Однажды, еще в первом студенчестве, я была в Болгарии с туристической группой, и нас в каком-то горном городке привели в шикарный ресторан. Я первый раз в жизни увидела ресторан в пещере: своды все в сталактитах, пол — в сталагмитах… Горели свечи, как в старинном замке, и на всех лицах мерцали отблески света. Какая-то абсолютно мистическая, чарующая атмосфера. Народу было мало, повсюду полутьма. Нас посадили за большой стол на стулья, будто сделанные из коряг… Принесли вино. В глубине пещеры находился помост, на нем — музыканты.
Мы все уже немного захмелели, как вдруг откуда-то из глубины — а ресторан, как тоннель, уходил куда-то во мрак — появился тонкий человек. Белая рубашка, черная бабочка, тросточка, в руке сигара. Мне показалось, что это человек из другой эпохи, просто настоящий граф! Он медленно, не торопясь, по-кошачьи обходил столики, и было ощущение, что он словно оглядывает каждого человека… Поравнявшись со мной — а я сидела к нему спиной, — «граф» вдруг неожиданно протянул руку и пригласил меня на танец. При этом он сделал жест рукой, в которой держал сигару, и она исчезла. И тросточку тоже будто невидимые руки забрали. Меня, с одной стороны, тянуло к нему словно магнитом, а с другой — от страха холодок по спине бежал. Вся группа изумленно застыла, глядя на нас. От него пахло то ли древесной корой, то ли можжевельником, то ли какими-то травами.
Он крепко прижал меня к себе, пальцы у него были тонкие, цепкие. И я понимала: вырваться невозможно. С другой стороны, он был безупречно вежлив, корректен, как настоящий граф, и эти пять минут я чувствовала себя с ним графиней. Когда танец закончился, он проводил меня на место, поблагодарил, поклонился. Опять у него в руках появились трость и сигара, и он исчез в темной глубине… Перед отъездом из отеля, где мы останавливались, я получила какое-то старинное, с сургучной печатью письмо, а там — любовные стихи на болгарском языке. Я сразу решила, что это от «графа», и долго-долго хранила это письмо, пока оно не затерялось в многочисленных переездах. Эта странная, призрачная история будто стала водоразделом, вернее, знаком перемены судьбы, потому что сразу после этого моя жизнь развернулась и направилась в другую сторону: я вдруг попала в Москву на кинопробы картины Шахназарова «Цареубийца».
Вдруг обнаружила себя за столом, где я, как царская дочь, сидела и пила со всеми чай. Видите, я стала даже больше, чем графиней! Но только, к сожалению, вела себя совсем не как царевна. У моей Анастасии не было никакого текста по роли, ей не полагалось разговаривать, но мне-то хотелось играть, выдать все переполнявшие меня эмоции, и я бормотала что-то вроде: «Налейте мне чайку. А вот моя чашечка».
— На пробы вы попали тоже случайно?
— Абсолютно. Я тогда училась в Томске в университете, и к нам в Сибирь приехала ассистентка режиссера. Раньше было принято для кино искать таланты и интересные лица по всей России. В Доме ученых, где я занималась в театральном кружке, женщина-ассистент случайно увидела мои черно-белые любительские фотографии — и пригласила на кинопробы в Москву, на Киностудию им.
Горького. Я понятия не имела, кто такой Шахназаров, вообще кино не увлекалась, не была киноманкой. Любила, как все, смотреть фильмы в кинотеатрах, а по телевизору мне было неинтересно, да и времени не оставалось. А тогда я подумала: «А что? Съезжу в Москву». И поехала. На пробах познакомилась с Олегом Ивановичем Янковским. В то время как раз в прессе много писали про людей, которые могут руками снимать головную боль. Однажды у Олега Ивановича разболелась голова, и я, будучи девушкой ужасно непосредственной, предложила: «Давайте я вам сейчас боль сниму!» И стала водить руками над его головой. Спрашиваю: «Ну как?» «Хорошо», — отвечает.
Я ему гордо: «Ну, говорила же, что сниму боль!» Потом, помню, идем с ним на «Мосфильме» по стеклянному переходу, у него в руках — листочки с текстом. Я у Янковского их выхватила и говорю: «А давайте я проверю, как вы помните текст?» Он согласился: «Ну, давай!» Олег Ивванович произносил текст, а я его еще и поправляла! Такая вот наглая была!
Тогда же на пробах я встретила в гримерной Малколма Макдауэлла. Меня удивило, как сильно он смахивал на моего болгарского «графа»! И я бросила ему, как и всем: «Привет!» Вообще я со всеми кокетничала, не испытывала ни страха, ни робости. Я смотрела на знаменитых актеров с обожанием, конечно, но и просто с удовольствием. Мне было совершенно не страшно с ними общаться.
