«Гепатит С, жесткая прогрессирующая форма» — я сидел на кухне и читал результаты Оксанкиных анализов. Никаких обвинений, сетований на несправедливость... Другое дело, это ведь не предполагает больше пяти лет жизни.
А поскольку мы муж и жена, значит, я тоже был заражен или заразился бы в ближайшее время. Следовательно, и мне полагались те же самые пять лет. Это естественно. И я принял ситуацию.
Кыса тут же кинулась подсчитывать, до какого класса она успеет дотянуть нашу старшую дочку Анфиску, чтобы та дотянула потом остальных. В моей же голове роились хитроумные планы, как завернуть отношения с друзьями так, чтобы, когда мы с женой безвременно отчалим, они не смогли избежать ответственности за моих на тот момент четверых детей. После занятий изощренной математикой мы начали планировать, как проведем эти пять лет. Я хотел повозить Кысу по миру — представить ей пирамиды, сопроводив показ обычной мистической брехней, постоять на самом верху Эйфелевой башни, навестить Долину гейзеров и попробовать разгадать тайну Стонхеджа.
…Я, конечно, странный человек. В моем характере и долгие штили, и взрывы настоящей ярости. За это сочетание, наверное, надо говорить спасибо родителям.
Их брак, шестидесятилетнего военного врача и девятнадцатилетней студентки, продержался недолго. После расставания отношения оставались сложными. Папа любил повторять: «Она очень красивая женщина. В ней столько огня, хоть в ядерный реактор заряжай… И я не мог остаться с твоей матерью, потому что боялся, что она меня зарежет!» Кстати, я понимал, о чем он, потому что мама — это пуэрториканская женщина, она — стихия.
Папа же вообще был очень странным. Позиционировал себя аристократом, говорил соответствующим образом, наматывал на шею шелковые шарфы. Он участвовал во многих интригах столетия. К нему приезжали люди, говорившие на непонятных языках и смущавшие мой неокрепший мозг предположениями, что папа, наверное, шпион… Отец делал какие-то удивительные вонючие смеси, которые действительно заживляли даже тяжелые раны.
Он лечил великих мира сего. Единственной папиной слабостью были женщины. В погоне за очередной цветастой юбкой он мог исчезнуть на несколько лет. Однажды, помню, приехал к отцу, которому тогда было под восемьдесят, а от него выходит тридцатилетняя дама. «Папа! — только и смог сказать я. — Что тебя с ней может связывать!?» «К сожалению, ничего, кроме жилплощади», — притворно вздохнул он.
Детство мое прошло в деревне у бабушек. Папа приезжал раз в две недели. Мы или гуляли по лесу, где он или говорил — главным образом сам с собой (ему нравилось одухотворять деревья), или меня воспитывал. Как-то, обнаружив, что отпрыск недостаточно талантлив в области школьного изучения родного языка, заставил меня съесть учебник.
А я отрок еще был. Целый день ел и плакал. Всю книгу я, конечно, не осилил, но сожрал прилично. С томатом «Кубаночка». Спасла бабушка, которая объяснила мне, что так русский язык не выучить, а отец — изверг. Она, кстати, постоянно с ним спорила. Чаще всего ссоры возникали из-за странных инъекций, которые папа делал мне время от времени.
Бабушку это очень тревожило, и она ругалась, что ребенка отравят. Но ребенок не отравился и рос вполне себе крепким. Меня разве что излишне тянуло на долгие размышления. Хотя, может, и в них ничего особенного не было… Я рос среди деревенских мальчишек, которых, как правило, вообще ни на какие размышления не тянет. Потом, уже в Москве, я часто развлекался, катаясь по железной дороге на вагонах, груженных щебнем.
Бродил по городу, наматывая дикий километраж. И умудрялся не подхватить насморка даже в самую промозглую сырь.
Под конец жизни отец вдруг начал смешно одеваться и своей вязаной шапочкой больше напоминал бомжа, чем веселого военного франта. Однажды он рассказывал, как снял шапку и положил ее рядом на лавочку в парке, а прохожий кинул туда монетку. Отца страшно веселила эта история! Состарился он как-то неожиданно и быстро, буквально за два месяца. И понял, к чему все идет. Почему-то он решил, что перед его смертью я должен побывать в Ирландии. Будучи хорошим врачом, отец правильно вычислил все сроки, чтобы я съездил за границу, успел вернуться и попрощаться с ним навсегда.
Папа вызвал меня к себе и час держал за руки.
Вот тогда я полностью осознал, что есть кровяное давление — внутри все пульсировало, я слышал его в жуткой тишине, ощущал жар в затылочной части. Потом отец объявил мне, что я еду в Ирландию к его старому другу. Я знал, что там есть классная жвачка, в общем, а чего бы и не поехать? Мама тогда была увлечена устройством своей личной жизни, поэтому возражений с ее стороны не последовало.
1981 год. Еду. Меня сопровождает какой-то человек, которого я совершенно не запомнил из-за своего дикого восторга от дальней поездки. Единственным фактором, портившим мою эйфорию, стало то, что меня не снабдили наличными. Потом деньги он мне выдал и оставил одного в Ольстере на вокзале. Я не знал английского, и это очень осложняло поиски либо старого папиного армейского друга, либо шпиона, адрес коего был указан на заботливо врученной отцом бумажке.
