Кому понравится, если на антикварном диване красного дерева, обитом полосатым шелком, знакомом тебе с детства, разложат ржавые железки и начнут орудовать сварочным аппаратом, направляя пламя в сторону резной спинки, которой полтораста лет? Безропотно следить за тем, как в твоей гостиной из купленных на рынке деталей собирают автомобиль, сможет только святая, а Юлия Евстафьевна Кустодиева, урожденная Прошинская, ею и была.
Она не возражала, когда оси, колеса и детали подвески загромоздили все пять комнат их квартиры, включая детскую и кабинет больного мужа, не спорила, когда его брат водрузил на старинное бюро из карельской березы снятое со старого грузовика рулевое колесо. Но отдавать ему на растерзание любимый диван, на котором они с сестрой Зоей играли в куклы, Юлия Евстафьевна не желала. На дворе стоял беспокойный и скудный 1927 год, за плечами осталась долгая жизнь, где на каждую радость приходились две печали, — и полосатый павловский диван напоминал ей о прошлом. Об усадьбе Высоково, где их с сестрой воспитывали добрые сестры Грек, старушки-помещицы, где в комнатах старого барского дома пахло нагретым солнцем деревом и пачулями, а летний ветерок играл подвесками хрустальной люстры.
Юлия Евстафьевна часто вспоминала, как в усадьбу пожаловала компания приехавших на этюды художников.
Они прикатили на крестьянской телеге и были такими веселыми, небритыми и нечесаными, так пестро одетыми, что их приняли за разбойников. Старушки Грек и Юлия закрылись в задних комнатах, к нежданным гостям как самую смелую отправили Зою. Все быстро разъяснилось — разбойники оказались студентами петербургской Академии художеств и принялись наперебой ухаживать за красивыми воспитанными барышнями, выпускницами санкт-петербургского Александровского института. У Юлии оказалось целых три кавалера: художники Стеллецкий и Мазин и молодой астраханец Борис Кустодиев, говоривший с резким волжским выговором, — старушкам Грек это казалось забавным. Кустодиев был рыжеват, хрупок и отличался неистощимой жизнерадостностью: он был общителен и дружелюбен, словно ни разу не получавший трепки щенок.
Вскоре он отвадил от Юленьки и Стеллецкого, и Мазина, а когда художники уехали, между ними завязалась переписка.
«…Я вам безусловно верю во всем, что вы говорите, и буду верить…» — писал ей Борис в Высоково.
В 1903 году они обвенчались. Перед этим одна за другой скончались старушки Грек, и имение Высоково как выморочное имущество было передано в казну. Перед смертью тетушки по мере сил обеспечили своих воспитанниц: Юлии и Зое досталось по три тысячи рублей. Вещи и обстановку выставили на аукцион, и они с мужем купили знакомую ей с детства мебель: шкафы, диваны и кресла водворились в их квартире на Введенской улице. Тогда они были молоды, муж, один из любимых учеников Репина, в двадцать три года помогал мэтру писать гигантскую картину «Торжественное заседание Государственного совета».
После этого Борис стал известен, и выгодные заказы следовали один за другим. Кустодиев сделался преуспевающим петербургским портретистом, вечной спутницы художников — нужды, его семья не знала, в доме всегда был достаток. Он есть и сейчас, да и кто из знакомых может похвастаться неуплотненной, не превращенной в коммуналку пятикомнатной квартирой?
Обо всем этом напоминали любимые старые вещи — не отдавать же их на растерзание варвару, окончившему Технологический институт?
— Миша! Побойся бога!
— Вещи для меня, а не я для вещей!
Юлия Евстафьевна вздохнула, поправила упавшую на глаза седую прядь (волосы у нее остались такими же, как в молодости, непослушными и густыми), взяла чашку с горячим бульоном и отправилась в комнату, больше десяти лет служившую мужу и рабочим кабинетом, и спальней. У стен — оконченные и неоконченные картины, кровать с металлическим прутом вверху— он может взяться за него и приподняться, рядом инвалидное кресло. Сбитые подушки, ватное одеяло, восковое лицо… Он прикован к постели с 1916 года, и ситуация все ухудшается. Правда, в последние месяцы забрезжила надежда: власти вроде бы решились выпустить мужа на лечение в Берлин и оплатить эту поездку. Перед войной его оперировал знаменитый немецкий хирург профессор Оппенгейм: операция прошла успешно, появился шанс на полное выздоровление. Доктор Оппенгейм считал, что нужна вторая операция, иначе все вернется на круги своя и больному грозит паралич.