Кстати, Макдауэлл присмотрелся ко мне и сказал, что у меня якобы какое-то светлое будущее есть!
— То есть болгарский «граф» стал знаком перемены судьбы, а похожий на него Макдауэлл предсказал удачу?
— В целом да, хотя тогда на роль Анастасии меня не утвердили, и я вернулась в Томск.
— Но выросли вы не Томске, а в Кемерове, верно? Вас трудно представить послушной и покладистой девочкой…
— А со мной в детстве было невозможно сладить. Как я позднее поняла, мы с сыном Никитой словно поменялись сущностями. Это он должен был бегать по гаражам, помойкам, чердакам, а все это делала я. Никита же рос самодостаточным ребенком, сидел дома, играл игрушками, палками, кастрюлями.
У него был свой мир, и даже в песочнице он не нуждался в большом круге друзей. А я росла сорванцом, с ободранными коленками и вечно переломанными ногами-руками. Как вы думаете, могло ли быть иначе, если постоянно жечь чайники, оставлять включенной плиту, терять ключи, пойти в магазин за хлебом и потерять и хлеб, и деньги?.. Мне в руку вкладывали двадцать копеек, зажимали ладонь и говорили: «Купишь батон хлеба». Ага. Возвращаюсь — ни денег, ни хлеба. А где же это я была? О чем-то мечтала… Пришла в магазин, немного постояла и ушла. Или, допустим, вспомнила — купила хлеб, но возвращаюсь домой все равно с половиной, потому что хлеб оказался мягкий и теплый. А я даже есть не хотела, просто долго шла, замечталась и грызла, грызла... Попадало мне постоянно. Штору разрезала, чтобы парус на кораблике сделать, на день рождения подарили куклу, которая ходит, — и я наконец затихла, никому не мешаю.
Родители приходят — а новая кукла уже разобрана на запчасти.
— Вы говорите «мечтала», «замечталась». О чем же вы мечтали?
— О самых разных вещах. В детстве мне хотелось быть ботаником, хлеборобом, ветеринаром, петь, как Пиаф. Одно время мечтала стать балериной. Однажды к нам из Саратова приехал балет, мы с папой гуляли по аллее, и вдруг навстречу — балерины. И папа, инженер по профессии, говорит: «Смотри, доченька, это балерины. Хочешь быть такой, как они?» Я посмотрела на них и так жутко удивилась — они показались мне огромными-преогромными. Я подумала: ну как же они могут так легко танцевать на пальчиках по сцене?
Каждая из них вдвое больше моего папы. А я такая маленькая! Решила, что меня с моим ростом в балет не возьмут. Но вообще я поучаствовала, кажется, во всей школьной самодеятельности, где только не была — и в хоре, и в музыкальной школе, и в вокально-инструментальном ансамбле.
— Но стать актрисой в детстве вы вовсе не собирались?
— Нет, совершенно, мне это и в голову не приходило. После десятого класса приезжала в Москву поступать в университет, но не поступила, и на следующий год меня взяли в Томский университет на факультет прикладной математики и кибернетики. Прямо на пятый день я увидела объявление: «Студенческий театр миниатюр набирает…». Классический вариант: рядом стоит подружка и подзуживает — мол, давай, попробуем.
«Давай!», — говорю, ну и все. Потом театр затягивает, учишься так, между делом, больше поешь и пляшешь, как стрекоза.
— Ну а что все-таки привело вас в Москву окончательно? Тоже случай?
— под названием любовь... На пятом курсе я познакомилась с Виталием Бабенко, он по происхождению тоже сибиряк, но тогда уже жил в Москве и был известным телережиссером. Влюбилась и поехала — за ним, к нему. Родители были в ужасе: я приехала в Москву, когда грянул кризис, перестройка. Начались интересные времена — бесхлебье, бесколбасье, безвитаминье. Это был 1992 год, я как раз забеременела. Теперь просто страшно вспоминать начало моей московской жизни. Жить было негде: у мужа своей квартиры не было, нас приютили какие-то знакомые, а у них самих места почти нет.
Спали мы и они — две пары — в одной комнате, меняясь местами: ночь — мы на полу, они на диване, ночь — они на полу, мы на диване. Потом переехали в другую квартиру, потом в третью, четвертую… Наконец оказались в маленькой хрущевке в Выхине — нам сдали комнату, но оказалось, что там живет еще болгарская пара. Представляете, каково? Болгарка, узнав, что я беременна, меня подкармливала. Старалась каждый день готовить какие-то свои болгарские блюда из фасоли, свинины, чего-то там еще… Звала она меня — Олонка.
— Обратно домой сбежать не хотелось?
