Однажды на каком-то папином юбилее меня заставили произнести тост. Я поднялась и сказала маме: «Ты прости, пожалуйста, но у меня ощущение, что у нас с папой до сих пор одна пуповина…» Я абсолютно папина дочка!
С первых дней своей жизни я отчетливо помню отцовский запах. Когда папа поздно возвращался из театра и наклонялся надо мной, чтобы поцеловать, я чувствовала необыкновенный запах театрального клея.
Этим клеем актеры клеили себе бороды и усы.
Я родилась и провела первый год своей жизни в Лефортовском дворце. Дворец — это ведь только звучит красиво, на самом же деле мы жили в маленьком флигельке. Это были бывшие конюшни, построенные еще при Екатерине. Сейчас там, кстати, «ментовка». Бабушка, мать Льва Константиновича, работала в архиве, а дедушка Костя был комендантом Лефортовского дворца. Жили мы все на шести метрах за занавеской. В этой каморке обычная детская кроватка не помещалась, и отец смастерил ее сам, маленькую, нестандартную. Он ведь в молодости мечтал стать краснодеревщиком...
Помню, отец рассказывал одну историю. Как-то он ехал на машине с Иннокентием Смоктуновским.
И что-то они затренделись в ночи и заехали к нам в гости. Я сплю за дверью в кроватке. Мне тогда, кажется, еще и годика не было. Иннокентий Михайлович с большим интересом меня разглядывает. «Левочка, — обращается он к отцу. — Какая славная девочка! Можно ее разбудить?» И это в два часа ночи!
Как-то зимой отец повез меня, уже взрослую барышню, в Лефортово. Я сразу же узнала знакомое крыльцо. А когда показала на сухие ветки кустов и вдруг сказала: «Это персидская сирень!», Дед чуть не разрыдался: «Ты не можешь это помнить!» Молоденький милиционер, узнав Деда, подвел к двум березкам, растущим у флигеля, и важно произнес: «Знаете, эти деревья посадил Петр I». Дед ответил: «Боюсь вас разочаровать, молодой человек, но эти березы сажали мы с отцом…» — Почему вы все время называете отца Дедом?
— Такая уж у него кликуха образовалась еще со времен Театра Ленинского комсомола.
Откуда она взялась, вспомнить никто не может, но его всю жизнь звали Дедом, даже когда он был еще вполне себе ничего…
Поскольку ни дедушек, ни бабушек, которые бы со мной нянчились, не было, меня сначала водили в детский сад на пятидневку, потом засунули в интернат. До сих пор извожу родителей вопросом: «Зачем вы лишили меня детства?» У них, видите ли, не было выхода: они занимались великим искусством! Судьбы российского театра решались, а тут маленькая Катька под ногами…
Рядом с нашим домом у Филевского парка был детский сад. Мама ради меня устроилась туда музыкальным работником, играла на пианино все эти «ум-ца, ум-ца, ум-ца-ца…»
Конечно, в садике со мной приключались всякие истории.
Однажды, гуляя во дворе, я засунула башку между деревянными перекладинами шведской стенки, а вот вытащить не смогла. Все ушли, а я так и осталась стоять. Еще помню вкус чудовищно противного рыбьего жира из заварочного чайника...
Летом детский садик вывозили за город. Наш корпус окружал, как мне казалось, дремучий лес. И я страшно боялась этого леса: по моему твердому убеждению, там водилась рысь! Забирали нас по домам на выходные. Я шла по лесной тропинке, крепко вцепившись в мамину руку, и думала: «Вот сейчас рысь из кустов как выпрыгнет!» Помню, я там заболела стоматитом, весь мой бедный язык был усыпан язвочками.
Детсадовская врачиха на зависть остальным детям кормила меня ягодами. Она в какой-то умной книжке вычитала, что эта кислятина вылечит болячки во рту. Есть ягоды я не могла, боль была адская, от красной смородины мне становилось только хуже. Приехал Дед — он старался вырваться ко мне, где бы ни был, — увидел это «лечение», в ярости схватил меня, завернул в казенное одеяло и так нес на руках до электрички…
Один раз меня засунули на все лето в пионерлагерь. А это значит прощай гастроли с родителями! Они, видимо, меня пожалели и не взяли с собой в длительную поездку в Челябинск и Магнитогорск. А я так по ним тосковала! Никогда не забуду истошный крик воспитательницы: «Катя Дурова, к тебе приехали! В будни свидания не положены!»
Я бегу со всех ног к воротам. За оградой стоит папа, небритый, взъерошенный. Видимо, с трудом вырвался с гастролей. Мы, словно два заключенных, стоим, вцепившись в прутья решетки, и глядим друг на друга, заливаясь слезами. Папа, помню, умудрился просунуть мне сквозь узкие прутья пакет с черешней. Он, естественно, порвался, и вся черешня высыпалась на землю…
Всю свою сознательную жизнь я спала на раскладушке. Такая вот у нас была «кукольная» квартира — поставить кровать негде. Кухня — метра четыре, и мать буквально вращалась на месте: все предметы можно было достать, стоя в центре кухни. К вечеру у нее начинала кружиться голова.