Борис и Юлия готовились ко второму путешествию в Берлин, но в августе 1914 года случилось то, что раскололо мировую историю и переломало их жизни: выстрел в Сараево, манифест о войне с Германией, разъяренные толпы, громившие немецкие магазины. Кустодиевы понимали: чем бы ни обернулась война, быстро она не закончится, а русские хирурги мужа не спасут. Так и вышло, но жизнь тем не менее продолжалась… Юлия Евстафьевна осторожно опустила чашку с бульоном на стоявший у изголовья кровати столик и дотронулась до плеча Бориса — тот задремал с карандашом в руках.
Брат художника, Михаил Михайлович, тем временем перебрался в сарай: накануне он по дешевке купил корпуса двух старых пролеток и намеревался мастерить из них автомобильный кузов.
Машина пока будет открытой, складной верх он приделает потом. Это просто: надо взять кожаную крышу от тарантаса и немного над ней поколдовать. Все уже есть — и резиновые шины, и ветровое стекло, и электрический фонарь, а эмблемой автомобиля станет такса Кустодиевых — Пэгги. Брат вырежет ее из дерева, крашенная под бронзу фигурка украсит радиатор трехместной машины. Михаил чувствовал, что на сей раз у него точно все получится. После истории с мотоциклом домашние долго не давали ему проходу...
Он собирал его несколько месяцев. Покупал детали на толкучке и воевал с золовкой, защищавшей от него свою драгоценную мебель. Наконец мотоцикл был готов, и Михаил выкатил его из гостиной. Спустил свое детище по лестнице, завел во дворе, смертельно перепугав одичавших за время гражданской войны котов и никогда не видевших такого чуда старушек, и с грохотом выехал на улицу.
Домой Михаил Кустодиев вернулся минут через сорок, прихрамывая, с рулем в руках. На углу Введенской и Кронверкского мотоцикл взорвался... Но с автомобилем все должно получиться: он полгода сидел над чертежами и готов был дать голову на отсечение, что на сей раз дело обойдется без катастроф.
...На полу перед книжным шкафом потягивался и таращил глаза кот Рыжик. Домработница Анечка раскладывала на кухне принесенные с рынка овощи. На днях должно решиться, выпустят ли большевики Бориса Кустодиева в Германию и оплатят ли ему операцию. В последнее время власти осторожничали и придерживали тех, кто собирался выехать из страны.
На то были причины: известные люди массово оставались за границей. Так и не вернулся с зарубежных гастролей Шаляпин, недавно его примеру последовал художник Сомов, добрый знакомый Кустодиевых. Но Борис Михайлович всегда ладил с новой властью: он оформлял праздник в честь годовщины Октябрьской революции. Когда Кустодиевы наведались в Москву, к ним в гости заехал сам нарком просвещения Луначарский, долго беседовал с художником, растрогался и предоставил ему свой автомобиль: «Вызывайте его, когда хотите, катайтесь по городу, смотрите Москву…»
...Нервы обитателей дома были напряжены, но никто — ни Юлия Евстафьевна, ни брат художника Михаил, ни дети Кустодиева Кирилл и Ирина этого не показывали.
Обычно день в доме начинался рано: хозяин просыпался поутру, до завтрака к нему приходила массажистка Маргарита Ивановна, а затем он, сидя в кресле-каталке, занимался живописью — рисовал, делал гравюры, и под его кистью оживала навсегда ушедшая в прошлое купеческая Русь. Но вчера у Кустодиевых были гости, Борис Михайлович против обыкновения выпил несколько рюмок вина, компания засиделась далеко за полночь, и жена решила его не будить. Жизнь менялась к лучшему: теперь снова стали ходить друг к другу большими компаниями, а не так давно, во время гражданской войны, все обстояло иначе...
Тогда вечерний стук в дверь вполне мог означать, что явились с обыском: обычно на пороге стояли два-три матроса, один из которых был с непременным маузером, пара работниц в платочках и несколько мастеровых с винтовками.