— Обратно — нет, не хотелось. Я очень расстраивалась, потому что на тот момент у меня не было прописки, но это ладно!
Я как беременная не была прикреплена ни к одной поликлинике, и вот это очень беспокоило. Каким-то левым путем пробралась в районную. Меня посмотрела гинеколог и решительно сказала: «Ты должна есть витамины!» Ей хорошо было говорить! А витаминов-то нет, фруктов нет, денег нет — одни талоны. А чтобы получить еду по талонам, нужно отстоять огромную очередь в выхинском гастрономе за каким-то кульком еды.
— Ваш муж ничего тогда не зарабатывал?
— Почти ничего. В общем, я с талонами беременная тащилась в магазин; но перед тем, как туда идти, полчаса настраивалась на эту очередь: люди в Москве после рабочего дня были довольно агрессивны. Да и продавцы тоже не слишком вежливые. И я прокручивала в голове, что отвечу, если меня сейчас в очереди обидят.
Один раз, помню, пришла в магазин за пять минут до закрытия на обед, подумала — успею купить хотя бы батон хлеба. Сколько же мне пришлось выпрашивать этот батон... «Девушка, вам чо, не ясно? У нас перерыв! Я ж сказала — кассу сняла! Приходите после обеда!» Вот так встретила меня Москва. Тогда у меня еще не выросли зубы, когти, колючки, защищаться было нечем, и я все время плакала от обиды.
— Вам тут вообще никто не помогал?
— Никто, пока у нас не появилась бабушка, мать Виталия, которую он привез из Сибири, — золотой, прекрасный человек. Я ей бесконечно благодарна за все, особенно за Никиту. Как-то Никита, играя в песочнице, познакомил меня с одной девушкой, тоже мамой, наши дети стали дружить, и с этой мамой мы тоже начали общаться.
Она была моей первой подружкой в Москве. Благодаря ей я сделала множество открытий. Например, как можно бесконечно долго разговаривать по телефону, живя через дом друг от друга. Она звонила по три-четыре раза в день и минут по сорок рассказывала, где что подешевле купить, давала «полезные советы», как нужно воздействовать на мужиков. Для меня это было непривычно — в Кемерове звонишь, только чтобы договориться о чем-то, а не обсуждать, где и за сколько купила стиральный порошок.
В Москве меня посетило множество разочарований и недоумений. Я страдала, что рядом нет друзей. По счастью, здесь оказались две подруги, с которыми я училась в одном классе в Кемерове, — они гораздо раньше переехали в Москву, вышли замуж, родили детей и в отличие от меня сразу срослись с этим городом.
Было как-то глупо им жаловаться, какой я тут испытываю дискомфорт. Мне Москва казалась красивой, но чужой. Мужья подружек занимались бизнесом, и деньги, в отличие от нас, у них были. А тут ни денег, ни еды, постоянные неудобства, с работой проблемы...
— А с мужем было взаимопонимание?
— Он старался, в том числе и с ребенком помогал, но в целом был занят поиском себя. У него были интересные друзья, например, Анатолий Ромашин, который, собственно, и виноват в том, что я стала актрисой. Толя надоумил меня поступать во ВГИК, а не в театральную школу. Муж сначала изумился, он никак не представлял меня в артистках, но я уверяла, что он зря беспокоится: меня все равно не примут. И оказалась права — в первый год меня не взяли, только на второй.
Все «пятерки» поставили, это же надо! Я поступила в мастерскую Ромашина, он как раз набирал курс.
— В «киношной» среде молодым актрисам влиятельные люди часто делают «интересные» предложения. Вы с этим сталкивались?
— Однажды очень богатый человек предлагал мне стать его любовницей, и это при том, что у него семья, двое детей. Человек из системы, между прочим. Он сказал: «Что хочешь для тебя сделаю, только будь моей любовницей!» Он был со мной честен, сразу предупредил, что жену и детей никогда не оставит.
— И?
— Что значит «и»? Я даже не стала размышлять на эту тему.
— Он вам не нравился?
— Почему? Нравился... Симпатичный, неглупый человек. Но передо мной никогда не стоит такого выбора. Если бы влюбилась — тогда другое дело, но я не испытывала к нему никаких чувств. Он, по сути, предлагал мне деловые отношения, но у меня уже были другие планы, связанные с актерской профессией, — я начала много и активно работать, сниматься. Кроме того, если бы я согласилась, то потакала бы предательству по отношению к его жене, обманывала мужа — мы тогда еще не расстались. Но мне не было интересно общество этого человека, а проводить с ним время за деньги — скучно...
— А вы на многое способны ради любви?
— Способна, например, ради любви купить себе новое платье!
