Мейерхольд хотел поставить его пьесу, их просил и Художественный театр: там собирались выпустить инсценировки «Зависти» и «Трех толстяков». Удача подхватила его и несла вперед — пожимая Олеше руку, Горький басил: «Так вот вы какой!», на юбилее МХАТ с ним чокался и любезно улыбался Станиславский.
В те годы он часто проводил вечера в ресторане Дома литераторов — Олеша всегда считался душой компании и мало кто знал, что он чувствует себя очень несчастным.
В ресторане Олеша засиживался до утра, потом отсыпался до трех часов дня и вставал с гудящей головой, дурным привкусом во рту и угрызениями совести. Надо работать, а работа не шла, ему было стыдно и страшно: словесное кружево не сплеталось, сюжет не рождался.
Каждый день он собирался начать новую, трезвую жизнь — и каждый вечер приходил в ресторан. Выпивал лафитничек водки (здесь он стоил рубль — двадцатую часть месячной зарплаты рабочего), долго выбирал закуску. Ему махали друзья: Зощенко, футболист Андрей Старостин, критик Стенич. Он подсаживался к ним, и начиналась блестящая, захватывающая пикировка:
— …Что вы будете есть, Юра?
— Я на диете. Человек схватился с желудком, и желудок победил...
Официанты несли им расстегаи, ликеры, киевские котлеты, уютно светили люстры, публика косилась на их стол, стараясь услышать остроты Олеши. Он был счастлив, расплата наступала позже — дома, на растерзанном, не застланном диване. Мир казался безобразным, остро чувствовался выросший живот, и Олеша в который раз давал себе слово отказаться от спиртного, перейти на картофельное пюре и завтра же отправиться к дантисту. Опытный физиономист прочел бы в его неказистом облике великую гордыню, смятение духа и уязвленное самолюбие. А еще он сказал бы, что этот человек никогда не был счастлив в любви и его сердце разбито...
С начала тридцатых годов Олешу мучил сюжет, который он никак не мог воплотить в жизнь — ему хотелось написать пьесу о нищем.
Он начинал ее и бросал, заканчивал отдельные сцены, но пьеса не собиралась. Страшнее всего то, что он, утративший способность складывать сюжеты, пьющий писатель, и сам понемногу превращался в нищего.
Жизнь менялась стремительно и жутко: время диктовало сюжеты, которые были отвратительны Юрию Олеше. Он пытался уловить его дух, но работа не шла. Киностудии браковали его сценарии, и он сочинял диалоги к чужим работам. Олеша ездил по стране и учил начинающих писателей, рассказывал о своих замыслах, но черновики так и оставались в столе. Он онемел, и даже пустячная статья требовала от него долгого времени и неимоверных усилий.
В прошлом любовь к Симе Суок, которая ушла от него к поэту Владимиру Набуту, оставив на память лишь случайно забытую на столе перчатку. И разбившая сердце соседская барышня, которая предпочла Олеше напористого брата Катаева.
В маленькой циркачке из «Трех толстяков» слились все героини его несчастных романов — и ветреная Серафима, и юная Валентина Грюйзанд, которую он так ни разу и не поцеловал...
У него остались лишь вечера в ресторане Дома литераторов, осталась радость, которую приносят удачные остроты. И еще вино: оно согревает душу, придает легкость мыслям, помогает забыться. Так он прожил тридцатые годы, а потом началась война, и эвакуация забросила его в Ашхабад. Там он потерял все, вплоть до московского жилья: из-за безденежья Олеша не переводил квартплату и в результате лишился крыши над головой.
В Москву автор «Трех толстяков» вернулся нищим.
Сейчас он ночует у старых знакомых, живет на то, что удается занять у тех, кто помнит его прежним (сюда он пришел еще и затем, чтобы перехватить немного денег), и пьет...
Вечер продолжается. Из-за столика, к которому подсел Олеша, доносятся взрывы хохота — сегодня Юрий Карлович в ударе, и его шутки радуют слушателей. А Симонов так и сидит один, меланхолично пережевывая лангет. Подсесть к обладателю пяти Сталинских премий не решается никто: писателей его веса в ресторане сейчас нет, а лицо у Константина Михайловича такое суровое, что желающим пообщаться со знаменитостью становится не по себе.
В отличие от Олеши Симонов никогда ни в чем не сомневался: его взлет начался еще до войны, ранние стихи имели успех.
Его заметил и оценил всесильный «писательский генерал» Фадеев: совсем еще молодой Симонов получил орден «Знак Почета». Это значило, что он стал государственным литератором. Однако по-настоящему он состоялся в войну.