Они искали спрятанное оружие и неведомо какие документы, переворачивая квартиры буржуев вверх дном, но с семьей художника эти люди обходились куда мягче, причиной тому была не только подписанная Луначарским охранная грамота. Матросов завораживали картины Кустодиева — его яркие полнотелые купчихи, лубочные ярмарки, площади и катки, а вид прикованного к креслу художника умилял. Случалось, краснофлотцы засиживались до вечера, расспрашивая Кустодиева, где учат рисовать, сколько времени уходит на большую картину и как платят за его работу, и, уходя, долго бережно трясли его руку… А однажды случилось вот что: стук — и глухое молчание, незваный гость не желал откликаться.
Семья сходила с ума от тревоги, в голову лезли истории о неуловимых ночных бандах, грабивших квартиры, и ужас отступил, лишь когда по осторожным шагам стало понятно — неизвестный ушел.
— …Я решил вас навестить, а вы так нехорошо меня встретили, — негодовал через несколько дней добрый знакомый, милейший и слегка безумный Петров-Водкин.
— Кричали, ругались, грозили побить! А ведь я пришел по-доброму, со своей собачкой Лаской…
Им было невдомек, что Петров-Водкин принял обет молчания. Чего ради молчальник отправился в гости и как он собирался с ними общаться — уж не знаками ли? — его, разумеется, не спросили. Петров-Водкин был очень ранимым. Теперь повальные обыски закончились, грабежи поутихли и открывать вечером дверь было не так страшно. К тому же у Кустодиева снова появились заказчики, и они даже платили.
Домработница Анечка с грохотом водрузила на плиту кастрюлю с картошкой, кот Рыжик тревожно мяукнул и юркнул под книжный шкаф: там завозилась давняя знакомая — не желающая быть пойманной мышь, а из спальни художника донеслись шорох и легкое покашливание.
Юлия Евстафьевна быстро взглянула в висевшее на стене гостиной зеркало и отправилась к мужу. В каком он настроении, не вернулись ли боли? Не хочет ли сказать ей что-нибудь важное? Она не знала, что он уже давно не спит. Борис лежал, закрыв глаза, и думал о том, какие странные фокусы иногда выкидывает жизнь. Кто знает, как бы у них с женой все сложилось, будь он по-прежнему здоров? До 1909 года, когда его болезнь впервые заявила о себе, им порой приходилось нелегко.
Со стороны их жизнь казалась идеально налаженной: двое чудесных детей, просторная квартира в Петербурге, дача под Кинешмой — выстроенный по его проекту русский терем, лошади в конюшне... Но он-то знал, как тяжело приходилось Юлии: гордой красивой польке, сохранившей и католическую веру, и шляхетское самолюбие, было нелегко вжиться в роль хозяйки дома, чьи жизненные перспективы ограничиваются воспитанием детей да присмотром за кухаркой. Летом 1907 года она жила с тремя детьми, Кириллом, Ириной и полугодовалым Игорем, под Кинешмой и писала ему отчаянные письма: прислуга никуда не годится, домашние заботы отнимают все силы, ей невыносимо — приезжай! А он, тоже впав в тоску и от души жалея уходящую молодость, вместо Кинешмы махнул в Италию, с дороги написал об этом жене и через несколько дней уже был в Венеции.
Там он много рисовал и против обыкновения чуть не закрутил роман с миловидной русской дамой, путешествовавшей по Италии с мужем. Они катались по каналам, и он даже начал писать ее обнаженной, но закончить работу не удалось: интеллигентный мякиш-муж, обычно пребывавший в вяло-полурасслабленном состоянии, вдруг будто очнулся и приревновал. Он выслеживал их гондолу, наблюдая за ними с мостов в подзорную трубу, и прогулки с сеансами пришлось прервать. Куда хуже было то, что каким-то непостижимым образом об этой истории проведала Юлия Евстафьевна, и в Венецию полетели тревожные, полные боли и обиды письма. Ему было неловко и досадно: жена стала казаться помехой… А через несколько месяцев после его возвращения в Россию Игорь умер. Для них с женой это стало страшным потрясением.
Тогда казалось, что жизнь их сломала и они страшно далеки от своей первой, идиллической совместной поездки за границу, когда его, пенсионера Академии художеств, получившего золотую медаль, отправили в бесплатный годичный тур по Европе!