При этом у нас толпилась-квартировалась куча народу, вечно какие-то бездомные друзья ночевали да еще и своих жен приводили.
Слава богу, никто из гостей не посягал на мою раскладушку. Все набеги принимала родительская тахта. Ее раскладывали, подпирали стульями и каким-то волшебным образом увеличивали в размере с помощью одеяла и подушек. Все углы мебели и пианино в квартире были обиты поролоном, чтобы я, ползая, не билась башкой. Как-то один из папиных друзей, засыпая, вдруг задумчиво произнес: «Лев, вот я все лежу и думаю: чем обшивать всю мебель поролоном, может, лучше Катьке из него колпак сшить?»
— И так жила семья потомственных дворян?! Вам на ночь не рассказывали истории о знаменитых предках?
— О том, что наши родственники — известные цирковые артисты Дуровы, я узнала уже в сознательном возрасте.
Помню, спросила Деда: «А что ты мне раньше об этом не говорил?», он искренне удивился: «А на фига?» Отец общался только с Наталией Юрьевной Дуровой. Они считали себя братом и сестрой, а как дело обстояло на самом деле, никого никогда не интересовало. Никто точно не знал степени их родства...
Мой двоюродный брат Кирюша, когда стало модно записываться в дворяне, чесанул в Военно-исторический архив в Лефортово. Ему вручили бумагу, подтверждающую, что наш общий дедушка Костя окончил Строгановское училище и Пажеский корпус. Кирюша приехал со всем этим добром к Деду: «Вот, дядя Лева, в дворянское собрание можем вступать», на что папа сказал: «Кира, я каждый день бреюсь…» Кира удивился: «Не понял…» — «Да я же каждый день на себя в зеркало смотрю! Какие мы дворяне?
Иди ты в жопу со своими бумажками! Разночинцы мы!»
— Лев Дуров известен своими байками. Наверняка сохранились семейные смешные истории из вашего детства?
— Не знаю про смешное, а вот один жутковатый случай Дед недавно вспомнил. История эта называется «Новый комбинезон». Однажды Дед повел меня гулять в Филевский парк. Мне как раз накануне с диким трудом достали комбинезон с капюшоном. Иду я за отцом по обочине. Нас обгоняет грузовик с цементом. Вдруг он останавливается, вываливает цемент на землю, и вся эта густая жижа мигом обтекает со всех сторон меня. Из горы цемента торчит одна моя голова в шапочке с помпоном. Что называется, «закатали ребенка в цемент»! Если бы, не дай бог, эта масса сбила с ног, меня бы сроду не нашли.
Вокруг моего крохотного тельца цемент стал мгновенно каменеть.
Отец бросился меня откапывать. Ухватил за капюшон и стал тащить. Сзади, уцепившись за его пальто, помогал какой-то пьяный мужик. Весь этот «ужас» папа принес домой. Меня, зацементированную в комбинезон, поставили в ванну и пытались отмыть. Но вытащить ребенка из комбинезона обычным способом так и не смогли. Молния зацементировалась намертво, так что пришлось разрезать мою обновку ножницами.
Другая история приключилась со мной в Судаке, где снимался папа. Он вечно таскал меня на съемки. Я залезла на скалу, где на самой верхотуре стоит знаменитая Генуэзская крепость, и едва облокотилась на перила, как они съехали вниз. Хорошо, что я за них не держалась, иначе рухнула бы вместе с перилами в пропасть...
Папа до сих пор не может без содрогания вспоминать эти истории…
— Ваши родители вместе уже много лет...
— Папа начал ухаживать за мамой еще в студенческие годы.
Она была красавица несусветная, и отцу пришлось ее упорно завоевывать. Ира была выше его на голову: роскошная, рыжая, вокруг море поклонников. По ней Гафт умирал, Игорь Кваша ухаживал.
Папаня, видимо для солидности, решил купить зеленую фетровую шляпу. Пришел к маме и, красуясь, спрашивает: «Ирка, ну как тебе?» Она ответила: «Знаешь, ты похож на говно под лопухом».
Зато у отца была своя гордость — красивые ноги. Его ногам завидовали многие знаменитые футболисты: «Ну, Лева, у тебя и ноги! Класс!» Сухие, стройные, «футбольные»…
Есть дивная история про папины ноги. Они с Ольгой Аросевой часто гастролировали с одним спектаклем и всегда ездили в одном купе. А надо заметить, отец никогда с собой не брал в дорогу ни домашних тапочек, ни спортивного костюма. Зато Ольга Александровна очень хозяйственная, у нее всегда были с собой и кофейничек, и пеньюар, и чудные тапочки с помпончиками. Как-то папаня среди ночи захотел в туалет. Ну что он будет в темноте штаны искать? Нацепил пеньюар Аросевой, всунул ноги в ее тапочки с помпончиками (благо размер ноги у него маленький) и пошуршал в сортир. Утром, когда пассажиры выгружались из вагона, к артистам в затылок пристроились две тетки.