Корреспондент «Красной звезды» Константин Симонов объехал все фронты, бывал там, куда пишущая братия старалась не соваться. Приехав с передовой, он надиктовывал стенографистке пьесы, и они шли по всей стране. Сборник «С тобой и без тебя» поначалу не хотели печатать из-за того, что многие стихи казались слишком трагичными, — помог секретарь Московского комитета партии Щербаков, которому скорее всего посоветовал это сделать Сталин.
Разговаривая с Симоновым, Щербаков спросил, все ли в порядке в его личной жизни: говорят, на фронте он слишком рискует, а это недопустимо.
Несчастная любовь поэта к знаменитой актрисе Валентине Серовой, вдове разбившегося перед войной летчика-аса, стала предметом заботы высших партийных иерархов.
В ресторане Дома литераторов рядом с прогуливающими гонорары графоманами, которым было не суждено пережить свое время, сидели два больших писателя: одного жизнь сломала, второй был рожден победителем. Симонов добивался любви Серовой несколько лет и рассказывал о своих чувствах в стихах. Какая женщина смогла бы отказать тому, кто на весь мир называет ее богиней?
В 1943 году Константин Симонов женился на своей Валентине, но это не принесло ему счастья. Если бы он не так сильно ее любил, все могло бы сложиться иначе — но Симонов боготворил свою жену, достойной такого чувства оказалась бы лишь женщина, сотканная из лунного света. А актриса Серова была создана из плоти и крови: за плечами у нее было немало увлечений, простить их муж так и не смог, до конца он ей не верил. Великая любовь обернулась тяжелым испытанием: Константин Симонов сидел в ресторане Дома литераторов, не пьянея, пил водку, и думал, правда ли, что его жена задерживается на репетиции. И может быть…
Закончить мысль он не посмел — это было бы чересчур унизительно.
В тот вечер в ресторане было много известных людей.
Администратор Яков Розенталь, он же Арчибальд Арчибальдович из еще никому не известного, спрятанного в самом дальнем ящике бюро булгаковского романа, был предупредителен со всеми гостями — свое расположение он дозировал соответственно писательскому весу. Но автор «Мастера и Маргариты» не зря наделил своего героя даром предвидения. Оригинал во многом отличался от булгаковского портрета, и все же знания людей, ума и наблюдательности ему было не занимать. У Якова Даниловича Розенталя не было ни жены, ни детей, он жил бедно, в крошечной комнате, набитой жильцами и кишевшей клопами коммуналки. Он давно потерял все, чем дорожил, и больше ничего не ждал: его настоящая жизнь начиналась по вечерам, когда он надевал безупречно выглаженный черный костюм, галстук-бабочку и выходил в ресторанный зал.
Писатели много пили, во хмелю много болтали, и Яков Розенталь слушал их разговоры. О посетителях он знал больше, чем они сами, и многим мог предсказать будущее. Советских писателей он делил на живых и мертвых. В тот вечер из живых в его ресторане были только Симонов и Олеша.
Яков Розенталь помнил прежнюю, канувшую в небытие жизнь: когда-то он был офицером царской армии, и представления о добре и зле у него оставались прежними. Он улыбался тем, кто ел в его ресторане, и от души презирал неотесанных, не умеющих связать двух слов мужланов, зарабатывающих на жизнь одами комбайнам и доменным печам. Олеша и Симонов к ним отношения не имели — они были настоящими джентльменами.
Администратор писательского ресторана понятия не имел о том, что матерью Константина Симонова была княжна Оболенская, а отцом — генерал-майор императорской армии, бежавший от советской власти в Польшу.
Не знал, что отец Юрия Олеши, польский пан, на пару с братом прокутивший поместье, воспитывал сына на шляхетский лад — денег в семье не было совсем, а гонору не убывало.
Никому из кутящих в его ресторане писателей и в голову не пришло бы поставить Олешу рядом с Симоновым. Хотя оба окончили курсы военных корреспондентов и к началу войны имели звание интенданта второго ранга, но один с 1941 года мотался по фронтам, а второй отсиживался в эвакуации.
Симонов ничего не боится, на заседаниях Комитета по Сталинским премиям спорит с самим вождем.
Олеша давно стал чем-то вроде местной достопримечательности — он спился, его не принимают всерьез… Но мудрый и многоопытный прототип булгаковского героя видел то, чего другие не понимали.