Поскольку папа был личностью мутной, я уже больше склонялся к шпиону… Весь день метался по Ольстеру, нарезая круги вокруг вокзала и пытаясь сообразить, как же найти нужную электричку. К счастью, все сложилось, я добрался до места. Меня даже встретил ирландский дедуля, который на ломаном русском спросил: «Охлобыст?» Хотя вроде бы никак не мог вычислить, на каком именно поезде я прибуду… «Точно шпион!» — подумал я про отца. Но это только придавало дополнительного шарма маленькому, вроде нашего Малоярославца, ирландскому городку.
Очень скоро мне ударила в голову мысль, что, вероятно, я болен и папа отправил меня сюда на излечение. Потому что с дедом мы беспрерывно тусили по свежему воздуху, он потчевал меня чаем с привкусом то ли валокордина, то ли полыни горькой и, как отец в Москве до этого, держал за руки.
За две недели я устал беспрерывно ходить, пить омелу и держаться за руки, явно излечился от странной болезни, которую так и не почувствовал. Я уже начал поглядывать на соседскую девчонку и догадывался, что в Ирландии бить будут, наверное, больно… К счастью, настала пора уезжать.
…Отцу к тому времени уже готовили генеральскую палату в госпитале имени Бурденко. Его там воспринимали как легенду, при этом совершенно не понимая, почему он так и не пошел в чины. Обычно папа отшучивался, что женщины не оставили времени на карьеру, а все, что хотелось узнать в жизни, он знал и так. Я пришел провожать. Мы выпили чаю на дорожку. «По завещанию все знает Коля», — сказал отец.
Я промолчал. Потому что тоже прекрасно знал об облигациях 1982 года, больше того, часть их из моей папки уже была заменена на бумагу и прогуляна. Да, подворовывал, но исключительно у себя самого! Уже на пороге отец проскрипел: «Наверное, надо что-то сказать...» «Ну да. Такое событие», — подумал я, а вслух произнес: «А чего говорить?» — «Что-нибудь». Повисла пауза. «Передай привет бабушке», — сказал я. Моя любимая бабуля умерла месяца за три до этих событий. «Передам», — пообещал отец.
Медицинских знаний папа мне не передал, хотя однажды заметил, что из меня получился бы неплохой хирург. Но я тогда уже учился в восьмом классе и сделал выбор в пользу кино и театра. Тем более что мы с медициной взаимно явно ничего не потеряли. В то далекое время я думал, что ко времени сегодняшнему она так шагнет вперед, что для замены старого, истрепанного жизнью тела достаточно будет на две минуты запереться в будке типа фотокабинок «Kodak», которые будут стоять на каждом углу…
Ан нет! Медицина соскользнула на тему создания силиконовой груди и борьбу с преждевременной импотенцией! Хотя первое происходит разве что от глупости и жадности, а второе — от неумеренного приема горячительного и беспорядочных связей. Но медицина оказалась несчастной заложницей рыночной экономики, которая на тот момент вертелась только вокруг половых органов!
Но, надо сказать, интерес к устройству человеческого организма имелся у меня всегда. Однажды в силу обстоятельств на левой стороне моей груди появился большой порез. Он был глубок — доходил до реберной части.
Мне стало так любопытно, что я дотронулся до кровяного нутра пальцами. Я был как Данко. Я знаю, как бьется мое сердце на ощупь. Ой, беспокойно… А еще я знаю, что чувствует человек, которого жгут огнем. Дело было в дикие времена, и мне приспичило свести татуировку. Армянин, который за это взялся, сказал: «Нэ бойся, все будет харашо». Руку мою накачали новокаином, она стала как у слона нога, и армянин начал сжигать картинку. Я сидел в плотном дыму, словно факир, и вдыхал противный запах горевшей плоти.
Наверное, это странные эксперименты. Но я думал: надо пить жизнь, как воду. И пил.
Йога меня увлекла еще до армии. А потом я и вовсе научился входить в определенные состояния на раз плюнуть, а не в результате многочасового чтения мантр.
Мне кажется, дар видеть — и есть то, что передавал мне отец, час державший меня за руки под гулкий пульс в моей кровеносной системе. Считается, что наш род очень старинный, но проклятый. В семье была мутная история, связанная с русско-турецкой войной и Венгрией. И вот после нее почему-то повелось, что все мужики Охлобыстины должны именоваться только Иванами. Иван Иванычи Охлобыстины — все как есть харизматики. Причем рождались мы все примерно в один и тот же срок. Я прекрасно помню тот момент, когда понял, что обладаю знанием.
База для переодевания и прочих нужд кинематографической группы фильма «Нога»» находилась в Херсонесе-Таврическом. И вот пригласили меня сниматься в кино. Я довольно чванливо согласился, потому что мечтал-то о режиссуре, но — юг, халява, женщины…
Херсонес-Таврический — место, пропитанное историей. Недалеко — Римские казармы. Где-то в море на барже Нерон заставил удавить собственную мать.
В тот день было какое-то тугое солнце, круглое, как луна, ультрафиолетовое небо… И вдруг я понял все — как мы устроены, что будет дальше и прочее, и прочее. Этому ощущению нет словесного эквивалента. Истина — это глагол. И любовь — глагол. В определенном состоянии я могу довольно точно предположить, как скоро человек умрет. Конечно, я никому о таких своих мыслях не сообщаю, но… От Лены Майоровой этим веяло, больше скажу — она смерти искала. С Женей Дворжецким сидели в кафе. И то ли какая-то песня там была, то ли еще что, но мы раз двадцать сказали друг другу: «Прощай». Это как вечная случайность, закономернее которой ничего не бывает.