Вдруг одна другой говорит: «Слушай, я ночью видела Аросеву в коридоре. Ужас! Старая, лысая, но зато какие у нее красивые ноги!»
А знаете, почему мама в итоге за отца замуж вышла? Он всех ее кавалеров отвадил. Мама всех претендентов на руку и сердце спрашивала: «У вас есть балберка?» Они недоуменно пожимали плечами. «А у Дурова есть!» — торжествующе объявляла мама. О таинственной балберке Дурова ходили легенды. Никто не мог понять, что это такое? Кстати, балберка хранится у нас до сих пор. А это всего-навсего — поплавок…
Помню, мама рассказывала, как они с отцом, еще студентами, поссорились. Выходит папа после занятий на улицу и видит следующую картину: стоит мама, размахивает руками, а перед ней какой-то рыжий мужчина.
Папа тут же подлетел к нему и засадил кулаком в челюсть. Тот упал и, потирая челюсть, кричит: «Ты что, с ума сошел?» Оказалось, это был совершенно незнакомый маме человек, который имел несчастье спросить у нее, как пройти к магазину «Российские вина».
В другой раз они бурно выясняли отношения на остановке. Мама вскочила в подошедший троллейбус и, внезапно решив напоследок что-то сказать, повернулась к отцу. Троллейбус тронулся, мамина голова оказалась зажата дверьми. Папа бежит за троллейбусом, голова мамы что-то бормочет, пассажиры кричат водителю: «Остановите, женщину прищемило!» После этого случая родители решили больше никогда не ссориться…
Свадьба у них была замечательная! Килограмм винограда и бутылка шампанского на всю ватагу гостей.
Обручальных колец у них отродясь не водилось. Откуда у студентов деньги? Помню, как мама доставала старинную картонную коробку, в которой хранилось бабушкино наследство — парадные ложки с вилками. Там же лежал засохший свадебный букетик, который она не позволяла выбросить. Это были какие-то бордовые шишечки... До сих пор не знаю, как они называются.
На сорокалетие родительской свадьбы мы долго ломали голову: что дарить? Решили заказать наконец родителям серебряные обручальные кольца. На столе лежало сорок килограммов винограда и стояла огромная бутыль шампанского. Оба рыдали как дети!
— Родители действительно сдержали слово и никогда больше не ссорились?
— Мама у нас ведь немножко… «графиня». Человек очень спокойный. Когда папа шел кого-нибудь «убивать», она вслед говорила: «Ну… Лева-а-а». Если папа тихо матерился, она замечала: «Лева, ты создаешь в доме невыносимый фонетический климат!»
Не поссориться им удавалось, конечно, не всегда. Помню, у мамы было совершенно дивное розовое пальто. Заграничное. Из букле с огромными пуговицами. Понятно, что это пальто было единственным на всю Москву. Как-то папа едет на троллейбусе домой после репетиции. И вдруг видит в окно: стоит Ирина Николаевна в своем розовом пальто и… целуется с каким-то мужчиной! Ему стало так дурно, что он схватился за сердце. Не знаю уж, как он до квартиры добрался… Звонит в дверь, ему открывает мама и по папиному лицу сразу же понимает: что-то случилось. «Как? Ты дома? — вскричал папа.
— Ты же только что целовалась у парка?!» — «Левочка, успокойся, я весь день никуда не выходила». Папа долго не мог поверить, что ТО розовое пальто не мамино…
Жили мы в хрущевке без лифта. На пятом этаже. Внизу «толпились» детские коляски, велосипеды, даже коньки. У каждой двери стояли ящики с картошкой и капустой — квартирки маленькие, в них ничего не помещалось. И никому даже в голову не приходило, что могут украсть. Такое было время. И вот доказательство. Однажды друзья-дипломаты привезли отцу из-за границы замшевый пиджак. По тем временам вещь запредельно шикарная! Дед поехал этот пиджак забирать. Покупку решили отметить. А я в постели с температурой, мама мечется между мной, готовкой и стиркой. Папа вернулся домой поздно.
Мама выступила с гневной речью: мол, тебе, Лева, какой-то замшевый пиджак дороже жены и больного ребенка. «Нет! — возмутился папа. — Не дороже!» Снял пиджак и выкинул его в окно. Выкинул и выкинул, больше на эту тему не было произнесено ни слова. Утром папа собрался на репетицию. Вышел в полисадничек часов в одиннадцать, смотрит — на дереве его пиджак висит. Никто не взял: ну, висит на ветке чужой пиджак, мало ли что? Может, хозяин решил его проветрить…
...С детства я была очень толстая — такой пончик белобрысый. Конечно, отец пытался бороться с моим аппетитом. «Не ешь хлеб! Не ешь масло! Ну куда столько макарон!» — изводил он меня, но безуспешно.
Отец на удивление любит мыть посуду. У него настоящая паранойя — не может видеть стоящую на столе грязную тарелку.
Даже если заметит в мойке одинокую вилку, тут же бросается ее мыть. Еще Дед обожает ходить за продуктами. Однажды стоит в очереди, к нему поворачивается какая-то женщина: «Ой, а что вы, как все, стоите в очереди?» «Видите ли, — вежливо ответил папа. — Наш магазин в Спасской башне Кремля закрыт на ремонт…»
— Вы считаете свое детство счастливым?