Яков Розенталь заметил, как, выйдя в гардероб, Юрий Олеша направился к полному вальяжному мужчине в толстом зимнем пальто с бобровым воротником, известному режиссеру. Сейчас он попросит у него немного денег и пообещает новую пьесу, а тот, гордясь собственной щедростью, даст нелепому старику вдвое больше — плотную, перетянутую аптекарской резинкой пачку банкнот… Олеша хотел, но не мог писать так, как требовали страна и время: он замолчал, стал нищим и остался собой против собственной воли. А Симонов жил, подминая под себя время: писал как хотел, на фронте лез в самое пекло. И это приносило удачу — но Яков Данилович был уверен: рано или поздно все переменится.
Еще он подумал, что эти двое нашли бы что сказать друг другу, — но Олеша и Симонов были незнакомы.
А разве может хорошо воспитанный, пусть и скатившийся на самое дно человек, будь он хоть трижды пьян, подсесть к столику первого заместителя секретаря Союза писателей?
У каждого из них была своя дорога — Олешу она вела по московским пивным, где его поили в долг, по винным магазинам, где благодетельницами становились знакомые продавщицы. Он катился вниз, но произошло чудо: от алкоголизма его вылечили, друзья выхлопотали квартиру. Додумать до конца сюжет и закончить хотя бы одну главу он по-прежнему не мог, денег все так же не водилось, но теперь это была иная бедность, не столь постыдная.
Счастливая звезда Симонова закатилась после смерти Сталина.
Тогда он был редактором «Литературной газеты». В одной из статей Симонов написал, что главной задачей советских писателей является создание произведений, героем которых будет вождь. Примеривавшийся к трону Хрущев ему этого не простил, и вскоре на вчерашнего небожителя набросились литературные шавки. В одном из поданных в ЦК доносов говорилось, что на самом деле Симонов сын шинкаря Симановича, усыновленный графиней Оболенской, — шинок-де находился в ее имении. Его считали правоверным сталинским писателем, теперь пришло время других людей, и Симонов поступил так, как никто не ожидал. В 1958 году он уехал из Москвы в Ташкент, работал там корреспондентом «Правды» по Средней Азии. А в 1959-м опубликовал роман «Живые и мертвые», и больше никто не поминал ему ни любви к Сталину, ни расположения вождя.
Книга говорила сама за себя: Симонов доказал, что он один из лучших писателей своего времени. Из тех, кто в тот вечер был в писательском ресторане, в литературе остались только он и ни в чем на него не похожий Юрий Олеша. Все остальные гости «Арчибальда Арчибальдовича» ушли в небытие, их книг теперь не найти и в библиотеках...
Яков Розенталь вскоре перешел администратором в ресторан при ВТО, а писательский ресторан и Дом литераторов жили своей жизнью. До тех пор, пока литература не перестала быть государственным делом, а писатели — привилегированным сословием. С этой долгой эпохой связаны легенды Дома литераторов. В здешнем ресторане сломалась судьба поэта Николая Рубцова.
Он отказался платить за выпитое, пока на стол не принесут еще одну бутылку водки, устроил официантке скандал, и его исключили из Литинститута. Да что Рубцов, как-то бдительный администратор не пустил сюда сталинского наркома и хрущевского министра Микояна. Членского билета Союза писателей у Анастаса Ивановича не было, встречающие замешкались, и страж Дома литераторов, как бультерьер, повис на плечах тихого маленького кавказца: «Много вас тут таких ходит!» Много лет спустя сюда не хотели пускать и Аллу Пугачеву...
В Доме литераторов были свои легендарные персонажи: парикмахер Михаил Моисеевич Маргулис собирался написать книгу «Сорок лет работы над головой писателя». А похоронным бюро заведовал субъект по имени Арий Давидович — его карьера началась с того, что он провожал в последний путь Льва Толстого.
Константин Паустовский как-то встретил Ария Давидовича во время войны, в руках у того была авоська с двумя газетными кулечками. Он спросил:
— Кажется, вы получили паек?
— Да нет… — замялся Арий Давидович. — Это прах двух писателей.
В семидесятые годы в Дом литераторов наведалась графиня Олсуфьева, дочь последнего владельца особняка, и обнаружила, что на двери ее спальни красуется надпись — «партком»…
Сейчас в доме на улице Герцена, вновь ставшей Большой Никитской, работает дорогой московский ресторан, место, где важные люди обсуждают серьезные дела. Попасть в него удобнее с Поварской — новое здание к Дому литераторов пристроили в пятидесятые, когда старинный особняк стал тесноват: особо торжественные похороны и важные проработки приходилось проводить «на выезде».
Писателей здесь кормят с большой скидкой — они стали частью местной экзотики, вроде украшающих новый зал, названный «Записки охотника», голов африканских зебр, волков и оленей.
Благодарим клуб-ресторан ЦДЛ за помощь в проведении съемки
Подпишись на наш канал в Telegram