И я ее почувствовал.
— Вы знали, что не умрете, поэтому без страха въезжали на мотоцикле в метро?..
— Ой, это пьяная история! Тогда пили все, но почему-то именно мое пьянство принято преувеличивать… За роль в фильме «Нога» я получил главный приз. Отмечали. Причем основательно — повод-то большой! Из Сочи летели чартером, и выглядело это так, будто из Мозамбика беженцев везут. Потом до Дома кино — автобусом, а я тогда жил на «Домодедовской» и решил ехать на метро. Сел в самый последний вагон, братья по способу передвижения тут же припечатали меня к стеклу двери, и я смотрел, как за поездом бодро бежит тоннель. И вот стою я, потный, с перекрытым кислородом человек, и думаю, как это несправедливо.
Как было бы здорово двигаться на байке по извивающимся змеей рельсам метро, по этим загадочным, освещенным желтыми отблесками тоннелям, обдуваемым спасительным ветром… Степень опьянения была вполне определенной, и идея эта, увы, в моем мозгу зафиксировалась. Я приехал домой, переоделся, принял душ, еще выпил и пошел за байком. Все, кто в тот час оказались на автостоянке, уговаривали меня этого не делать. Видимо, я производил впечатление озорного пацана, который способен многое наворотить. Как впоследствии выяснилось, я не только умудрился доехать до вожделенной станции, но и сбил по дороге участкового милиционера. К счастью, не сильно. Вход в метро «Домодедовская» без эскалатора, там обычные ступеньки. Мне удалось спуститься по ним на мотоцикле и даже просочиться мимо женщин в неприличных шапках красного цвета.
После того как я столь удачно преодолел турникет, способность к координации меня окончательно покинула. Байк полетел в одну сторону, а я — в другую, прямо навстречу счастливым старушкам! Тетеньки в красных шапках пришли в себя и засвистели, милиционер заметался по вестибюлю, лихорадочно соображая, то ли ему кидаться к мотоциклу, то ли ловить меня. Поймать меня было несложно, поскольку двигательные способности мне тоже изменили... Он попытался заставить тащить меня наверх мотоцикл, но это было выше моих сил. Подтянулись еще милиционеры, они тоже немного попинали меня для порядку, но особого эффекта сие действо на меня не произвело — поднимать байк пришлось все равно им. Привезли меня в отделение. И тут Господь так управил, что дежурил человек, который в свое время продал мне первый автомобиль.
Повезло...
…Байк — это философия. Надышаться можно только ветром. У меня столько историй связано с байкерским периодом! Однажды я даже чуть не угодил в партию ирландских сопротивленцев! В Ирландии кататься здорово — комфортные дороги, комфортный народ. Опять же, к слову, Ирландия.
Мы были бедными студентами, но при «Харлее», правда, порядочно потрепанном. Нам его сначала одолжил, а потом подарил один англичанин. Каким-то образом (кажется, что-то разгружали) мы с приятелем стали обладателями гостевой бутылки виски. Это огромная такая посуда, которая в силу своего недетского объема располагается на специальной металлической подставке, на качелях.
Мы эту подставочку выкинули, «Джим Бим» загрузили приятелю в рюкзачок и покатили по стране. В тот забытый богом поселок на границе меня потащил ирландский друг, пообещав познакомить с невестой. Оказалось, что невесты там у него никакой нет. Мы выяснили это вместе, встретив девушку, уже выскочившую замуж за другого и пребывавшую в благостном состоянии беременности… Друг, конечно, огорчился, но не сильно, потому что у нас был «Джим Бим». Кроме того, в поселке имелась автомастерская, где дядька-хозяин с ходу предложил поставить на наш байк классные дуги. Бутылка была при нас, и мы надеялись плотно с ней пообщаться за те три дня, пока будут приваривать дуги…
Дядька (видно, тоже положил глаз на «Джим Бим») сразу сообщил, что он супермегадруид, поэтому может сделать мне татуировку, которая защитит меня от пули.
Кто ж знал, что надо было делать заговор от ножа! Поскольку друид был настойчив, а я уже под мухой и страшно сговорчив, начали колоть тату. И только успели наложить вату с дезинфицирующим раствором, как в гараж ворвались военные. Всех нас забирают и везут в тюрьму. «Неужели Россия подпитывает канал IRA?» — обалдевали тамошние следователи. «Не, — говорю, — «Джим Бим» — да, а партия и каналы — нет!» Двое суток тогда отсидел. Но так и не узнал, правда ли мегадруид был сопротивленцем?..
— Насыщенно, ничего не скажешь, на амурные истории и времени, поди, не было?
— Мои истории про женщин неуловимые. Наверное, из-за пиетета, который к ним испытываю.
Во-первых, женщина целесообразнее мужика хотя бы потому, что рожает. Мы вас только обслуживаем. Во-вторых, все женщины, которые встречались в моей жизни, были не просто великолепны, они были шедевральны. Личности, красавицы, умницы...
В первый раз я по-настоящему поцеловался только после армии. Всегда считал, что беспорядочные связи не сильно далеко уходят от обычного рукоблудия. Общаться не с набором органов, а с личностью мне всегда было гораздо интереснее. Еще у меня получается с женщинами дружить, что дураки считают невозможным. Катя Метелица, Иринка Давлетьярова, Ольга Кашина — в общем, полно. Вот взять Машку Голубкину — настоящий атомный реактор! Я ее люблю как брат много лет подряд. Она героиня, по сути. И никогда меня не жалеет, как есть, так прямо в лоб и врежет.