— По моему глубокому убеждению, скорее трагическим, чем счастливым, — такое количество страхов, стрессов, недовольства собой я пережила!
Например, когда мы жили у Филевского парка, меня часто посылали в магазин. Это был настоящий ужас! До сих пор помню незатейливый «ассортимент» покупок: двести граммов докторской колбасы, кусок сыра, масло, пакет молока.
Еще мне выдавалась пол-литровая банка для сметаны. Так вот эту сметану я никогда не доносила до дома! Несчастную банку я грохала об забор, роняла на тротуар, нечаянно разбивала об лестничные перила. Я плакала при одном виде этой маленькой баночки. Однажды все-таки сметану донесла, даже дошла с ней до кухни! Торжественно подняла банку за крышку: «Вот!» Крышка осталась у меня в руке, а вся кухня оказалась в сметане. Я так рыдала, что родители больше меня сметаной не пытали, покупали сами.
Другой «ужас» из детства называется Никифор. Папа снимался в картине «Христос приземлился в Гродно». После съемок ненужные деревянные скульптуры решили сжечь. Оператор Анатолий Заболоцкий и отец украли здоровенное католическое распятие и почему-то назвали его Никифором.
Завернули Никифора в тряпку и поставили в тамбуре поезда. Проводники подозрительно косились в сторону свертка в человеческий рост, даже заподозрили, не труп ли они везут! Дед клялся и божился, что он скульптор и везет в Москву изваяние Ленина. Даже предлагал развернуть и продемонстрировать сходство Никифора с вождем революции.
Когда отец притащил Никифора домой, я сразу же стала его жутко бояться. Особенную дрожь вызывал терновый венок на голове Никифора, по которому стекала кровь. Поселили его от греха подальше на балконе, там он и жил. От дождя и снега краска с него постепенно слезла, дерево посерело и покрылось трещинами. Никифор стал дивно красивым! Я его даже стала жалеть и одевать, как куклу. Зимой Никифор стоял в моей старой зимней шапке и беличьей драной шубке.
Теперь Никифор живет у меня...
Училась я из рук вон плохо, но Дед ни разу не пришел на родительское собрание. Зачем? Что нового он там мог узнать о своем ребенке? Когда я приезжала на выходные из интерната с дневником, красным от двоек, чтобы как-то загладить вину, тут же бросалась убирать, мыть и стирать...
Для меня было необычайным счастьем, когда родители брали с собой на гастроли. Особенно в Одессу! Море, пляжи, фрукты… В Одессе мы жили в общежитии партшколы, потом, когда папенька стал народным артистом, ему уже предоставляли «люксы».
С детства родители таскали меня не только на гастроли, но и на репетиции. Так что за кулисами я провела полжизни! Не могла дождаться перерыва, когда мы шли обедать в ВТО на Тверской.
Какая же там была вкуснотища: необыкновенное «суворовское» филе из говяжьей вырезки, красный-красный борщ!..
Мы, актерские дети, были хорошо выдрессированы и знали, что в театре нельзя кричать, топать ногами, громко хохотать. Даже чихать! Я до сих пор зажимаю пальцами нос, когда чихаю. За громкий чих во время репетиции нас могли просто поубивать! Дети шастали по костюмерным, забегали в комнату к осветителям, гонялись друг за другом между пустыми рядами…
Однажды меня повели на спектакль по Брехту и оставили за кулисами. По роли папу на сцене расстреливали. После расстрела он лежал у задника, пока не опустят занавес. Я прекрасно видела его через дырку, которую проковыряла гвоздем в заднике, и громко шептала: «Папа, папа».
В общем, пока он лежал расстрелянный, у него волосы от ужаса дыбом встали. Папа же не знал, чем дело обернется. Вдруг я громко заору?
Как-то после спектакля осветители, не заметив меня, ушли и заперли дверь. Я так истошно орала, что отец бросился меня спасать и со всего маху врезался в сварную конструкцию на сцене. Он здорово рассек лоб и уже весь в крови вызволял меня из «плена». Так было всегда: если со мной что-нибудь случалось, папа тут же терял разум!
— Родители наказывали вас за провинности?
— Самым страшным наказанием было, когда отец переставал со мной разговаривать. Это могло длиться целую неделю. Я по-детски пытаюсь к нему подлизаться, а он смотрит сквозь меня, будто не видит. Слава богу, это случалось крайне редко.
Один раз в жизни он меня даже побил!
Мне было лет семь... Родители принесли зарплату: две бумажки по 25 рублей. Деньги были такие красивые, что я решила одну взять. Подумала: никто не заметит, а я себе мороженого куплю. Не понимала, что на эту «бумажку» полмесяца можно жить.