А просто так — нет. Ненавижу ходить по магазинам! Когда-то давно мне было интересно одеваться, сейчас — только для своих ролей. Вот когда прихожу в гримерку и на меня примеряют парик и костюм — это превращение, волшебство возбуждает. В жизни для меня натянуть какое-то платье, сделать прическу, накраситься — насилие над собой. Просто катастрофа! Помню, даже в юности, на первых курсах Томского университета, я особо не красилась. Не очень люблю нравиться, и у меня нет этого внутри; я хочу понравиться, только если влюбляюсь.
— А часто влюбляетесь?
— Очень редко...
— Никита — ваш единственный сын?
— Да. Буду говорить шепотом. Зачем о нем громко говорить?
Он еще ничего не сделал в жизни. И интервью это со мной ему показывать не надо, чтобы не загордился.
— Он не страдал из-за того, что столько времени мама отдает профессии?
— Наверняка страдал. Я понимала, что выбор у меня серьезный: или сын, или кино с театром. Но мне очень помогла свекровь, которая растила Никиту практически с четырех лет, когда я снова пошла учиться. Сын меня мало видел и очень переживал, но виду не показывал. А я переживала просто ужасно! Меня грызло чувство вины, я боялась, что потеряю его, что он перестанет со мной разговаривать, играть. У нас с Никитой было чудесное правило — перед сном провести вместе часа два: когда он маленький был, это означало почитать, поиграть, когда вырос — поболтать, посекретничать.
У нас с ним в «вопрос—ответ» игра была. Я начинаю спрашивать: «Бабушка сказала, что ты сегодня вредничал. Почему?» И он начинал рассказывать. Слушаешь и вдруг понимаешь, о чем сын думает, о чем мечтает. Он так увлекался этой игрой, что я уже засыпаю, а он: «Мам, ну спроси меня еще что-нибудь!» Приходилось сочинять новые вопросы. И ему уже не страшно в чем-то признаться. Это как в лагере: дети легли спать и перед сном в темноте рассказывают друг другу всякие истории. Я пыталась научить его думать самостоятельно, мне было важно, чтобы сын рос человеком мыслящим. Помню, в школе, когда дети начали писать сочинения, Никита этого не любил, не умел и не хотел. Я предложила: «Хочешь попробую научить тебя писать сочинение?» Сочинение задали по «Тарасу Бульбе». «Сначала, — говорю, — ты мне перескажешь содержание.
Потом поделишься тем, что сам думаешь о героях. Просто ходи по комнате и рассказывай. Дальше мы составим с тобой план, а завтра ты напишешь по нему сочинение». Он пересказал «Тараса Бульбу». Неохотно. Потом стал объяснять, как он понимает тему, и получалось, что его вывод не совпадает с выводом в учебнике. «Вот, — говорю, — так и напишешь. Получишь «два» — мне все равно». Больше я никогда ни одного сочинения не касалась...
— Для Никиты что-то значит тот факт, что его мать известная актриса и красивая женщина?
— Мне нравится, что он похож на меня, а сыну нравится, что он похож на маму. Мы с ним очень дружны и очень близки внутренне. Любим, например, дурачиться перед зеркалом: «Ой, — говорю, — Никита, как ты на меня похож!»
Как-то спрашиваю сына: «Какие девочки тебе нравятся?» Выясняется, что японки. Как объяснить, что светловолосому голубоглазому мальчику нравятся японки? Лично мне нравятся мужчины скандинавского типа: голубоглазые, белокурые. Понятно почему — это связано с отцом. Он светло-русый, с зелено-голубыми глазами, и у мамы глаза голубые.
— Какие у Никиты планы на будущее?
— Неожиданные. Раньше любил компьютеры, снимал какие-то клипы, монтировал, подкладывал музыку. Мои фильмы мог смотреть, а мог не смотреть. Как все подростки, он выражается однозначно: круто, классно, супер... А этим летом решил поступить во ВГИК на операторский факультет. Я и не знала, что это так нервно, когда ребенок поступает в институт!
— Вы не отговаривали сына от поступления во ВГИК?
— Он сам так решил. Я сначала храбрилась, мне нравилось, что он уперся — мол, только во ВГИК, и больше никуда! «А если не поступлю, буду год работать, готовиться, ходить на курсы и поступать, пока не поступлю». Конечно, я боюсь для него актерской судьбы, знаю ведь, какие это сложные судьбы, часто одинокие, без семьи, без детей. Я и за себя боялась, боялась, что актерское вытолкнет человеческое. Мысленно давно нарисовала две дороги: вот моя полноценная жизнь с близкими и друзьями, а вот — профессия, и они не пересекаются, не мешают друг другу. Пока все это удавалось, но может прийти господин Случай, о котором мы говорили вначале, и все перемешает...
Подпишись на наш канал в Telegram