Олеся Поташинская, я ее дразню Колбаса, — добрейшее создание, с ней очень комфортно целый день пить чай или кино смотреть.
— А Ксения Качалина?
— Случайно услышанная в пригородной электричке история о неродившейся любви. Это та ассоциация, которая у меня возникает, когда я слышу имя «Ксения Качалина».
Между нами случилась юношеская пиратская сделка. Мы получили два первых приза за главные роли, я посмотрел на набережную Сочи, по которой разгуливало множество скучающих барышень с горящими взглядами, и эту прагматичную сделку предложил: «Давай всем скажем, что у нас роман». Таким образом, я думаю, нам удалось избежать массы ненужных контактов.
Потом, уже в Москве, мы, не долго думая, вместе и поселились. Точнее, Ксюха приехала ко мне на «Петровско-Разумовскую». Беспокойное хозяйство двух пиратов изредка дополняли различные представители фауны. «О, как она любила животных!» — написал бы про Качалину какой-нибудь сентиментальный автор.
Сначала был кролик. Если мне не изменяет память, он сдох где-то под шкафом. Потом появился кот Буратино. Я ему, как мужик мужику, сказал: «Буратин, если ты еще раз пописаешь на паркет, я тебя выкину с десятого этажа». Не внял. Я как мужик слово сдержал и выкинул его. У Ксюхи случился приступ такой ярости, что я имел все шансы быть зарезанным во сне. Хотя оно и логично — она же Буратино любила. А меня — нет.
Да и я, поверьте, не живодер, там больше вгиковщины было, чем настоящих чувств. У нас под окном росло матерое такое дерево, на которое и свалился кот. Так что Буратино остался вполне живым и здоровым, сполз себе по стволу и был таков. Домой, правда, не вернулся — видно, по-мужски разговаривать больше не захотел…
На самом деле о Ксении у меня масса теплых воспоминаний. Она замечательный человек и шикарная, увы, нереализованная актриса. Качалина могла бы Медею играть, настолько велик ее диапазон героини. Она физически очень крепка, несмотря на то что выглядит как божий одуванчик. Не факт, что в ножевой схватке победил бы я.
Допускаю мысль о том, что она даже зажаривала мне куриные окорочка, но они каким-то непостижимым образом стерлись из моей памяти.
Вообще хозяйственным талантом Ксения, человек других несомненных достоинств, не обладала вовсе.
Я никогда не обещал на ней жениться, а она не собиралась за меня замуж. Пиратская сделка — пиратская сделка и есть. Потом с течением времени мы поняли, что просто ограничиться прагматичным соглашением не получится. Мы попадем в ловушку Дейви Джонса (или как его, из «Пиратов Карибского моря»?..). Потому как чувства не было, человек же долго в одиночестве не может, а сделка тут вовсе не мотив… По крайней мере я все воспринимал именно так. Поэтому не могу даже сказать, что мы расстались. До Кейптауна мы просто плыли в одном направлении, а потом Ксения взяла курс на Гоа, а я пошел к мысу Горн.
Возможно, я каким-то образом спровоцировал иллюзию относительно контроля над моей жизнью, но это было совсем не так. Хотя… Только мы с Ксенией расторгли наш договор, я сразу влип в историю.
Еду в метро. Я подшофе, напротив — человек в очках. На одной из станций заходят очень жизнерадостные люди с велосипедной рамой. И почему-то они решили, что над человеком в очках надо издеваться. Я в доступной для них форме сказал все, что я думаю по поводу людей, потешающихся над слабовидящими. Видно, мысль свою выразил достаточно ярко, потому что через мгновение велосипедная рама приземлилась на мою ключицу — в голову, видно, прицелиться не успели. Все произошло настолько неожиданно, что я не успел выхватить свой нож. Зато они, к сожалению, мой нож выдернули и им же меня два раза полоснули…
Сознание мое поплыло, из рукава потоком хлынула кровь, и люди с велосипедной рамой порядочно испугались. Выполз из вагона я на станции «Электрозаводская». Картинка как из фильма ужасов — я оставлял за собой широкий кровавый след, пытаясь кое-как двигаться со сломанной ключицей и диким звоном в голове. Первый час ночи. Меня испугался даже молоденький милиционер, дежуривший на станции. «Я потерял половину своей крови, — говорю. — Если я сейчас не попаду в медпункт, кровь кончится». «Туда!» — махнул он в сторону выхода, и я поплелся. Наврал гад — никакого медпункта там не оказалось! Зато оказалась старушка в неприличной шляпе, которая с репликой: «Пошел отсюда, пьянь!» вытолкала меня на улицу. Мороз лютый. Я в незнакомом месте, истекаю кровью и отчаянно пытаюсь вспомнить, кого в этом районе знаю. Оказалось, что кроме девчонки- сценаристки, у которой мы периодически собирались студенческой компанией, никого.