Денег родители хватились вечером и спросили меня: не брала ли. Я ответила: «Нет» и кинулась помогать искать пропажу. Мы двигали диван, пианино, шкаф, заглядывали в кухонные шкафчики, обшарили все углы. Вдруг мама в кармане моего пальто случайно обнаружила купюру, завернутую в кукольную юбочку. И вот тут папа озверел. Снял с ноги сандалию и как следует отлупил меня по морде. «Мне такая дочь не нужна!» — кричал он. Потом вышвырнул меня на лестничную площадку и захлопнул дверь.
Около нашей двери была пожарная лестница, ведущая на чердак. Я повисла на ней и орала так, что сбежались все соседи. Они стучали в дверь, хором уговаривали отца впустить дочь обратно. Тот урок я запомнила на всю жизнь…
— А вы точно знали, что будете актрисой?
— Папа, во всяком случае, мне этого не советовал: «Ты это делаешь, сама и отвечаешь…» Наверное, здесь уместно процитировать Алексея Баталова, который сказал: «А я просто не знал, что есть другая жизнь…» Но я-то знала, что другая жизнь есть. И очень хорошо знала…
Девять лет своей жизни я провела в интернате. Это серьезная школа жизни. Половина ребят нашего класса не имели родителей, их просто не забирали домой.
Помню, как к девочке Рае Абюзаровой изредка приезжала бабушка и привозила в застиранном целлофановом пакете чищеные жареные семечки. Какие же они были вкусные!
Интернат находился у станции метро «Молодежная». Как сейчас помню, огромный пустырь, рядом — больница, а за бетонным забором — сумасшедший дом. Там содержались больные дети — олигофрены, дауны. Мы любили наблюдать за ними, сидя на заборе. Нам казалось необычайно веселым кидать в больных детей чем-нибудь тяжелым. Это я сейчас понимаю, как мы были жестоки…
Два интернатских корпуса соединялись между собой переходом. Он был примечателен тем, что все его стены были завешаны репродукциями: итальянская живопись, Брюллов и Шишкин, прочая «культур-мультур».
Туда нас сгоняли рано утром на зарядку — все в одинаковых сатиновых трусах и белых майках. В младших классах я спала в самой большой спальне — человек на двадцать, а потом случилось счастье — я попала в комнату, где нас жило всего четверо.
Интернат гордо именовался «учебным заведением с английским уклоном», там даже дети дипломатов учились. Правда, языка я до сих пор так и не знаю. Учились со мной и актерские дети, например дочка Алексея Кузнецова Эля. Сережа Шевкуненко, он сыграл в фильме «Кортик», тоже мой одноклассник. Потом он угодил в тюрьму, и в итоге его убили...
Кормили нас в столовке из железных мисок, как в тюрьме. Никакой стеклянной посуды, никаких ножей.
Только пластмассовые жуткие чашки и алюминиевые ложки, которые гнулись во все стороны. И почему-то на каждом столе стояла миска с чесноком. Натырить черного хлеба, соли и головку чеснока было счастьем… Потому что, сколько себя помню, есть хотелось безумно и постоянно. Пару раз в неделю меня отпускали на метро в музыкальную школу. Кстати, играть на пианино я до сих пор тоже не умею... А все потому, что до школы чаще всего не доезжала. Болталась часа два на свободе, а потом возвращалась в интернат.
Недавно рассказала свои истории об интернате Жене Гришковцу, он просто рыдал! В больших спальнях мы часто играли в «принца и принцессу». «Принц» выглядел так: коричневые колготки в рубчик, сатиновые трусики и майка. Белое вафельное полотенце было плащом. С «принцессой» дело обстояло сложнее.
Вариантов-то немного: те же колготы и сатиновые трусы. Только на «принцессу» больше колготок уходило: одни на голове заплетались в косы, из другой пары сооружали банты. «Принцессу» украшали покрывалом и обвязывали талию полотенцем. Из другого полотенца сооружалась фата. На этом действо и заканчивалось…
Интернат многому меня научил. Например, гладить без утюга. Капроновые ленты мокрыми наматывались на железную спинку кровати, а пионерский галстук «сушился» на зеркале. А какое творческое воображение будила зубная паста! Белый «Жемчуг», оранжевый «Апельсин», зеленая «Лесная», розовая «Ягодка». Какая палитра! На улице находили картонку, приволакивали в спальню и зубной пастой рисовали на ней торт с разноцветными розами.
Со времен интерната у меня сохранились чудовищные привычки. Например, я очень быстро ем, буквально заглатываю пищу. Причем любую. Кажется, могу переварить даже гвозди! Нас кормили в две смены, и если ты не успел съесть свою порцию, сам виноват. Помню, по четвергам давали сосиски с тушеной капустой. Зазеваешься, и у тебя тут же сосиску свистнут. Все с нетерпением ждали субботы — в этот день пекли дивные кулебяки. Поскольку после отбоя я плохо себя вела, меня частенько выгоняли в вестибюль учебного корпуса. Стоишь босиком на полу, ногами от холода перебираешь. Но в наказании была и необычайная прелесть: ночью в столовку привозили свежеиспеченный хлеб, и нас, отбывающих наказание, гнали разгружать фургон. О счастье! Я могла незаметно сунуть в штаны теплый батон. Вся спальня ждала меня с нетерпением.