Он взял с собой жену и трехмесячного Кирилла, и они путешествовали по Франции и Испании. В Россию Кустодиевы вернулись на несколько месяцев раньше оплаченного Академией срока: Европа им надоела, замучила тоска по русским березкам, осинкам и лужам. Но ощущение полного единения с женщиной, ставшей его женой, запомнилось навсегда. А перед побегом в Венецию оно утекало, словно вода между пальцами.
Бог весть как все сложилось бы, если бы боли в руках не тревожили его все сильнее.
Доктора говорили о ревматизме, заставляли носить корсет. Берлинский профессор Оппенгейм поправил русских коллег: причиной болезни, оказывается, была опухоль спинного мозга, и он брался ее удалить. От гонорара за операцию профессор отказался — попросил подарить ему картину. Затем — война, вторая операция в петроградской клинике Цейдлера, не имевшая особого эффекта. И, наконец, самая страшная, третья, которую делал ученик Оппенгейма — профессор Ферстер, приехавший в Россию лечить Ленина. Ферстер оперировал его под местным наркозом: изношенное сердце могло не выдержать.
Кустодиев все слышал, все видел, все понимал и желал смерти, цепенея от невыносимой боли, когда ланцет хирурга вскрывал его позвоночник. Дело обстояло куда хуже, чем казалось до начала операции, и Ферстер предложил Юлии Евстафьевне выбирать, что сохранить — руки или ноги.
Потом были долгие, беспросветно тяжелые дни в больнице, когда не хотелось открывать глаза и отрывать голову от подушки. Он буквально вел войну с висевшей над его кроватью штангой: Борису Михайловичу никак не удавалось ухватиться за нее и сесть на постели. И все это время рядом была жена. Если бы не она…
Если бы не она…
Он знал, что его друзья за глаза называют Юлию подвижницей, ангелом самопожертвования и доброты, наверняка они восхищаются и его терпением. А если бы в их жизни не было этой беды? Сколько супружеских пар распалось из-за того, что любовь съел быт, потому, что они устали друг от друга?
…Так что же, выходит, надо благодарить судьбу за болезнь?..
Он тряхнул головой, отгоняя наваждение, открыл глаза и улыбнулся поправлявшей подушки жене.
Кустодиев начинал как портретист. На одной из выставок жена (тогда их брак был еще совсем молод) заметила, что учитель, Репин, подмял его без остатка и по выставленным картинам не разобрать, где кончается мэтр, а где начинается его ученик. Кустодиев тогда только улыбнулся. Прошло время, и на его картинах заплескалась-засверкала красками глубинная, лубочная, народная Русь: ярмарки, болтающие горожанки, наведавшийся в гости к пышной купчихе косматый домовой, яркие шали, расписные сундуки, кряжистые, бородатые, похожие на леших мужики. Критики разводили руками: да что ж это такое, господа?
Где психологизм? Сейчас, когда эта Россия сгорела в огне двух войн, мировой и гражданской, а сам он прикован к постели, его яркие, радостные полотна казались особенно удивительными. Никаких внешних впечатлений, все — по памяти; никаких жизненных радостей, только боль и постоянный труд. А краски на его картинах светились все ярче, и изображенные на них пышные русские красавицы выглядели все соблазнительнее. Это стало его жизнью, и приходившие к Кустодиевым люди поражались тому, каким общительным и дружелюбным человеком был художник. Сегодня к нему пожаловал главный режиссер театра марионеток — просил, чтобы Борис Михайлович оформил новый спектакль. Кукольники были бедны как церковные мыши, и Кустодиев, который считался знаменитым театральным художником — его «Блоха» в МХАТ-2 и БДТ и «Голуби и гусары» в Малом театре произвели фурор, — запросил всего двести рублей.
Режиссер был счастлив, услышав о таких небольших деньгах, разговор затянулся, художник играл с марионеткой, которую ему принесли. И вдруг она ожила, замахала руками, побежала по комнате, а за ней, скрипя на поворотах, шустро поехало кустодиевское кресло-каталка. Борис Михайлович хохотал как ребенок. Деревянная кукла пошла! Может, пойдет и он?
Кустодиев работал: писал этюд к новой картине, потом долго бился над обложкой новой книги — он любил все делать хорошо, а довести эту работу до совершенства никак не удавалось. Тем временем брат Михаил собирал в сарае автомобильный кузов. Компанию ему составляла только такса Пегги, в честь которой он хотел назвать автомобиль. Вскоре собака не выдержала — потерла нос лапой, чихнула и убежала.