Пошел по памяти. К счастью, память не подвела. Знакомая тут же посадила меня в машину и помчала в «Склиф». Залатали все, что подлежало штопанию, и прописали покой. А я, как на грех, только успел перевезти свои вещи к маме. Мама же весьма неоднозначна. У нее не бывает средней фазы: матушке или здорово — и она хохочет, прыгая до потолка, или плохо — и тогда паника ее не знает пределов. Я представил, как появлюсь в таком виде… Дополнительных эмоций в моей ситуации уже не хотелось, и подруга-сценаристка предложила пожить у нее, пока по крайней мере с меня не сойдет плотный синий цвет. На том и порешили. В больнице меня накололи димедролом, и обратно в квартиру на «Электрозаводской» я ехал в засыпающем состоянии.
Очнулся утром. Дверь в мою комнату была приоткрыта, и то, что я увидел в щель, заставило засомневаться, только ли димедролом меня накололи в больнице... По коридору полз совершенно лысый упитанный мужчина неглиже, верхом на нем сидела оголенная девица, которая звонко хлопала его вьетнамкой по заднице. Ползла сия процессия по направлению к ванной. Позже я выяснил, что они, вероятно, играли в «Госпожу»… Оказалось, мечта моей подруги сбылась (она все сетовала, что бабки-соседки не мрут): наконец завладела всей большой квартирой и устроила в ней публичный дом. Девчонок, в основном из Подмосковья, было много, но воспользоваться ситуацией ввиду потери здоровья я не мог. Вечерами выползал на кухню, и мы с ними самозабвенно играли в лото. Милейшие создания. Когда лото мне надоело, я заслал одну из «машенек» в книжный магазин.
Сто раз повторил ей по телефону: «Гюнтер Грасс!» — все равно купила совсем не то и вообще не книгу. От нечего делать обещал девчонкам заняться их образованием и всех подготовить к поступлению в вуз. «Зачем нам?» — пожимали плечами глупые. «Затем, что проститутка с высшим образованием заработает гораздо больше! С ней можно еще и поговорить о теории множественности миров!»
Но на обещаниях все и закончилось. Не успел, женился...
…Папа говорил, что самая хорошая квартира — та, из которой можно выйти не оглядываясь. И я долгое время считал так же. А потом я увидел Ксюху. Арбузова, уже известная в народе как «Авария, дочь мента», была похожа на персонаж из фильма «Угрюм-река». Она тогда еще не выпила свой стакан водки, еще не сказала судьбоносное: «А почему бы и не прогуляться?»
— а я уже понял, что вот то самое ОНО. Конечно, я зазвал ее погулять по ночной Москве, заверив, что непременно провожу едва на тот момент знакомую девушку до дома. И проводил. Правда, до своего. С тех пор, страшно подумать, пятнадцать лет пронеслось. Тогда мне было двадцать восемь, я хотел детей и семью. Господь знал, чего я хочу, и предложил свой вариант. Отличный, надо заметить, вариант. Мне-то казалось: не родилась еще та, что способна вынести такое чудовище, как я. Я даже забыл о том, что любовь — глагол, но она мне напомнила.
…Мы с Оксанкой пьяны, но чем-то очень умильным — типа абсента, идем целоваться на Крымский мост. Шикарная идея с учетом того, что это самый любимый самоубийцами в Москве мост.
Почему-то нам ударило двигаться навстречу друг другу по его ограждению, с коего обычно несчастные влюбленные летают вниз головой. Уже кричали истеричные дамы, кто-то советовал нам «ни за что не делать этого», где-то послышалась неуверенная сирена, а мы все шли и шли. Пьяненькие были — чего с нас взять. Правда, когда дошли, мы уже были вполне трезвыми. Ужасно стремно. Но любовь, как и абсент, без такого — скукота, формальщина.
На свадьбе я Кысе ничего не обещал. Сказал: «Не уверен, что хотел бы стать богатым человеком. Не знаю, стану ли известным. Уверен в одном — хочу жить интересно, и посему обещать могу только одно — скучать не будешь!» И Кыса согласилась. Сейчас она, правда, говорит, что и предположить не могла о размахе предложенного веселья: «Я уже и поскучала бы с удовольствием».
Наши с Кысой отношения — это «Деньги, карты, два ствола». Несмотря на внушительное количество детей и склонность к гипертонии.
Оксанка ходит с пятки, носит длинные плащи, которые делают ее похожей на большую хищную птицу или огромную летучую мышь... Были времена, когда я позволял себе лишнего в любимом баре. Один из любимых, как на грех, располагался рядом с местом моей работы — редакцией журнала «Столица». И случалось, я принимал такую дозу, что понимал: еще три-четыре порции виски — и неизбежно начну проказничать… Тогда я звонил Кысе: «Сдаюсь». Мне даже не надо было оглядываться от стойки на дверь, чтобы понять — Оксанка входит в бар. Все разговоры мигом смолкали, на лицах окружающих появлялось слегка испуганное выражение и — «шур-шур-шур» то ли от плаща, то ли от огромных перепончатых крыльев.
«Шлеп-шлеп-шлеп» — походка на пятках приближается, кажется, даже слышно, как мышь выпускает свои когти и — оп! — понесла. Любое сопротивление бесполезно, я это знал. В тот период я называл Оксанку «Боевой машиной № 3».
Мне кажется, жена пришла с Пантеона, скорее всего скандинавского. Греческий со своими непонятными связями для нее, думаю, слишком вяленький. А у варягов всегда были странные представления о рае и даже богини отмечались в поножовщине. Кыса не боится ничего — ни летать на самолетах, ни извращенных американских каруселей, ни спускаться под воду... Бесстрашная. Пятерых из шести наших детей она рожала в одном и том же роддоме, даже в одном кресле, в котором, кстати, родилась и сама. И никаких нервов. Может, потому что история повторялась много раз?