Мы делили батон и ели под одеялами. Ничего вкуснее придумать невозможно!
В интернате я научилась драться. Причем драться на улице я перестала только перед рождением ребенка… Не дай бог, кто-то что-то скажет. Интернатовская выучка: дай обидчику сразу в морду! Я прошла жесткую школу и запомнила правило: «Если заплачешь, тебя сразу затопчут». Слабым быть ты просто не имеешь права!
Плюс у меня еще и папин характер. Мы оба взрывные. Он тоже дрался с детства. В Лефортове знал все местное ворье. Его из всех школ выгоняли. В одной папа продержался рекордно короткий срок — урок и пять минут перемены! Подрался со всем классом.
Мы с ним постоянно влипали в истории.
Помню, едем всей семьей в театр на Малую Бронную. Я была уже барышней. Мама с папой сидят впереди, а я стою на задней площадке троллейбуса. Вошел какой-то пьяный и стал ко мне приставать. Я и так, и эдак пытаюсь от него отвязаться. Вдруг встает Дед, молча подходит к приставале, берет его за шкирку и вышвыривает на остановке из троллейбуса.
Другой случай был на даче. Мы с папой сработали синхронно — с двух рук огромного детину завалили. Дед ремонтировал во дворе машину. Рядом остановилась пьяная компания и все никак не желала угомониться: мат-перемат, громкий гогот. Вечер, дети гуляют, я не выдежала. «Ребята, — говорю, — ну что вы, офигели совсем? Тут же дети!» Они в ответ — еще громче. Один верзила даже ко мне с кулаками полез. Дед и треснул его по башке гаечным ключом. Следом я булыжником добавила.
«Они меня убили!» — завопил дядька, схватившись за голову. А мужиков, между прочим, человек пять было. От неожиданности они сразу же замолкли, подхватили стонущего бедолагу под мышки и потащили прочь.
Другая памятная встреча с пьяными состоялась у Никитских ворот. Правда, слава богу, на сей раз до драки не дошло. Стоим после спектакля с отцом на остановке, в руках — по бутылке боржоми. Потягиваем водичку в ожидании ночного троллейбуса, тут пьяные мужики подходят. Мол, дайте, уважаемый и любимый артист, автограф на память. И протягивают Деду пустую мятую пачку от сигарет. «Ребята, выбросите вы ее лучше. Ну зачем…» — стал он их урезонивать. Мужики озверели. Дед взглянул мне в лицо и понял: сейчас моя бутылка разлетится о башку одного из них. У меня чуть пена изо рта не пошла.
Я же за папу любого порву! Он заорал: «Катя, стоять!!!»
— Как вы в одном театре умудряетесь ужиться?
— Нормально! Как говорит отец: «В театре к Катьке относятся лучше, чем ко мне». Ну тут он лукавит — его все обожают. Правда, иногда он такой дым коромыслом поднимет, что не знаешь, куда бежать!
Дед — режиссер, мы с мамой — актрисы, мой муж Володя Ершов — актер. Но у Деда в театре ни дочки, ни жены, ни зятя. Он на нас орет и топает ногами больше, чем на других. Правда, и отходит мгновенно.
— Вас, наверное, как дочку Дурова во всех театральных вузах принимали с распростертыми объятиями?
— Да нет, в Школе-студии МХАТ я срезалась. И это было трагедией для меня. Я читала перед комиссией монолог Алеши Карамазова и не понимала, какое странное впечатление произвожу. Огромная, толстая, неуклюжая... Вдобавок ко всему при моей неуклюжести у меня был нежнейший, ангельский голосок. Спустя годы педагог в ГИТИСе, который сидел тогда в приемной комиссии, повинился передо мной: «Знаешь, Катька, у меня грех перед тобой. Я им тогда сказал: «Зачем вам нужен этот шар?»
Учеба в ГИТИСе началась с попыток избавиться от комплексов. Есть такой педагогический термин: несовпадение внешних и внутренних данных. Особенно меня расстраивал голос, и я стала курить «Беломор» пачками. Не раз слышала шепот за спиной: мол, на детях гениев природа отдыхает. Боюсь, в меня не верил даже папа.
Когда я собиралась поступать, он сказал: «Если думаешь, что я палец о палец ударю, чтобы тебе помочь, — ошибаешься!» И слово сдержал… На студенческие спектакли он боялся приходить до третьего курса...
Что же касается комплексов, я от них избавилась благодаря Ирине Ильиничне Судаковой. Студенты прозвали ее Кутузов — за полуприкрытый глаз. Помню, на втором курсе я собиралась сыграть что-то трагическое, тогда она развела руки в стороны и, показав на свою огромную, монументальную фигуру, произнесла: «Катька, ну кто поверит, что мы с тобой несчастные?» И я поняла важную вещь: артистки нужны разные. И очень скоро получила этому подтверждение. Меня пригласили в фильм «Фантазии Фарятьева». Первое кино в жизни и такие партнеры — Андрей Миронов, Марина Неелова, Зинаида Шарко....