Добытый по большому блату довоенный лак источал такой ядреный аромат, что не выдержало бы и менее нежное существо, но Михаил Михайлович, обмотав лицо мокрым платком, стоически продолжал работать. У него была цель — он хотел, чтобы Борис смог увидеть мир. Пока что он заключен в четырех стенах, и еще неизвестно, что выйдет из поездки в Германию: недавняя попытка снять дачу в городе Лебедянь Тамбовской губернии оказалась не слишком удачной. Пожив несколько месяцев в маленьком, словно сошедшем с одной из его картин городке, он заскучал и запросился в Ленинград. И там, и на Введенской улице жизнь брата протекала между постелью и инвалидной коляской. Машина станет его спасением.
Братья Кустодиевы выросли в небогатой, но очень дружной провинциальной семье в волжском городе Астрахани.
Их отец преподавал будущим батюшкам в духовном училище словесность — он умер в 1879 году, когда Борису исполнился год. Позже он попал в духовное училище, затем поступил в семинарию — жизнь, казалось, была предопределена, но все изменила колесившая по России выставка передвижников. Она добралась и до Астрахани, братья на нее сходили. Михаил остался равнодушен к картинам: он учился в реальном училище, и его куда больше увлекали механизмы. А Борис был потрясен: он начал брать уроки живописи и вскоре оставил семинарию — петербургское высшее художественное училище при Академии художеств получило нового студента, а в астраханской епархии одним священником стало меньше.
Михаил Михайлович отошел в сторону и придирчиво оглядел результаты своего труда: высокий угловатый кузов на тонких колесах с длинными спицами, лежащие в углу сарая бархатные диванчики, выдранные из старой свадебной кареты. Дело двигалось, скоро «Пегги» станет ногами брата.
Этот мартовский день был чудо как хорош, но Кустодиевы узнали об этом позже. Постановлением Особой комиссии при Совнаркоме ему разрешили выехать в Берлин, и это значило, что у семьи появилась надежда. Боли мучили Бориса Михайловича все сильнее, стала отниматься правая рука, и он начал приучать к кисти левую — художник не мог потерять профессию. Ближе к маю Михаил наконец доделал «Пегги», и после нескольких пробных поездок было решено отправиться в дальнее путешествие. Бак заправлен, колеса накачаны, кузов блестел, как новый, — Ленинград и окрестности принадлежали теперь семье Кустодиевых.
Недавно вернувшийся в СССР Алексей Толстой жил в Детском, бывшем Царском селе, и давно звал в гости Кустодиевых — Михаил был его однокашником по Технологическому институту.
Братья решили отправиться к писателю на машине: автомобиль фыркнул, чихнул, и в лицо закутанному в плед художнику ударил сырой весенний ветер.
Погостили они на славу, на обратном пути остановились на опушке леса, разожгли костер и поставили на него взятый из дома самовар.
В верхушках сосен шумел ветер, толстый ковер еловых иголок скрадывал шаги, стаканы с горячим чаем обжигали пальцы.
Вечер получился таким хорошим, что никому не хотелось возвращаться домой. Они снялись с места, когда начал накрапывать дождь. На «Пегги» пока что не было крыши — Михаил обшарил все городские свалки, но подходящей пролетки не нашел.
Михаил завел машину, усадил брата на сиденье, закутал в теплый плед. Затем крутанул руль, «Пегги», подпрыгивая на ухабах, покатила по проселочной дороге.
Ветер усиливался, и Борис зябко кутался в плед. Вечером он начал кашлять, через несколько дней у него поднялась температура. Поначалу она была невысокой, и врачи не определили воспаления легких. Когда же верный диагноз постаили, было уже поздно: измученный долгой болезнью организм не справился с инфекцией.
Но пока сидящие в машине люди не ведают этого. Выехав на шоссе, шофер прибавляет скорость, и «Пегги» шустро рвется вперед. Михаил широко улыбается и оборачивается к брату: «Ты, конечно, опять скажешь, что я хвастаюсь, но мы едем с о скоростью не меньше чем пятьдесят километров в час!» Борис хлопает его по плечу, Юлия Евстафьевна смеется. Дома Кустодиевых ждут расспросы детей и приготовленный Анечкой ужин…
Подпишись на наш канал в Telegram