По крайней мере я помню одно и то же. «То ли я хочу в туалет, то ли пора рожать…» — с мечтательным видом говорит Кыса. «Давай разберемся с этим по дороге!» — отвечаю я и бегу за фотоаппаратом, чтобы запечатлеть исторический момент. На всех предродовых фото у Кысы эдакая блуждающая улыбка, ни одной трагической нотки! Ну и как, имея на руках столь оптимистичные вещдоки, доказать детям, что они даются маме совсем не просто?!
…А потом меня рукоположили. Я объявил жене, что мы отправляемся служить Церкви в Ташкент. У Кысы мое заявление спровоцировало дикий азарт. Мы едем на край географии, я теперь поп, она беременна четвертым! Оксанка чуть дом не разнесла, пока искала наш большой чемодан. Не могу сказать, что родители наш восторг разделили.
Точнее, они его совсем не разделили, но в бешенстве пребывали недолго, потому что отговаривать нас было бесполезно. Причем я им сразу сообщил, что едем мы не на короткий срок, а, по моим подсчетам, будем крутить хвосты ишакам лет двадцать. Конечно, они понудели для приличия всякими фразами фольклора на тему горбатых и могил, вспомнили бешеную собаку, которой семь верст не крюк… Но по сути родителям ничего не оставалось, кроме как включиться в ситуацию. И они включились репликами: «Не забудьте ношпу, там ее может не быть». Может, оно и выглядело как сумасшествие, но я чувствовал себя счастливым, Оксанка тоже. Провожать родители нас не поехали.
Храм, в который меня определили по приезде в Узбекистан, был самый большой в Ташкенте. Поэтому мои первые исповеди затянулись.
Мой наставник отец Михаил говорил потом: «Все получилось. Люди от вас уходили с просветленными лицами, умиротворенные. Только в следующий раз учтите, что не стоит громко на весь храм смеяться и уж никак не стоит повторять: «Фу! Какая гадость».
Так начала продвигаться моя служба.
Еще через день я заменял кого-то и подустал, честно говоря. Сел на скамью. Необъятный купол, расписанный учениками Васнецова. Пустой храм. Эхо ветра. Небо близко-близко. Ночь на дворе. Сквозь витражные окна мерцают огромные, какие бывают только на юге, звезды. Запах ладана, смешанный с ароматом старого дерева. Открыл служебник — книгу, которая дышит вечностью… А заложен служебник золотой картой клуба «Шатильон» — я был VIP- клиентом этого заведения на Мосфильмовской!
И я засмеялся. Минут пять сидел и тихо смеялся, слушая гулкое соборное эхо.
В храм я ходил через рынок. Иногда по дороге заглядывал перевести дух в крошечное кафе. Управлялась с этим заведением корейская семья. Их парень смотрел один из моих фильмов и подошел поговорить. Потом моей персоной заинтересовался его родственник, затем еще один, и в конце концов ко мне подвели какого-то совершенно седого корейского дедка… В итоге всем скопом они пришли в храм и… корейская община покрестилась в православные. Через месяц приехал их протестантский пастырь, который отвлекся было на отпуск, — а прихода-то нет! Ругался он страшно. Полетел к нашему архиерею: «Да я вас в суд! Да я вам!» «А ты не хами», — улыбался архиерей. Он — мужчина крупный, и, глядя на него, многие подозревали, что, когда смиренные церковные комментарии на его собеседника действия не имеют, может и в табло зарядить.
Меня архиерей, конечно, пожурил. «Смотри, — говорит, — у меня! А то в следующий раз, пожалуй, табор цыган приведешь!» Пришлось оправдываться, что я кофе заходил пить, а не протестантов в православные обращать.
Но про цыган архиерей как в воду глядел. Правда, с ними все истории происходили уже позже — в Москве. Я служил на «Белорусской», а там представителей вольного народа пруд пруди. Обычное дело: одному артисту театра «Ромэн» дают квартиру, в которой потом проживает еще человек тридцать его родственников. И вот почему-то они решили, что я тоже цыган. Может быть, их ввели в заблуждение мои рокерские кольца, может, еще что-то, оно не важно.
Главное — цыгане ко мне прониклись. Я их венчал, крестил и отпевал без устали. Однажды, помню, я должен был отпевать в субботу. Договорились. Неожиданно меня заменили на другого священника, а цыгане с покойником уже прибыли. «А где отец Иоанн?» — растерялись они. Им пояснили, что я появлюсь на службе завтра. «Ага», — поняли вольные люди и потащили гроб обратно. Потому что покойник может денек и полежать ради того, чтобы его, цыгана, отпел такой же цыган.
Кроме того, раз в пару недель на пороге храма появлялась очередная очень громкая юная цыганка, тащившая за руку смирившегося с грубой женской силой молодого цыгана. Она требовала, чтобы я приносил тяжеленное служебное Евангелие. «Клянись! — взывала она к «жертве». — Больше никаких наркотиков!» И каждый молодой цыган клялся...
В Москву мы вернулись, потому что в роддоме Ташкента Оксанку заразили тяжелой формой гепатита.
А с этим заболеванием на жаре находиться крайне опасно. Кыса родила мальчика. И ослабла. Сначала думали, что во всем виноват непривычный климат… Оказалось — страшная болезнь. Кыса гасла на глазах, я сидел рядом с кроватью и гладил ее руку. Все, с кем я советовался, говорили: «Срочно увози жену!»