Ассистенты Ильи Авербаха обегали все училища — никак не могли найти героиню. А я была тогда настоящим чудовищем: толстая, в жутких драных джинсах, в черном свитере до колен. Вокруг порхали юные будущие актрисы с накрашенными ресничками, на каблуках, в разлетающихся юбочках. Понятно, что я особо ни на что не рассчитывала. Сняли пробы, и ладно. Но меня утвердили.
Родила я довольно рано — в девятнадцать лет. «Фантазии Фарятьева» озвучивала уже беременной. А замуж выходила на шестом месяце беременности. Причем в моей жизни так получилось оба раза. Такая вот у меня сложилась привычка. Просто я никогда ни на чем не настаивала. Ни с первым мужем, ни со вторым. Первым был мой однокурсник Сережа Насибов. Герой нашумевшего фильма «Школьный вальс». Красавец несусветный!
Вокруг все девушки просто сохли по нему.
Кстати, это не было любовью с первого взгляда. Сережа мне даже поначалу показался противным. Он был похож… на верблюда. Очень высокомерный. От зажима, что ли… А потом нас погнали на картошку. Сережа взял в руки гитару. И все! Я влюбилась по уши.
У нас был типичный студенческий брак, такие всегда заканчиваются разводом. Сумасшедшее чувство сносит башку, и ты перестаешь вообще соображать! Подобная любовь-морковь встречается в биографии любого нормального человека. Я ни в чем не раскаиваюсь, ведь на свет появилась Катька. Рожать ребенка было абсолютно сознательным решением. Я сказала Сереже: «От тебя ничего не требуется…»
— Получается, вы повторили судьбу героини «Школьного вальса» Елены Цыплаковой.
В этом фильме вы сыграли медсестру, которая отговорила ее от аборта…
— Отчасти да. Мы снимались с Сережей в этом фильме, еще не будучи женатыми. У нас, скажем так, был роман. Хотя и романом наши отношения назвать трудно: мы бесконечно то сходились, то расходились…
Никакой проблемы или трагедии в рождении ребенка я не видела. Последний дипломный спектакль отыграла за неделю до родов, а через неделю после рождения Катьки играла уже следующий спектакль. Так что отсутствовала я в институте всего две недели. В декрет мне уходить не понадобилось. Единственное — вскоре начались показы в театры. Вот тогда у меня на нервной почве пропало молоко.
С Сережей и Катей мы жили в родительской «двушке». Впятером. Нам, молодой семье, отдали комнату побольше. Поначалу мы укладывали Катю в родительской спальне, чтобы всем в гостиной у телевизора посидеть, а потом перекладывали ее, сонную, на тахту, — дочь ни в какую не соглашалась спать в детской кроватке. Подпирали тахту стульями, чтобы Катя ночью не грохнулась.
— А почему вы назвали дочку Катей? В честь себя?
— Да мне не дали назвать ее Лукерьей! Сережа решительно запротестовал: «Так зовут собаку Горячева». Сережа жил с родителями в Троицке, по соседству с ними — некий доктор Горячев, у которого был ротвейлер по кличке Лушка. Словом, все взревели и запретили мне назвать дочь Лукерьей. Я сказала: «Ах так! Ну ладно, получите еще одну Катьку!»
Кстати, Катя сейчас периодически себя Соней величает.
Слава богу, она не артистка. Дед страшно гордится, что внучка окончила факультет религиоведения. После института уехала в Хакасию изучать тамошний шаманизм. Устроилась в местный кукольный театр, возила его на гастроли, вернулась оттуда с прекрасным мужем, мы его выучили на оперного певца. К сожалению, на этом дочь решила, что ее совместная жизнь с ним закончилась…
Папа Катьку обожает. Он просто светится, глядя на нее. Взахлеб мне рассказывает, как Катя звонила ему из Иордании, путешествуя с бедуинами.
Разводились мы с Сережей гораздо позже, чем разбежались. А разбежались довольно быстро... После института я попала на Таганку, Сережа — в Театр Маяковского.
А через год все окончательно рухнуло. Ну зачем нервы друг другу мотать и мучить? Обычная банальная история…
Катин отец уехал в Америку, жил там какое-то время, недавно вернулся обратно. Общаемся с Сережей редко. Недавно на дне рождения Кати встречались.
— Отец вас поддерживал, когда вы разошлись?
— В мои личные дела он никогда не лез. Прошло время, и мы смеялись над этой трагической, как тогда казалось, ситуацией! У нас с ним так всегда — вроде плакать нужно, а мы хохочем как полоумные. Все отцы девочек априори любят своих зятьев до определенного момента. Как только их чадо обидели, все — война!
— Почему вы не стали пробоваться в Театр на Малой Бронной, в котором работал ваш отец?
— Туда меня элементарно не взяли. Я ведь на Малой Бронной весь четвертый курс играла. Заставили показываться и не взяли. Там тогда была конфликтная ситуация, и эта «война» рикошетом ударила по мне…
После училища я показалась в Театре на Таганке. Никто не знал, кто я такая. Помню, в коридоре подходит Веня Смехов: «Тут написано Дурова. Ты, случайно, не Левина дочка? Ой, деточка, я знал тебя вот такой маленькой, а ты выросла в такую кобылу!» Слава богу, все мужики меня знали, поскольку были отцовскими друзьями и меня опекали. Я обожала участвовать в массовках Таганки, играла и главные роли, Лизу Бричкину, например, в постановке «А зори здесь тихие».