Мы не боялись смерти. Я думал так, как советовал своим прихожанам, попавшим в сложную ситуацию: делай, что в твоих силах, и на все будет воля Божья. Ни в одной церковной книге не написано, что воля эта не может проявиться в сером порошке, найденном по Интернету. Не знаю, что сыграло решающую роль, но Кыса начала пить такие порошки, и, когда снова сдала кровь, оказалось — болезнь отступает.
…Я два года служил бесплатно, и денег не хватало.
Временами катастрофически не хватало. Поэтому искал способы подзаработать. Что я умею? Стреляю вроде неплохо, мог бы пойти по контракту. Но было бы несколько странно, если б поп в свободное от церковной службы время сидел где-нибудь в горах со снайперской винтовкой. Плясками на шесте я бы тоже много не заработал… И однажды за обедом я ляпнул святым отцам: мол, сейчас в кино хорошо платят, раньше хуже было, а теперь за большую роль можно дом построить. «А чего ты не снимаешься?» — спрашивают они. «Так нам же по канонам нельзя». — «А ты бы спросил у Святейшего, он человек мудрый. Каноны-то писались четыреста лет назад, когда и кино никакого не было», — подсказали отцы.
И я написал Алексию II. Объяснил ситуацию: что кино часто предлагают неплохое, приличное, детей хотелось бы поднимать достойно… Святейший ответил, что не видит никаких противоречий и о семье надо заботиться прежде всего. Конечно, он понимал, что в эротике я сниматься не буду. К тому времени мы уже успели познакомиться и имели несколько доверительных бесед. Алексий мне очень нравился. Хотя поначалу он показался мне холодным европейским человеком, который в принципе не знаком с явлением «деньги», потому как нет никакой надобности. Оказалось, что у Алексия противоречивая, сложная судьба, он многое в себе поборол из того, что мне не удалось.
И я начал сниматься. Анфиса, Дуся, Варечка, Вася, Иоанна, Савва растут, и это потрясающее счастье. Мне непонятно, когда кто-то жалуется, что материал по истории о годах правления Наполеона ребенку приходится объяснять, заходя на тему с Жозефины.
Разве это самое страшное? Мне бы тоже понравилось с Жозефины, а не со взятия первой крепости! Я рад, что удалось наладить быт. Они налаженного быта заслуживают. Дети занимаются кикбоксингом, это разумно, поскольку большая часть — девчонки. Не до старости же мне таскаться за ними с помповым ружьем…
У Кысы появились странные комплексы по поводу того, что она не работает. Оксанка любит кино, но вернуться не хотела никогда. Я ее успокаиваю, потому что если она возьмется за свою карьеру, чтобы ее заменить в доме, надо будет человек пять нанять! На самом деле я здорово экономлю! Оксана классно пишет иконы. Ей предлагали повезти их на выставку, но она застеснялась.
Я очень ругался, потому что получается талантливо. Все свои иконы она раздает друзьям. Кыса по натуре бессребреник.
Больше всего я боюсь, когда жена говорит: «Завтра у того-то день рождения». Взгляд ее становится тревожным и начинает шарить по моим полкам. «Нечего дарить! Не-че-го!» — ору я. Дай ей волю — все из дома вынесет.
Кыса, с одной стороны, — сама спонтанность, а с другой — предел логичности и правильности. Сто километров от Костромы, дело происходит в лесах. Я там снимаюсь у Гинзбурга в картине по роману Пелевина «Generation «П». Дизель в генераторе кончается, и все надеются, что оно таки вот-вот кончится и трехсотого дубля моей левой ступни не будет. Гинзбург очень тщательно относится к деталям.
А на дворе уже ночь… Наконец дизель иссяк, я звоню жене: «Приеду, наверное, завтра утром». «Хочешь, я за тобой прилечу?» — спрашивает. «Ну давай, если тебе не лень». И вот пока мы собрались и проехали сто километров до Костромы, Оксанка с мамой и Дусей отпахала четыреста! Мы все покушали в местном «Интуристе» и поехали домой! Вот это в характере Кысы на сто процентов. В то же время если искать идеального соблюдения канонов, то искать надо у нее. Только уцепившись за один из длинных Кысиных плащей есть шанс попасть после смерти куда надо. Мне кажется, ангелы с ней и связываться не станут — она просто пролетит как пуля... У нас в семье все причащаются три-четыре раза в неделю, в субботу-воскресенье — обязательно. Иногда я шучу: «Оксанка, когда я умру, ты, наверное, еще дня три будешь таскать меня за ногу по храмам». Но Кыса неумолима.
Она фанат сбора грибов.
А я не понимаю, зачем много часов надо ходить по недружелюбному мокрому лесу, когда на дороге грибы продают ведрами. Но если Кыса сказала: «По грибы!» — все, уже не отвертишься. Моя задача — быстренько потеряться в лесу, добежать до дороги, купить грибов, а потом пожаловаться семье на оцарапанную ногу. Я приспособился.
— Неужели за пятнадцать лет так ни разу и не возникло желания закрыть за собой дверь?
— Зачем? Там же мои вещи! Я скорее их всех выгоню… Ну вот представьте, как где-то в колонке светской хроники напишут: «он бросил ее с шестью детьми», или: «она ушла, оставив всех шестерых детей бывшему мужу». Это не драма, а трагикомедия, просто от хохота сдохнуть можно…
Наверное, кризисы были. Но поскольку я занимаюсь спортом и связан он с грубым мордобоем, сентиментальных переживаний у меня немного. С Кысой я ругаюсь коротко. Пока чай не остыл. Потому что потом новый надо наливать, а это геморройно.