Отец молча переживал, долго в меня не верил. Однажды встретил на улице Таню Лукьянову с подругой и робко спросил: «Ну как там Катька?», они ему хором пропели: «Ну так приди и посмотри, как играть надо. Поучись!»
— Ваша семья давно живет за городом…
— Когда-то Деду выделили участок в кооперативе «Актер» в Сергиево-Посадском районе. На участке стоял щитовой домик. Дед сразу окрестил его Домом в овраге. Место уединенное — овраг и речка. Кто-то даже мрачно пошутил: «Если Дурова убьют, найдут только месяца через три». Постепенно построили просторный дом, каждый из Дуровых вносит в строительство свою лепту. Я, например, настояла, чтобы сделали открытую веранду. На даче мы выгуливаем своих любимых кошек.
Однажды в мусоропроводе нашли котенка, там кошка окотилась. Назвали найденыша Укакасик. Так вот этот Укакасик заразил всю нашу семью стригущим лишаем. Но самым главным у нас был кот Миша. Он ровесник моего сына Вани. Двадцать один год прожил.
Миша попал к нам совершенно случайно. Но когда мы затеяли ремонт в квартире, я отдала кота родителям на передержку, и они Мишу нам не вернули. Дети рыдали: «Бабушка, дедушка, отдайте котика!» — «Фигушки!» У Деда дома висит Мишин парадный портрет.
На даче постоянно собираются мужские компании. У нас с мужем много лет одни и те же друзья. Володя даже придумал свод законов, который называется «Устав дачной жизни». Там расписаны обязанности гостей. Например, есть у нас директор бани, другой приятель отвечает за «жопкин хор».
Это Вася Соловьев-Седой, внук знаменитого композитора. Поскольку Вася знает великое множество советских песен, он и ведет наш «жопкин хор». Еще есть человек, в обязанность которого входит «отгон крестьян и волков». Это приблудные кошки, собаки и местные пьяные жители. Я по уставу — Владычица. Володя — мой Фаворит. А Лев Константинович сам себе Царь и Бог. У него нет никаких обязанностей, одни привилегии. Он может, наплевав на наш устав, делать все, что пожелает. А желает Дед коллекционировать вещи. Их скопилось на даче такое множество, что образовалась так называемая барахолка. На стене развешаны ключи, замки, медные дверные ручки, какие-то чесалки, каски с пулевыми отверстиями… Муж мой вырезал из дерева табличку — «Уголок Дурова». Экспозиция время от времени пополняется.
Если кто-нибудь не очень трезвый, проходя мимо,что-нибудь свалит, на другой день все любовно снова развешивается по местам.
Самый, на мой взгляд, странный экспонат коллекции — фаянсовая «глюковина», которую Дед нашел под рогожкой в сарае Осташкова. Что это, никто не знает. То ли консоль, то ли колонна, семнадцатый век, между прочим! На ней очень хорошо, облокотившись, вдвоем выпивать. Ровно две рюмочки помещаются. Из старого медного самовара отличную лампу сделали, приладив зеленый абажур.
— Где вы познакомились с Володей?
— Мы вместе уже двадцать пять лет. Володя пришел работать в наш Театр на Малой Бронной. Как только его увидела, сразу поняла, что выйду за него замуж!
Так все и случилось. Забавная история приключилась, когда Володя пришел к нам в дом делать мне предложение. Сидит красный, весь мокрый от пота, все никак с мыслями не соберется. А Дед на кухне в трусах жрет редиску. Наконец жених мой собрался с духом и выпалил: «Лев Константинович, я прошу руки вашей дочери…» Дед громко хрустнул редиской: «Да хоть ноги!» Потом они сели и, как полагается, выпили…
Володя — ангел-хранитель нашей семьи. Он всех мирит, обо всех заботится. Ирина Николаевна его обожает, и он твердит постоянно, что тещу любит больше, чем жену. Когда я начинаю с Дедом выяснять отношения, тот поворачивается к моему мужу и спрашивает: «Что за жуткая баба! Вовка, где ты ее взял?»
Между прочим, Володя прекрасно готовит.
Долго ходил за мной с блокнотиком и что-то в него записывал, глядя, как я кашеварю. А однажды вдруг говорит: «О-той-ди!» И все, с этих пор меня подпускают к плите только по большим праздникам...
С Володей, мы, кажется, всю жизнь вместе… Надо было сделать первую идиотскую ошибку, чтобы встретить наконец своего человека. Зато у папы с мамой все получилось с первого раза и на всю жизнь. Без всяких ошибок…
Эти слова про маму написаны: «За мужем, как за каменной стеной!» На маме вся наша семья держится. Мой сын Ванька в детстве думал, что это бабушка нас всех родила. Даже Деда!
Подпишись на наш канал в Telegram