С Оксанкой я дрался несколько раз. Но, скажу вам, занятие не из приятных — у нее тяжелая рука. И самое главное — ничего не сделаешь, потому что дальше только катаной ее рубить… Я ж говорю — «Боевая машина №3»!
А как любимая стреляет! У меня вот нет таланта метко поражать тарелочки, а Кыса выбивает десять из десяти. Как-то поехали на стрельбище, и жена продемонстрировала свой талант. Окружающие военные были просто в восторге от такой боеготовности гражданки Арбузовой. Кысе понравилось, что она всех поразила.
И тут они выдали: «Позвольте выразить свое восхищение. Теперь, дорогая Амалия Мордвинова, вы наша любимая актриса!» Я поглядывал на Кысу, но она даже не расстроилась. Смиряться, как Оксанка, — это тоже отдельный дар. Я бы, например, не смирился, если б меня назвали Амалией Мордвиновой, а она ничего…
— Значит, байк с ветерком и «залеты» в зарубежные каталажки далеко в прошлом — Иван Охлобыстин остепенился окончательно и бесповоротно?
— Я никогда не остепенюсь. По крайней мере хотелось бы на это надеяться. Носиться на байке, когда у тебя шесть душ детей, — почти аморально. Хотя мир этот для меня родной, и я стараюсь участвовать в байкерской жизни. Некоторое время я даже по бумагам в Патриархии числился официальным капелланом «Ночных волков».
Мир байкеров весьма своеобразен. А процесс отпевания нашего брата действительно имеет свою специфику. К концу обычной, светской службы трезвыми остаются разве что двое — священник и покойник. Байкеры же до поминок не позволяли себе ни капли.
Что касается каталажек, последний раз сие произошло в Монако. Ах, какие там комфортные условия! В Каннах живет мой хороший друг — он купил Мимозную гору и поместье Ле Барон. Когда я приехал его навестить в первый раз, он из своих окон показывал мне окрестности, в частности аккуратное белое здание вдалеке: «А это тюрьма». Зачем он это сделал?.. Поместье его знаменито тем, что там сотни лет собирались на свои самые важные собрания крупные масоны Франции. Предыдущему владельцу они щедро платили раз в год за возможность проведения там своих ритуалов.
И тогда поместье оцеплялось, чтобы ни одна птичка не могла подглядеть за великими мастерами с мастерками… А мой друг не поощряет суеверий и, когда стал владельцем, перестал пускать туда масонов. Конечно, они разозлились! Я думаю, они во всем и виноваты. Ну вы ж знаете — всевидящее око, мировой заговор… Началось все с того, что мы с другим моим приятелем решили поиграть в карты. Где? Ну не на соседний же континент переться в карты играть?! Поехали в Монако. На платной дороге нас остановили полицейские и сразу начали хамить. Они нас просто атаковали! А мы защищались. Единственным нашим некрасивым поступком было то, что мы зажали голову одного стеклоподъемником, да и то потому, что он слишком лез в салон машины. Он нам попросту надоел!
Признаться, я был подшофе и хотел побаловаться, а друг этого не увидел и тронулся. Некоторое время полицейскому пришлось бежать рядом с машиной. Конечно, ему это не понравилось. Набежали другие полицейские, все кричат, требуют документы… Приличный человек, мой друг, зачем-то толкнул одного из них так, что он улетел через две полосы, и я понял — начинается! Дальнейшие подробности неинтересны. Я пять месяцев смотрел из окошка в клеточку на Мимозную гору. Народ со мной сидел отзывчивый, приятный, все как есть уголовники. Я общался с ними на общечеловеческие темы. Жалко, французского не знал. А то обратил бы, точно в истинную веру обратил!
— Вы все шутите. А почему все-таки оставили церковную службу?
— Я воспринимаю это как временную отлучку...
Есть такие люди, которые кочуют по Интернету, и им все равно, что оценивать негативно — экономику ли, деятельность священника, китайские розы… И бог с ними — каждый по-своему пар спускает. Но меня удивляет, когда некоторые священники начинают заниматься тем же.
Прицепились к моей работе в фильме Лунгина «Царь». Само название той статьи «Кто вы, Иван Охлобыстин: Григорий Распутин или отец Иоанн?» о многом говорит. Такие высказывания начали формировать иллюзорное, но общественное мнение. Я мог стать пресловутым слабым звеном, которое позволило бы критиковать нашу веру. Я не играл в священника. Чтобы играть в такое, нужно быть уж совсем психически нестабильным. У меня сейчас на площадке любимая фраза: «Господа, праздность оскорбляет душу, давайте же символизировать и олицетворять за деньги!»
Все хохочут и начинают олицетворять. В Церкви другое. Там моя вера, мой дом, я понимаю людей Церкви.
Письмо патриарху Кириллу далось мне нелегко. Несколько дней я не спал. Я терял очень многое. И знал, что недомыслия будут потоки. Не у церковных людей. У других. Но это уже пройденный этап.
...Когда я раздам девчонок замуж или пораньше попаду в условия (ну бывает же!), которые позволят не думать, в чем ребенок пойдет в школу или где взять денег на репетитора по математике, обязательно вернусь служить.
Подпишись на наш канал в Telegram